Последний из рода де Армант

Junglingsfrisch
tanzt er aus der Wolke
auf die Marmorfelsen nieder,
jauchzet wieder
nach dem Himmel..


Иероним де Армант был отважным рыцарем. Тем не менее, когда ему исполнилось 23 года, ему пришлось открыто сказать отцу, что жениться он не собирается. Отец не поверил своим ушам: Иероним был единственным сыном в стариннейшем рыцарском роду герцогства и не мог позволить себе таких шуток. Иероним знал, что этот разговор неизбежен и будет очень тяжким, а потому готовился к нему много месяцев. Несмотря на это, разговор был бурным, если не сказать буйным. С отцом у него были трудные, тяжёлые и сложные отношения, но Иероним знал, что отец его не злой человек, разве что туповат и не слишком следит за своей речью. Иероним избегал разговаривать с ним с раннего детства, но зато приходилось выслушивать. Отец его был человек крутым и резким, в ярости был страшен и даже в преклонном возрасте был исключительно сильным воином. И сейчас, слыша от единственного сына ужасающую ересь, вскинул руки, призывая небо в свидетели, и разразился громовыми раскатами как сам Зевс. Он мог орать сколько угодно и нёс обычно ахинею и ерунду. В этот раз он был в ярости, но орал всего два часа. Иероним не дрогнул и спокойно повторил:

- Отец, я непоколебим. Семейные узы, вся эта полоумная возня, ворчание жены, визги младенцев, ложечки, кастрюлечки, люлечки, погремушечки, вонючие пелёночки и всё такое прочее – о боже святый! – не для меня. И слава богу! Я поэт, я бард, я…

Отец добавил сильное выражение, и тогда Иероним прямо на него посмотрел и не скрывал своей решимости. Ещё миг – и он выхватит шпагу. Отец знал его характер и не стал рисковать, сменив тон. Но увещевающий спокойный тон был точно так же бесполезен. Иероним твердил своё:

- Я поэт, меня трясёт от отвращения вся эта бытовуха. В мыслях и душою я в небесных сферах. Отец, Вы же знаете это прекрасно. Просто до сих пор не хотите признать. К тому же в роду де Армантов всегда было много поэтов.

- Даю тебе ещё один год, - резко сказал отец, но голос повышать не стал. – Не найдёшь себе жену сам, найду я. Наш род не может оборваться из-за каких-то полоумных бредней. Прошу тебя, дай мне внука. Это всё, что я от тебя требую, и, заметь, имею на то все права и основания. А затем – делай что хочешь и мели чепуху хоть до пены на губах. Иероним! Ты не можешь не понимать серьёзности ситуации. Ты де Армант, ты плоть моя и кровь, а не упал с небес и не был подкинут эльфами.

- А если всё-таки я упал с небес? – спросил Иероним, нежно улыбнувшись.

- Всё! – тотчас заорал отец. – Слышать не могу твои шуточки! С глаз моих! Не хватало нам в роду ещё…

Иероним резко обернулся. Отец поспешил замолчать.

- Дай мне внука, - повторил он тихо. – Заклинаю тебя, Иероним. Упал ли ты с небес, да хоть с Андромеды, ты – де Армант, и я вижу в тебе нашу породу, причём не худшего образца. А затем, обещаю, я закрою глаза на все твои идиотские причуды.

Иероним покинул дом отца и, пройдя несколько улиц, остановился, опьянённый свежестью воздуха, и долго любовался ясным звёздным небом, чему-то снова улыбаясь. Он всегда казался немного странным и не от мира сего, но иногда это поражало воображение и взгляд его и выражение лица становились совершенно неописуемыми; казалось, что он светится или сияет изнутри, и его чудесным пением заслушивался даже пьяный сброд в тавернах и притонах, в которых Иероним появлялся частенько, чтобы развеяться и потратить десяток талеров.

Иероним, разумеется, не собирался угождать отцу, но вскоре очень удивил, заявившись в фамильный дом и объявив о своей женитьбе.

- Слава небесам! – проорал его отец, не в силах поверить ушам. – Ты всё же решил выполнить мою просьбу! Я же знал!

Иероним немного отрезвил его.

- И не думал, - сказал он, и добавил со смаком: - Полная чушь. Ничего похожего.

- Чушь или не чушь, - бодро сказал отец. – Но я услышал то, что жду уже много лет. Скажи же мне скорее, кто она, мать моих любимых внуков?

- Я полагаю, - медленно начал Иероним, прекрасно зная, что его отец вне себя, - что это знают только небеса.

- Что за чушь ты опять плетёшь? – проорал отец, всё более негодуя. – Ты можешь хотя бы сейчас говорить нормально и внятно? Как её зовут? Кто она? Когда свадьба?

- Мы уже повенчались, - сказал Иероним беспечно. – А зовут её Лючия.

- Фамилия? – деловито спросил отец. – Она из Леона? Говори же, подлец такой!

- Понятия не имею, - невинно сказал Иероним. – Она загадочна и до безумия мне интересна. Вот и всё. До сих пор не могу поверить. Я таких глаз никогда не видел. Запах какой-то странный…

- Осторожней с этим безумием, - сказал отец, тревожно припоминая давние весточки угасания рода: сумасшедших было уже немало. – У тебя это легко. Ты и так не в своём уме. Держи себя в руках, понял? Я уже видел пару твоих истерик. Только не в этот раз, Христа ради. Я знаю, ты гораздо сильнее, чем кажешься. Вот только мозги – твоё слабое место. Ни о чём не думай, Иероним, для этого мозги не нужны. Всё, что от тебя требуется, это… это и идиот сможет. Даже ты! Мне нужны внуки, хотя бы один внук. Чёрт с ним, пусть и дурной, пусть и в тебя. Род де Армант на краю гибели, ты это понимаешь? Смотри на меня, оболтус! Ты меня вообще слушаешь? Скажи, девушка действительно хорошая? Здорова? Будет рожать?

- Ну и вопросы, - заметил Иероним. – Об этом я и не думал, но она сильна как десять быков, если Вы об этом. Не отравляйте мне мечты, отец. Я не думаю о ней как о самке. Это просто Лючия, единственная и неповторимая. Не задавайте вопросов о ней, хорошо? Во-первых, я не скажу, а во-вторых, я ничего о ней не знаю. Не думаю, впрочем, что её зовут Лючия, и она явно не из Леона, но это не играет роли, и это единственное, что я могу сказать. Я вообще ничего не хочу о ней знать. Но мы теперь вместе. Вот и всё. Вы рады?

Отец выслушал всё это, всё более тревожась и окончательно сбитый с толку. Что Иероним опять задумал? Или, скорее всего, во что он опять вляпался? А вляпался, свиду, основательно и с головой. Такого с ним ещё не бывало.

- Судя по тому бреду, который ты мне наплёл, - медленно начал отец, вскипая. – Ты решил подложить в наш род не что иное, как свинью. И не дай бог, если это так.

- Спокойно, - сказал Иероним. – Она из знатной семьи и чистокровная христианка. Это ясно как день божий и в этом никакого секрета нет.

- Это правда, сынок? – спросил отец, схватившись за сердце.

- Всё в порядке, - сказал Иероним, улыбнувшись. – Не о чем беспокоиться. Просто нас свела судьба. Это было как знамение свыше. Такое бывает лишь раз в жизни и обратной дороги нет. Помимо важного, это означает в том числе также и то, что Ваш род де Армант продолжится. Судя по всему.

- Полегче, - сказал отец. – Никаких «судя по всему». Не нужно шутить, сынок, с такими важными вещами. Когда-нибудь ты сам поймёшь, что такое семья, фамилия, род. А пока не понимаешь – следуй моему указу. Я рад, что ты так и поступил, и я знал, что всё-таки дождусь внуков. Вот только непонятно, в кого ты-то такой тупой? Пять лет я пытался хоть что-то тебе объяснить. – Отец раздражённо отмахнулся. – Но у тебя вечно не как у всех.

- Благодарю, - сказал Иероним. – Это всё?

- Я хочу увидеть Лючию, - сказал отец непререкаемо. – Немедленно её ко мне. Хочу познакомиться с матерью моих внуков. Могу только представлять, кого ты себе надыбал в конце-то концов. Она что, похожа на обезьяну? Или косолапая? Или в волосне вся?

- Она неописуема, - сказал Иероним.

- Ладно, вали, - сказал отец. – Пока окончательно не испортил мне радость от благостной вести. Чтобы в следующем году принёс мне внука, понял?

Иероним ушёл. Последняя неделя была очень необычной. Лючию, а точнее, девушку, которая так назвалась, Иероним встретил глубокой ночью в какой-то глуши, когда, задумавшись о чём-то, обнаружил себя в незнакомом районе на самом краю Леона и оцепенел в восторге, увидев на полянке девушку в лучах полной луны. Девушка танцевала и была обнажена. Казалось, остановилось сердце и замерло дыханье, и Иероним не знал, сколько времени прошло. Но перед самым рассветом девушка исчезла, и Иероним в изумлении озирался, подумывая, что всё это, вероятно, пригрезилось ему.

И тогда он услышал голос Лючии, тихий голос позади себя:

- Ты смотрел? Ты не должен был этого делать. Кто ты?

- Иероним, - сказал Иероним, медленно обернувшись.

- Это судьба, - сказала девушка. – 13-го января в день полной луны моим мужем станет рыцарь Иероним.

- Занятно, - сказал Иероним. – Кто это тебе такое сказал?

- Бабушка, - сказала девушка. – Меня зовут Лючия.

- Я всегда знал, что моей женой станет девушка по имени Лючия, - сказал Иероним.

В этот миг глаза Лючии странно и зло сверкнули, и Иероним почувствовал на своём горле лезвие ножа.

- Никогда не ври мне, - сказала Лючия. – Судьба связала нас отныне, но это ничего не значит. Я твоя, но с тобой или без тебя – суть роли не играет.

- Неужели убьёшь меня тотчас? – спросил Иероним. – Странная у меня жена. По крайней мере поцелуемся.

Губы Лючии были обжигающе горячи.

- Я не соврал, - серьёзно сказал Иероним, обнимая её. – Имя Лючия явилось мне, когда мне было пять лет. С тех оно в сердце моём. Клянусь.

- Это прекрасно, - сказала Лючия. – Уйдём отсюда прочь. Сволочь испортит всё.

- Да, - сказал Иероним. – Поспешим.

Иероним не удивился, обнаружив, что на девушке нет креста, и, несмотря на бурные протесты, зажёг несколько свечей и внимательно её осмотрел. На это потребовалось много времени и усилий, но Иероним нашёл то, что искал: многочисленные символы и знаки по всему телу Лючии, сделанные, видимо, в разном возрасте, а первый знак, нанесённый на плечо, был сделан, несомненно, ещё во младенчестве. Иероним ещё в юности осилил фамильную библиотеку, в которой было много редких мистических книг, и сейчас узнавал многие из этих знаков.

- Интересная ты штучка, Лючия, - задумчиво сказал он.

- Потуши свечи, - прошептала она. – Пожалуйста. Или я рассержусь.

Иероним потушил все свечи, кроме одной.

Так начались их пламенные ночи, которые иногда летели как мгновенье, а иногда тянулись столетье, и всякий раз Иероним, чувствуя протрезвенье, шептал, не в силах осознать реальность:

- Ты моя, Лючия. Вся и без остатка. Моя и только моя. И ты в моих объятьях. Неужели это не сон? Всё так необычно. И мы теперь вместе, правда? Ты и я. Навсегда. Скажи, что это так.

И Лючия говорила ему слова любви, и Иероним поверил ей, поскольку хотел этого.

- Теперь я не одинок, - говорил он. – И мне больше не холодно и рутина не пожирает моё сердце, мой рассудок и мою душу. Мне снятся сны, какие снились когда-то, когда был я ещё юн и был полон иллюзий и радостных надежд. Но день за днём, Лючия, я терял крупицы волшебного представления, и день – скажу тебе честно – мне давно уж немил. Я упиваюсь ночами до пены на губах от ужаса, и многие тайны открываются мне. И величайшая из этих тайн – ты, моя Лючия, ты темна, но и ярка, как эта ночь, которую я так люблю, и всегда любил, сколько себя помню.

