Ринка - детский рассказ

(Детский рассказ 1978 года)

Я и моя семья

В последнее время мне стали сниться глупые сны. Я куда-то летаю, с кем-то ругаюсь, бегу по яблоневому саду за розовой курткой, а ветки хлещут, царапают мое лицо. Если сон тихий, светлый, я просыпаюсь с улыбкой, но чаще по утрам у меня болит голова. Мне сказали, что цветные сны — признак расстроенной психики. Конечно, я самая психованная девчонка на свете.

Имя у меня смешное — Рина (родители соригинальничали, любили Рину Зеленую, что ли?). Они - учителя в школе, оба преподают русский и литературу и себя, шутя, называют филолухами. Родители — отличные люди, но папа слишком молчалив, а мама слишком нервная. Но у нас в доме легко быть нервным — нас четверо человек детей. Моей сестре Ярике восемнадцать, и она студентка иняза и тоже филолух. Это высоченная девица в очках, обожающая Хемингуэя и очень-очень добродушная. Дальше идут наши близнецы — наш единственный братец Гарри и подруга дней моих суровых Юнона (ну и выдумали же имечко!). Они учатся в восьмом классе английской спецшколы. Ха-ха, подразумевается, что тоже будут читать Схаке Спеарэ в подлиннике. Впрочем, сама я учусь в этой же школе, только на два класса ниже. И родители в этой школе работают. В общем, вся наша семейка связана с литературой, начиная с фамилии — Рудины — и кончая коллективным рифмоплетством.

Кроме семьи, значительную роль в моей жизни играет школа. То бишь мой класс — взвинченные, но гениальные ребятки. На уроках я никогда не впадаю в меланхолию, как дома, а лишь иногда реву и (чаще) хохочу без видимых причин, а потом смываюсь с уроков с головной болью, или, как у нас говорят, хэдэйком. В классе у меня есть друзья, но есть и враги. А с некоторыми товарищами у меня особые отношения — лирико-трагические.

И, наконец, вне всего этого — мои личные сказки. Игры. Не знаю, как назвать. Как глубокомысленно заявляет Юноник (моя сестра): “У каждого человека должна быть своя Швамбрания”. У меня есть.

Утро

Утро я провожу в семье. Меня будит мама. Когда я появляюсь на кухне, там уже сидит Ярика, уткнувшись в книгу. Мама ругает меня за то, что я уже напялила форму и теперь могу ее заляпать яичницей. А жирные пятна не отстирываются. Она велит по утрам надевать халат. Вот еще! — будто у меня есть время перелезать из одежды в одежду. Мы с Ярикой съедаем нашу яичницу, и пока мама жарит следующую, я бегу будить близнецов и папку. Я влетаю в мужскую комнату и первым делом тормошу Гарри. Он зарывается своей лохматой головой в подушку и мычит. Папка встает сразу и говорит: “Сынок, с сегодняшнего дня мы с тобой делаем зарядку. Ринка, где гантели?” Я, естественно, не знаю, где гантели, искать мне некогда. Зарядка тут же отменяется. А я бужу Юноника. И почему-то, хотя встаю раньше всех, еще собираю портфель, когда они уже топчутся у порога: копуша.  Хотя Гарри формально готов, двоечник несчастный. Уроки он вообще никогда не делает. Гарри — самый талантливый человек в семье, но почему-то учится хуже всех нас, девчонок. У него, однако, совсем другие вкусы: физика там, математика. А вот мы с Юноником любим историю, литературу, ну и, конечно, английский. Гуманитарное, так сказать, наследие. О Ярике я и не говорю. От уравнений у нее вечно болела голова, зато болтает на трех языках. Горе нам, Юноник, горе! Мы с тобою даже с одним любимым лэгвиджем не справляемся!

