Склифософские очерки

СКЛИФОСОФСКИЕ ОЧЕРКИ

Люся:
– Нет, Оль, мы с Вовкой, правда, хорошо жили. Тридцать лет. И в сексуальном плане. Мы люди простые, без затей, но у нас, правда, все очень хорошо получалось. Ругались, конечно, по-страшному, это да! И зачем ругались? Это я сейчас понимаю, что по-другому нужно было. У нас в семье вообще мата не было, у меня родители в этом смысле замечательные были. А у Вовки мать матершинница. Нужно было так сделать, чтобы как у нас было, а не как у них. А я сама стала матом выражаться. Напрасно конечно. Ну и выпивал он. Последние годы грузчиком работал в магазине, где пианино продают. Тяжести таскал страшенные, но и зарабатывал хорошо.
У сестры его, Римки, одна женщина на работе вроде ясновидящей. Она Римке сказала, что у нее скоро мать умрет, а после матери брат. Так все и вышло. Вовка через семь месяцев после матери умер. Оказалось, у него поджелудочная. А в больнице еще инсульт случился. Но мы с Вовкой хорошо жили, у нас жизнь счастливая была. Сын неудачный, это правда. Раньше он другой был, хороший, а после армии пить начал. Я сколько лет только об одном и думала – как его вылечить. Не поверишь, но я иногда думаю: лучше б он умер. Я его ненавижу, когда он пьяный. Родной сын, а я его ненавижу. Конечно, я понимаю, я сама виновата. Вовка его воспитывать пробовал, а я не давала, все чего-то жалела. Но до армии он не пил, честное слово. Это он после армии начал. А вообще он красивый, на Вовку похож. Вовка в молодости акробатикой занимался, мастер спорта, на соревнования ездил.
Не знаю, как с Сашкой дальше будет. Сейчас он с одной женщиной живет, но у них нет будущего. Она его старше. Честно скажу, это моя подруга! Я их и свела, думала лучше будет. Но будущего у них нет. Но она хорошая, Надька, я им помогаю, чем могу. Я такой человек – считаю, люди должны друг другу помогать. А с Сашкой я жить не могу. Мы с ним, когда он пьяный, ругаемся по-страшному.
Оль, я тебе честно признаюсь, у меня друг есть. Он меня младше на двадцать лет, даже больше. Азербайджанец, звать Намик. Ты меня не осуждаешь? Нет, честно, не осуждаешь? Многие осуждают. Особенно на работе. Считают, что он на моем иждивении живет. Просто у него сейчас ситуация такая. Мама сначала тоже осуждала, но потом меня поняла. Я маме всегда все рассказываю, она обо мне все-все знает, до капельки. Она мне говорит: – Люсь, живи одним днем. – А ты как думаешь, Оль?
Нет, Намик очень хороший. Ты не думай, я не дура, я понимаю, будущего у нас нет. Ему тридцать, а мне пятьдесят два. Конечно, будущего у нас нет, но он мне очень нравится, он очень хороший. А сейчас не работает, потому что в милиции, сволочи такие, ему регистрацию не дают. Ему на улицу выходить нельзя. За этими азербайджанцами менты ну просто охотятся. Он целый день дома сидит, только вечером выйдет с друзьями, и то неподалеку. Представляешь, как ему тяжело? Парень-то молодой.
А Сашка меня не осуждает, иногда только приедет пьяный и Намика обижает. Но как только он начнет его черножопым обзывать, я Сашке сразу говорю, что если не перестанет, я его в дом пускать не буду. Лично я никаких национальных различий не признаю. Я вообще такой человек. Я все могу простить, только предательства не прощаю. Предательства я простить не могу. Такой я человек.
Оль, а ты мне можешь объяснить, жиды и евреи это две разные нации или одна? Я что-то не пойму. Хотя, честно, для меня все нации одинаковые, я интернационалистка, нас так воспитывали. Хорошая все-таки у нас раньше жизнь была, правда ведь, Оль? А этих всех, которые перестройку устроили, я бы убила. Сволочи какие! Какая жизнь была замечательная, а они ее развалили. Это Америка постаралась. Они еще когда обещали, что страну нашу развалят. Вот и развалили. Этих, которые перестройку устроили, американцы сюда заслали, купили всех поголовно и страну нашу развалили.
А теперь еще царей хоронят. Да они убийцы, цари эти! Сколько людей поубивали! Наши правильно сделали, что их расстреляли. Если бы их тогда не расстреляли, они бы нас всех поубивали, мы бы все вымерли. Мне бабушка рассказывала, как им при царе жилось. Ее в десять лет в няньки отдали, она так и осталась неграмотная, бабушка моя. Нет, Оль, если ты со мной не согласна, ты скажи. Ты что думаешь, я дура? Я не понимаю? Я все прекрасно понимаю, я с людьми работаю, в жилищных субсидиях.