- Мы дети ночи, - шептала Лючия. – Вот почему судьба свела нас. Ночью всё иначе, и всё тайное становится явным, а всё явное – тайным. Смотри, какая страшная тень за окном, Иероним! И вот опять – волчий вой, и это близко.

Иероним не мог избежать встречи с отцом, пытался скрывать Лючию, но отец заявился сам и озадаченно хмыкал, пытаясь уловить подвох. Лючия была безусловно из знатной семьи и менее всего напоминала свинью или обезьяну. Иероним не узнавал её в эти минуты: Лючия была беспечна и приветлива, полностью очаровала отца и была прекрасной хозяйкой.

- Я доволен, сынок, - сказал отец негромко Иерониму, когда Лючия оставила их. – Девушка из очень знатного рода. Ни одной поганой черты. Мне кажется, я узнаю в ней род де Варрос. Странно. Мне казалось, всех их давно сожгли на костре. Значит Лючия де Варрос. Неплохую парочку ты себе нашёл. Но почему она скрывает это?

- Быть может, есть причины, - раздражённо сказал Иероним. – Не надо предположений. Для меня она Лючия, единственная в своём роде. Отец, поймите меня и не портите мне кровь. Вы рады? Вы увидели её? Вы довольны? Что ещё Вам надо?

- Я пойду, - сказал отец, вставая из-за стола. – Не обижайся на меня. Мне надо было её увидеть. Будь счастлив, сынок.

- Спасибо, отец, - сказал Иероним.

Через несколько недель Иероним всё-таки спросил Лючию о де Варрос. Это был знатный род на юге, погрузившийся в чернокнижие и запретные ритуалы. В то время были особо суровые карательные меры и весь этот род по всей стране был объявлен вне закона и жестоко истреблён.

- Не беспокойся, - сказал Иероним. – Отец никому не расскажет. Я, разумеется, тоже. Но, быть может, ты скажешь, чем же занимались твои предки?

Лючия долго не отвечала.

- Не говори, если не хочешь, - сказал Иероним. – В любом случае ты для меня – Лючия, моя Лючия, единственная на всём свете. К тому же я знаю значение всех этих символов на тебе. И тот танец – ты помнишь? – я знаю его смысл. Твой диалект, который ты скрываешь, я тоже узнал. Значит, ты с пелёнок говоришь на этом ужасающем запретном диалекте? Чего ещё я не знаю?

- Позже, - сказала Лючия. – Со временем ты узнаешь всё. Но ты готов быть со мной заодно? Не дрогнешь? Хватит сил? Ты готов шагнуть в неведомое?

- Я готов с 14 лет, - сказал Иероним. – Я знал, что это неизбежно. Всё думал: и когда же? А когда решил, что ошибся о себе и о смысле моей жизни, встретил тебя. Это даже не судьба, всё гораздо сложнее.

- Род де Варрос посвятил себя постижению тайн за гранью жизни, - торжественно сказала Лючия. – Я была рождена после специального ритуала и воспитывалась с пелёнок для изучения магии. Бабушка учила меня всему, что я знаю, и когда началось истребление, мне удалось скрыться. Я была должна.

- Погибли все? – спросил Иероним.

- Все, - сказала Лючия. – Всё произошло слишком быстро. Я выжила чудом. Много недель я, пятилетняя, бродила в густых лесах, пока не набрела на одну ферму, где таилась многие годы. Когда мне исполнилось 15, я пришла сюда, в Леон.

- Отважное сердце, - сказал Иероним нежно и склонился к ней.

Отец, всё более беспокоясь, зачастил. Иероним тяжело это переносил. Уже в детском возрасте он был самостоятельным с переборами, а теперь откровенно говорил отцу, чтобы он не лез в его жизнь.

- Я беспокоюсь, - говорил отец, краснея от смущения. – Не злись, Иероним. Я не лезу к тебе, просто я не могу ни есть, ни спать, ни думать о чём-либо. Все мысли только о внуках. Как поживает сеньорита Армант-и-Варрес?

- Отец! – проорал Иероним. – Никогда не смейте упоминать ей фамилию. Никогда больше. Или я Вам никогда этого не прощу! И уходите, прошу Вас. Она придёт с минуты на минуту. Ну вот!

Во двор входила Лючия. Следом за ней вошла кухарка Розита, держа в руках корзины с провиантом.

Лючия, не говоря ни слова и не спуская глаз с отца Иеронима, зашла в дом. Розита с явным неудовольствием осмотрела пожилого господина и, тоже не сказав ни слова, скрылась в доме.

- Прощайте, отец, - сказал Иероним. – И больше не приходите, хорошо?

- Я жду внуков, сынок, - тихо сказал отец. – Наш род не должен погибнуть. Ты не сможешь этого сделать, Иероним. Ты – де Армант. В тебе моя кровь, вся сила наша. Теперь я вижу это отчётливо. В твоих глазах. Ты изменился, ты возмужал. Лючия опасная и страшная женщина, но тебе это на благо. За два месяца ты повзрослел больше, чем за двадцать лет. Я горжусь тобой. Только не упади.

- Не волнуйтесь, отец, - спокойно сказал Иероним. – Я действительно повзрослел. Лючия мой друг, мой единственный друг. Мы с ней заодно. Это нельзя объяснить, но просто поверьте. И вскоре я стану ещё сильнее. Род де Армант не умрёт, но воскреснет в новом величии, с обновлённой кровью, будто этих веков и не бывало. На триста лет хватит сил. Наши дети будут совершенно особенные. О да. И они прославят наш род на весь белый свет. Шёпотом и с ужасом будут говорить о них. Слава великая и легенды дикие будут сопровождать их. Запомните мои слова, я не шучу. Вы не представляете себе, несколько всё серьёзно. Но об этом я говорить не могу.

- Христос с тобой, сынок, - торжественно сказал отец. – Это лучшее, что ты мог мне сказать. И теперь я могу умереть спокойно. Прощай, я больше не приду.

- Прощайте, отец, - сказал Иероним.

Иероним, следуя какому-то неизъяснимому плану, быстро набирал влияние и вес в городе. Трудно было угадать, чего он добивается, но когда был объявлен сбор, Иероним возглавил его, чтобы вести войско в поход. Он не стал набирать простаков, холопов, сброд и волонтёров: войско состояло только из знати и, насчитывая всего три сотни рыцарей, настроено было в высшей степени решительно.

На белом коне, в полном снаряжении, - доспехи ярко сверкали в лучах солнца, - Иероним спокойно объезжал выстроившиеся ряды, жестами помогая им разбиться по старшинству родовой принадлежности. Вскоре колонны неспешно двинулись через широкую главную улицу к защитным стенам и бастионам.

Иероним не знал, когда вернётся, - живя настоящим, он не любил думать ни о прошлом, ни о будущем, - но сказал Лючии, что, вероятно, это стандартный рейд месяца на два, максимум на полгода. Однако вернулся он только через два года.

- Я буду ждать тебя, - говорила Лючия. – Даже не смей сомневаться. Помни обо мне и не терзайся никчёмными мыслями. Я умею ждать, я буду ждать.

- Две недели? – спросил Иероним, думая о своём. – Пару неделек-неделечек. Напрасно я женился. В прошлых походах я не думал о мелочах. Было весело. Был с нами однажды такой падре Фернандо, жирный и похожий на свинью рожей, на спор выпивал пятнадцать бокалов эля. Мы добавляли в них ослиную мочу. После этого он заливался как соловей. «Ослиные проповеди». У него была слабость к гадёнышам, что-то он делал с ними в подвалах. Во имя Христа! Люблю я эти походы. Был у меня друг Валтасар, я знал его с детства, мы шли вместе в наш первый поход, нам было по тринадцать. Любил он меня не в шутку и, поверишь ли, трижды спасал от верной гибели, а в третий раз – своей жизнью. Я поверить не мог, что он это сделал. Он умер на моих руках. Он умирал и улыбался, представляешь? После этого я ни с кем не сближаюсь. Если честно, эти походы для меня – как собирание лютиков. Есть слабаки, которых они пугают до ужаса, так и норовят отвертеться. Ну, все эти пупсики-буржуа, которые бледнеют от одной только мысли о битве. А я до сих пор не могу припомнить ничего особо примечательного. Была как-то одна неплохая битва близ Мартоса. Вот это было ничего. Мы едва удрали, да и то дюжины две. Остальные все там и остались. Христиан, Паскаль, Ян, Артур, Фредерик, Хавьер, Матиас, Франциск, Марк, Томас, Эрик, Оливьер, Винсент, Дамьен, Николас – ему было семнадцать, Андре – ему было шестнадцать. И Даниэль – ему было всего четырнадцать. Это был хороший воин, Лючия. Белокурый Даниэль, неустрашимый Даниэль. Матери его я отдал медальон – всё, что от него осталось. Они погибли все, погибли люто. Они были мне как братья, и все они там полегли, - упокой господь их душу, - мы даже схоронить их по-христиански не могли: нечисть там кишмя кишела. Поганые бросали нам их головы, руки и ноги. И смеялись паскудно, черти гнусные. У меня в ушах этот смех. Хи-хи-хи. Очень смешно. До упаду. Но больше ничего особо примечательного не помню. Быть может, на этот раз повезёт. Знаешь, это забавно, когда сажаешь на кол какого-нибудь мориска или сарацина. Мне нравится. Потеха.

Лючия всё крепче охватывала его руками за шею и пыталась заглянуть в глаза. Иероним с головой ушёл в воспоминания. В его глазах застыли жуткие и отвратительные сюжеты, многие годы являвшиеся в кошмарах и медленно разрушавшие рассудок.

- Иероним, посмотри на меня, - сказала Лючия. – Посмотри мне в глаза. Успокойся. Это твой долг. Ты же рыцарь, возьми себя в руки. Пришёл твой час – теперь ты поведёшь войско. Я горжусь тобой, помни это. Исполни свой долг. Я знаю, этот рейд будет успешным. Возвращайся с победой. Береги себя, и – возвращайся. Возвращайся ко мне.

- Да, - сказал Иероним. – Извини, мне нужно собраться, всё обдумать. Не думаю, что всё будет так просто. Герцог сказал мне ясно: это акция особой важности. Вот почему я набрал только знать в войско. Даже священники из знатных семей. Если не сможем мы, то не сможет никто. Сам герцог поручил это дело мне, поскольку не хочет сам браться за это гибельное предприятие. Но я готов рискнуть. Если выиграю, это будет заслуга де Армантов, а герцог будет плохо спать, нежа геморрой. А потом можно будет и вовсе отвесить ему пинка. Всё это надо обдумать. Принеси мне холодного вина и иди к себе.

- Я буду ждать тебя сколько потребуется, - повторила Лючия и ушла.

Иероним до утра сидел за картами, пытаясь наметить оптимальный маршрут и набрасывал на пергамент наиболее ценные соображения. Вскоре наметился чёткий план действий, Иероним немного расслабился и смог пару часов поспать. В десять часов утра его разбудила Лючия и он ушёл, так и не сказав ни слова больше. Через два года, когда он появился, Лючия его едва узнала...

*    *    *

Иероним долго и тщательно продумывал свои действия, но затем не любил их менять и чётко им следовал. Со стороны казалось, что его решения произвольны, спонтанны, беспечны, хаотичны или даже безответственны, но это была иллюзия. Он чётко знал, что и зачем делает, разве что не объяснял. Как и вокруг любого из предводителей, вокруг Иеронима было дюжины две верных и доверенных, которые не задавали никаких вопросов, а просто исполняли приказы, веря ему безусловно. Это всё, что требовалось Иерониму. Те, кто знали его давно, понимали его с полуслова, а потому командование Иеронима было лёгким и ненавязчивым.