Из дома мы выходим вшестером. Сразу откалывается Ярика: ее уже поджидают двое — очкастый и языкастый Никита (нам с Юноником он в качестве жениха ох как не нравится!) и Светочка, белокурый ангел в синей вязаной шапочке. Глядя на эту Светочку, я словно слышу, как все говорят: “Ах, какая прелесть!”. Бывают такие прелестные создания. Таксказать. От родителей мы тут же откалываемся. Они уезжают на троллейбусе, а мы идем пешком. Поскольку у Юноника общие дела с Гарри, но при этом она — мой alter ego, мы движемся втроем, единой компанией. Я отстаю от них возле киоска “Союзпечати”, чтобы поздороваться с киоскером Сашей и спросить у него свежий “Футбол-Хоккей”. Я не увлекаюсь спортом и не являюсь ревностной болельщицей, но есть причины, побуждающие меня быть в курсе хоккейных страстей. Потом догоняю близнецов. Кстати, близнецы должны быть похожи во всем, но наши — полная противоположность. Юноник толстая, круглая и веселая, а Гарри длинный, худой и тихий. Такой тихоня тихоней.

За два квартала до школы братец отделяется от нас и присоединяется к какому-нибудь приятелю. Эти самые Гаррикины приятели игнорируют меня как малявку, но я-то про них много чего знаю! От Юноника, конечно. Их класс еще хуже нашего. У нас шум, гам, тарарам, драки и слезы, а у них шуму поменьше, но слез побольше. И обиды, обиды, обиды. Иногда на переменах я демонстративно заявляюсь в их класс и вежливо так говорю Гарри: “Анрио, милый мой! Тебе сегодня обед варить самому. Мы с Юноной уходим в кино!” Поворачиваюсь и иду. Гарри краснеет и кидается за мной по коридору. Чтобы побить. Там я чмокаю его в щеку и говорю, что вру. Бедный Гарри!

Выходя из раздевалки, мы с Юноником расстаемся. Она идет на верхний этаж, я же, по причине малых лет, остаюсь внизу. Первый урок у нас обязательно трудный, занудный и муторный, типа математики или зоологии. Я учусь легко, уроки учу мало — мне больше нравится слушать и записывать в классе. Природная склонность к писательству! Первые два урока - это еще утро. Если на них выпадает инглиш, англичанка говорит Good morning, начиная же с третьего — уже Good day. На первых уроках я сплю, несмотря на утреннюю прогулку, не верчусь и даже не разговариваю с соседкой по парте.  Не смотрю НАЗАД (объясню позже), не смотрю вперед и вообще сижу так, тихонько, сама по себе. Если меня вызывают к доске, смущаюсь и гляжу только на учительницу, не на ребят. У меня нет дара к рассказыванию у доски. За устные ответы у меня бывают четверки. Что поделать! Зато у нашего Юноника ораторское искусство на высоте.


Любовь

Я, конечно, шучу. Но НАЗАД люблю оборачиваться, чтобы посмотреть на Нее. У Нее красивые коричневые глаза, мохнатые ресницы, наивный взгляд. Ее я люблю, даже чересчур люблю. А Она любит хоккей — вот и я ради Нее увлекаюсь. Как объяснить сие чувство? Она такая хорошенькая, миленькая, добрая... Я смотрю на Нее (а Она сидит далеко от меня, в самом дальнем угу комнаты), но тут что-то мешает мне смотреть на Нее, теребящую волосы или тянущую отвечать руку. Что мешает? Другой взгляд. Встречный. А, это чьи-то глаза — синие, серые, голубые. Я ищу карий взгляд, а натыкаюсь на синий. Я злюсь, сержусь: “Прекрати взирать!” Ан нет. Но я ведь на Нее смотрю. Я глаза вправо - и синий взгляд вправо... “Рудина! Ты что вертишься!” - тон педагога подозрительный. Как бы не схлопотать. Но что меня тянет, тянет Назад? Коричневые глаза.

Разве?

Замнем.

Я оглядываюсь. Моя наивная девочка улыбается мне сзади. Чего-то не хватает. А! Голубого взгляда навстречу. Голубые глаза у доски. “Рудина, дневник!”

Бедная мама!


День

День начинается с третьего урока. Хорошо, когда с гуманитарного. С литературы, например, или истории. Историк у нас что надо. Мало мужчин в школе, трудовик, физрук и военрук. Потому мы гордимся нашим историком, он особенный. Он хочет сделать из нас мыслителей. Говорит в начале урока: “Я рассказываю вам двадцать минут. Вы слушаете и через двадцать минут называете мне семь причин возвышения Константинополя”. Сидим и загибаем пальцы. Думаем, так сказать.
 