Я три года без работы сидела, где только не работала, в такой жопе оказалась, ты не представляешь. Я вообще-то бухгалтер, раньше на заводе работала в бухгалтерии. Мне еще повезло, я в жилищные субсидии по блату устроилась. Я там насмотрелась, потому и говорю, что эти все, которые перестройку устроили, сволочи. Но работа у меня теперь хорошая, и начальник хороший человек, грех говорить. Хороший мужик, мне нравится.
Но как мне эти азербайджанцы нравятся! Они такие вежливые, родителей уважают. Но они жадные, Оль. Они все к нам ужинать ходят, а никогда не принесут ничего. Или какую-нибудь курицу несчастную, одну на шесть человек. А сами, между прочим, на рынке торгуют. Намик говорит, у них все деньги в деле. Но пожрать-то чего-нибудь можно ведь принести, правда ведь? Мне просто обидно, Оль. Нам с Намиком, может, того, что мы все вместе за вечер съедим, на неделю бы хватило. Оль, я не жадная, честное слово, но Намик ведь временно не работает. Я же одна работаю. Конечно, я комнату сдаю. Но только мужчинам. Женщин не пускаю. Зачем мне две хозяйки на кухне? Я и с Сашкой поэтому жить не хочу. Я ему так и сказала. А мужчин пускаю. У меня сейчас снимает один, хороший человек, серьезный такой, платит вовремя, с Украины приезжает торговать, я им довольна.
Я с Намиком на рынке познакомилась, случайно. Как он мне нравится, Оль! Сначала я даже не думала. Представляешь, у него на голове из одной луковицы по три волоса растет. И толстые такие. Не веришь? Ну, чего ты смеешься? Честно-честно, по три волоса. А у меня всего-то три волоса на голове. Представляешь? Конечно, я прекрасно понимаю, будущего у меня с Намиком нет. Мне бы другого хотелось, мужчину какого-нибудь постарше.
У меня после Вовки были мужчины. Но какие-то не такие. Не везло мне. Один раз, еще в тот год, когда Вовка умер, я поехала к двоюродной сестре своей Ирке новый год встречать. Ну, Ирка, которая умерла в сорок шесть, от тромба, после операции миомы, помнишь, я тебе рассказывала, у нее еще отец армянин, теткин муж? Она еще на Машку нашу похожа, Ирка моя, интересная такая девка, только черная. Тоже несчастливая. С мужиками не везло по-страшному – всю дорогу говно попадалось, детей трое. Все говорила: – Люсь, когда же нам-то с тобой счастье будет?
А на тот Новый год ко мне дядечка один в метро привязался. У меня настроение хуже некуда, а он: – Разрешите вас проводить. – Я ему: – Идите, я вам не мешаю. – Увязался за мной к Ирке. И такой приличный мужчина оказался, интеллигентный. Что-то у них там с женой разладилось, он вроде с ней и не жил уже. И представляешь, стал ко мне ходить. И мне с ним хорошо было. Оль, честно, ты не думаешь, что я ****ь? Правда, не думаешь?
Я ему очень нравилась. Правда! Мне приятно было. Потому что мне так тяжело тогда было, так жалко, что с Вовкой всю жизнь ругались. Могли ведь по-другому жить... А мужчина этот иногда посмотрит на меня так задумчиво и скажет: – Люсенька, а ведь тебя никто так любить не будет, как я.
А один раз обещал прийти и не пришел. И не позвонил. Я разозлилась, подождала дня три, а потом попросила Сашку своего позвонить. Подошел его сын, говорит: – Кто его спрашивает? – Тут я взяла трубку, объясняю, так и так, знакомая. А сын и говорит, что он умер и сейчас как раз поминки. Он мне потом перезвонил, сын его, рассказал, как все случилось. Он скоропостижно умер, в тот день как раз, когда мы встретиться должны были. Мы с ним тридцать первого декабря познакомились, а в середине февраля он уже умер. Вот как получилось... несчастливая я. С Намиком у меня будущего нет. Но ведь ему сейчас моя помощь нужна, и мне с ним хорошо, правда ведь? Ведь люди должны друг другу помогать в трудную минуту, ты согласна, Оль? Тем более, что у него временные трудности. Я себя в их компании старухой не чувствую, честное слово. Я себя даже моложе них чувствую. Они, азербайджанцы эти, такие все серьезные, вежливые, все старше своих лет выглядят, а я себя чувствую молодой. Нет, честно, ты думаешь – Люська дура?