Войско продвигалось быстро и чётко следуя цели. Иероним не терпел фамильярности и чётко подчёркивал дистанцию, так что даже ветераны и более старшие воины, помнившие его совсем юношей, были вынуждены это признать. Распоряжения Иеронима были краткими и по-существу. Свиду Иероним был совершенно спокоен, даже безмятежен, - воины любили его за остроумие и неподражаемые шуточки, - и в ярость он приходил либо на поле битвы, либо когда ему перечили. Перечить ему было опасно и всегда чревато расправою, иногда жестокой. Ещё во время сбора Иероним внятно и настойчиво предупредил во избежание излишних эксцессов в последующем, что при его командовании последним проступком является ослушание. К счастью, все воины были бывалые и отнеслись к этому серьёзно.

Поначалу всё шло легко, даже слишком легко, что насторожило Иеронима. Южнее Пуэртольяно начинались пограничные территории, где встречались отряды сарацин, но на сей раз всё было тихо. Иероним приостановил марш-бросок и в течении недели отряд просто выжидал. Чувствуя подвох, Иероним выслал гонцов в Пуэртольяно, но оттуда пришли какие-то оборванцы, которых Иероним отослал тотчас прочь. Вся знать Пуэртольяно давно переселилась на север, а немногие рыцари погибли в бессчётных рейдах против заклятого врага. Иероним знал прописное правило, что небольшое, но крепко сколоченное войско боеспособней, чем многочисленные толпы из холопов и оборванцев, которых интересуют только пьянка и грабёж. Все рыцари, которые были с Иеронимом, провели не один рейд и проявили себя превосходными воинами, в которых Иероним не сомневался.

Продвигаясь южнее, Иерониму удалось без боёв занять несколько селений и провести стандартные профилактические меры по зачистке территории. Часто Иероним принимал личное участие в этом, и тогда негромко приговаривал: «Это тебе за Даниэля». За Даниэля – и всех прочих – он прикончил уже не одну сотню сарацин, но, разумеется, этого было мало. Местные жители, среди которых было много и мавров и морисков, уже не могли видеть всего этого, поэтому, чтобы не нервировать их, экзекуции проходили подальше от селений. И затем чёрные тучи ворон слетались туда отовсюду...

- Когда всё это прекратится? – спросил Иеронима какой-то старик. – Сколько себя помню, этому нет ни конца, ни края.

- А мы их сюда не звали, - говорил Иероним. – Это не мы у них, а они у нас. И не нужны нам эти нечестивцы на нашей доброй христианской земле. Пусть убираются сами, либо мы их уберём!

- Они такие же люди, - говорил старик. – Мы живём тут с ними в мире и согласии.

- Я вижу, - сказал Иероним. – Кишмя кишат как тараканы. И Вы хотите, чтобы вся Испания стала такой? Богомерзость! Её надо искоренять, пока весь белый свет не погряз в содоме и гоморре. Разве Вы не чувствуете, как воняет? И заметьте: не фиалками. Это смердит поганое зловоние. А я очень не хочу, чтобы в Испании так воняло. Это говорю я, Иероним де Армант! Или кто-то не согласен?

- Бог Вам судья, - сказал старик, и отвернулся, чтобы уйти.

Но не всё было так просто.

- Отрежьте-ка язык этому любителю полизать задницу вельзевула, - бросил Иероним своим верным. – Не христианская это манера. Опоганились они тут все, живя вместе с нечистыми. Гнусность!

Старик не удивился и не сопротивлялся. Он даже не кричал. Иероним смотрел в его глаза. В них не было ни страха, ни упрёка, ни обиды, ни гнева, ни обречённости.

- Готово, - сказал один верный через минуту.

- Засуньте этот язык в задницу какому-нибудь мавру, - сказал Иероним. – Там ему и место. А ты иди, старик, с богом, и помолись о своей продажной душе. Вначале ты усаживаешь поганого за стол, будто брата по крови и вере Христовой, затем ложишь его в постель к своей дочери, затем чистишь его сапоги, затем батрачишь на него, а затем он даёт пинка тебе под зад – из твоего же собственного дома, а на детях твоих пашет и глумится над женой твоей и дочерьми прекрасными. Это сплошь и рядом. И мне это не нравится. – Иероним повернулся к одному из верных. – А тебе, брат мой Стефан, это нравится, скажи?

- Мне это очень сильно не нравится, - сказал рыцарь Стефан.

Иероним повернулся в другую сторону:

- А ты, брат мой Лорент, позволил бы глумленье над матерью твоей, над женою, над сёстрами, братьями и детьми?

- Знает бог, что не позволю я этого никогда, - сказал рыцарь Лорент.

- Вот видишь, старик, - сказал Иероним, повернувшись снова к старцу, - не всем люба твоя симпатия к нечисти. Ты призабыл, наверно, реченье Христово о том, что с дьяволом и его прислужниками нельзя вести переговоров: лживы, подлы, лукавы и лицемерны поганые отродья вельзевула. А ты, как вижу, слишком много болтал с этими нечестивцами, что сам уже в душе стал нечестивым. Не христианин ты, как вижу. А я никогда не ошибаюсь в людях. Чувствую я в тебе это поганое зловоние, этот богомерзский душок, пусть даже для тебя самого это уж запах фиалки давно... Иди, старик, с глаз моих долой, и подумай хоть раз в жизни. Четырнадцатилетний Даниэль Вандор-и-Дамато всё знал про жизнь, а ты, старый человек, не понимаешь даже элементарного. Если тебе плевать на край родной, то подумай хотя бы о судьбе своего потомства. И не учи своих внуков дурным манерам, старик. Хотя бы это ты понял? Пусть они вырастут благонравными, честными, добрыми христианами, и любят всем сердцем край свой родной и нашу добрую, христианскую землю Испании. Любят и защищают. Двигаемся, братья!

Иероним отличался удивительной тактикой: так тратясь на мелочи, он неожиданно набирал исключительную скорость, когда войско буквально ураганом проносилось через десятки километров, не останавливаясь ни на миг. У Иеронима было какое-то чутьё и странное представление о том, что такое «важное» и «неважное», и предугадать это было невозможно, однако его соратники давно приняли такую манеру, хотя это не переставало удивлять. Часто Иероним «застревал» на ровном месте, по какой-то причине тратя часы на такого рода болтовню, но точно так же он изматывал своих воинов далёкими бросками без единой минуты остановки. Так они, обходя по дуге опасные территории, оказались в районе Ронды, глубоко в тылу врага. Рыцари поняли его планы и многие вздрогнули. Им предстояло вернуться по прямой, то есть через триста километров вражеской территории. Иероним знал, что ставит весь банк, но был готов рискнуть. Шансов на победу было исключительно мало, и, ничего не объясняя, он пытался понять по лицам рыцарей, готовы ли они к предстоящим побоищам или нет. Почти все были готовы, и на рассвете 12-го июня войско двинулось в рейд, без разведки местности, без сбора информации о численности врага, без ожидания подкреплений, без встречных сил другого войска, без остановок. Иероним не победил…

*    *    *

Через несколько месяцев Иероним был в Толедо, где погрузился в затяжной запой, из которого не мог выйти. Из всего войска в живых осталось ровно двенадцать человек, которые отправились в Леон, куда Иерониму теперь ходу не было. Напиваясь, Иероним снова начинал эту волынку, неважно, слушал его кто-нибудь или нет. Ходил он в одну и ту же таверну и усаживался на одно и то же место, вышвыривая оттуда кого-либо, если место было занято. И, глядя в окно, он долго набирался эля, пока не начинал хмелеть, а для этого требовалось выпить немало. А затем глаза его разгорались и он, ломая пальцы, начинал рассуждать.

- Я не могу вернуться вот так, с позором, - говорил он. – Плевать на герцога. Но я не смогу смотреть в глаза людям. План прост: собрать хотя бы человек сто. Теперь я чётко знаю, как нужно действовать. Напрасно я поспешил тогда. Это чистая случайность, что мы так попали. Я должен это искупить, ведь вина на мне. Что я скажу матери Андре Ривьеро? Она проклянёт меня или, вероятнее всего, прикончит, если я скажу, как погиб её единственный сын пятнадцати лет, то есть – по моей глупости. Пока я не отомстил за всех, кто был со мною и верил мне, я не имею права вернуться. Покончить с собой – означало бы трусливо удрать, избегая ответственности. Нет. Я должен всё исправить. Если это вообще возможно...

И так далее, бесконечно. Иногда его слушали и кто-то узнавал. Об этом провальном рейде уже знали все, и знали, что это Иероним де Армант, погубивший всех, а сам несущий чушь, медленно скатываясь в сброд в этой таверне. Ближайший рейд из Толедо намечался только через полгода, и Иероним уже сомневался в том, что за это время не деградирует. Он слишком много пил и не мог остановиться. Алкоголь странно действовал на него: долгое время он был совершенно трезв, а затем будто срабатывала какая-то реакция и в один миг Иероним был вусмерть пьян. Остальное зависело от того, какое у него было настроение: подраться, зацепить шлюху или зарыдать. В этом смысле вариаций не было.

Всё, что у него было ценного, он медленно пропивал. Вначале деньги, потом кольца, потом доспехи по частям. Неприкосновенным был только меч.

- Скоро я стану как самурай, - бормотал он. – Босоногий, в кафтане и с мечом. Ах да, а ещё тысяча стихов. Чуть-чуть не забыл. Баснословная ценность!

Он хватал ближайшую шлюху, усаживал её на свои колени и начинал.

Вначале шлюха отбивалась, потом прислушивалась, а потом млела. Это экономило деньги.

Однажды он так без разбору схватил кого-то за руку, - на него вдруг нашло вдохновение, причём редкое, - и начал читать стихи, читать с упоением и с душой. Прошёл час, второй, и только потом Иероним почувствовал что-то неладное. На его коленях сидела явно не шлюха, ошибиться Иероним не мог. От шлюх воняет и они ржут в лицо, грубо дёргая за воротник и многое другое. И эта рука, обнимавшая его за шею, несомненно была рука чистой девушки. Иероним тотчас убрал свою ладонь с её бедра. И, набравшись храбрости, посмотрел в конце концов на неё. И в тот же миг сердце его остановилось, а затем забилось как барабан перед самым боем...

Глаза девушки были необыкновенны. И прошёл час, прошёл второй, а Иероним всё не мог прийти в себя.

- Прошу прощения, - прохрипел он, потупившись. – Извините. Я пьян. Тысяча извинений. Что-то нашло на меня, надо было высказаться. Я давно не записываю мои стихи: отец считает меня ненормальным и запрещал с детства. Но я почти всё помню наизусть, спьяну болтаю.

Девушка медлила и Иероним начал её осторожно спихивать с колен, отстраняясь всё сильнее. Но девушка прижималась.

- Меня зовут Мария, - сказала она. – Я пришла забрать моего отца. Он сидит в углу, напился опять. Глупый старик. Уже глубокая ночь, на улице опасно. Проводите меня? Вы ведь рыцарь.

Иероним густо покраснел.

- Я был рыцарем когда-то, - тихо сказал он. – Очень давно. Я проиграл впервые в жизни, и не смог это пережить. То же самое было с моим отцом. Десять битв выиграл, одиннадцатую проиграл, и после этого стал бюргером. Даже доспехи убрал с глаз, выбросил. Гордый, понимаете ли. А меч отдал мне, чтобы я за него повоевал. Но тайна крови непостижима. Я такой же, как и он: не из тех, кто запросто переносит проигрыш. Либо я победитель, либо… сброд. Я сброд, как Вы видите. Не называйте меня рыцарем, Мария, это марает само звание.

- Вы Иероним де Ариант? – спросила Мария. – В Толедо Вас знают. Я видела Вас два года назад. Мне было пятнадцать. И вот – я сижу на Ваших коленях. И Вы три часа читали мне стихи. О таком я не смела и мечтать.

