Издержки воспитания. Часть 5-я

Часть 5-я. ЗОЛОТАЯ ДЕВОЧКА
**************************Дружба*********************
Занятия в музыкальной школе начинались с понедельника, но Маринэ с нетерпением ждала четверга – в этот  день у них по расписанию сольфеджио и музыкальная литература.
После долгой разлуки они встретились, сияя улыбками на загорелых лицах и радостно хлопая друг друга по плечам (Марину – Отар не позволил, перехватил протянутую руку) и удивлялись тому, как все повзрослели. Четверым из них исполнилось по шестнадцать, двоим по семнадцать. Отару четырнадцать, но он сильно вытянулся и выглядел старше своих лет, и не отходил ни на шаг от пятнадцатилетней Маринэ, которая выглядела тринадцатилетней девчонкой.

В группе никто ни о чём не догадывался. Ну, пишет Маринка за него диктанты, так ведь она всей группе пишет.
Ну, домой вместе едут - так ведь им по пути (Отар провожал Маринэ до дома и ехал к себе в Алтуфьево,в бывший посёлок Слободка, ставший теперь Москвой. Десять остановок на автобусе до музыкальной школы плюс восемь на трамвае до Марининого дома. Отар всегда проезжал на одну остановку дальше: иначе бы Маринэ возмутилась и запретила себя провожать. Потом возвращался обратно (девять остановок на трамвае и десять на автобусе, усмехаясь в душе над Маринэ, которая думала, что Отар живёт почти рядом).

Ну, дают Отар с Маринкой Ирке «прикурить», так ведь всем известно: они как встретятся, так отрываются по полной, на радость всей группе – «веселятся» все, а «расплачиваются за удовольствие» Маринка с Отаром. Записями о «недостойном поведении» и жирными красивыми двойками в дневнике… Маринка от этих двоек прямо цепенеет. И всё равно они продолжают своё, не могут без этого!

Никто из группы, не исключая  Ирину Львовну, не мог даже предположить, чем была эта дружба для Маринэ и Отара, кем были они друг для друга. Вожделенным островом для потерпевшего кораблекрушение, родниковой водой для заблудившегося в пустыне, светящимся окошком в непроглядной тьме для потерявшего надежду найти приют и ночлег.

Они нашли – свой приют,  оазис в пустыне, остров посреди океана. Они ничего не скрывали друг от друга, делились радостями и горестями, рассказывая всё без утайки. И тогда – как по волшебству, отступали страхи, поднималась с колен надежда и крепла вера в лучшее.

**************************Мадам Мари***********************
Год назад Маринэ вернулась из Абхазии - как всегда, четырнадцатого августа – «Отдохнула и хватит, до школы две недели, Мария Антуановна тебя ждёт… В школу тебе не надо, времени достаточно, так что будете заниматься по два часа. И не делай такие глаза! Не умрёшь. Зато язык выучишь».

- Мама! Я на нём говорю. Я Виктора Гюго в Леселидзе брала, а словарь забыла,  пришлось без словаря... Поняла почти всё.  А с Марь-Антонной мы ничего не учим, просто разговариваем, она мне рассказывает о Париже и Тулузе, а я ей о Леселидзе. По-французски. И про музыкалку, и про фламенко… Так что часа нам хватит вполне, мне ведь ещё четыре пьесы выучить надо, которые на лето задали. Наизусть вряд ли успею, выучу по нотам и скажу, что у бабушки в деревне жила, там пианино нет.

- Не ленись, Марина, не позорь родителей. Сказано – наизусть, значит выучишь наизусть. Иначе каникулы будут кончаться в июле. Пианино тебе купили, комната отдельная, занимайся хоть весь день. Ну, не весь… Но три часа – чтобы обязательно, и не делай такие глаза. Тебя никто не заставляет столько сидеть за инструментом, можешь разделить на два раза,  а можешь на три. Делай так, как тебе удобно, но чтобы выучила  наизусть. Я  проверю. И не вздыхай! Вздыхать она, видите ли, научилась…

Но Маринэ вздыхала всё равно. Два  и три это пять часов, если к этому прибавить утреннюю и вечернюю гимнастику и час фламенко, получится восьмичасовой рабочий день. В каникулы…
   Мать смотрела требовательно, ждала ответа. Маринэ опустила глаза (возражать было бессмысленно и небезопасно). А утром привычно разложила на столе словари и тетради, но Мария Антуановна не пришла. Прождав почти полчаса, Маринэ спустилась двумя этажами ниже и позвонила в красивую, обитую белой кожей дверь. На звонок никто не отозвался, и Маринэ забеспокоилась.