На самом деле Люся очаровательная женщина, рыженькая, остроносенькая, с милыми раскосыми глазками и трогательными тоненькими бровками. Только на первый взгляд кажется она пятидесятилетней. На самом деле это девчонка, точно такая, какой была лет сорок назад. Славная, добрая, веселая. Хорошая девочка, твердо усвоившая курс «Истории СССР» за четвертый класс средней школы, издания пятьдесят четвертого года. Общаться с Люсей легко и приятно.

Маша:
– У нас с мамой тогда однокомнатная была, вот я и не могла личную жизнь устроить. Один начал ходить, он на заводе в рентгеновском работал. Красивый такой парень. Придет, снимет с себя все и ходит по квартире голый. А что мы с мамой можем сделать? Разденется и ходит, не боится никого. И все просит, чтоб я ему дала. А как я дам, если мама здесь?
Ну, раз я к нему на работу пошла, осталась там на ночь. И сразу Катей забеременела. А он потом еще приходил, но ничего уже из-за своей работы не мог, совсем импотентом стал. Черт-те что выделывал, противно так: и в нос, и в рот, и в уши. Говорит, если согласна со мной так жить, то будем жить. А мне это надо? Да еще и заразил чем-то. Я пошла к нему на завод в бухгалтерию и говорю: – Направьте его на обследование в венерический диспансер. Он всех перезаразил, и меня, и жену свою. – Говорю в бухгалтерии: – Скажите ему, чтоб ноги его у меня не было, а то в милицию заявлю. – Он потом пришел, говорит: – Ты что, с ума сошла? Зачем ко мне на работу приходила? Я тебя убью. – Но больше не приходил.
А один раз мы с Катей в автобусе ехали (Катя уже взрослая была), а он рядом стоит. Я и говорю, громко так, на весь автобус: – Катя, посмотри на этого мужчину. – А когда вышли из автобуса, я Кате и говорю: – Катя, ты знаешь, кто это был? Это твой отец! – А Катя: – Что ж ты мне сразу не сказала? Будь он проклят! – А я ей: – Ну, зачем ты так, Катя? Ведь это твой папа. Он тебе жизнь подарил.
Я три раза рожала, и абортов сделала восемь. И зачем только я их делала? Надо было отрожать свое. Это ведь для здоровья женщины очень полезно. Тогда ведь какая жизнь была? И Дома ребенка были, и интернаты. А я все-таки правильно сделала, что этих троих родила, ты как думаешь? Ведь все-таки я им жизнь подарила.
С первым, с Андрюшей, мне вообще повезло, я его от любимого человека родила, от мужа. Вот только после родов у меня психоз начался. Когда молозиво появилось, мне никто ничего не объяснил, я и подумала, что это гной, что меня в роддоме сифилисом заразили. И так распсиховалась, пошла к врачу, умолила, чтобы анализ сделали, пункцию костного мозга. А врач, дура такая, и сделала, целый столбик костного мозга откачала. И зачем она это сделала? Сама-то я как безумная была, думала у меня сифилис. Меня тогда первый раз в психиатрическую положили.
После психиатрической приехала к мужу в другой город, а он меня на колени посадил и давай целовать, ласкать по-всякому. Я и забеременела сразу. Хотя свекровь его строго предупреждала, чтобы он меня в сексуальном смысле в покое оставил. Пришлось мне потом аборт делать. А Андрюшу у меня свекровь забрала. Я его и не видела больше. Написала ему письмо в стихах, про свою жизнь, большое – десять страниц, заклеила в конверт и в ящик спрятала. А посылать не стала, он ведь взрослый уже, зачем его тревожить? А на суде я развод давать отказалась, объяснила им, что даже когда женщины без ног с войны возвращались, мужья их не бросали. Но нас все равно развели... Свекровь на суде сказала, что я добрая, никому зла не делала. Хорошая женщина свекровь, справедливая. И Андрюшу моего воспитала.
А когда я Катей беременная была, меня одна женщина, знакомая мамина, к себе пригласила жить. Мама-то моя как раскрыленная птица была, помочь мне не могла. А у женщины той в семье я хорошо жила, все делала, что мне говорили, по хозяйству помогала, мне там хорошо было. Один раз подхватила таз тяжелый с тестом и поставила на стол. И чувствую, что-то во мне оборвалось. А это Катя родилась. Я и понять-то ничего не поняла, а уж головка вышла, только и успела подхватить. Врач на скорой приехала и говорит: – Деточка, что же ты будешь одна с ребенком делать? Откажись ты от него. – А я ей: – Как же я откажусь от своего ребенка, если я ему жизнь подарила? – Отдала Катю в Дом ребенка, а сама туда нянечкой устроилась.