- Ладно, хватит, - сказал Иероним, резко вставая. – Кто Вам позволил глумиться надо мною? Берите своего папашу и идёмте же!..

Иероним спешил отвязаться поскорее и бесцеремонно волок отца Марии. Через полчаса он уже бежал в притон, в котором его пригрела одна бабёнка, поскольку денег за плату всё равно не было. К тому же Иероним всегда считал, что шлюхи должны платить ему, так как удовольствие получают они. Сам Иероним ничего не чувствовал к этим животным. Только с Лючией он пережил что-то необыкновенное, и это было именно то, чего он хотел. Лючия была настоящей, она отдалась Иерониму без остатка и с такой страстью, что даже от простого объятия с нею Иероним испытывал мучительные позывы всех своих инстинктов, и каждая из этих ночей была будто первой и последней. Так сложилось сразу и это чувствовалось. Вне постели Иероним и Лючия были совершенно посторонними людьми, между которыми бездна: их свела и благословила ночь, их мать и покровительница, и они были вместе лишь ночью, когда они становились ближайшими существами во всей вселенной, и никогда этой ночи не хватало сполна, а потому страсть не проходила и иногда была неподконтрольной...

*    *    *

Каролина была ещё ничего себе, если бы не её манера болтать. Она уже выспалась и насела на Иеронима. Каролина болтала всегда, даже в постели, не замолкая ни на минуту. Иероним выключался и думал о своём. Перед его глазами было лицо Марии. Закрыв глаза, Иероним почувствовал желание, причём такое, что Каролина замолкла на полуслове и вдруг засуетилась. Иероним отшвырнул её. Свинья какая, пристебалась.

- Деньги давай, - сказал Иероним. – Трачу на тебя время, дура лопоухая.

Губы Каролины затряслись. Она была убеждена в том, что между ней и Иеронимом «что-то есть», как она это называла.

- Возьми на столе, - дрожащим голосом сказала Каролина.

- И это всё? – спросил Иероним, считая монеты. – За удовольствие надо платить, это же бизнес, а не за фу-фу. Я что, похож на альфонса? Я отодрал обеих дочерей де Рогьерон, но даже они платили, а они были прекраснее любой принцессы. Если бы ты читала мне стихи, я бы драл тебя бесплатно.

- Я знаю стихи, - сказала Каролина.

Иероним медленно на неё посмотрел. Это было что-то новенькое.

Каролина начала бубнить какую-то чушь.

- Это частушки, идиотка, - сказал Иероним, трясясь от смеха. – Ладно, не грусти, моя принцесса. Сзади вы все одинаковые. Лопоухая ты только спереди.

Лицо Марии затмевало взор Иеронима, куда бы он не посмотрел. Эти глаза… Такие глаза Иероним знал, он видел их много раз. Но тогда он был не готов и посмотрел в них открыто и без всякой защиты. И теперь они отпечатались на самом сердце. И Иероним узнавал эти тревожные симптомы. Только этого ещё не хватало.

Успокоившись немного с Каролиной, Иероним решил выспаться как следует, чтобы образ Марии перестал маячить перед глазами. Но, едва проснувшись, увидел вновь лицо её, увидел так ясно и близко, будто воочию. Спросонья Иероним поцеловал её, но это было всего лишь плечо Каролины.

- Ты всю ночь твердил: «Мария, Мария, свет дней моих», - обиженно сказала Каролина. – Меня зовут Каролина, а не Мария. За три недели мог бы и запомнить.

Иероним не ответил, поспешил собраться и убежал.

Через пять минут он был у дома Марии и увидел её в окне. Иероним сбросил обороты, галантно поклонился и быстрым шагом направился прочь. «Вот это вляпался», - думал он. – «Отец прав: я ненормальный. Погублю жизнь Марии ни за что». Иероним не хотел признаваться себе в том, что Мария уже сошла с ума и – по его вине. От этой мысли Иерониму стало нехорошо и он был вынужден присесть.

В последние недели, сразу после пьянки, он хаживал в один из Соборов и молился много часов. На исповеди он не смог рассказать что-либо из важного, но каждый раз порывался повторить попытку, входя в Храм. Он не мог сказать ни о Лючии, ни об этом злосчастном рейде, а рассказывать о пьяных проказах было бы святотатством и издёвкой. «В любом случае», - всякий раз говорил себе Иероним, - «бог знает, что в моём сердце. И – простит? Простит ли мои грехи?.. Я сам их не могу себе простить. Однако я не собираюсь трепаться об этом смертному, пусть и «святоше». У этого рыло в волосне такой, что глаз не видно. Скотина...».

На выходе из Собора его ждала Мария.

- Господь с тобою, дитя моё, - сказал Иероним патетически. – Мечтаешь о том, что однажды я вынесу тебя отсюда на руках с благословления божьего? О, осторожней с мечтами. А эта – особенно хрупка, тоньше хрустальной иголочки.

- А можно мечтать о том, чтобы войти в Храм, ведя тебя за руку? – спросила Мария. – Вести к алтарю для благословления?

- Насколько возможно отмочить нечто подобное с диким быком, - сказал Иероним.

- Я справлюсь, - сказала Мария. – Я сильнее, чем ты думаешь. Ты же прибежал ко мне, будто собачонка, не так ли? Я лишь щёлкнула пальцами: вот так. – Мария изобразила, подмигнув хитро. – И ты тотчас же прибежал.

- Есть такой грешок, - беспечно пропел Иероним. – И выпад был хороший. Но чтоб я сдох, Мария, если такое когда-нибудь повторится! Не обольщайся.

- В следующий раз ты придёшь, а не прибежишь, - ласково сказала Мария. – Просто придёшь и будешь читать мне стихи. А затем мы придём сюда. Взявшись за руки.

Иероним долго сдерживался, и теперь расхохотался от всей души.

- Какая ты чудесная, Мария, - сказал он через несколько минут. – Не могу этого не сказать. Не слишком фальшиво прозвучало? Я чувствую себя так, будто мне семнадцать, вся жизнь впереди и все девочки мои. Бесплатно поначалу. Но реальность страшна. Я сказал «страшна»? Боже, это просто жуть. Ты знаешь, насколько я вляпался? На моей совести, только подумай, триста душ невинно убиенных. Разве это шутка? Да меня распнут, если я заявлюсь в Леон. И нет мне прощенья...

Мария шагнула ближе и теперь прижалась вплотную.

- Начни новую жизнь, - сказала она. – Будто тебе семнадцать. Ты в Толедо, посмотри вокруг, этот древний монументальный город принял и признал тебя как своего, а в Леоне ты чужд – разве ты не чувствовал это с пелёнок? – странный чудак, мечтатель-идеалист и поэт-отщепенец, которого просто терпят. Твой дом в Толедо, здесь за тебя каждый камень, здесь небо за тебя и солнце и каждый человек и всё на твоей стороне. Здесь любят тебя, Иероним, ты ведь чувствуешь это, не так ли? И ты со мной, Иероним, со своей родной. Когда-нибудь ты признаешь, что ближе меня – у тебя никого нет, не было и не будет. Забудь о прошлом, Иероним, начни новую жизнь в счастье и радости.

В этот миг Иероним отчётливо вспомнил о Лючии и смертельно побледнел.

- У тебя есть другая, - тихо проговорила Мария. – А дети есть?

Иероним судорожно кинул. Он не знал, но чувствовал, что Лючия была беременной, когда он уходил в этот мрачный рейд.

- Ты её любишь? – спросила Мария.

Иероним прислушался к себе. Сердце было безмятежно, но одно лишь воспоминание о ночи вызывало тяжёлые позывы самца.

- Этой ночью мы будем вместе, - сказала Мария. – Я дам тебе всё, что ты хочешь.

- Я ничего не хочу от тебя, - резко сказал Иероним. – Да я бы и не смог. Я даже поцеловать тебя не могу. Это ни к чему хорошему не приведёт. Когда я отомщу за братьев, я вернусь к моей жене. Мы с ней одной породы, нас роднят инстинкты. Чувства тут не при чём: от нас зависит судьба рода де Армант. Нужно потомство. Отец мне все мозги прогрыз. Внуки ему нужны. А моей жене нужно продолжить свою фамилию, а это можно сделать только с представителем своей породы. Чувства тут тоже не при чём. Я уверен, что она меня ненавидит, но мы – одинаковые. Природа берёт своё.

Мария покачала головою, нежно положила свои ладони на его плечи, улыбнулась и запела. Голос её был чист и нежен. Иероним закачался от нахлынувших чувств, а Мария всё пела и пела, пела и улыбалась…

Иероним не мог отвести от неё глаз…

В ту ночь они были вместе, но сидели всё так же, как и в прошлый раз, только молчали и Мария положила свою голову на его плечо. Мария ждала, когда он сможет разобраться со своими чувствами. Иногда Иероним напрягался и леденел, иногда с невыразимой нежностью обнимал Марию. И так бесконечно. Казалось, что душа его разрывается в тяжёлых терзаниях, а разум то мутнеет, то исполняется светом...

Мария шептала ему о своей любви, и Иероним знал, что она не лжёт. «Два года», - шептала Мария. – «Уже два года я твоя. Я отказала многим. Отец проклинает меня за то, что я отказала всем этим богатеям. Он считает меня полоумной, потому что с пелёнок я пою и люблю поэзию. Ты не чувствуешь, что мы с тобой похожи в чём-то? Или это для тебя ничего не значит?». «Не говори так», - шептал Иероним горячо. – «Ты прекрасно знаешь, насколько это свято для меня. По сути – единственная святыня, знает бог. А ещё точнее – это то единственное, что у меня есть из истинно принадлежащего мне. Ведь даже этот меч – не мой. Это меч моего отца. Но зато у меня есть тысяча стихов, и я люблю петь. Это действительно, по-настоящему моё. С этим я пришёл в этот мир и с этим я уйду. Остальное иллюзорно, бренно, тленно и даже – ты знаешь – не существует, что бы там не говорили безродные книгочеи с их ублюдочной пародией на «глубокую мудрость». Прогнившие, сгнившие, зловонные, беспросветные смердящие душонки, алчные гадёныши Ехидны, скоты со скотскими рожами, волосатые обезьяны Содома, плодящиеся как тараканы. На кол их всех, чертей поганых! Но как их много, чёрт бы их побрал! И зачем они в этом божьем мире? Всё, что они могут, это совокупляться и плодиться. Только портят воздух и плодятся, чёртовы насекомые! Пал Рим великий в тот чёрный день, когда убит был последний поэт-идеалист. Со всем миром будет то же самое, поверь. И не мог не дрогнуть тот, кто постиг такие глубины истинной мудрости жизни. Тысяча золотых есть ведь у очень многих, Мария, а тысяча стихов – у единиц. Знаешь ли ты таких?.. И – я не люблю читать стихи. Я очень люблю их петь. Когда в последний раз это было? Я и уж не вспомню. Но с тобой, Мария, всё время хочу. Это поёт моё сердце...». Мария прижималась сильнее.

Так провели они много чудесных ночей, но Иероним, кажется, всё больше запутывался, и его реакции были резче. Теперь он отталкивал Марию с силою, либо стискивал в объятиях так, что она не могла дышать. «Ну же», - шептала она в такие минуты. – «Иероним, любимый мой. Сам бог благословил нас. Нам даже Храм не нужен. Ангелы вокруг нас. Христос перекрестил. Мы с тобой одной породы. Не ври своему сердцу, Иероним, - это последний грех...». Мария приложила его ладонь на своё сердце, и Иероним ощутил её упругую грудь. Но в тот же миг вспоминалась Лючия, её обжигающие губы, и он вскакивал и начинал метаться.

- Когда уже этот чёртов поход? – орал он. – Сдохнуть уже поскорее! Сам отправлюсь! Прихвачу дюжину холопов, которым нечего терять, и отправлюсь. Нужно прикончить хотя бы десяток поганых отродий за Андре Ривьеро. Это минимальное, что я могу сделать. И я сделаю!

