Повторное посещение

Посвящается моей подруге…

Когда-нибудь наступит день, когда остановятся эскалаторы, а часы-заики оставят попытки прорваться через 2:22. И где бы вы ни были, всё опустеет. Вокруг словно сжатая пружина треснет тишина. А листьев осенних снизойдет благодать. Между телефонными выстрелами и автобусным желе в центре будет что-то метаться. Что-то воздушное. Что-то похожее. На каждого из вас. На каждого из них, этих других. Мимо окон и капель сонных дождей, забывших, зачем они идут с самого утра. Оно пролетит бурей, сносящей с крыльев даже самых упорных птиц, летящих на юг против ветра. Заглянет нагло в чужое окно, и девушка, не знающая, зачем она там, утратившая желания и родовое предназначение быть счастливой, укроет белые фарфоровые плечи красным,  от времени почти прозрачным,  пледом. Нет от него тепла физического. Только каждой прожитой секунды боль. И если бы он был морем,  то обязательно Мёртвым.

А оно отправится дальше, нельзя оборачиваться, иначе обернется ветер в камень нерушимых устоев и набережных – ледяных зимой и летом. Впитавших тонны слёз перегнувшихся в тугих черных платьях через край, темноглазых и несчастных. Только лететь. И лететь дальше. Над могилами. За пределы свои. За мерцающий ночью огнями и фарами город. За блестящие вдали купола. За своды и арки, строения. За млечные пути тяжелых проспектов, по которым медленно и натужно льется ежедневная жизнь. Оставляя за собой паутину времени. Серебристую. Тонущую в избытке впечатлений, подаренных людям в обмен на дефицит любви. И никто даже самый смелый, сердце огнём полыхает,  и тот не посмеет просить большего. Большего чем положено кем-то. И ни грамма, и ни сантима больше. И за каждую порцию жизни принято благодарить. Не известно кого, только не себя – маленького. Детского. Убегающего прочь, как щенок, впервые увидевший цветы. Задыхающийся от восторга. И сомнительно смотрящий вдаль, где еще видны белые полы ни то метели, ни то того, что покинуло этот город. Убежавшего прочь, оставляя каждого за своим делом - скучным  и нужным, донельзя малооплачиваемым. Никогда туда не вернется оно. Там нечем дышать, и пыльные бобины завода окружают мотальщиц шерстяной пыльцой. По утрам на улицах всё пропахло бензином и хлебом, который не лезет в горло. И она давится, смотрит в окно и в сотый раз просит,  чтобы он вернулся. Живой. Как прежде. Весёлый. Смешливый. Она будет смотреть в это окно целую вечность, пока и её не забудут. В этом городе всё стирается. Не успеешь оглянуться, а твои следы и годы уже размыло нахлынувшей с неба волной.

А оно и не оборачивалось. Слишком  хорошо оно это знало. Слишком хорошо поняло. Что теперь, когда город позади уже еле виден, о нем уже все забыли. Зачеркнули фамилию в записных книгах. Взятые  книги можно не возвращать. А гардероб разнесут как мозаику из ярких и тёмных мятых пятен – кому белые брюки, кому тёмно-коричневый свитер, а Настя возьмет синий шарф, потому что он весь пропах духами. И не важно, что с тех пор, когда часы встали вместе с городскими суставами в судороге момента, прошло всего одно мгновение, люди хорошо усвоили, что нельзя терять и минуты. Иначе кто-то другой, не ты, более ловкий и менее честный, отхватит себе твой, причитающийся тебе по праву или по завещанию, кусок. И как бы ты ни кричал  и не дергал в разные стороны, как регулировщик, руками, что бы ты не возражал этому проходимцу, дело будет уже сделано. Это знаешь ты. Это знают они. Это знало оно, поморщившись представляя, как  люди копошатся в его бумагах. Измазанных, липких, в потёках из кофе и дешевого вина. Как пытаются из ничего сделать версию. А из сути – никчемность. Приписать и расстроиться. Но они уже далеко. Безвозвратно утрачены,  все слова давно сказаны, и секреты раскрыты. Поздно что-то менять, если двери уже закрыты. На три оборота.