А с Денисом по-другому вышло. Я из психиатрической вышла, а что делать, не знала. Поеду, думаю, к тетке, в другой город. Посмотрела, а у меня всего пятнадцать рублей. Ну, думаю, если хватит на билет, тогда поеду. Приехала на вокзал и как раз хватило. И еще семьдесят копеек осталось. А до отхода поезда два с половиной часа. Ну, думаю, подожду. А я, когда еще в метро ехала, заметила, парень какой-то ко мне приклеился. Я иду, а парень этот за мной. Я от кассы отошла, а парень ко мне: – Девушка, пойдемте в кино. – Я ему объясняю, что мне уезжать, а он не отстает. А уже поздно, какое в это время кино! А он пристал и не отстает: – Пойдемте ко мне, посидим. – Я и согласилась, говорю только: – Мне бы на поезд не опоздать. – А он: – Да мы быстро.
Сели в автобус и поехали куда-то. Долго ехали. Это потом я сообразила, что он меня в Красногорск привез. Привел в общежитие и говорит: – Не отпущу, пока не дашь. У меня жена уехала с ребенком, а мне надо позарез. – А у меня билет на поезд и денег больше нет. Ну, делать нечего, дала ему. Быстро так. Он сам сказал: – Как спринцовку засунул. – Я и говорю: – Ты меня хоть на автобус посади. – Темно вокруг, где нахожусь, не знаю, на поезд опоздать боюсь. Он меня на автобус посадил, и я ему еще семьдесят копеек дала, потому что у него совсем денег не было.
Приехала к тетке в другой город, а она как раз концентрированный виноградный сок варила. Вкусный такой, густой, цвет красивый, темно-красный, прямо светится. И как назло, дала мне выпить восьмисотграммовую банку. А в соке этом такая жизненная сила! Вот я и забеременела. Если бы сока этого концентрированного не выпила, ни за что бы в тот раз не забеременела. Вот у меня Денис и родился. Тоже дома. До родильного опять доехать не успела.
Не надо было мне аборты делать, нужно было свое отрожать. Вот теперь и мучаюсь, из-за абортов этих, такой дискомфорт во влагалище... Может попросить, чтоб Сергей Эдуардович мне тампоны назначил?
Когда Денис у меня родился, я среди зимы с двумя маленькими детьми одна осталась. Так устала, ничего не понимала, что со мной происходит, ничего не видела. Среди зимы с двумя маленькими детьми... Один раз схватила молоток и давай окна бить. На дворе мороз, а я все стекла переколотила. Мимо женщина одна шла, видит, Катенька в разбитое окно высунулась, вот-вот выпадет. Она милицию и вызвала. А я, когда окна разбила, встала на четвереньки и давай лаять по-собачьи. Лаю, а сама думаю: – Неужели так и останусь овчаркой на всю жизнь? – Смешно, правда?
Увезли меня в психиатрическую, а детей в Дом ребенка забрали. Потом-то они у меня в интернате росли. А когда вся эта перестройка началась, я совсем себя потеряла. Меня такой ужас охватил. Один раз, представляешь, подумала, что я пропеллер. Схватила торшер и давай его над головой раскручивать. А у него такое основание тяжелое, чугунное. Представляешь, ужас какой? Все стекла перебила. Крутила, пока за мной санитары не приехали. Десять дней меня связанной держали, даже в туалет не пускали.
А в другой раз, когда Горбачев антиалкогольную кампанию начал, я ему помочь решила, на балкон вышла и давай с балкона речь толкать. Хорошую такую речь. И так чего-то возбудилась, схватила какую-то железяку и соседям стекло в лоджии разбила. Вот дура-то, правда, Оль?
А один раз за демократию пострадала. Ельцина когда надо было выбирать, я на балкон вышла, он у меня как трибуна, и ну орать: – Голосуйте за Ельцина! – Так пока я выступала, те, которые за Зюганова, дверь в квартире вышибли, я даже и не слышала ничего, так орала. Потом меня в психиатрическую увезли, а квартиру мою ограбили, все вынесли. И одежду всю унесли. Я после этого и подумала: а зачем вообще вещи нужны? Нужна одна одежда, ну две, не больше. И вообще никакие вещи не нужны. Ведь в Евангелии же сказано, что богатые в рай не войдут.