Мария прижимала его лицо к своей обнажённой девственной груди, и Иероним успокаивался. «Как странно», - думал он. – «К Лючии и прикасался лишь пальцем и всё во мне тотчас взрывалось и весь я был в пламени. Но я держу в объятиях обнажённую Марию – и успокаиваюсь всё больше». Это было сладостное чувство, но в совсем других ощущениях. Иероним улыбнулся.

- У меня такое чувство, - сказал он, - будто я обнимаю сестрёнку. Или даже дочку.

Мария улыбнулась.

- Или маму, - сказала она. – В любом случае – родную.

- Да, - сказал Иероним. – Родную. Самую родную во всей вселенной.

Но тотчас он вскакивал, смертельно побледнев. То же самое – и слово в слово – он говорил и Лючии.

- Боже мой, - в ужасе бормотал Иероним. – Я определённо сошёл с ума!

Лючия ненавидела рассвет безграничной, неописуемой ненавистью.

Мария подходила к окну и раздвигала шторы. Свежий чистый воздух струился в распахнутое окно, Мария улыбалась.

- Посмотри, Иероним, - сказала она. – Добрый день. У нас будет много таких дней с тобою. Ад закончился.

Иероним обнял её. Он знал, что ничего не закончилось. Мария не представляла себе, кто такая Лючия. Сейчас, в эти же минуты, она шепчет с пеной на губах яростные слова проклятий на запретном диалекте. Все в её роду рождались без девственной плевы, и хотя Иероним был единственным мужчиной Лючии, она не была девственницей. Иероним знал, что Мария останется девственницей даже после того как родит. Девочку, конечно...

- Я подарю тебе девочку, - сказала Мария. – Одну единственную, но особенную. Она родится первого октября. Красоты божеской, исполненной света и доброго волшебства. Как бы ты хотел её назвать?

Иероним не мог сказать.

- Я ещё ничего не решил, - медленно сказал он через минуту. – Скольким ты уже отказала? Сколько было богатых?

- Отказала двадцати, - сказала Мария. – Богатых было десять.

- На кой чёрт я-то тебе сдался? – спросил Иероним. – На что ты рассчитываешь?

- Ты знаешь, - сказала Мария и повернулась. – То или другое, Иероним. Я знаю, что ты задумал с другой. Не нужно этого делать, Иероним. Это принесёт в мир много горя, прольётся много крови, свершится много ужасного. Распорядись своей силою иначе. Ты можешь это сделать, и – ты хочешь это сделать... Ты мне нужен так же, как и той, другой. Но по разным причинам. И мы обе будем сражаться за тебя. Это началось ещё два года назад.

- Да, я чувствовал, - тихо признался Иероним, потупив взор. – После того как я тебя встретил, Мария, очень многое мне стало понятным...

- Тогда мне легче тебе объяснить, - сказала Мария, улыбаясь. – И – верю в мою победу. Я же сказала: я сильнее, чем ты думаешь, и я от тебя так просто не отступлюсь. И ту, другую, я не боюсь. Я сильнее её.

- Вряд ли, - сказал Иероним. – Ты не знаешь её. На что ты вообще способна ради своих чувств? Ты можешь ради меня убить? Например свою маму топором? Сунешь свою руку в огонь, пока не сгорит до кости?

- Я так понимаю, что та, другая, сделала бы это ради той силы, которой обладаешь ты? – сказала Мария. – Нет, я никого не стала бы убивать. Что касается огня… Идём.

Иероним зашагал за нею.

Мария разожгла во дворе костёр. Закатав рукав платья, она улыбнулась и нежно погрузила руку в огонь. У Иеронима перехватило дыхание.

- Какой ласковый, - сказала Мария, - какой добрый огонь. Это напоминает пёрышки голубя или лепестки фиалки. Попробуй, не бойся.

Иероним присел рядом, как заворожённый.

Медленно закатав рукав кафтана, он протянул руку к огню, но тотчас отдёргнул.

- Ну что ты, - сказала Мария. – Ты же добрый, Иероним. Возможно ты сам не понимаешь, насколько ты добрый. Но я-то вижу. И все это видят. Огонь тоже...

Иероним закрыл глаза и, решив держать руку в любом случае, протянул ладонь к огню. В тот же миг ему показалось, что его пальцев коснулся лёгкий прохладный ветерок, будто нежный чистый поцелуй. Иероним погрузил всю руку. Это действительно напоминало пёрышки голубя или лепестки фиалки.

- Смешно, - сказал Иероним и открыл глаза.

Его рука была в пламени.

- И так во всём, - тихо сказала Мария. – Во всём.

- Да, - сказал Иероним. – Я понимаю. Но это не решает проблемы.

Он повернулся к Марии. Она погладила его по лицу. Лючия била...

- Мне кажется, - выпалил Иероним на одном дыхании, - что она вовсе не злая. Она родилась в колдовстве и была воспитана для колдовства. В ней чувствуется какое-то отчаяние. Я не могу её бросить. Она погибшая душа, но я её не брошу. Нет!

Иероним вскочил.

- Катись ты к чёрту, - сказал он Марии зло. – Тебе меня не оболванить со своими фокусами и надувательством. Ищи суеверных простаков! Моя единственная любимая – моя жена. Ты несёшь чушь, а она – что угодно сделает ради меня. Она мой единственный друг. А тебе я не верю. Шарлатанство. Прощай!

Иероним быстро ушёл.

«Верить можно только злому человеку», - думал он яростно. – «Отец твердил мне это с пелёнок, но только сейчас я понимаю. Лючия!».

- Лючия! – воскликнул он, вскинув руки к небу. – Лючия, ты слышишь меня? Лючия, единственная моя! Мой друг! Моя женщина! Жди меня, я вернусь к тебе!

- Вернусь, - прошептал Иероним. – Больше не пить. Нужно собраться. Хватит этих соплей, тошнит уже. Всё продумать, покончить с этими мелочами – и мигом вернуться к Лючии. У нас много важных дел, великих, неизъяснимых дел. Тихо!

Ледяной порыв ветра ударил в лицо. Иероним остановился и увидел падающего камнем голубя. Ещё миг – и он разбит. Иероним улыбнулся.

- Лючия, - прошептал он. – Ты ангел на свой манер. Ха!

*    *    *

Несмотря на болтливость, Каролина недурно готовила. Хлопая её одобряюще по широкому пухлому заду, Иероним нахваливал её стряпню, давясь и пожирая всё подряд, загребая обеими руками не глядя, даже приправу и сырое тесто, если Каролина не успевала выхватывать из его рук. Иероним ел иногда, но всё подряд, и так, что затем не мог встать. В таком состоянии он жмурился как налопавшийся мышей кот и даже слушал минуту-другую занудную болтовню Каролины. А она всё пыталась читать стихи, причём бубнила их монотонным тоном без всяких интонаций и даже не выдерживая ритма и рифм, что звучало очень странно, но свежо. Иероним трясся от смеха, надрывая животики.

- А пойду я собирать цветы, - всё гундела Каролина, - и сплету из них венок. Полюбуйся, Карлос, ты мой милый голубок.

- Ужас какой-то, - смеялся Иероним. – Кошмар полный. Шекспир переворачивается в гробу после каждой строки, крутится там просто. Боги Олимпа ходят на ушах, Орфей заткнул уши Эвридике, Дионис опысался от смеха, Вергилий негодует, Лукреций впечатлён, Мильтон озадачен и даже Порфирий крестится как монгол. В восторге разве что жирный Данте с румяными щеками. Каролина, ты шедевр в своём роде, браво. Я рукоплещу твоей музе. С какой пальмы она слезла, эта Ева?

- Вам понравилось, дон Армант? – отзывалась Каролина официозно. – Я хочу экономить деньги, жрёте как свинья, да и надоели Вы мне.

- Стоп, - заметил Иероним, резко прекратив смеяться. – Последний пассаж ещё раз.

Каролина повторила слово в слово.

- Ну и пошла нахер, - сказал Иероним, встал и через пять минут шёл по улице, слегка покачиваясь от непривычного ощущения переполненного желудка.

Едва покинув этот грязный притон, который Иероним уже видеть не мог, как тотчас заметил Марию. Она замахала рукою и улыбнулась светло. Иероним быстро зашагал в другую сторону. Через две секунды Мария настигла его и схватила за руки.

- Поймала, - сказала она игриво. – Спешишь куда-то, ангел мой? Не бойся, я не хочу замарать твои огромные белые крылья или переломать их. Наоборот.

Мария нежно провела рукою по его спине.

- Да, спешу, чёрт побери, - огрызнулся Иероним, поведя плечами. – Нужно сесть на чью-нибудь на шею и утомлять болтовнёй: это единственное, на что я способен.

- О, я мечтаю об этом, - сказала Мария. – Садись на мою и попробуй утомить своей болтовнёй. Обожаю её слушать. Вот только ты всё время убегаешь и молчишь. Это разбивает моё сердце, ты знаешь. Ну сядь на мою шею, умоляю тебя.

- Это ещё надо заслужить, - сказал Иероним. – Кроме того: меня надо упрашивать, умолять, причём красивым слогом и блестяще, очень аргументированно.

- Запросто, - сказала Мария. – Я потащу тебя на моей шее хоть на край света. А когда ты заболтаешься, я нежно утру пену с твоих губ.

Иероним расхохотался.

- Какая ты чудесная, - сказал он, - Мария. Чудо просто. Тоже упала с небес? Вижу мою породу. Нам не место в этом мире.

- Вдвоём нам будет легче, - сказала Мария. – Будем поддерживать друг друга. Все против нас, все камни летят в нас, вся грязь. Потому что нет за нами вины и греха.

Иероним покивал. Он сам об этом думал много раз и с самого детства, когда пытался понять, почему же его ненавидят и в чём же он так провинился.

Мария нежно поцеловала его ладонь и погладила по лицу.

- Весь мир в один миг исполняется света и красок, едва лишь вижу я тебя, - признался Иероним. – Ты похожа на фею из сказки. Только лучше.

Мария обняла его за шею.

- Ладно, - сказал Иероним, нежно, но неумолимо высвободившись, - я спешу.

- Куда? – спросила Мария с тоской.

- Да есть тут одна жирная богатейка, - сказал Иероним брезгливо. – Она давно на меня пялится. Отымею её во все щели, она будет в восторге. Шея у неё крепкая, хочу поездить на ней, пока не будет объявлен сбор. Я отправлюсь с братьями в рейд и там сдохну. Рыцарь должен найти смерть на поле боя и с мечом в руке. Обычай-с! А я уважаю и чту обычаи. Такой уж я есть отсталый.

Мария задержала его.

- Ты же не сделаешь такой гнусности, - сказала она.

- О чём ты? – изумился Иероним.

- Ты действительно идёшь к этой старой уродке? – спросила Мария. – Не делай этого, заклинаю. Я не переживу это, сойду с ума. Умоляю, пойдём со мной. У меня почти ничего нет, но что нам нужно для счастья? Гроши. Только бы быть вместе – и мы счастливы. Разве не так?

- Не совсем, - сказал Иероним. – Я утешу тебя. Всё не так плохо. На самом деле на эту престарелую буржуа мне наплевать. Но у неё, видишь ли, есть клавир уникальной работы одного великого мастера. Он сделал всего три клавира с необычайным звучанием. По какой-то неведомой причине – один клавир находится в доме этой отвратительной жабы. Мне нужен этот клавир. К тому же в этом доме такая чудесная служаночка в моём вкусе. Я думаю, что всё вполне логично, естественно и без колдовства.

- Иногда я очень хочу тебя ударить, - сказала Мария, улыбаясь через слёзы. – Но я не стану. Об одном прошу: дай мне хотя бы один шанс. Ты не можешь отсечь все пути. Так не бывает, я тебя знаю. Есть шанс?

- Есть, - сказал Иероним и осмотрелся. – Ага. Смотри, Мария. Заберись на самую вершину Собора, и… прыгай в мои объятия.

- И ты сдержишь своё слово? – спросила Мария, улыбнувшись.