Иногда дни бывают страшные и огорчительные. Это когда я доконфликтую с учителями до белого каления — до истерики. Такая я психичка. Я не очень люблю эту школу. Не приживаюсь в ней. Раньше я училась в другой, и там было поспокойней. А тут одноклассники какие-то бешеные.

Ну, кто мои одноклассники? Ничего ребята. Есть так себе. Есть хорошие. Странствующая дезертирочка Лялька — взбалмошная девчонка, на людях нагловатая и резкая, наедине любящая тихие разговоры. Наш командир Наташа, строгая и серьезная. Ух, к ней не подступиться! Она моих истерик не выносит: “Ну разве можно дерзить учителям?!! Ах, боже мой!!! Ах, голова болит от тебя!!!” Дожили, родители говорят детям: “Не водитесь с этой девицей Рудиной” (Интересно, что они подразумевают под словом “девица”? Мой рост или взрослое мироощущение? Что делать, я со всех сторон акселератка?) Есть еще ребята хорошие, но тихие, незаметные. Они ужасаются мне потихоньку.

Друзья

По воскресеньям, то есть самым лучшим дням недели, мы идем в горы. (Мы — в данном случае наша компания). Моя наивная кареглазая девочка со мной. Какое небо у нас в горах! Снег, снег... Падаешь в него, и тогда остается только небо — высокое, дальнее и холодное. Такое высокое, синее, как...

Мы летим с горы вниз, из наших походных сумок вылетают свертки с бутербродами, ноги мокрые, все мелькает, сверкает и — небо, небо, небо!!! И меня спрашивают: “Скажи честно, Рина, есть ли у тебя друзья?” Нет! “Нет!” — ору я. Ну зачем спрашивать — и так ясно. Нет, я не могу никому рассказать ни про синие глаза, ни про коричневые глаза, ни про небо — застывшее ледяное небо в наших белых горах.

Однажды я опоздала к месту встречи с нашей горной компанией. Решила догнать их, села на автобус и поехала. Никого! Пошла на базу, вверх, вверх, километров шесть вверх по ущелью. А день был прелестный, мороз и солнце. А их там еще не было, на базе. Они где-то обходными путями тащились. Я слонялась одна среди слаломистов, мои часа через полтора показались: изумленные глаза. Маленький триумф.

А еще мы с Тонькой (это моя соседка по парте) однажды залезли на гору. Тут, как это всегда бывает неожиданно, пришел туман. Ничего не видно, восхождение продолжать нельзя, надо спускаться. Ни зги. Вдруг я лечу вниз. Только Тонькин крик. Все, погибла, думаю. Обошлось — зацепилась за какую-то корягу. Обрывчик - метра через два. Я, конечно, трясусь. Вниз идти невозможно — скользим. Видим проволоку (до нас кто-то умный догадался). Рука голая к проволоке сразу примерзла: варежек почему-то одна пара на двоих. С горем пополам метров двадцать вниз прошли... Потом нас снял папаша одной одноклассницы.

Дни бывают веселые: я читаю в классе свои придумки. Ребята смеются, я пишу и о них — им нравится. Дни бывают грустные, когда кто-нибудь начинает вспоминать. Я, как старая дева, могу сесть в темноте и вспоминать бурное детство. А вот Юнона говорит, что лучший класс — шестой. Мы, — говорит, — тоже были шальные и балдели”. А что хорошего в этом шестом классе? Пионерскую работу почти уже не ведем. Раньше делали политические спектакли, вели поисковую работу, даже к октябрятам ходили. Теперь я только стихи читаю в составе лекторской группы. Зато моя сестрица развила бурную деятельность, и теперь если идет по коридору, без конца здоровается: все ее знают. Чем она, впрочем, занимается, я толком не знаю. Но по причине общественной работы дома не бывает. Приходит из школы в седьмом часу вечера, обедает и кидается к письменному столу (а часов в восемь мужчины уже включают телевизор). Юноник ведет обширную переписку. К ней приходят пачки писем, и она пишет на них длинные обстоятельные ответы. Юнона лучше меня: спокойней, умней, красивей. По-моему, ей вполне можно быть счастливою. У нее на сердце нет коричневоглазой девчонки. А эта девчонка раз и навсегда отказалась дружить со мной: “Дружить с тобою все хотят, но я не могу!” Почему, ради бога! Я ведь так люблю Ее!