Мадам Мари было далеко за восемьдесят, и она почти не выходила из дома: прогулки на свежем воздухе с успехом заменяла восьмиметровая лоджия, где Мария Антуановна выращивала роскошные лимонно-жёлтые астры и красно-оранжевую настурцию с лепестками, похожими на языки пламени. Продукты ей  приносили работники социальной службы и  Маринина мама, которая иногда баловала старушку деликатесами.
 Исключение составляли визиты к двум ученикам, жившим в том же доме, и к соседке, с которой они проводили вечера за карточным столом и dolce farniente (итал.: приятное ничегонеделанье).

Не отрывая руки от кнопки звонка, Маринэ отчаянно забарабанила в дверь кулаком, а потом и ногой. На стук открылась соседняя дверь, из неё вышла Мира Михайловна, подруга Марии Антуановны, посмотрела на Маринэ и… закивала головой, молча подтверждая невозможное. Из голубых, выцветших, как августовское небо, глаз полились прозрачные слёзы. Маринэ окаменела.
- А… когда?
- Да уж три недели, как… Двадцать первого июля, аккурат в праздник Казанской иконы Божией Матери. Через две недели сороковины. – Мира Михайловна перекрестилась и покосилась на Маринэ.

Маринэ опустила глаза. За кого, интересно, Мира её принимает? За католичку, как мама, или ещё за кого-нибудь? В их доме истовая религиозность матери мирно сосуществовала с безверием отца, подчиняясь взаимной непреходящей любви, согласию, и взаимному доверию, которые, гармонично сплетаясь, крепко держали на плаву семейный корабль, делая его непотопляемым.

Если бы Маринэ спросили, она  уверенностью могла бы сказать, что папа с мамой любят друг друга, даже когда ссорятся и кричат, и переживают оба страшно. А дня через три… гостиная завалена цветами, из кухни пахнет папиной любимой солянкой из свежей баранины, щедро сдобренной душистой «сванской солью» (прим.: это не соль, а смесь специально подобранных приправ, не слишком острая и необыкновенно вкусно пахнущая), и грецкими орехами, растёртыми тяжёлым латунным пестиком в латунной ступке так, что на пестике выступало ореховое масло… Другого способа Гиоргос не признавал, и Регина была с ним согласна: приготовленное руками  получается вкуснее.

Родители улыбаются, прямо-таки светятся от радости: помирились. Мать на коленях благодарит Святую Мадонну за то, что «образумила этого абрека» (по-литовски, еле слышным шёпотом, потому что если отец услышит, кем она его назвала, будет «вторая серия»). Ну, прямо как дети! Может, Маринэ вечером удастся «под эту музыку» посмотреть кино?.. Но разве об этом расскажешь, разве Мира поверит…

****************A la guerre comme a la guerre******************
Хотелось плакать, но слёз не было, была лишь – каменная тяжесть, которая давила как скала, не давала дышать, не давала жить. Вот сейчас откроется дверь, выйдет Марь-Антонна, с такой родной, такой понимающе-доброй улыбкой на пергаментных щеках, умело подкрашенных нежно-розовыми румянами, и скажет: «Ну что, напугали мы тебя? А ты и обрадовалась, что заниматься не надо… Нет, золотая моя девочка, a la guerre comme a la guerre (франц.: на войне как на войне), пока тебя не выучу, умирать не собираюсь».

 И Маринэ наконец выдохнет застрявший в лёгких воздух, который никак не выдыхается… И радостно скажет: «А я «Труженики моря» в каникулы прочитала, которое вы мне задали… Без словаря! Почти всё поняла. До конца  не успела прочитать, потому что бабушке с огородом помогала, и с виноградником, и цветы поливала… Ей одной тяжело».
Маринэ скажет ей это, и мадам Мари не станет упрекать её за то, что не успела прочитать до конца,  и лентяйкой называть не станет, и выговаривать, как по любому пустячному поводу выговаривала мать. Положит ладони на Маринины на плечи (ужаснувшись про себя: птичьи кости) и звонко расцелует в обе щеки, как всегда целовала после долгой разлуки. «Марь-Антонна, мадам Мари, я никогда вам не говорила, но я люблю вас. То есть… любила. Теперь не скажу, теперь некому говорить».