Хотите, я вам Символ Веры спою, как в церкви поют? (поет Символ Веры). Мы с мамой в церковь на Соколе все время ходили. Мама там с монашками ела. Отнесет им в общий котел мешочек крупы и ест с ними. Одна она бы не прокормилась. При церкви ей хорошо было. И я туда ходила, тоже с ними ела. Я много молитв знаю.
А когда в тот раз из больницы вышла, увидела, что меня ограбили, решила все что осталось, тоже выкинуть. Палас из окна выбросила, стол круглый на помойку вынесла. Об одном только жалею. Швейная машинка старинная была, Зингер, от бабушки осталась, замечательная машинка, все брала, мамину семью от голода в войну спасала. Так я и ее на помойку вытащила. Как будто в ней зло какое. Дура, правда? Теперь жалею. Кате бы пригодилась.
Я к Кате и Денису в интернат часто ездила. Там учитель английского был, Олег Борисович, ему мои дети очень нравились. Он Катю удочерить хотел. А для этого я должна была от родительских прав отказаться. Он мне говорит: – Мне ваши дети очень нравятся. – А я ему: – Они мне самой нравятся, я им жизнь подарила, и отказываться от них не собираюсь.
А Катю, когда ей четырнадцать исполнилось, родственники мои к тетке отправили жить, в другой город, чтобы она ей по хозяйству помогала. Катя там восемь лет промучилась, тетка ее все-все делать заставляла, приказывала так грубо и ругалась беспрерывно. А чтобы Кате жилось повеселее, замуж ее выдала за одного шофера. Катя с ним шесть лет мучилась. А потом я приехала, увидела, как она мучается и говорю: – Бросай его, Катя, поедем в Москву, будем на мою пенсию жить. – Тетка-то к тому времени померла, а Катю всему-всему научила. Катя и суп сварить может, и в комнате убраться...
Приехали мы с Катей в Москву, стали на мою пенсию жить. А пенсия у меня четыреста двадцать. Сто двадцать за квартиру заплачу и за электричество, остается на хлеб и сладкую водичку. Один раз сдуру за два месяца заплатила за квартиру, так за пять дней перед пенсией деньги кончились. Опять в психиатрическую попала. Полежу там месяца три-четыре, денег поднакоплю, так хоть фруктов себе куплю. А то один хлеб да сладкая водичка.
После школы я в поликлинике работала, меня туда ради мамы взяли, очень ее уважали. Научили на электрокардиографе работать. Вот и надо было мне по медицинской линии идти. Сейчас бы в больнице работала, хорошо получала. А я, дура, в овощной устроилась, фруктов захотелось поесть и овощей. Как я огурцы малосольные люблю, Оль! Выпишусь из больницы, огурцов на рынке куплю и засолю трехлитровую банку. Как думаешь, рубля по три куплю? Ты сама-то как солишь? С чесноком, со смородиновым листом? А хрен кладешь?
А после овощного я на фабрику пошла, рабочую одежду шить. Пятнадцать лет фартуки да рукавицы строчила. Все-таки не надо мне было из поликлиники уходить. Сестры тут знаешь сколько получают!
А Катя у меня умная девочка, она, когда в Москву приехала, телефон того учителя английского, Олега Борисовича, достала. Позвонила ему, и он ее в гости пригласил. Катя к нему поехала и осталась с ним жить. Он ее на швейную фабрику устроил. А один раз Катя приезжает и говорит мне так гордо: – Мама, у меня ребенок будет от Олега. – А я ее спрашиваю: – Ты понимаешь, Катя, что ребенок это большая ответственность?
Оль, ведь правильно я сделала, что не дала тогда Олегу Борисовичу Катю усыновить? Если бы дала, он бы ее лет в шестнадцать трахнул, правда? А теперь она уже большая, умеет все, разносолы всякие ему готовит. И дочку две недели назад родила, Ирочку. Олег Борисович так рад, хочет на Ирочку квартиру переписать. Только Катя расписываться с ним не хочет. Ирочку на нашу фамилию записала. Как думаешь, правильно она сделала?
Катю я у себя прописала. А Дениса прописывать Катя не разрешила. Денис сейчас в школе живет, ему там комнатку маленькую дали. Он физкультуру преподает. Уж как я этому учителю физкультуры интернатскому в ноги кланялась, просила, чтоб из Дениса человека сделал. Денис и в Испанию на соревнования ездил, и в лагерях физкультуру преподавал. А сейчас жениться собрался. Девка – психолог, аспирантка, сама из Подмосковья, живет с ним. Я Денису говорю: – Куда тебе жениться, сыночек, жилплощади у тебя нет, специальности никакой, со мной жить не разрешу, я инвалид, мне покой нужен. – Нет, хочет жениться. Говорит: – Хочу построить семью. – А девка его на пять лет старше, психолог, кому она нужна? Ни денег, ни жилплощади...

