Гл-11 С глазу на глаз

    За окном незаметно стемнело. Звёзды густо рассыпались на чёрном небосводе, мерцающим куполом накрыв землю. Тетрадки ровной стопкой лежали на углу стола. «На сегодня всё – хватит». Александр Никитич допил остывший чай и задумался. «Летит времечко – впереди бежит, не успеваю за ним».
Временами неизвестная сила подхватывала и несла его, как пушинку. Но куда? Он чувствовал присутствие этой силы, ему казалось, что он в её власти. Но никакой власти над ним не было.
«Сам в себе блуждаю, выхода не найду, – оправдывался он. – Видать, крепко меня жулькнуло в окопе, коль явь со сном вперемешку – не отличить».
Оглядываясь назад, на длинную череду прожитых лет, вспоминая суровое военное, непростое послевоенное время – время, в котором горе, радость, печаль, сама жизнь переплелись, срослись настолько прочно, что запёкшийся сгусток из человеческих судеб, пропитанный кровью отцов, слезами матерей, не под силу разлепить и по сей день.
    Александр Никитич подлил в стакан горячего чая, отпил пару глотков и тихонько буркнул в темноту окна.
– И снова память! От неё не спрятаться, с ней не договориться. Она через годы, десятилетия настигает и восстанавливает справедливость; заставляет каяться, отрекаться. Каяться перед будущими поколениями, ныне здравствующими и тем более давно ушедшими. А кому-то – отречься от всего и всех. Любому выпадает это испытание: не заблудиться в полуправде, не поддаться на соблазн впасть в беспамятство ради мимолетной выгоды, предав тем самым память.
Откуда в нас столько безумного, чтобы снова и снова начинать сначала? Откуда это неравнодушие к чужим судьбам? Желание помочь несчастным вопреки «здравому смыслу»? И в то же время откуда столько безразличия к чужой судьбе? И к своей в том числе?
    Нас будто искушают, раз за разом исповедуя нам нашу же исключительность, пророча близкое процветание, достойную жизнь, тихую, сытую старость. К чему столько путаницы в умах? Жизнь так коротка. Своему народу надо говорить правду! Народ поймёт, он и так всё понимает. Разочарование – вот что убивает нас наповал!
Война – это правда! Но для кого?.. Мы потому и победили, и побеждали прежде, что в момент смертельной опасности наша власть вынуждена говорить нам правду. Народ в благодарность за это совершает немыслимые, героические поступки. Народ становится непобедим. Хорошо бы эту привычку «говорить правду» перенести на мирное время. А сработает? Без понуканий, лицемерия, не кривя душой – правду! С высоких трибун и в честной компании – правду и только правду! Где бы мы сейчас были?
А может, власть и сама не до конца уверена, как поступить с нашей (и своей) правдой? Сомневается власть: «Не утаить ли ее? Не припрятать ли до лучших времён? Или избавиться от неё раз и навсегда?». Мучается власть, ответы ищет, не всегда верные находит, чаще наугад – на свой страх и риск – поступает...
Ярыгину казалось, что за столом он не один, а с тем – вторым, «поперечным», внутри, – который не давал покоя, зудил и зудил, требуя ответа, спорил, задирался.
– Посуди сам, – бубнил «второй», – откуда знать крестьянину, красноармейцу и даже матросу, как распорядиться «правдой»? Пусть трижды патриоту, но не обладающему ни государственным видением, ни необходимыми знаниями, не имеющему опыта управления такой огромной страной, как Россия? Кто подскажет? И кто решится поверить тем, кто подскажет?
    Пытались: приглашали «бывших», из тех, кто уцелел и по наивности своей поверил и остался; приглашали иноземцев; обучали своих, «доморощенных». А понаблюдав за теми и другими со стороны, засомневались. И сообразив, что в очередной раз напортачили, цепляли ярлыки предателей и в расход – и «бывших», и «уцелевших», и «доморощенных». За свои шкуры испугались, увидев умных «бывших» за работой и убедившись, что у тех получается, – скорей ярлыки и в расход! С этим делом у нас порядок. Столько лет практиковались, полстраны к стенке «прислонили». А куда деваться? Известно: «своя рубаха ближе к телу»! Потом за своих взялись, за «доморощенных», за тех, кого «бывшие» обучили. С ними тоже не церемонились … Кто-то и уцелел, не без этого.
    Так и дюжим: «бывших» из виду не выпускаем; за «уцелевшими» приглядываем; обучаем «неспособных»; нянчимся с моральными уродцами. В результате получаем «образованных» уродов, проныр, лизоблюдов, подхалимов ради своей шкуры на всё согласных. Они «рулят», как им заблагорассудится, и уж точно не подпустят «порулить» ни талантливых, ни честных, ни способных – ни тех же умных «бывших», постепенно превращая государственные институты в «кормушки» для себя любимых.
    Александр Никитич аж чаем поперхнулся:
– Кто ты такой? Что тебе от меня надо? Откуда ты взялся на мою голову?
