6 7 8
Я не буду давать слишком длинный экскурс в историю Центра Координации Деятельности Человечества. Основными постулатами, не меняющимися на протяжении веков в сотнях миров, были следующие положения: Мы живём в биологической, само-осознающей и самоорганизованной вселенной. Внутри этой вселенной действуют силы, угрожающие её существованию. Мы можем их остановить.
В большинстве миров Центр выглядит как поезд, мчащийся часто там, где вообще нет рельс, иногда – как низкоорбитальный шатлл, при виде которых у людей случается потеря кратковременной памяти. И это неспроста – с самого начала существования центра, он наткнулся на сопротивление коллективного разума, внутри которого он существовал – фактически, являясь мыслью, которую Бог боится подумать. В мире Заздовны все несколько по-другому. Если глядеть на карту тела бога, то мир Заздовны – подобен ожогу на темени от слишком рано зажёгшейся звезды. Это некая слепая зона, место, оставшееся от большого взрыва – место, куда творец выкидывает скомканные черновики. Большая мусорная корзина. Чёрные озёра нефтепродуктов, зелёное небо, воздух, в котором без кислородного баллона не продержишься и пяти минут, пузырящаяся глазами мутно-зелёная слизь и чавкающая биомасса под ногами, чёрные щупальца, готовые разорвать любого. Это – царство Заздовны, королевы царства мёртвых, Заздовна восседает в голографическом тронном зале дворца, расположенного на полярной шапке планеты, своды дворца из кирпичей, вырубленных прямо из затвердевшей смеси метана и пропана, сверкают, пропуская через себя лучи множества лазеров, отсветы которых и окрашивают тучи зеленоватым сиянием. Если лететь над полюсом этой планеты на спутнике, то можно увидеть, что дворец имеет форму снежинки, и у наблюдателя могла бы возникнуть мысль, что это – естественное образование, выросшее из единого кристалла, но некому это подумать, потому как тишину коридоров ледяного дворца нарушают лишь гулкие шаги Заздовны, и шелест её призрачных стражей – летающих вихрей черноты, змеящихся по льду, меняя форму, с белыми злыми глазами, а души умерших, блуждающие по поверхности планеты, и монстры с щупальцами из нефтяных озер не строят спутников – у них есть и другие заботы.
Место, куда мы с Кристофом собирались попасть, находилось близ экватора этой планеты. Избушка-на-курьих ножках висела над разломом литосферы, и потоки бурлящей магмы надёжно защищали её от вторжений органической жизни, по крайней мере, с поверхности планеты, однако же, прыгать напрямую с Земли было нельзя – помимо органики, в этом месте обитает масса психических форм жизни, которые могут проникнуть через нас в этот мир, вобщем, для поддержания нейтралитета и безопасности, мы приготовились к прыжку с одной пересадкой – найти альтернативную версию Земли, движущуюся к неминуемому апокалипсису, было не так уж сложно. Если туда что-нибудь и прорвется из адов, ничего страшного, думали мы тогда. Все равно львиная доля населения скоро там и окажется. Выбранная нами реальность гремела музыкой и пестрела неоном.