Маша очень красивая женщина, светлоглазая, с густыми серебряными волосами, с ясным лицом. Ни чрезмерная полнота, ни общая запущенность стати ее не погубили. Маша начитана, остроумна, пишет стихи – о женской своей судьбе. Больницей Маша наслаждалась, чувствовала себя как на курорте, восхищалась едой, видами из окон, радовалась общению и разговорам, то и дело сравнивала институт Склифософского с психушками, по которым прошла ее жизнь. От невозмутимых, душу леденящих Машиных рассказов всем становилось не по себе. А когда Машу выписали из больницы, она оставила соседке Люсе листочек с напутствиями, теми, в которых, как ей казалось, Люся нуждалась. Внятным почерком культурного человека написала две фразы: «Из-за недостаточной самооценки людей погибло больше, чем от чахотки. А.П.Чехов». И вторую: Норкалут – гормональный препарат для понижения сексуального возбуждения.
 
Из Машиных рассказов:
У нас в психиатрической Наташа одна лежала. Она, когда еще девушкой была, встретила одного. Очень он ей понравился и она его к себе пригласила. Так это такой интриган оказался: ноги ей гладил, ласкал всячески, говорил возбуждающее, а потом встал да ушел. И ничего у них не было. Так она так переживала, что в психиатрическую попала. Лежит на кровати, а кровать прямо ходуном под ней ходит. Пришел к ней один, говорит: – Я тебя люблю, живи со мной. – А она ему: – Не нужен ты мне, только его люблю, а живу с ним мысленно. И он меня любит. Никто нам не нужен, нам и так хорошо. – Закроется с головой одеялом и онанирует целыми днями.
А еще одна, Рая, та вообще не разговаривала. Как глухонемая. Лежит и молчит месяцами. А у нас врач один был, алкоголик зашитый, хороший такой человек и с чувством юмора. Он все шутил с нами. Вот он и говорит: – Рай, ну что ты все молчишь? Ты ж не глухонемая. Скажи хоть что-нибудь.
Рая помолчала-помолчала, а потом как запоет: Среди леса темно-темного/ *** тащил ****у огромную./ Разорвись моя ****а напополам,/ Никакому ***теру я не дам.
Спела и замолчала еще на год.

Зина:
– Когда я в Москву приехала в ремесленное поступать, я в Кунцеве у тетки жила. Квартира однокомнатная, я на полу у батареи спала. Мне в ремесленном шинель дали и ботинки мужские. Я так полгода и проходила, все на меня косились. А через полгода сестра двоюродная прислала какое-то пальтишко страшненькое, под зебру, и полусапожки.
Бывало, пойдем с теткой на рынок, она там накупит всякого для своих ребят, а я ей и говорю: – Теть Нин, купи мне капроновые чулки. – А она: – Отец денег не прислал, – и весь разговор. Оставит меня вечером с ребятами, я их уложу, а сама в танцевальный кружок бегу. Тетка ничего со мной поделать не могла, так мне танцевать хотелось! А потом место в общежитии дали. Там девки, старше меня, каждый день к себе парней водили. Сколько раз меня из комнаты выгоняли. А один в меня влюбился. Ну, просто приклеился, не отходил ни на шаг. Так девки мне сказали: – Пойдешь с ним – пожалеешь, что родилась, изуродуем на всю жизнь.
Я на маляра выучилась, потом и в Тольятти работала, и на БАМе, где только не была. А замуж поздно вышла, в двадцать девять. Муж у меня учитель физкультуры, в школе работает. Мы с ним уже почти год не живем как муж с женой. Из-за парня нашего, Димы. Всем командует. Все крючки в доме поснимал. Только ляжем, тут же входит и приказным таким тоном: – Спите немедленно. – А сам под дверью подслушивает. Муж прямо так и говорит: – Я скоро не выдержу, на сторону пойду.
Лет до десяти Дима другой был, веселый такой, общительный, друзей приводил. А как-то раз упал и головой ударился. Я у него на затылке опухоль нащупала, там, где ямочка. Сначала она с горошину была, теперь увеличилась. Нужно оперировать, но пока еще, врачи говорят, рано. Доброкачественная опухоль, но давит там на что-то. Дима злой стал, раздражительный, всеми командует. С Настей как кошка с собакой живут, дерутся смертно. Настя на год младше, ей семнадцать.