Потом усмехнулся и как бы со стороны:
– Не юли, Санёк, знамо дело – «откуда». Не прошло даром времечко на прииске. Откровенные беседы – по душам – с «политическими» глубокие рубцы на сердце оставили. По ночам до мятликов в глазах зачитывался книжками запрещёнными. Будто стекло глотал битое, кровью харкал, торопился – не успеть боялся. Как зверь добычу кусками, так и ты, Санёк, «правду» целиком заглатывал, впрок запасался. Вот и получил «отрыжку» на годы, до конца жизни хватит. Умными были собеседники, образованными, знаниями обладали энциклопедическими. А у тебя, Санёк, – на счастье, беду ли – мозги так устроены, что ни один факт, ни одно событие, раз услышанные, не терялись, не забывались. Особым способом хранились знания в закромах памяти, дожидаясь своего часа. И во время войны с интересными людьми познакомился. Встреча с одним епископом Лукой чего стоит! Закрома трещат, а поделиться не с кем. Вот ведь незадача. И «историю» ты выбрал с единственной целью: не топтаться на месте, дожидаясь «хороших времён», а изучать и сопоставлять; пусть в одиночку, но докопаться до сути. На то и разум дан, чтобы сопоставлять, размышлять, свет проливать… да помалкивать до поры до времени… По всем приметам богато должны жить люди русские. Натерпелись, заслужили лучшей доли, а у нас пьянство беспробудное и нищета беспросветная. На днях вот снова случай: в соседней деревне учительница повесилась. Молодая, умная, одинокая, жить да жить! Какая причина? Надо полагать, от глухоты, от непонимания со стороны сельчан, от душевной тоски и одиночества. Так в предсмертной записке и написала: «Нет сил мириться с беспробудной действительностью. Устала восхищаться способностью деревни к выживанию. Не вижу смысла в светлом завтра».
    Александр Никитич почувствовал, что оба человека внутри слились – стали одним целым, но не прежним, – перестали спорить, согласились. Он тяжело вздохнул: «А меня, значит, на её место – в светлое завтра заглядывать? Почему снова меня? Мы с Натальей Петровной четвёртое местожительство разменяли, и каждый раз с чистого листа. Только обустроимся с грехом пополам, к ребятишкам привыкнем – нам новое назначение. И каждый раз одно и то же: у очередного педагога силы закончились сопротивляться светлому будущему. Хорошо, если успеет молодой педагог, вовремя спохватится. Бросит всё и… куда глаза глядят… Кто замешкался, считай, пропал, у него один выход – в петлю или с крутого яру с камнем на шее. Тонкие натуры у молодого поколения, безверием обескровленные, не принимают коллективного счастья. Они себя центром Вселенной считают. А почему нет? Я с ними полностью согласен! Счастье не может быть коллективным, оно вместе с любовью каждому адресату в отдельном конверте доставляется.
Коллектив он, как стадо: тех, кто остановился, вмиг сметёт, растопчет. А уж тех, которые наперекор, и подавно – в месиво обратит кровавое. 
Какое горе родным! А самой?.. Эх! Не война, мирное время, а всё одно похоронки летят».
   У Ярыгиных одно утешение: как переезд на новое место, так у них прибавление. «Эх-хо-хо!.. – Александр Никитич пристальней вгляделся в темноту. – Тишина! Ни души! Да и кому тут быть? Место глухое, укромное. И только река развлекается, как ей заблагорассудится». Вспомнил, как вода подкралась к кусту черёмухи у ихних мостков, захватила тяжёлую ветку и, шурша крепкой листвой, потянула за собой на глубину. «Теперь уж не выпустит. День за днём обшелушит до голого стебля, до последнего листочка, зимой закуёт в ледяной панцирь, а весной во время ледохода рванёт по живому и унесёт оживающую плоть к океану. Кто знает, а не случится ли такое: вобравшая силы от реки, ткнётся веточка за тысячу вёрст отсюда в плодородный берег, а через пару-тройку лет зацветёт на том месте густой куст черёмухи. Тайна реки, тайна кустика черёмухи – это и есть часть тайны мироздания.
Как там у них? Неужели так же, как и у нас? Через боль, страдания, кровь – к новой боли, к новым страданиям, к новой крови…
Слова! Сколько в них сил и бессилия. О чём говорим, чего опасаемся, то с нами и случается. Поосторожней со словами, поосторожней с желаниями, поосторожней с мыслями…»
    …Тайга тысячами глаз устремилась в бездонное небо, теменью накрывшее землю. Покой и единение.
– С кем единение?
Александр Никитич вздрогнул.
– Снова ты с вопросами? Согласен, что-то не то с нами, со всеми. Снаружи вроде веселей стало, от хмельной радости голова кругом, а протрезвеешь – выть охота. От чего выть? От радости, от чего же ещё, с похмелья. Запутались. Война! Есть на кого свалить, с них и взятки гладки…Восстановлением народного хозяйства заняты все от мала до велика, в это дело с головой ушли. Съезды, задачи, лозунги, цели, планы – в едином порыве!
И снова из глубины:
– А где же место человеку с его душой, с тонкой натурой? Дальше-то что? Жить как все? От получки до получки, от пятилетки к пятилетке, выполняя заветы «бывших», «уцелевших», «неспособных»? За общим столом, на общей кухне, в общей бане, под одним одеялом?
Ярыгин крякнул:
– Прав ты. Остановиться бы, задуматься, перед людьми покаяться, прощение вымолить, а уж потом и дальше – с теми, кто поймёт, простит; с теми, кто поверит. Государственные вопросы? Их сообща! Но и к отдельному человеку – лично – надо иметь уважение. Не мешать! Позволить созидать своё, сокровенное, только ему одному понятное; созидать любовь к Богу, к людям. Не касаться души, не путать мысли, не мешать идти своим путём…
– Всё-всё, спать! Утро вечера…
Поговорили…