Не знаю, насколько давно тот мир отделился от основной линии времени, но, видимо, не очень-то и давно, ведь там были мы, у нас были примерно такие же тела, и язык, на котором мы говорили, тоже не сильно отличался, вот только проснулись мы уже не в том городе где заснули. Протерев глаза, я сразу же начал замечать различия – я лежал на чём-то жестком, кажется на ворсистом ковре, во рту все пересохло, какой был бы, если бы это тело курило марихуану каждый день уже не одну неделю. Пошатываясь, я приподнялся с ковра, осматривая аляповатый интерьер слегка расфокусированным взглядом, это было довольно-таки уютно – ну, для мира, двигающегося к неминуемому концу света, только как-то пыльно. Пыль тонким слоем покрывала абсолютно всё – кроме фикуса в горшке, который выглядел самым бодрым и жизнерадостным обитателем этой квартиры. Ковры, потертые репродукции Тициана, сломанные часы с гирьками на стене, старые деревянные стулья у одного из которых вечно отламывалась ножка, и весь окружающий мир с его воспоминаниями, особенностями и течениями вливаются в мою память… Загрузка завершена, я прорастаю корешками в мозг альтернативного себя, полностью подавив его исходное сознание, и погрузив его в глубокий сон… Глаза открываются с трудом, зато теперь всё видится абсолютно чётким. Кристоф уже здесь, полностью скачался и сидит выпучив глаза – верный признак интеграции сознаний. Только вот вид его заставляет меня издать смешок. Фиолетовые шаровары из шёлка, и длинная, заплетённая в тонкую косичку бородка, заканчивающаяся двумя бусинками в виде человеческих черепов и семечком рудракши – мне захотелось пошутить про БГ, но я вспомнил, что в этом мире Борис Гребенщиков не носил смешную бородку, не стал известным музыкантом, но зато занял место министра то ли образования, то ли внутренних дел – воспоминания в моей голове путались, а шутить про дурацкую бородку и несостоявшегося певца не очень уже и хотеось, когда я вспомнил, что я тоже выгляжу иначе чем привык выглядеть. Хотя, после такого количества альтернативных реальностей, можно было бы и привыкнуть – кем только мне ни приходилось уже бывать, вот тут, например, у меня чёрные и белые дреды из синтетического материала, белок одного глаза выкрашен в зелёный цвет, другого – в фиолетовый, отсутствуют два передних зуба, зато множество колечек, шипиков и прочего металлолома, торчащего из лица, ушей и не только. Я одет в некое подобие мантии тибетского монаха, только густого, фиолетового цвета. Серо-зелёный цвет лиц прекрасно сочетался с фиолетовыми тряпками, впрочем, здесь всё прямо таки пестрело яркими, кислотными цветами – наскоро соорудив себе завтрак из каких-то блинов быстрого приготовления, которые надо было заливать кипятком, но мы съели их сухими, мы вышли на улицы, приветствующие нас неоновыми граффити и гирляндами полиэтиленовых цветов, которыми нас попыталась украсить первая же группа прохожих - очень приветливых, выглядящих как-то неестественно радостно и возбужденно, человек пяти с огромными зрачками и такой же серо-зелёной кожей, вообще, атмосфера вокруг царила праздничная, только вот во всём сквозила какая-то утомлённость, как будто бы люди не могут прекратить участие в весёлом карнавале, царящем вокруг, даже если бы и очень этого хотели.
- Слушай, Кристоф, мне кажется, мы попали в какой-то мир хиппи…
- Да, я считаю, что нам нужно убраться отсюда поскорее. Кстати, меня тут зовут Бенедикт – это на случай, если мы встретим здесь наших знакомых.
- Почему у тебя во всех мирах разные имена, а у меня – одинаковые? Ну или почти всегда происходят от одного корня.
- Ай, не ****и-ка – в одной из жизней ты был буддийским ламой, и тебя звали совсем иначе.
- Как?
- Ой, не помню.