Никто не откроет сливочно-белую, с золотым тиснением дверь. Никто не поцелует. Отар поцеловал однажды, но Маринэ ему запретила, и он больше не смел, только смотрел. Дома поцелуи не приняты, приняты пощечины от матери «за дерзость» (дерзостью считалось любое возражение)и ремень, который отец только обещает.

С того дня, когда Маринэ исполнилось пятнадцать, в ходу только угрозы:
 «Смотри, Маринэ, дождёшься! Ведь сама напрашиваешься, из кожи вон лезешь – мол, любуйтесь, дорогие родители, кого вырастили! Глаза не опускай, когда с тобой говорят!! Лень вперёд тебя родилась, ум стороной обошёл, учиться не хочешь как следует… Мать говорит, даже гимнастику лишний раз сделать ленишься. За что нам с матерью такое наказание господне, сасджели уплиса!(груз.). Значит, мало били, раз ума не прибавилось. Зря я тебя жалел. Думал,  хоть в пятнадцать поумнеешь. Ошибся. Слов не понимаешь, значит, придётся… ума добавить».
 Отец только обещает, но как знать, чем это кончится.

Скорей бы вырасти, тогда они с Отаром поженятся и уедут… Всё равно куда, только  с ним вдвоём. Она не будет упрямой и дерзкой, какой её считают родители,  спрячет строптивый характер и будет во всём его слушаться, никогда и ничем не расстроит. Отар  будет к ней справедлив и никому не позволит причинить ей боль, он сам сказал ей это год назад, на угольной куче за музыкальной школой, где они признались друг другу в любви и поцеловались – первый и единственный раз, больше нельзя, только после свадьбы.

 Маринэ крепко сжатыми губами коснулась прохладных губ Отара и сразу же отвернулась, но он притянул её к себе и, крепко держа за локти, поцеловал по-настоящему, раздвинув её губы языком. Маринэ хотела сказать, что она не хочет так, но не могла уже говорить и только смотрела остановившимися глазами в непроглядную ночь его глаз (ночь была тёплой, южной, восхитительной…).
 Когда он отпустил её локти, прошла тысяча лет. Маринэ тысячу лет будет помнить этот поцелуй. Единственный поцелуй Отара. Потому что больше она ему не позволила.
Когда они поженятся, Отар не станет спрашивать у неё позволения. Он сам ей это  сказал.

Если только… Если только ему не понравится  другая девушка. Тогда Маринэ попросит у отца денег на подарок и  купит большого белого мишку, которого ей всегда хотелось иметь, и сейчас хочется. Она подарит его невесте Отара. Потому что дарить надо самое дорогое.
А для неё самое дорогое - Отар, и она никому его не отдаст! Она умеет метать нож (отец научил), умеет обращаться с финкой (Отар научил), она скажет его невесте: «Уезжай обратно в свой аул, а то я тебе личико попорчу». Марина запросто может, она на многое способна, никто об этом не знает, а Отари, кажется, догадывается, не зря её учил с ножом обращаться и приёмы показывал… Не бокс, другие.

Маринэ не спрашивала, какие. Не скулила и не жаловалась, молча терпела удары (впрочем, Отар утверждал, что бьёт вполсилы), и в конце концов чему-то научилась, и Отару от неё сильно досталось. Потирая плечо, которое Маринэ, войдя в азарт,  азартно попыталась вывернуть, Отар одобрительно сказал, что у неё почти получилось, и теперь Маринэ сможет за себя постоять…

Ну, до этого, наверное, не дойдёт, потому что невеста Отари испугается и уедет, а Отар скажет: «Как же я ошибался, подумать только, на этой трусихе я хотел жениться! Уехала и правильно сделала, мне такая не нужна!»
Ничего такого Маринэ не сделает. Нельзя. Надо уважать чужой выбор. Она не станет никому угрожать, она поздравит молодых, подарит белого мишку, о котором мечтала всё детство, и навсегда попрощается – с мишкой и с Отари.

 «Отари. Неужели ты меня когда-нибудь бросишь, уйдёшь от меня навсегда, как ушла Мария Антуановна, которая  больше никогда меня не поцелует… Больше никогда!»
Не помня себя, Маринэ бросилась по лестнице наверх.