И ключи где-то возле машины, в кювете. Выпали из кармана и скатились в ручей из прошлогодних воспоминаний. Стекают из жёлтых сухих полей и под криками чаек вскипают на корнях столетнего дерева, скомканно обнявшего старый шевроле. Ни дымящийся двигатель, ни открытые красные дверцы не забудет оно. Даже пролетев над всей Землей и вернувшись на это место, как преступник снова приходит к месту первого в его жизни убийства или ограбления. Это не ностальгия и не желание пережить те эмоции, о которых дальше не может быть и речи. Просто оно хочет снова увидеть те руки, которыми оно так долго управляло. Длиннопалые. Тонкие, как ветки, прекрасно хрустящие в ураган. Написавшие и уставшие. Навсегда.
Какое страшное  слово. Как прекрасно звучит. Как неслыханно и нагло забирает чужие жизни. Остановшимися сердцами, громкими щелчками лобовых столкновений, переполненным шприцом и недопитым бокалом. Всё - навсегда. Оно обойдет  машину. Приложит руку к сухому дереву. Послушает его тихое сердце, пульсирующее спиралями коричневых разводов под корой. И пусть оно что-то шепчет. Напрасно  что-то говорит. И тянет ветви к волосам – их уж нет.

Несется. Мечется. Натыкаясь на разные: чёрные, синие, серые - облака и их заводские заменители. Рвется бурей, циклоном, разрывая в тонкие слои небо того города.  Окна, окна. Площади. Сны горожан. Где же? Где же ты? Сносит утренних пешеходов, забывших проснуться. Внезапно звонит в случайные  домофоны, будя до мокрого пота испуганных жителей шипением и скрежетом в трубке.

Обрывает телефонные провода. И целится монетами в центр высохшего фонтана, вспоминая, где она впервые крикнула ему вслед, что больше никогда не скажет ему и слова. Потому что он её не понимает. Потому что её жизни больше нет. Потому что нет больше ничего между ними. Оно будет кричать, срываясь невидимой кровью голосовых связок  в морозный воздух. Вспомнить то, что было там. За той стеной. Деревянной, припорошенной землей. Невозможно. Там,  где дыхание испарилось, где нет капелек пота на измотанном теле, где нет ежедневного труда. Нет и памяти. Помнит тело. Помнят глаза. Помнят руки, если ранена голова. Если её нет совсем. Помнят, как сжимали ее фрагонаровские руки, исполненные белизной и трагедией невостребованности. Каждый капиллярный узор её пальцев. И холодность принятия любви. Когда ты так отвык от того, что тебя вообще могут любить, что твои нервные окончания подобно чернеющим веткам в конце осени отмирают представляя альтернативу гангрене - бесчувствие. Такое чувствуешь только в центре огромного ботанического сада, когда вокруг все настолько живое – растет, копошится, стареет и цветет, что становишься самым  мёртвым на Земле.

Смерть. Что это? Оно помнило прекрасно. Смерть – это как любовь. Просто она закончилась. Закончилась красным пятном на повороте  шумной трассы. И белые в жёлтом свету снежные массы впитывают его кровь, опадая розоватыми лужами на чёрную мгновенно скрывающую в себе все следы присутствия ледяную поверхность. И кто-то выбежит испуганно и закричит, махая руками, врываясь в световые прожекторы пролетающих мимо автомобилей в бесконечной ночи. Нас в этой жизни встречает и провожает чей-то крик. Это оно хорошо помнило. И искало по крикам, по обрывкам случайно услышанных фраз, по нелепым и удивленным воскликам встреченных им на пути к тому дому, нависшему над маленькой, стянутой туго в хитрую линию, твердокаменно, речушку. Из окон, мрачно уснувших под утро, смотрят синие и белые занавеси, словно лёд на чёрно-горчичном речном полотне. Это не отражение. Это всполохи жизни – где-то горит ночник. Через час его встретит ударивший тупым краем о холод стекла петербургский рассвет. Оно прибежит туда по гладко выбритому льду и упрётся лицом в обжигающую дверь. Кинется прочь. И с моста, что напротив, встав на цыпочки, заглянет в то самое окно. За которым – ничего, только потемневший от времени, красный плед,  да виднеется в смятых узорах оглушительная тишина и постель.