Город, похожий на туман и на галлюцинации. Такой сон, из которого не можешь проснуться по-настоящему, блуждая из вагона в вагон, приближаешься к станции, на которой сон тихо замирает и ты можешь выйти на залитую лунным светом платформу, а потом снова ничего, и все города и станции исчезают как дым, когда ты пытаешься что-то понять, как-то приладить себя к пустому чёрному силуэту, который только что был очерчен для тебя дымом, пытаясь стрельнуть папиросу на полустанке понять, что перед тобой светлячки и тени. И туман, который повсюду по утрам, пробирается, болотами, стелясь над плесневелыми колосьями, забирается в щели, щебечет на ушко «спи, усни» и подсыпает волшебного песочка, чтобы когда вы проснётесь по утру, во рту был привкус тумана, нисколечко не меняющегося во времени, солоноватый и сухой, привкус чая, солоноватые и похожи на сушёные листья персонажи то там то тут. Лица людей закручивают хороводами опавших листьев, сквозь разноцветные вихри к самому тонкому и прозрачному скелетику листа на вершине дерева, ветер срывает и заворачивает спиральную траекторию движения в далёкую точку, где-то на горизонте, что значит, мы окончательно покинули полосу смертных частот, входим в холодные области, населённые существами, состоящими из шестерней-снежинок. Одно прикосновение к сугробу запускает сложный часовой механизм, и мы оказываемся на месте. Кажется, мой мозг немного поплавило палящее солнце этого мира, и я уже и сам не понимаю всех хитросплетений этих метафор. А потому, перейду к сухому изложению фактов: вот мы, Кристоф и я, в нужном месте, в нужное время. Место – зал для йоги или спортзал, нынче заброшенный, с мандалами и солярными символами на стенах, две стены представляют собой зеркала. Зал довольно длинный, и зеркальный коридор тянется, умножая самого себя и нас в нём, достаточно далеко. Некоторые зеркала треснули, но в целом – все вполне подходит. Я держу в руке большой треугольный осколок зеркала, перед нами стоит упаковка пропановых баллонов – всё это было необходимо для открытия шлюза, я держу осколок аккуратно, острием вниз, чтобы не порезаться, мы начинаем процесс подготовки, состоящий из серии вдохов и выдохов а так же нажатий на определённые точки на лице. Говорят, что миры Заздовны – миры смерти. Это и так и не так одновременно. Однако для тех, кто привык отождествлять форму с жизнью, вход в эти миры и есть смерть. Сам этот мир обладает разжижающим, расшатывающим удерживающие форму взаимосвязи действием, от всякого вошедшего сюда остаётся лишь его чистая сущность, а процесс соскабливания с неё слоев выглядит как предсмертные конвульсии, которые могут охватить целые миры.
Привычно отделившись от человеческой оболочки, я приветствую Время, которое указывает мне дорогу – то ли на вершину, то ли к корням. Я вхожу в особое состояние транса, мир вспучивается, как глаза стрекозы. Каждая фасетка – это трёхмерный столбец времени, поддерживающий тот или иной мир. Треугольный осколок можно уже и не держать – он сам висит в воздухе, последнее, что это физическое тело успевает различить – это собственный взгляд в зеркале и тень, быстро мелькнувшая тень от чего-то непонятного. Так не было обычно. Раньше такого не было, я позволил себе на мнговение задуматься, и пропустил момент, когда я был собран уже на другой стороне. Время показался мне белобородым старцем в длинной рубахе или саване – и вот точно такой же старец шел нам навстречу. Мы только успеваем переглянуться, и подумать, что Центр Координации сильно изменился, и теперь он действительно напоминает избушку на курьих ножках. Лицо здания ухмыляется так, будто бы оно что-то от нас скрывает. Бушующая магма каким-то непонятным образом заменилась изумрудной травкой, из которой торчали большие, расписанные древними орнаментами камни, которые, несмотря на свою древность, оставляли на руках следы свежей нитрокраски. Символы солнца, мирового древа и что-то ещё – я не успел разглядеть, потому что старец, одетый как волхв из советской кинопостановки, обратился к нам, и затянул свою песню. Он пел не только гортанью, но, и как будто бы многочисленными пазухами, расходящимися от его носа по всему телу, и даже дальше. По крайней мере, звук его голоса доносился со всех сторон, и реальность дышала в такт выталкиваемым из него словам. Камни, казалось, тоже запели – может быть, и не казалось, потому что некоторые из них стали големами, принявшимися сооружать развёртку гиперкуба посреди поляны. Далёкие хребты гор терялись за рощицей молодых берёзок, и если бы не зеленоватое небо, с