************************* "Разговор по душам" *****************
- Ну, что ж поделаешь… Жалко, конечно, хорошая была учительница, и человек хороший… Но ведь все умирают, Мариночка, ей уже много лет… было. А мы и не знали, нам не сказал никто. Мы с отцом только позавчера приехали, месяц в Литве отдыхали, в Паланге. Там закаты красивые очень, солнце опускается прямо в море, мы фотографий много привезли, и на камеру сняли. Хочешь посмотреть?  Марина! Я с тобой разговариваю? Теперь другого преподавателя искать… Хотя французского уже достаточно. Думаю, тебе стоит выучить  испанский, ты же в Испанию собираешься, с ансамблем этим…

Арчил Гурамович  неплохо знает испанский, мы  будем платить ему за уроки, он будет с тобой заниматься…и танцами, и испанским  Что значит, «ни за что»?  Чем он тебе не угодил? Тебе бы мужа такого, нам бы с отцом спокойнее было…
Мы с тобой ещё поговорим на эту тему. Арчил Гурамович не женат, и хорошо к тебе относится, он сам сказал отцу. Ты тоже говорила, что он тебе нравится...

- Я говорила, что мне нравится как он танцует, - замороженным от ужаса голосом вымолвила Маринэ.
- Да слышали мы, что ты говорила! – Танцует как бог, настоящий испанец, Хоакин Кортес… И фамилия у него красивая. Тебе пойдёт. Маринэ Кобалия. Что ты бледнеешь, никто тебя не гонит замуж, до совершеннолетия ещё три года. А по мне – школу закончишь, и можно не дожидаться. Отец разрешит. Они тут поговорили с Арчилом… Арчил сказал, что ты его боишься, прямо цепенеешь. Мариночка, ты уже взрослая девушка, а ведешь себя как дурно воспитанная девчонка. Плохого он тебе не сделает, на всё ради тебя пойдёт, и в Испанию поедете на фестиваль этот, ты же мечтала… Вот и поедешь! Выйдешь за него замуж, привыкнешь к нему и не будешь бояться. Он хоть раз тебя тронул? Как зверёныш дичишься, пора уже поумнеть, Марина. Я с тобой разговариваю или нет?! Что ты молчишь? Моду взяла молчать. И хватит плакать, у нас никто не умер, а всех соседей оплакивать – слёз не хватит. Хорошо, что мы ей вперёд не заплатили, пропали бы деньги... Марина! Ты куда? Тебе кто разрешил уйти?..

Маринэ позвонила Отару из телефонной будки, ей повезло: в кармане нашелся жетон, автомат был исправный, а Отар оказался дома. Вместо тренировки приехал к ней, и они до поздней ночи сидели на скамейке. Отар гладил её по косам и утешал, а Маринэ сквозь слёзы пыталась ему рассказать о том, что услышала от матери…

 Отар кивал, не слушая Марину, гладил её плечи и тихонько целовал залитые слезами щёки. Они до темноты сидели в сквере, опустевшем в этот час, и редкие прохожие смотрели на них с осуждением: «Нашли место для поцелуев. Молодёжь нынче – отвязная, ни стыда ни совести. Скоро и спать на скамейках улягутся, и как тогда по скверу ходить?..»

Домой Маринэ вернулась, когда было уже совсем темно.  Отар проводил её до дверей и, дождавшись когда в её комнате вспыхнет окно, поехал к себе в Алтуфьево.
Маринэ молча прошла к себе, разделась и легла. Ждала, что отец  придёт «разбираться» с ней за то, что ушла из дома без разрешения  и вернулась за полночь.  Ей  всё равно, пусть с ней делают что хотят.

«Марь-Антоновна, мадам Мари, как бы я хотела рассказать вам… Вдвоём мы бы нашли выход, Отар вряд ли мне поможет, сам ещё мальчишка, а с вами мы бы что-нибудь придумали… Неужели я никогда не увижу вашу улыбку, не услышу ласковое: «Устала, золотая моя девочка? Вижу что устала, но урок ещё не закончен, так? Осталась четверть часа, двадцать минут, Марина, соберись и переводи. Ну же!»
Милая мадам Мари! Если бы вы могли вернуться, я согласилась бы сидеть над переводами даже по ночам… Я даже за Кобалию вышла бы замуж, прямо сейчас, если бы этим могла вас вернуть!»