Мы тут Восьмое марта праздновали на работе. Я в ДЭЗе дворником работаю. Собрались, стол накрыли, хорошо так получилось, красиво, всего много. Коллектив у нас хороший. Только за стол сели, попеть хотели, тут Дима мой пришел, приказывает: – Иди домой! Нечего тебе тут сидеть. – Наши-то знают, что с ним лучше не связываться, говорят: – Зин, ты лучше иди, может, потом выберешься, мы ведь только начали. – Я ушла, а потом, дай, думаю, улизну. Нет, заметил, снова явился. Начальница всем по пакетам разложила, что осталось, ветчину там всякую, конфеты. Я пакет этот дома сразу в холодильник сунула. Так Дима его взял, пошел к начальнице, на стол перед ней швырнул, говорит: – Нам ваши объедки не нужны! – Он у меня такой. За всем следит, все проверяет. И копить очень любит, Плюшкин настоящий.
К Насте никого не подпускает. Ей мальчик один звонит, студент, она с ним встречается, так Дима трубку бросает, Настю не зовет, говорит: – Никто нам не нужен. – Таскается за мной по двору, как хвост, глаз не спускает. Никуда от него не денешься. Но мы с Настей все равно в прошлом году так отдохнули замечательно! К брату моему ездили, в Тверь. У них свадьба была, дочка замуж выходила. Так мы с Настей тайком укатили. Сумку с вещами я заранее к подруге отнесла, а вечером мы с Настей вроде бы прогуляться вышли. А сами бегом на вокзал. Ну, свадьба была, просто прелесть! Гостей человек сто. Со стороны жениха в основном. Наших-то мало приехало, мы с Настей, да брат еще один. Всего-то нас у мамы восемь человек. Целых шесть дней в гостях у брата пробыли.
Стол был роскошный, потом танцы начались, частушки. Я так плясала, брат на видеокамеру снимал, говорит, лучше всех вышла. Так плясала, так плясала, даже туфли пришлось выбросить, обратно в шлепках вьетнамских ехала. И Настя отвлеклась, там за ней столько парней сразу ухлестывать стало. Она у меня красивая, волосы густые, кудрявые, а подстрижены шапочкой. За ней сейчас глаз да глаз нужен...
У брата сад, мы всего набрали, яблок отличных, слив ведро, тыкву громадную притащили. Думали до дому не дойдем, у меня ноги ну просто не шли. А Дима разозлился, что мы тайком уехали, взял все, что мы привезли, еле с Настей дотащили, и отнес соседке.
Он вообще-то добрый, дарить очень любит. Соседи у нас замечательные, циркачи. Хорошие люди. Дима их бабушку очень любит, прислушивается, что она ему говорит. А дочка у них воздушная гимнастка, красивенькая такая девочка, просто прелесть. Отец ее одну никуда не отпускает, сам на машине в цирк отвозит и обратно доставляет. Однажды мы всей семьей на их представление ездили.
Прямо не знаю, что нам с Димой делать... Он и в школе учиться не мог, к нему учителя на дом ходили. Ничего ему не интересно, ничем заниматься не хочет. Злится все время, командует. И поступки у него странные. Мы с Настей уехали как-то, а Диме я двести тысяч оставила, чтоб поесть было на что. С отцом-то они и за стол вместе не садятся. Отец Настю любит, а она его. Просто обожают друг друга, под ручку ходят и разговаривают все время.
Так в тот раз Дима за эти двести тысяч котенка купил, породистого, с родословной. Котенок прелесть просто, рыженький, глазки золотистые, носик приплюснутый, то ли персидский, то ли китайский. Мы его так полюбили, и Настя к нему привыкла. А через год Дима взял, да продавать его повез. Целый день таскал по жаре, да без воды, но не продал, а когда приехал, котику плохо стало, у него рвота началась. Мы с Настей так плакали! И на следующий день снова его взял и увез куда-то, вроде бы с какой-то женщиной договорился в Пушкино, она ему и телефон свой дала. Я по этому номеру звонила-звонила, никто не подошел. Что он с этим котенком сделал, так и не знаем.
А в другой раз у нас из цыпленка петушок замечательный вырос. Такой петушок получился красивый, пестренький. Гулял по квартире свободно, мы к нему привыкли. Один раз прихожу домой, Настя плачет. Оказывается, Дима петушка в мусоропровод спустил, чем-то он его разозлил. Я бегом к мусоропроводу. Раскопала петушка, он весь в слизи, в мусоре налипшем. Еле отчистила. Хотела в котельную одному мужику снести, у него там и свиньи живут, и гуси, и куры. А потом мы с Настей петушка на Тушинский рынок отнесли. Стоим с корзинкой, вдруг грузовик останавливается, мужчина выходит, спрашивает: – Почем такого петушка замечательного продаете? – Мы с Настей попросили восемь тысяч, он его и забрал. А я Насте на эти деньги арбуз купила и ягод. Дима-то в Балашихе был у Гали, сестры моей.