которого периодически капало что-то перламутрово-мазутное и обжигающее кожу, я смог бы поверить, будто бы нахожусь на каком-то древнем языческом капище. Я ещё не совсем понимал, к чему весь этот маскарад, а дождик уже растворил на нас почти всю одежду, и начал проделывать дырки в человеческой коже, через рваные лохмотья которой проглядывалась у Кристофа чёрно-зелёная чешуя с вкраплениями металла или пластика, а я, как оказалось, состоял весь из каких-то светящихся щупалец, полупрозрачных и перекачивающих какую-то жидкость. Дождик лишал нас привычной антропоморфной формы, и пока мы слушали песню, сообщающую нам картину мира, наш облик претерпевал метаморфозы. Старик рассказывал о том, как мир развивается, качаясь как маятник, от состояния ненависти к состоянию любви, о том, как на фазе эволюции всё живое смешивается, соединяется и обрастает новыми свойствами. На самой конечной фазе это огромная недиффиренцированная биомасса, состоящая из переплетения всех возможных мыслящих и не только существ. Полностью состоящая из тенденции к соединению и ассоциации. Далее шло следующее – колесо времени разворачивалось в обратную сторону, и наступает фаза инволюции, когда огромное осознающее и живое нечто начинает дробиться на отдельные части, несущие все меньший и меньший отголосок всеобъемлющего единства, пока цикл не дойдет до микроорганизмов, и всё это не повторится вновь – бог, растворяющийся на мельчайшие части, и соединяющийся вновь, но в конце следовала небольшая неувязочка. К тому времени, как я понял, в чём дело, Кристоф уже принял вид ксеноморфа, распятого на трёхмерной модели тессеракта, берёзки и камни, вместе с прочей мишурой, покрылись цифровым глитчем, а бородатый старец, вышедший нас встречать, стал вибрирующей сеткой, пронизывающей всё окружающее пространство. Слои формы растворялись, оставляя только идею.
Идея была проста, и очень стара. Наверное, она существует с тех далёких времён, когда вообще образовались идеи. Заключалась она в необходимости перестать осознавать себя для того, чтобы дать начало новому циклу – по крайней мере, перестать осознавать как то, чем на данный момент ты, для самого себя, являешься. Достигнув, для какой-либо из реальностей, наиболее высокого уровня, осознаности, следует предпринять действие, прекращающее всяческое осознание – это единственный способ прийти, в итоге, к чему-то совершенно новому. Чтобы появилась функция, радикально новая в сравнении с тем, чем является сознание, необходимо его полностью и безоговорочно остановить. Широта открывающихся возможностей и перспектив манила и ослепляла меня, но, вдруг как гром среди ясного неба, эту конструкцию нарушило озарение: прекратив всякое осознавание, сделав это полностью, если я вообще смогу его остановить, я никогда не смогу увидеть, к чему это приведёт на практике. И хотя песня сулила мне бесчисленные миры, которые тут же возникнут, перестань я существовать на каком либо из уровней – я вдруг понял, что у меня не будет ровно никакого способа это проверить – возникнет ли что-то новое при прочих равных условиях в случае полного прекращения всякой ментальной деятельности, или же, в следствии её радикального преобразования.
В окружающем же меня, вибрирующем мантрами пространстве не осталось больше ничего, кроме летающих всюду кусков цифрового глитча, и Кристофа, распятого на гиперкубе, полностью превратившегося в синтез биологического существа и машины – в нём было что-то от богомола от инопланетянина из фильма Чужой, только на голове у него рос огромный, похожий на ягоду ежевики глаз окружённый голографическими взаимовложенными треугольниками, все издавало насекомий писк, пространство скручивалось в тороидальном вихре, продетом через наши зрачки, и разворачивалось воронками откуда-то со стороны затылков, замыкаясь на перефирии, и создавая заново весь кристалл реальности. Хотя, он может быть никуда и не пропадал.
Утром мы просыпаемся, в человеческих телах, и я рассказываю о том, какой мне странный приснился сон, который можно было бы истолковать как добровольное принесение себя в жертву богом, что оказывается не только популярным сюжетом в мифологиях народов мира, но и странным образом коннотировало с содержанием детских снов Кристофа, что повернуло сюжет моих мыслей в сторону поиска новых взаимосвязей, не менее интересных, чем описанный сон, и ведущих куда дальше и глубже, но пересказ сна на этом месте уже придется закончить, а выводы и взаимосвязи сделать частью другого, возможно более обширного текста.
Свидетельство о публикации №215100701165