************************Золотая девочка***********************
Против Марининых ожиданий, её появление дома в двенадцатом часу отец оставил без внимания. Зато на мать орал как ненормальный. Сначала говорила мама, слов не разобрать, но по интонации понятно: жалуется на Маринино поведение и просит, чтобы отец с ней «разобрался».

Ох, давно пора, давно он её не трогал. Вроде бы не за что было. Это упущение надо немедленно исправить, и Маринэ на пользу пойдёт, и мама будет довольна. «Вот получу аттестат и пойду во французское посольство переводчиком, с моим произношением и с моей внешностью это будет… несложно, хотя, наверное, противно. Если попадётся такой как Арчил. И Отара спрашивать не стану. Кто он мне? Никто! Не в аул же мне ехать, овец французским матом крыть. Никто не знает, что я его знаю, спасибо Марь-Антонне, «язык надо знать во всех его ипостасях, деточка». Отец бы услышал, в обморок бы грохнулся…»

.. Потом «говорил» отец - орал так, что стены тряслись, и Маринэ, лёжа в постели, тревожно прислушивалась.
  «Соображай, что говоришь, сулэло!(груз.: дура). Девчонка сама не своя пришла, она ж её любила очень, и Антоновна её любила… вместо тебя, кхвалапэри касагебия! Шени дэда ватире!!(груз. нелитературные ругательства). А ты ей фотографии суёшь, закаты смотреть, сулэлури кали! (глупая женщина). Ты бы лучше её накормила, солянку сварила бы (прим.: грузинская солянка – тушёное мясо в ореховой огнедышащей подливе).
 Что значит, вечером нельзя? Она с утра не ела, и в поезде почти двое суток ехала… Что она в поезде ела, ты хоть спросила у неё, или тебе всё равно?! И ела ли что-нибудь – это ещё вопрос. Того нельзя, этого нельзя… А что ей вообще можно? От неё одна тень осталась. Бабка моя, Этери, всегда незаботливой была, уж я-то знаю, а мы девчонку на всё лето к ней отправляем. Она там бегает весь день неизвестно где,  Этери о ней и не вспоминает…

Какой к чёрту испанский, что ты мелешь, о чём ты думаешь, чёртова кукла! Девятый класс, фламенко, музыка, язык… Ты хочешь, чтобы она сорвалась? Ей в институт поступать, ей репетиторов нанимать надо, ты бы у неё спросила, по каким предметам ей помощь нужна, а ты с испанским носишься, как курица с яйцом! Она Гюго в оригинале читает, а тебе всё мало! Сама видишь, кого мы вырастили, какой характер у девчонки. Не ребёнок, а наказание господне.

Ты вспомни, ей ведь и трёх не было, когда она характер показала, гимнастикой  заниматься не хотела. Пару раз упала и заартачилась. Ей, видите ли, больно. Не знали, что с ней делать – плачет и вырывается, заниматься не желает ни под каким видом. С ремнём – сразу захотела, как шёлковая стала! Сама к тренеру бежит, сама на бревно карабкается, сама падает, сама встаёт, тренерша на неё не нарадуется, говорит, золотая девочка! Говорит, как вам удалось её уговорить так заниматься? Не ребёнок, а золото!

С коньками та же история, ей, видите ли, падать не нравилось и синяки не проходили. И сразу понравилось, о синяках не вспоминала даже. За двойки лупили, за каждую в отдельности, так сказать, по сумме баллов. Стала учиться без двоек. Значит, может, когда не ленится. Троек почти нет. Почти. Всё же нагрузки у неё большие, по шесть уроков каждый день, выучить не успевает, хотя старается изо всех сил – знает, что её ждёт за тройки. Впрочем, две тройки в неделю я ей разрешил, всё же нагрузки большие. Превышение лимита приравнивается к двойке.… Другого языка она не понимает. Поэтому телевизор только по воскресеньям.