- Я верю в чудеса, - серьёзно сказал Иероним и погладил её по лицу. – Верю. Иначе какой я тогда христианин? Этим мы и отличаемся от нечестивцев...

Мария побежала.

Иероним ждал.

Люди останавливались и восклицали, завидев девушку, появившуюся на карнизе Храма. Она помахала рукой.

- Я верю в чудеса! – закричал Иероним. – Мария из сказки!

- Лови меня, Иероним! – крикнула Мария, раскинув руки, и шагнула с карниза.

Толпа завизжала.

Мария летела как пёрышко. Иероним вскинул руки. По его лицу текли потоки слёз.

- Чудо! – закричал кто-то невменяемо. – Славься господи!

Люди рыдали и падали на колени, вознося молитвы от сердца.

Через несколько мгновений Мария была в объятиях Иеронима. Тогда они поцеловались. Мария тоже была в слезах. Но плакали они счастья...

- Святая Мария, - прорыдал кто-то. – Воистину!

- Мария Вегас, - нежно сказал старый священник. – Чудесная наша девочка.

- Я выхожу замуж, - сказала Мария. – Немедленно. Пока этот тип не удрал.

- Поспешите в Храм, - сказал священник. – Выбирайте свидетелей пред господом.

- Мы все! – закричала толпа. – Мария, мы любим тебя! Будь счастлива!

Они вошли в Собор, держась за руки. И всё так же, в слезах счастья, преклонили колени пред алтарём Христовым и говорили священные слова. Священник, в слезах счастья, благословил их. И люди, заполнившие Храм Господен, плакали от счастья…

Иероним открыл глаза. Его лицо было в слезах.

- Вот приснится же такая жуть, - проворчал он. – Чудес не бывает...

Рядом храпела Корнелия, последнее из чудес света.

За окном была глубокая ночь и Иероним, забив трубку, вышел из притона через потайной ход, чтобы не видеть всего этого сброда на первом этаже.

Он не удивился, увидев поджидавшую его Марию.

- Приснилось что-нибудь? – невинно спросила она. – У тебя заплаканное лицо, но просветлённый взор. Вроде бы ты плакал от счастья.

- Прекращай ехидствовать, - проворчал Иероним, раскуривая трубку. – Фея моя. Ничего особенного. Глупость какая-то.

- Но как тронуло за живое, да? – безмятежно заметила Мария. – Я вижу это каждую ночь. Вот, думаю, ты бы увидел. И не во сне, а наяву.

- Нереально, - сказал Иероним. – Откуда ты узнала про мои планы в связи с клавиром? Ты не могла догадаться.

- Да я всё о тебе знаю, - сказала Мария. – Я понимаю тебя сердцем. Если бы я пыталась понять тебя рассудком… Что обычно происходило в таких случаях?

- Драма, - сказал Иероним. – Так сказать.

- С клавиром мы что-нибудь решим, - сказала Мария. – Это дело нескольких дней. Я его куплю у старушки. Она даже не знает реальную цену этого клавира.

- Но это всё равно приличная сумма, - заметил Иероним, - даже если этот бесценный клавир рассматривать просто как антиквариат.

- У меня сундук золота, - сказала Мария беспечно. – Почти у меня.

- Что ты имеешь в виду? – спросил Иероним.

- Его нужно просто выкопать, - сказала Мария. – И перетащить всё золото ко мне в подвал. Этого хватит и на клавир и на что угодно. Нам хватит на всю жизнь. Вот так всё просто. Вопросы?

- Лень, - апатично сказал Иероним, зевнув.

- Великолепно, - сказала Мария. – Не вывихни челюсть, переутомишься. Иди ложись баиньки, а слабенькая девушка пойдёт одна в страшный лес рыть клад и таскать тяжёлые мешки далече через улицы с головорезами.

- Мне нравятся мускулистые безмозглые девушки, - сказал Иероним.

- А изрезанные бандитскими ножами? – поинтересовалась Мария.

- Это уже не смешно, - сказал Иероним. – Но ты права. У тебя есть оружие?

- Мушкет отца, два пистолета, две пиратские сабли, - сказала Мария. – Я всё прихватила с собой, если ты в упор не заметил.

- Нужно всё обдумать, - сказал Иероним, выбивая трубку.

- До рассвета пять часов, - сказала Мария. – Мы едва успеем. Нет ни минуты.

- Поспешим, - сказал Иероним.

Последующие часы напоминали фантасмагорию. Они бежали, петляя средь грязных улиц и разбрасывая сброд, а затем долбили землю кирками и лопатами. Вскоре был найден сундук, забитый тяжёлыми золотыми монетами двухвековой давности.

Три тяжёлых мешка нельзя было унести сразу, поэтому приволокли один, а два спрятали в лесу (позже они их не нашли). К счастью, всё обошлось без перестрелок и резни, и Иероним и Мария катались со смеху в подвале, купаясь в груде золота.

- Разжиреем как свиньи, - вопил Иероним. – Одену тебя в шёлк, сам расфуфырюсь. А главное – выкуплю доспехи, я договорился, что это временно.

Мария перестала смеяться.

- Ты никуда не уйдёшь, - сказала она. – Я тебя не отпущу.

- Я рыцарь, который проиграл, - сказал Иероним серьёзно. – На мне кровь трёх сотен воинов, все из знати. Прощения мне нет в любом случае, но я должен воздать за них. Иначе я не смогу вернуться в Леон и смотреть в глаза людям, чьих сыновей я повёл на верную гибель.

- Вернуться в Леон? – спросила Мария; губы её затряслись.

- Это мой город, - сказал Иероним. – В Леоне мой фамильный дом.

- И жена, - сказала Мария, заплакав, - которая тебя ненавидит.

- Я последний из де Армантов, - сказал Иероним. – Не могу я брать на себя ещё и вину за гибель рода. Да бог ты мой! Со всех сторон я виноват как вельзевул!..

- Послушай! – горячо заговорила Мария, схватив его за руки. – В поход я отправлюсь с тобой. Ты знаешь, это допускается, если мы повенчаемся. Затем мы вернёмся в Леон вместе и продолжило род де Ариантов.

- Всё неисполнимо, - печально сказал Иероним. – Во-первых, я повенчан с моей женою. Во-вторых, она убьёт тебя, если увидит со мною. И в-третьих, ты плебейка и не можешь продолжить мой род.

Мария закрыла лицо руками и плакала как ребёнок. Иероним обнял её и пытался утешить, гладя светлую голову волшебной девушки.

- Как ты сказала, - торжественно проговорил он позже, - всё против нас. Категорически. Значит, не судьба. Давай расстанемся и прекратим терзать друг друга.

- Ты ведь любишь меня? – спросила Мария горячо. – Любишь…

- Тебе показалось, - сказал Иероним. – Просто ты чудная, не такая как все. Волшебница из сказки. Только ты настоящая. И всё равно сказочная. С тобой весело и интересно, вот я и расслабился. Остальное тебе показалось.

- Нет, любишь, - повторила Мария и снова заплакала. – Я чувствую.

Иероним встал и отряхнул с себя монеты, подхватив одну.

- Сделаю из неё амулет, - сказал он. – Для удачи. Поцелуешь монетку? Она будет греть моё сердце, когда грянет час битвы свирепой. Быть может, спасёт от стрелы, летящей прямо в сердце моё из поганых лап нечестивого убийцы.

Мария поцеловала. Иероним не мог смотреть в её глаза. Ему казалось, что он медленно откручивает голову голубю.

Мария не поднималась с колен и держала его за руки. В её глазах застыла мольба.

Иероним вырвался и убежал, поклявшись себе, что не скажет Марии больше ни слова и прекратит её терзать. Он давно перестал пытаться понять мясорубку своих чувств, от этого было только хуже и мучительней. Есть только он и Лючия, его венчанная жена, носящая в своём чреве чадо де Армантов. Иероним мог не опасаться гибели теперь. Всё, что оставалось ему исполнить в этой жизни земной, это отмстить за братьев, которые погибли по его вине. Марию же нужно выбросить из памяти...

*    *    *

Мария не показывалась и Иероним успокоился. Мария была бы потрясена, узнав, что Иероним забыл о её существовании ровно через четыре дня. Корнелия ему давно надоела, к тому же повадилась пердеть внаглую, поэтому Иероним поселился у глухонемой девушки, которая торговала цветами и в чьём домике всегда был дивный аромат. Иероним любовался цветами и считал дни до начала сбора. Ночами он писал стихи, письма Лючии и отцу, а днём беспечно валялся на удобном диване, размышляя об абстрактном.

Девушка была тише воды и ниже травы, появлялась как фантом и так же исчезала. Иногда Иероним пытался её поймать, но она буквально ускользала из рук. Не сразу он понимал, что чувствует её губы, но это было приятно и в такие минуты мечты становились особо возвышенными и одухотворёнными...

Иероним не имел никакого представления о том, как зовут девушку, но ей очень шло имя Элеонора, и так её называл Иероним. Едва слышно позвав её, он не удивлялся тому, что девушка оборачивалась и на одно мгновение бросала на него взгляд своих удивительных глаз. Она всё время казалась опьянённой и пребывающий где-то в пограничных мирах.

Иероним испугался, однажды увидев Марию. Как она подурнела! Лицо, искажённое тяжёлым страданием, заплаканные глаза, трясущиеся губы, давно нечёсанные волосы. Иероним с трудом её узнал и панически начал подыскивать слова. Как призрак, появилась Элеонора, усадила Марию на табурет, подала кубок с вином, нежными касаниями лёгких пальцев расчесала её волосы и прикрепила к ним алую розу. Иерониму хватило этих минут, чтобы стать невозмутимым и быть готовым к тягостному и бессмысленному разговору.

- Я покончу с собою, если ты меня покинешь, - начала Мария. – Такая вина будет непомерна для тебя. Ты и так едва держишься. А моя смерть сломает твой хребет.

- Это подло с твоей стороны, - сказал Иероним. – В чём я так провинился? Кто позволил тебе так коверкать мою судьбу?

- Твою судьбу? – воскликнула Мария, всплеснув руками возмущённо (Элеонора грациозно уклонилась от плеснувшего вина из кубка). – Ты изуродовал мою жизнь и переломал до последней косточки. Люди шарахаются от меня. Болтают обо мне, будто превращаюсь я в ведьму. По твоей милости, навек любимый мой!

Иероним с удивлением осознал, кого же Мария теперь ему напоминает: Лючию! То же самое выражение лица и глаз. И странный запах, будто из змеиной клетки...

- Полегче с временными координатами, - заметил Иероним. – Для меня вот каждый день как век. Не знаю чем заняться. Не выношу безделье.

- Пойдём со мною, - попросила Мария и спустилась с табурета на колени, подползая к кушетке; Иероним испытал неодолимое желание вскочить и убежать куда-нибудь поскорее. – Я купила клавир. Тот самый. Теперь время будет лететь быстро. И меня перестанут называть ведьмой. Или ты хочешь, чтобы я стала ведьмой? И чтобы огонь жёг меня жестоко? И чтобы шептала я проклятия рассвету? И чтобы обжигала тебя поцелуями и била по лицу?

- Не всё так безмятежно, - заметил Иероним. – На одну оплеуху я тотчас отвечаю тремя. Без зла, но принципиально. Тебя это будет унижать, а моей жене нравится. При ней я не скрываю мой истинный характер. Ибо скрыть от неё что-либо, во-первых, невозможно, а во-вторых, она не выносит фальшь или хотя бы намёк на фальшь. А у праздных детей дня фальшиво всё. Против этого и боремся. Мы истинные дети природы, злые и жестокие, но по-своему, из-за чего мы жестоки и друг к другу. Но на самом деле я и моя тёмная жена – заодно в этой тайной битве...

Иероним поспешил замолчать, закусив губу.