Просто не знаю, как мне с Димой быть. Я его уж и к сестре возила, в Балашиху, в церковь ихнюю. Сестра у меня, Галя, такая женщина необыкновенная. Она верующая, у нее книг религиозных полно. Но только она не в обыкновенную церковь ходит, а в свою. Они свой храм построили. У них там служба не на старом языке идет, а на нашем, на русском. К ним проповедники разные приезжают из-за границы. Галя с одним переписывалась, на курсы английские ездила, а потом он сам приехал, Джоном звать. Они с Галей поженились недавно. Часами сидят за столом, смотрят друг на друга и разговаривают о чем-то. Галя, наверное, скоро в Америку уедет. Джон-то этот не бедный, у него автосервис свой. Вот только с сыном у Гали сложности, с Игорем.
У Гали в жизни вообще ужасно получилась. Она когда замуж вышла, все сначала хорошо шло. А через год заметила, что муж все время уходит куда-то по вечерам. Один раз соседка прибегает и говорит, что Андрюшку этого, мужа Галиного, в лесу поймали. Оказалось, он там женщин подстерегал и раздевал. Мать его, свекровь Галина, когда они женились, скрыла, что он психический. Вот он с того самого случая в Белых Столбах безвыходно.
А сын Галин, Игорь, тоже наследственно больной. Только он не злой, а добрый, животных любит, помогает всем. Галя без сына не хочет в Америку ехать, а свекровь его не пускает. Она с ними вместе всегда жила, а если они уедут, одна останется. Грозится, если Игорю визу сделают, сразу Андрюшку из Белых Столбов заберет, а он мало ли чего натворить может.
Галя в одной семье корейской девочку восьмимесячную воспитывает. Они сейчас уехали на три месяца, так Галя в котельную устроилась, сутки работает, трое отдыхает. Но какая церковь у них замечательная! Не знаю, как их религия называется. Но мне очень нравится. Все выходят по очереди на сцену и рассказывают про себя, как у них вышло в жизни, как они к Богу пришли. Все такие приветливые, добрые. Они по воскресеньям собираются, мы с Димой ездили. Диме вроде бы понравилось сначала, да больше он туда ехать не захотел. Упрямый очень!

Повидали мы и Диму с Галей. Галя оказалась молодой женщиной редкостной красоты. Лучезарные глаза, вьющиеся каштановые волосы, профиль камеи. Спокойная, приветливая, величавая. Счастье привалило проповеднику Джону и его автосервису.
Дима, хмурый подросток с тонкой шеей и непреклонным затылком, вошел в палату, не поздоровавшись. Навстречу Зининому восклицанию: – Котик мой пришел! – сумрачно ухмыльнулся. Уселся на койку, принялся перелистывать Зинину записную книжку. Увидел незнакомые имена и прокурорским тоном потребовал отчета: что за люди, кто такие? Сообщил, что отнес в отдел кадров заявление о Зинином увольнении. Велел искать другое место. И правда, после тяжелой, с осложнениями, операции, работу Зине нужно менять, искать полегче.
На подоконнике обнаружил книжки, принесенные накануне Галей. Религиозные. Перебрал, распорядился: – Чтоб больше я их не видел. Так и скажи, чтоб больше не приносили. Читать нужно не это, а Пушкина, Чехова, Чайковского.
– Чайковского или Чуковского? – робко переспросила Зина.
– Пушкина, Чехова, Чайковского – назидательно повторил Дима, – ты этого еще не понимаешь, слушай пока, что я говорю.
На шее у Димы обнаружилась глубокая свежая царапина. Поцарапала Диму Настя, которой он мешал гулять с подругой, хватал за руки и тащил домой. Кротко улыбнувшись, Зина сообщила, что Настя и маникюр отрастила для того, чтобы от Димы защищаться. На следующий день Зина выписывалась из больницы. Диме сказала, чтоб встречать приходил в двенадцать. А сама задумала уйти до завтрака. Дезинформировала сына потому, что по дороге хотела зайти в сберкассу, а Дима снимать деньги со сберкнижки без своего разрешения запрещал. Пришлось использовать обходной маневр. Мы с Люсей проводили Зину до Аптекарского огрода. В цивильном степенная Зина оказалась замечательно стройной, спортивной, привлекательной женщиной.

Август 1998