Музыкой заниматься с этой твоей Лидией Петровной она тоже не хотела, помнишь, сколько было слёз? А что ты вытворяла со своей mano mergaite, помнишь? И ничего не помогало: плачет и головой мотает – «не пойду», на ремень не реагировала, ротвейлера она боялась больше.
Что ты от неё хочешь, Регина? Ей шестнадцать скоро, взрослая уже, а с ней не сладить. Золотая девочка, дьяволом подшитая. Кобалия с ней наплачется, помяни моё слово, сам ремень в руки возьмёт. В ней твоя кровь – литовская, упёртая… Что-оо?! Молчи и слушай, что говорю! И творогом её больше не корми, чтоб я не видел! Ты хоть знаешь, что она в унитаз его спускает? Не видела? Так посмотри. Посмотри, что вытворяет твоя дочь! А ты не можешь с ней справиться… Дзили нэбиса!»

************************Вахшами (груз.: ужин)******************
Оглушительно хлопнула дверь. Маринэ сжалась в комок под одеялом и перестала дышать. Сейчас придёт «воспитывать» – за то, что ушла без разрешения, за то, что поздно пришла, за то, что с матерью не стала разговаривать, за творог...  Матом, как при матери, он при ней не скажет, но лучше бы матом, чем…

Вопреки её ожиданиям, отец не пришёл. Маринэ услышала, как грохнул стул, заскрипел на кухне диван. Спать, значит, лёг. Давно он так не срывался. Регина сама виновата, довела: вправил ей мозги, пожелал спокойного сна и улёгся в кухне спать.
Завтра помирятся, отец её любит, жалеет наверное, что таких слов наговорил. Им хорошо: у отца есть мама,  а у мамы – отец. А у неё, Маринэ, теперь даже Марь-Антонны нет, только бабушка в Леселидзе, не то троюродная, не то ещё дальше, которая ей, Маринэ,  не бабушка, а  непонятно кто…

Звякнула посуда, хлопнула дверца холодильника.
- Маринэ, ты не спишь? Давай-ка поднимайся, одевайся и приходи. Ты же не ела ничего, и не обедала сегодня... Ужин выберешь сама: комбосто, цицмати, мцване салати… (груз.: капуста, кресс-салат, салат-латук).
- Спасибо, я не хочу, - отказалась Маринэ.
- Не хочешь? Я, знаешь, тоже не хочу травку жевать. Я цыплёнка нашёл в холодильнике, может, составишь компанию? С ткемалевым соусом. Будешь? Маринэ, мне долго тебя ждать?

Маринэ совсем не хотелось есть. Хотелось спать, но она покорно поднялась с постели, влезла в джинсы, и как была в пижамной курточке, пришла на кухню. Вахшами. В час ночи... Вместо творога – курица и свежий лаваш.  Конец света.

Она разломила лаваш (кто не знает, грузинский лаваш нельзя резать ножом: этим ты  сердце хозяину режешь), намазала сливочным маслом, посыпала сахаром и покосилась на отца. Отец пожал плечами и отвернулся. Что с ним такое, плачет, что ли? Полночи орал как резаный, и сам же плачет, чудны дела твои, господи.

Впрочем, они сами разберутся, её это не касается. Маринэ откусила сразу половину, лаваш не помещался во рту, и она затолкала лакомство в рот раскрытой ладонью. Отец снова отвернулся, пряча улыбку. Вовсе он не плачет, он смеётся над ней! За то, что ест так, словно вот-вот отнимут… Ну и пусть, она стерпит, не такое терпела. Мама бы сказала, что она ест как поросёнок, и погнала бы её с кухни.
Маринэ поглощала самодельное пирожное, не поднимая на отца глаз и чувствуя себя преступницей. Отар бы ей разрешил, маслом намазал и мёдом полил.

Отец с тяжёлым вздохом разломил цыплёнка пополам, обмакнул свою половину в соус и принялся энергично жевать. Маринэ взяла с блюда вторую половину и сказала отцу:
- Пап,  у тебя усы в ткемали, вытри. Мама увидит, скажет – ешь как свинья.
- Не переходи границ, Маринэ. Впрочем, ты уже перешла. Что, говоришь, она скажет? Пусть попробует. Разберусь. Ты чай будешь или кофе со мной выпьешь? Тогда ставь турку, научу тебя, как правильно варить. Ведь ничего не умеешь, будешь  мужа в столовую водить.

«Так вот зачем он позвал!» Цыплёнок застрял в сжавшемся горле, и Маринэ с трудом проглотила кусок. Положила остаток на тарелку, сложила на коленях руки и, собрав всё свое мужество, приготовилась слушать. Но слушать ничего не пришлось: отец догрызал крылышко, вкусно похрустывая зажаренными косточками и запивая сухим «Кхартули» (лёгкое красное вино, идеально к мясу, с цыплёнком тоже сойдёт).   