- Да я уже хочу, чтобы ты меня лучше бы ударил, - сказала Мария, не заметим эти случайные откровения. – Или побил нещадно. А лучше – убил. Это лучше, чем дни тяжёлые без света и без солнца. И рассвет давно не мил мне. Как ты говоришь? Соловей поёт только в паре? А соловушка, наверно, счастлива тоже лишь в паре. Ведь так?

- Это логично, - тактически заметил Иероним. – Неплохо соображаешь даже спятив.

Присутствие Элеоноры каким-то образом вносило спокойную атмосферу почти против воли. И Мария была почти спокойна, даже чересчур, поскольку прилегла рядом и намертво вцепилась. Вскоре она задремала и Иероним дал ей возможность выспаться, зная, как мучительны эти затяжные недосыпания...

Мария спала долго и сладко. Вскоре и сам Иероним заснул. Глубокой ночью они вышли, чтобы полюбоваться звёздным небосводом.

- В самом деле, - безмятежно сказал Иероним, - стань ведьмой. Чувствуешь, как меняется всё ночью? А сколько волшебства! Кроме того, если ты будешь на нашей стороне, то моя жена – её зовут Лючия – не будет относиться к тебе как к врагу. Конечно, она будет тебя ненавидеть, но это нормально, она всех ненавидит...

- Продолжай, - сказала Мария, почувствовав, что Иероним к чему-то клонит.

- Короче, - сказал он, тряхнув несколько раз Марию за плечи так, что в её голове зазвенело, - мы будем жить втроём. У меня как камень с сердца упал! Формально ты будешь нянькой в моём доме. Детей ты, разумеется, ненавидишь, но я и Лючия их тоже ненавидим, так что – полная идиллия и гармония. Лючия прекрасно знает о твоей силе, поэтому ей придётся признать такие условия. Мы сомневались в успехе нашего дела – почти во всех важных ритуалах двух участников не хватает. Видишь ли, для проведения многих – и наиболее интересных – ритуалов требуется триединство универсального принципа, то есть отражение кардинальности, второстепенности и изменчивости. Мы с Лючией не можем реализовать очень многое, - и самое ценное, - потому что представляем только два принципа.

- Следует полагать, ты представляешь изменчивую форму бытия? – спросила Мария с лёгким ехидством.

- Нет, - спокойно возразил Иероним. – Я представляю неизменную форму.

- Ты? – воскликнула Мария и рассмеялась. – Да ты в течении минуты десять раз меняешь решение!

- Это поверхностное иллюзорное мнение, - надменно сказал Иероним. – Если бы ты хоть что-то понимала во мне, ты бы поняла, что я никогда не изменяю себе, никогда не изменяю мужскому принципу, который выражен во мне гиперболически. Я удостоверился в этом, съев десятикратно-смертельную дозу Белладонны и, как видишь, жив, а Белладонна любит только настоящих мужчин, отражающих мужской принцип беспримесно. Для пупсиков смертельны даже несколько семян Белладонны, которая не выносит фальшивых мужчин. Их она убивает медленно и мучительно, а настоящих мужчин в один миг делает ещё сильнее. Я это почувствовал.

- Кто же будет представлять изменчивый принцип? – спросила Мария невинно.

- Ты, - сказал Иероним деловито. – Ты со своим странным качеством самовнушения. Изменчивую форму бытия будешь представлять именно ты. Лючия, таким образом, будет представлять вторичную, второстепенную, подчинённую форму. Таким образом, мы представляем универсальное единство сущего и перед нами раскрываются сколь угодно широкие возможности. Чудеса? Это дешёвка и ерунда. У нас самые серьёзные планы. Я и Лючия не хотели тратить нашу силу на мелочи и проходное. Нам нужен был третий участник, представляющий изменчивый принцип, причём это должен быть именно прирождённый маг, как и мы. Из сильных магов мы знаем только тебя. К тому же ты меня любишь, как и Лючия, а я люблю вас обеих. Правда, со стороны и при неглубоком взгляде кажется, будто мы ненавидим друг друга, но это иллюзия и статика. Мы единое целое на самом деле, мы вселенная в трёх гиперболических принципах, связка, универсум. Так что – в частном и целом – всё идеально, как в сказке.

- Это какая-то тёмная сказка, - сказала Мария в ужасе, не в силах поверить, что всё это говорит Иероним. – И мне не нравится всё, что ты мне предложил. Я не буду участвовать в колдовских мессах и мрачных ритуалах.

- Будешь, - сказал Иероним уверенно. – Лючия!

Ледяной порыв ветра. Все собаки в районе подняли вой. Тёмные тучи вмиг затмили небо. Лунь начал вопить: к рассвету кто-то умрёт в тяжких мученьях.

- Лючия всё слышала, - сказал Иероним деловито. – Ты жива, а значит Лючия тебя признала. Нам действительно нужен третий. Тогда мы можем исполнить практически все нужные нам ритуалы. Без пышных церемоний можно обойтись. Нас трое, в нас выражены гиперболически три принципа бытия, нас связывают глубокие чувства, дающие ощущение единства, и всё это вкупе даёт нам все и какие угодно возможности в плане магии. Чистая классика! Стопроцентная чистота опыта! Что касается планов… Есть несколько идей. У меня есть специальный календарь, на котором я на три года вперёд просчитал все ритуалы, которые мы можем исполнить в ту или иную ночь. Есть несколько особо важных, которые нужно исполнить обязательно. Скучно не будет, обещаю. Твоё согласие, я закончу с мелочами, и – мы приступаем...

Мария не успела ответить: ледяной порыв ветра. Иероним вздрогнул.

- Что-то не так, - сказал он тревожно и резко обернулся.

Элеонора! Но она глухонемая и не могла читать по спинам.

Иероним смог её поймать и пытался заглянуть в глаза.

- Отпусти её! – в ужасе воскликнула Мария. – Иероним, я тебя не узнаю! Ты ведёшь себя как одержимый! Господи боже!

- Спокойно, - сказал Иероним, жестоко выворачивая руки Элеоноры и силой заглядывая в её глаза. – Вот кто сдохнет к рассвету. Гнида слабоумная, холуйское отребье!

Иероним начал бить её по лицу. Мария была потрясена жестоким выражением его лица. И эта зловещая ухмылка… Иероним?..

- Иероним! – истошно воскликнула Мария и бросилась к нему. – Прекрати, умоляю!..

- Это же всего лишь шалава, - спокойно сказал Иероним. – Повадилась сосать, божий одуванчик. Все они такие. И ходят в церковь без стыда, заметь. Сосут член и честно смотрят в глаза Христу. Ну не мерзопакостное ли лицемерие? И в этом все они, холуйские отродья.

Иероним привязал Элеонору к креслу, несмотря на попытки Марии помешать.

- Убивать её нет смысла, - сказал Иероним. – К рассвету она и так подохнет. Христианство многое потеряет. Глобальное значение. Её губы были всегда грязны, уверяю. Чувствуешь, как воняет? Она потому и возилась с этими цветами и замуж не смогла выйти, потому что от неё несло тухлой рыбой. Это воняла её гнилая душа! Цветы сбивали эту вонь, пусть даже отравлялись, бедняжки, ею, но если она была в доме больше пяти часов, то начинало смердить, несмотря на настежь распахнутые окна. Богомерзость...

Мария пыталась развязать Элеонору, но Иероним осторожно отволок её за волосы и обнял.

- Не лезь, девочка, - сказал он Марии. – Не нервируй Лючию. Она не выносит, когда ей мешают. Просто смотри. Она своё дело знает великолепно...

Элеонора начала трястись в судорогах и извивалась. Теперь она выпучила глаза и были они черны, как анус обезьяны. Рвота лилась из её рта и пена сыпалась хлопьями с губ. Обрубок языка напоминал член...

- Что с ней происходит? – в ужасе спросила Мария.

- Занятно, правда? – заметил Иероним, ухмыляясь. – Почему-то не чувствую трагедии. Совсем. Скорее, противно. Я чувствую брезгливость. Но «высокую трагедию»? Ни в намёках.

- Развяжи её немедленно! – воскликнула Мария, но Иероним крепко её держал.

- Пойдём на свежий воздух, - сказал он. – Противно смотреть. Сейчас просто разрыдаюсь и сердце разорвётся от избытка великих чувств.

Иероним силой выволок Марию во дворик и заставил смотреть на звёздное небо.

- Вот что поистине прекрасно, - сказал он с чувством. – Божественно! Льётся музыка, музыка, музыка. Ты чувствуешь? Прекрасно. Вот что вызывает во мне великие чувства и вот куда рвутся шпили Священных Храмов. В самое сердце Божественного Мирозданья!..

- Иероним, - сказала Мария и обняла его. – Это страшно: всё, что ты мне рассказал, и… Как ты мог с этой несчастной девушкой?

- Да я бы и сейчас всё повторил, - беспечно сказал Иероним. – Настоящие трагедии вас потешают, а всякая глупая ерунда умиляет. Лючия! Вот кто понимает меня! Ей так же больно! Она так же горда!

- Я тоже тебя понимаю, - сказала Мария.

- Нет, - твёрдо сказал Иероним. – Ты не знаешь этой боли. Ты даже оскорбиться не можешь сполна. Тянешь свою повозку жизни, сгибаясь с годами. Балаболишь слова, которым не придаёшь никакого значения. И все ценности твои похожи на побрякушки. Истинной – ни одной. А у меня ничего нет, я свободен и беспечен. Лючия тоже свободна, но по-своему, и у неё великие, но злые ценности. Однако настоящие. Это всё, что я хочу знать.

- Смотри, летит звезда! – воскликнула Мария.

- Что ж, одной плесенью в мире меньше, - рассудительно сказал Иероним. – Воздух будет свежее. Люблю свежий воздух...

Мария отстранилась, чтобы рассмотреть его лицо. Она ожидала увидеть жестокое выражение, но лицо Иеронима было безмятежно.

- Так ангел ты или демон? – прошептала Мария. – Но мне страшно.

- Мне тоже, - спокойно сказал Иероним. – И я сам не знаю, кто я. Ангелы ранимы и наивны – я раним и наивен. Демоны хладнокровны и корыстны – я жёсткий прагматик. Думай как хочешь. Но я всегда один и тот же. Где-то все противоречия магически соединяются. Знаешь, как иногда, когда я обнимаю Лючию, я чувствую, как нежна её душа. Она иногда всхлипывает как ребёнок. И губы обиженно надуваются точно как у ребёнка. А глаза жестокие... Ты знаешь, у неё маленькие пухлые ладони, очень нежные, гораздо нежнее твоих. И ради того, чтобы она один раз провела своей ладонью по моей щеке, я готов вытерпеть хоть десять дюжин оплеух. Впрочем, за каждую я отвешиваю три и гораздо сильнее. Иногда кулаком, если она взвинтилась. Но странное противоречие: такие нежные ладони при таких жестоких глазах. И все убеждены, что она исчадье ада. Мне кажется, что она выплакала даже больше слёз, чем я. Только я никогда не видел её в слезах: она очень горда. Злое начало в ней развито до блеска. Но самое важное не в этом. Её слову можно верить. Для меня это единственная ценность в человеке. А её-то и нет у детишек дня, ибо день есть фальшь, а фальшь есть день. Даун слюнявый, олигофрен! Терпеть не могу добряков, чёрт бы их побрал, лицемеров! – Иероним посмотрел в глаза Марии; его глаза были невинны и ясны. – Будь с нами, Мария. Ты потом всё поймёшь.

- Если ты хочешь, - сказала Мария.

- Нет, - сказал Иероним. – Я не могу влиять на право выбора. В таких вопросах это запрещено строжайше. Решить должна ты. Потому что обратной дороги нет. Быть может, Лючия хотела бы собирать цветы на полянке и улыбаться людям. Но она выбрала другой путь. И у неё есть воля, чтобы отмахнуть всё прочее и погрузиться без остатка в своё предназначение. Такое торжество в глазах...

- Я не знаю, - сказала Мария. – Я хочу быть с тобой, но я не хочу заниматься колдовством.