Конечно, Ринка Рудина опять плакала.



Домой

Домой из школы я всегда, всегда иду одна. После всяких конфликтов, стихов и плачей у меня внутри пусто, не плакательно, а именно пусто, устало и больновато. Домой я иду пешком, глядя под ноги.

Дома я сначала одна, а потом приходит Гарри. Мы с ним обедаем, по-спартански, наскоро, он между тем рассказывает о классных своих делах. Потом мы сидим в комнате. Вернее, он лежит на диване, а я сижу на полу, и мы болтаем. Все мои сочинения — от Гарри: он говорит, говорит, а я мотаю на ус, а потом, через много времени, записываю. В таком безделье время идет до прихода мамы. Пока Гарри заговаривает ее на кухне, я прибираю комнаты и иду к ним. Мы пьем молоко с баранками, все идет хорошо и мирно. Нам звонят, звонят.  Спрашивают Юнону. Юнону. Гарри. Ярику. Дмитрия Петровича (папу). Юнону. А вот мне не звонят никогда. А знаете, о чем я мечтаю? Чтобы мне позвонил(а) обладатель(ница) синих глаз.



Вечер

Самое чудесное время в нашем доме — это вечера. Мы все вместе: иногда смотрим по телеку киношку, чаще читаем стихи с  Ярикой или танцуем с Юноником, а иногда даже поем. А бывает, наведем родителей на воспоминания — тогда сидим до двенадцати. У родителей наших была бурная юность и романтическая молодость, и рассказывают они к тому же потрясающе интересно. Папа смеется: “Когда-нибудь Рудины-дети напишут роман о Рудиных-родителях”.  И смотрит многозначительно на Гарри.

Перед сном мы с Юноником залезаем под одеяло и часа два еще шепчемся о том, что надумали за долгий день. Она говорит о Чили и об Андрее Вознесенском, а я о философском споре с преподавателем английского языка. Она смеется, рассказывая, как ее разыгрывает по телефону отчаянный мальчишка, “признающийся в любви”. Но тут я молчу. И ничего смешного в ответ не могу придумать.Мне никто не звонит.

Мама на кухне о чем-то тихо говорит с Ярикой, а потом идет за письменный стол готовить уроки на завтра. Ярика читает (она всегда читает). Гарри, сгорбившись, пишет. Что делает в своей комнате папа, не знаю. Наверное, тоже пишет. Уж такая пишущая семья.

Вчера мы бы так и заснули с Юноной, обнявшись, если бы Ярика не увела меня на мою кровать, спать. Милая, милая Ярика. Заботливая. Она постелила мне, такая добрая. Она укрывает меня и выключает свет. Спасибо, Ярика. Danke, gracias, merci.


Cон

А мне опять снится сон. Хороший сон. Мы (я не знаю, кто это: мы, но нас много и я это чувствую как-то) танцуем и поем. А вокруг солнце, солнце, солнце! Дома из солнца, люди, небо — все светлое, желтое, рыжее. Смотри, кто это? Меня толкают. Из желтого дома идут трое: девушка и два парня. Загорелые, высокие, красивые. Кто это? Как, ты не узнаешь, Рина? Ах, да, эти страшно знакомые солнечные кудри. Это ты, моя наивная сказка. А с тобой, синеглазый, мы так и не поговорили. А кто третий? Бог с ним, с третьим. Прощайте. И они ушли, помахав рукою: высокие, красивые, светлые. Тебе бы огорчиться, Рина, - навсегда уходят... Прощайте! И мы танцуем, танцуем. Солнце, ветер, тепло. Вот бы действительно лето скорее пришло! Солнце, солнце! Прощайте.

И мне почему-то совсем не грустно.

1978