Перехватил взгляд дочери, сказал спокойно: «Вино я бы тебе не советовал. В холодильнике минералка, тебе завтра в школу… Ах, да, у тебя же каникулы. Тогда  можно. Будешь?» - Не дождавшись ответа, наполнил её бокал и, забыв разбавить, пододвинул к ней поближе.
Маринэ с наслаждением выпила весь бокал – медленными глотками, смакуя изысканный букет и великолепный, слегка кисловатый вкус. Внутри стало тепло. Боль утраты, терзавшая её весь этот длинный день, отступила. Всё как-нибудь обойдётся, всё наладится, а Марь-Антонна теперь живёт где-то очень далеко, может даже в Париже, и может быть, они ещё увидятся. Мысли были тягучими и сонными, думать было приятно. Маринэ обвела глазами стол и улыбнулась. Щёки у неё порозовели, взгляд стал заинтересованным. Ну ещё бы! Цыплёнка Регина зажарила по всем правилам, и не знала, что  ей не достанется ни кусочка. Они с папой съедят его целиком. 

Гиоргос довольно улыбнулся: "лекарство" действовало. На заплаканном дочкином лице появился румянец, заблестели глаза, распрямились плечи. Маринэ  с аппетитом принялась за цыплёнка, отщипывая маленькие кусочки, которые макала в соус и сосредоточенно жевала, жмурясь от удовольствия и облизывая пальцы. Отец с интересом наблюдал, как она ест.

(«Вот уж не думал… Боже мой, гмэрто чэмо,  никогда не видел, чтобы так ели обыкновенного цыплёнка. Наслаждаясь каждым кусочком. Регина её чёрт-те чем кормит. Но я её приведу, понимаешь, к общему знаменателю! Я с ней разберусь»)
– Я с ней разберусь, дочка, - забывшись, сказал Гиоргос вслух. Маринэ неверяще на него посмотрела и со вздохом принялась за цыплёнка… Ничего у отца не получится, мама никогда не согласится, на ужин всё равно будет творог, "не нравится творог, значит, будешь есть салат". Салат – это зелёные безвкусные листочки, сбрызнутые оливковым маслом и посыпанные сухариками. Съешь и не поймёшь, ела или нет. В твороге хоть фрукты есть, мама всегда их добавляет, каждый день разные, и орехи, а иногда даже изюм. А цыплята на ужин – это из области фантастики.

«Гмэрто чэмо, это сколько же в неё поместилось!» - Гиоргос с интересом ждал, чем всё это кончится, а Маринэ, догрызая рекламно-белыми зубками вкусно зажаренное крылышко, не смотрела по сторонам и не видела его глаз, иначе бы обиделась и сказала, что кухня не театр, а цыплёнок не Арчил Гурамович («И слава богу, тогда бы мы с тобой не смогли его прожевать» - выдал бы дочери Гиоргос).

 На плите рассерженно зашипел кофе, отец вскочил, опрокинул стул, но успел спасти положение. Маринэ изо всех сил сжала губы, чтобы не рассмеяться, но всё-таки не выдержала и хмыкнула.
– Смейся, смейся. Дожили: дочка над отцом потешается, ещё и матерью его пугает. У меня аж поджилки трясутся, не ровён час – Регина заявится… Ешь быстрей, не копайся, а то отнимет и будешь опять творогом этим давиться. Искусство требует жертв. Поэтому... ооох-ха-ха… го-го-го… Поэтому ешь что дают, и смотри у меня, матери не смей дерзить!
- Я не дерзила.
- Да-ааа? А с чего же она так взбеленилась? Чем ты её… достала?
- Ничем. Молчала. Не отвечала.
- А –ааа, это ей хуже чёрта... Это ты здорово придумала! Не била она тебя?
- Нн-нет… Один раз.
- Один раз не считается. И всё-таки будь с матерью вежлива, Маринэ и не переходи границу. («О чём он говорит, о какой вежливости, о какой границе? Это мать переходит границу, ей бы и читал мораль»)