Кто-то откроет дверь. И оно проскользнет. Не дождётся и выскочит из лифта где-то между этажами, пригибаясь, чтобы не стукнуться о потолки. Оно будет слушать человеческие сердца через двери. Волнами, перегоняющими кровь, разойдётся в стороны коридор и, ахнув, затрещит всеми ступенями. Раскосые дверные проемы впустят уличный воздух и обменяют его на запахи тел, вчерашнего ужина, свежего кофе и мыла. Шелест газет. Звуки уборных. Оно повернется и потечет на четвёртый этаж, тихо ступая на стёртые рёбра тяжело дышащей лестницы. Возле дверей, замирая и слушая, как кошки возятся на пороге и говорят "Уходи!", вздрагивает так, что хлопают ставни незакрытых на ночь окон, да так, что вылетают от гулкого эха голуби со своих высоких постов на земное дежурство.

Оно не умеет, не знает – как открываются двери. Оно разучилось, и тихо стонут мышцы прозрачных, исчезающих рук. Кто бы ты ни был – дверь на твоей стороне. Невидимый враг всех отношений. Закрытая дверь. Ни постучать, ни громко крикнуть. Оно не уходит, но и оставаться больше не может, скоро появится тень. Слышно, как чешется у часов без 15 шесть, и скоро запоет на кухнях толпа. Времени нет. Быстрее. Вперед. Давай, как тогда.

Вместо ключа пролезает сквозь скважину его голова. Втекает, булькая, сердце, отряхивая от пыли и масла лицо, оно поправляет плечо, онемевшую от холода руку опускает в карман. Там письмо. Тихо ищет в душном, натопленном коридоре тапки. Пол заскрипел, вышел кот. На него посмотрел и тихо заныл.

- Тссс…

На кухне дружным металлическим строем стукнулись вилки в шкафу – это проехал первый трамвай. Надо спешить. Дверь не закрыта, и пахнет свечой. Вместе с котом они заходят, трясут головами. Лапы не слушаются, сон еще слишком силен. Шторы задернуты, и слышно дыхание слева. Немного скрипят половицы. Оно, задыхаясь и почти растворяясь от страшных, тяжелых, невыносимых воспоминаний, оборачивается на звуки из сердца. Навстречу белому лицу. Закрыты глаза. Прошло много лет. Тяжелых. Ужасных. Отброшенных лет. В которых утопла она. Устала она. Мечтала. Пыталась любить. И иногда упивалась своей обескровленной долей, своей нелюбовью, своей наготой. Без кожи. Вся в шрамах, что сходят испариной без тени следов на лице ближе к утру. С тех пор, с последнего раза, когда она маленькой девочкой ему закрывала глаза, ее теперь не узнать. Оно низко нагнулось, вся комната сжалась за ним. Потолок накренился, словно упавший от ветра шатер цирковой, покачнулись портреты и сморщились лица на них, как от огня, старая карта закрутилась рулоном с угла. Задребезжали бокалы – это второй трамвай. Все ближе и ближе. Бледнее лицо. Сильнее дыхание. И иней от приближения его. Оно узнавало и руки тянуло вперед. Оно вспоминало. И в каждом изъяне всю ту боль ощущало, что пришлось ей пережить.

Кот запрыгнул на одеяло. Вздрогнуло пламя, и огарок, споткнувшись об ободок темно-синего блюдца с золотой прорисовкой, упал на него, будто мёртвый ребенок. Она внезапно, так скоро, что оно не ожидало, открыла глаза. Они встретились. Теперь точно узнало. Щелчок. Барабаны. На кухне запела толпа: «Россия, священная наша держава…». Оно скрежетом, визгом не помогших когда-то тормозов, прошептало:

- Милая… - и старческим голосом добавив: - Не я…

Она закричала. Оно сигануло вдребезги через окно. И женское «а-а-а» по набережной оглушительно вдруг побежало, догоняя его. Не оборачиваться. Только вперед. Из города вон. Назад в никуда.

Он вспомнил. Он вспомнил. Он вспомнил.  Однажды, он в этом городе жил. Он вспомнил – он очень её когда-то любил. Он вспомнил, она была всегда «нетакая». И когда на его коленях играла, то трогала его колючую щеку и тихо, неслышно губами шептала. Он помнил шептала. Он помнил, что трогала щеку. Но что говорила, напрочь забыл…