************************Продолжение банкета********************
Регина кусала губы от злости: прислушиваться к разговору бессмысленно, эти двое говорили на грузинском, специально, чтобы она не поняла. С кухни вкусно пахло цыплёнком и ткемалевым остро-кислым соусом. Звякнули бокалы. Он что, вином её поит?! Цыплёнком кормит – в два часа ночи?! В холодильнике творог, не ест – значит, не хочет, а он для этой мерзавки накрыл дастархан! И хохочут оба. И ведь не сунешься на кухню, не узнаешь, над чем они  смеются. На кухню Регине ходу нет, когда муж злится, «границу» переходить не стоит…

…Кофе пили молча. Маринэ отыскала в холодильнике баллончик со сливками и держала его над креманкой до тех пор, пока он не перестал с шипением извергать взбитую сливочную пену, а креманка наполнилась до краёв. Маринэ взяла ложечку и нарисовала вишнёвым сиропом пышную розу, густо закрасив лепестки. Получилось очень красиво, даже есть жалко!

Маринэ зачерпнула полную ложку сливок и отправила в рот. Мать на кухне вряд ли появится, момент благоприятный, и не воспользоваться этим просто глупо. Отец от сливок отказался, и Маринэ съела всю креманку, после чего с аппетитом молодого волка догрызла свою половину цыплёнка, заедая её кинзой и отщипывая кусочки лаваша.
За вчерашний день, проведенный в поезде, она съела кисточку подаренного бабушкой Этери винограда и лаваш, остальной виноград привезла домой, в деревянном большом ящике. Отец еле вынес его из вагона, еле погрузил в машину... А сегодня вообще не могла есть – известие о смерти Марии Антуановны напрочь отбило аппетит, а мысли о твороге вызывали тошноту.

 Регина бы с ума сошла, увидев такую saiko neturejima (литовск.: неумеренность), назвала бы её edune,saiko neturincia (литовск.:обжора, не знающая меры). А отец молчал, пил кофе, вздыхал и время от времени проводил рукой по лицу, словно пытался снять горький осадок сегодняшнего вечера.
С сожалением посмотрев на опустевшую креманку, Маринэ открыла холодильник и поставила баллончик на дверцу. Пустой. Гиоргос вытер усы, с кряхтением улёгся на диван и, отвернувшись к стенке, мстительно улыбнулся, представив ошеломлённое лицо жены, когда она обнаружит в холодильнике пустой баллончик из-под взбитых сливок.
- Будешь уходить, погаси свет, дочка.
- Пап, ты... не расстраивайся так. Поспишь сегодня на диване, а завтра прощения попросишь – за площадную брань, и помиритесь. Это я тебе точно говорю! – Марина  облизала  измазанные куриным жиром пальцы и подумала, что во французское посольство ей идти, пожалуй, не стоит. Лучше уехать во Францию. Там её никто не достанет, ни родители, ни Арчил Гурамович Кобалия.
- А ты… слышала, да?
- Все соседи слышали.
- Ну, соседи – не страшно, соседи грузинского не знают. Регина довела, я и сорвался. А тебя кто просил слушать?! Тебе спать надо, а не слушать, чего не надо! Кофе допивай, если ещё остался, и ложись, тебе вставать скоро… Ах да, у тебя каникулы, я забыл совсем. Хочешь ещё чего-нибудь?

Маринэ помотала головой, отказываясь. Голова стала тяжёлой, желудок слегка ныл – полцыплёнка, пол-лаваша, полная креманка взбитых сливок с сиропом… Ах, да! Ещё было "намцхвари" (пирожное) из хлеба с маслом и сахаром. Отец прав,  сегодня она перешла границы… Завтра – творог, и только творог! А сейчас  она пойдёт спать, она так сильно хочет спать, что заснёт по дороге в свою комнату. И это после кофе!

Смерть мадам Мари отступила куда-то и уже не казалась такой страшной. Она ведь не сегодня умерла, давно уже, и теперь живёт во французском раю. А Маринэ знает французский почти свободно, значит, Мария Антуановна будет с ней всегда, стоит только открыть книжку… Она обязательно дочитает «Тружеников моря», ей немного осталось… Завтра…Сегодня она ничего больше не может, ничего не хочет, хочет только – спать…

- Ара. Мэ… намдвилад медзинэба («Нет. Я… очень хочу спать»), - призналась Маринэ, и отец, поцеловав её в лоб, легонько подтолкнул в спину: «Гаме мшидобиса» (доброй ночи).

Продолжение - http://www.proza.ru/2015/10/07/1225