- Магией, - поправил Иероним. – Мы давно перешагнули детство и наивные теологические постулаты. Нас не интересуют ни добро, ни зло. Нас интересуют магия и власть. Вот и всё. Ну, немного чванства. Нас интересует слава. Тёмная жуткая слава, зловещие легенды о нас. Чтобы всех бросало в ужас от наших злодеяний. Это есть...

Мария леденела от ужаса, уж очень не вязались эти слова с тоном и лицом Иеронима. Он даже нежно улыбнулся.

- Ты страшный человек, Иероним, - сказала Мария. – А мне казалось, я тебя знаю.

- Если хочешь, - сказал Иероним, - иди утром к священнику и всё расскажи. И ещё до заката меня сожгут на костре. Рассветёт через полчаса – иди и сдай меня. Тебе же это легко. И все будут говорить: «О, чудесная Мария борется против зла!». Почванишься немного сиюминутной трепотнёй, если это будет искренний восторг. Не думаю, что о тебе будут складывать легенды. Не тот типаж.

Мария зашагала прочь. Иероним тотчас вперился глазами на звёздный небосвод. На рассвете он, не заходя в смердящий тухлой рыбой дом цветочницы, зашагал прочь из Толедо, петляя в тёмных кварталах и прихватывая золотишко у пьяного сброда...

*    *    *

Преодолев городскую черту, Иероним, не оборачиваясь, зашагал куда глаза глядят, и к полудню приблудился к какой-то ферме, находящейся в ужасающем состоянии.

- Где тут дом, а где тут хлев? – озадаченно пробормотал Иероним, прислушиваясь к похрюкиваниям.

Хрюкало отовсюду.

- Занятно, - заметил Иероним и позвал: - Эй, кто-нибудь! Люди есть? Эй! Люди! Можно вопрос? Это по-существу, вне теорий и абстракций! Да здравствует земля! Она повсюду! Да, я знаю это твёрдо!

Из дома, в котором Иероним всё-таки предположил хлев, вышел угрюмый крестьянин с топором наперевес, и неспешно двинулся к Иерониму.

- Что такое? – спросил крестьянин. – Грабить пришёл, негодяй? Где твои дружки?

- Спокойно, - сказал Иероним. – Я один. Я всегда один. Так проще и легче: никто не плюёт в душу, не устраивает допросы, не докучает, не несёт чушь и не поносит. Я думаю, что это оптимально: одиночество не защищает от всех подлостей, но хотя бы сводит их минимуму. Иначе я бы давно покончил с собой. Не выношу гнусную малодушную подлость.

- Короче, - сказал крестьянин. – Ты псих, я это понял сразу. Но чего тебе надо?

- У меня деловое предложение, - сказал Иероним. – Решил вот заделаться фермером. «Почему бы и нет?», - подумал я. Это было как наитие свыше. Да.

- А что ты умеешь, кроме болтовни? – спросил крестьянин, раздражённо отмахнувшись. – Умеешь забивать свиней?

- Запросто, - сказал Иероним. – Это моё призвание. О да. В конечном смысле долг. В чём-то даже стиль. Да, вот это слово. Точно: стиль.

- Полегче, не умничай, - заметил крестьянин. – А разделывать умеешь?

- Как два пальца, - сказал Иероним. – Проверь меня на деле, увидишь мастера.

- Многих свиней забил? – поинтересовался крестьянин, подобрев.

- Ну, - сказал Иероним неспешно, - штук пятьсот. Штук триста разделал. Штук пятьдесят – своими руками. Остальных – с братьями.

- Да-а, - сказал крестьянин с уважением. – А по виду не скажешь.

- Это фамильное, - простодушно объяснил Иероним. – В тридцати поколениях. С 13 лет я мастер в этом ремесле. Хотя поэт в душе и проза мира убивает меня.

- Молчи, - взбешённо сказал крестьянин и даже замахнулся топором. – Не люблю болтунов.

Иероним подчёркнуто сомкнул губы и нахмурился.

- Значит, мастер забивать свиней? – раздумчиво проговорил крестьянин; Иероним оживлённо кивнул. – Что ж, работник мне не помешал бы. Сейчас сезон, а я не могу, если честно. Знаешь, рука не поднимается. Они мне как родные стали. Одна большая и дружная семья. Всё полюбовно. И повсюду, веришь ли, куда не плюнь. Путаются под ногами, кишмя кишат, всё пожирают подчистую, просто вырывают из рук, плодятся как чёрт знает что, и – реально повсюду, как в дурном сне, шагу не ступить. Оборзели нашиш. И что, скажи, с ними делать?

Иероним молча провёл пальцем по горлу.

- Соображаешь, хотя и умник, - заметил крестьянин, лукаво прищурившись. – Думаю, сработаемся.

Иероним снова выразительно кивнул и протянул руку.

- Только вот в чём дело, - сказал крестьянин печально, рассматривая ослепительно белую руку Иеронима, не очень похожую на руку трудяги. – Нет у меня денег, сынок. Я не смогу тебе платить, даже если ты мастер.

- Мне не нужны деньги, - бодро сказал Иероним. – Это не проблема, папаня. Я ведь убиваю свиней не для денег, а для удовольствия. В конечном смысле это дело принципа. В некотором роде даже религия.

- Не умничай, - напомнил крестьянин. – Не выношу.

- Ладно, - сказал Иероним. – К сути дела: я буду работать только за стол и кров, вот и всё. Мне нужно просто пожить где-то два месяца, а потом я уйду и не буду докучать. Вот. А работать я буду от зари до заката.

- Что ж, - сказал крестьянин с уважением. – Не знаю, что тебе ударило в голову, но явно, что ты сумасшедший, и мне это, в общем, всё равно. Только избавил бы ты, сынок, меня от этого кошмара. Кругом свиньи, обрыдли они мне до рвоты, выгребли буквально всю душу, и выживают натурально из дома как чужака. Форменная оккупация. Опупевшие твари!

- Я берусь за это дело, не о чем беспокоиться, - сказал Иероним деловито. – А спать я буду на сене, есть – один раз в день и только постное: мне нужна кукурузная лепёшка и жбан браги, этого достаточно. Я не собираюсь сидеть на твоей шее, ты не похож на шлюху.

- Договорились! – сказал крестьянин польщённо и пожал руку. – Как тебя величать?

- Йерка, - сказал Иероним. – Я шустрый и смышлённый и работы не боюсь.

- Ну ладно, - сказал крестьянин, ухмыльнувшись. – Меня зовут Фернандо. Заходи в дом!

*    *    *

- Конечно, - говорил Иероним, - я сумасшедший. Нужно признаться себе в этом. Я не выношу оскорблений в мой адрес, но всему есть мера. Я уничтожен дотла и разбит. Гордость моя – как дракон полыхает. И чувствую я ненависть невыразимую. И хочется мне терзать и давить, давить, давить. Всех этих подлецов. Когда-то бледнел я от ужаса при мысли о том, чтобы быть злым к женщине или ребёнку, но всё это выгорело во мне. Осталась чёткое ясное осознание Кары. Никто не смеет плевать на всё, что для меня свято! Никто, ни единая гнусная свинья! Ни у кого нет права плевать на мои идеалы, глумиться над ними, марать мои стихи, и вообще… Я жажду Воздаяния. Мне безразлично, какими способами, но самое мягкое, что я могу сделать, это посадить на кол. Но только в лучшем случае. Если дозволено глумиться надо мною, то почему я не могу ответить тем же? Если у них есть «право» плевать на мои святыни, то почему я не могу плевать на их? Если они считают меня «фальшивым мудрецом» и отмахиваются от моих слов как от «пустой болтовни», то с какой стати мне тратить на них моё драгоценное время? Всё, что они величают «настоящей жизнью», для меня – лишь пародия и карикатура на великую жизнь, а от их «мудрости» меня тянет блевать... Что-то не так с этим богом, я понял: либо это какая-то ошибка, либо обман, либо недопонимание, либо просто шутка, но несмешная. Я мыслю так: если они – «дети божьи», то я совсем не их породы, а значит не «божий сын». Что же получается, я и есть исчадье ада, как о том все болтают за моей спиной?.. Как странно. Почему я не чувствую страха? Быть может, дьявол вовсе и не зол, коль я сын его? А наоборот: гнусны и подлы все эти «дети божьи» с их невероятной лживостью, гнусностью, подлостью, малодушием, лицемерием и скотством?.. Что со мною не так? Или – что с ними не так? Кто из нас прав? И кто не прав? Почему они потешаются до упаду над тем, в чём я вижу великую трагедию? И почему мне смешно от их «глубокого драматизма»? Откуда такие фундаментальные противоречия? Это ведь не частные нестыковки по некоторым второстепенным аспектам, а именно фундаментальные различия с бессчётными тысячами противоречий по всем и по каждому частному пункту. Для меня дистанция и рыцарство – священны, а они по какой-то неведомой причине во всё суют своё скотское рыло и совершенно не уважают чужую тайну. Почему они вообще так уродливы? Они же и на людей непохожи. Почему от них воняет? Почему у них глаза нечисты? И выражение глаз у нх обезьянье? Откуда это ехидство в них? Почему они так алчны, жадны, завистливы и ревнивы? Зачем они так плодятся? Какой в этом смысл? Чего они вообще добиваются в жизни, кроме сиюминутного? Почему я едва шепчу слова любви один лишь раз, а они верещат их налево и направо, размахивая руками как кликуши? Мне с пелёнок обрыдло выслушивать, что я «во всём неправ», мне твердили об этом в оба ухо, как сговорившись. Я не перечил специально, - это неправда, это гнусная подлая ложь, - просто я не знаю, почему я смотрю на мир совсем иначе, чем они. Если в их лексике свинство это «конструктивный анализ», а скотство это «чувственность», то начинается нескончаемая череда странных каламбуров, нелепиц, бессмыслицы и тавтологических определений, а у меня нет времени заниматься такими мелочами. Они видят «заумь» и «абстракции» в сгущённых, поражающих по чёткости, конкретности и многомерности определениях и при этом не видят бездну разницы между небом и землёй. Они несут чушь, даже в десятой степени не представляя, - для этого нужны чуткость сердца и ясный разум, - до какой степени сложно устроен мир. Они не видят своеобразие, индивидуальность и самобытность каждого из трёхсот индейских племён и с поистине блестящим тупоумием и мутновидением разглагольствуют о каком-то «братстве», о каких-то «людях вообще», о какой-то «вообще традиции», будто разница между ламаизмом и вудуизмом заключается только в некотором лексическом нюансе. Потрясающая слепота и тупоумие, право слово! И при этом они отпускают свои ехидные реплики, дескать все сплошь вокруг мудрецы, провидцы, святые, пророки и ясновидцы, лишь я один выродок какой-то и ничего не вижу и не понимаю. Они отрицают даже мою душу! Все такие душевные вокруг… Мне уже до рвоты обрыдло слышать, будто я чего-то «не вижу» или чего-то «не понимаю». Да эти идиоты и десятой части не видят и не понимают из того, что для меня было очевидным и ясным уже в 17 лет! О чём можно говорить при таком мутном взгляде, как у этих гнид позорных? Почему вообще моя истина для них фальшива, а вся их «мудрость великая» для меня ни что иное как насекомый помёт? Почему они называют «жизнью» то, что я вижу как отвратительное и бессмысленное копошение? И почему всё то, чем полнится сердце моё, кажется им «фальшивым»? Бог ты мой!.. Что со мною не так? Или – что с ними не так? Кто же из нас слепец и дурак? Кто из нас познал тайны жизни и истинную мудрость? Я уже устал об этом думать, душа моя горит в огне, а разум разлетается на куски. Я желаю им всем лишь горя, страдания, несправедливости и боли. И обязательно ни за что! Я желаю им всем неудачи и горя. Да, я понял в итоге: подл и гнусен бог, а не дьявол…

…Иероним не сразу услышал стук в дверь, но не удивился, когда увидел за порогом Марию. Конечно, она знала, где остановился Иероним.

- Что тебе надо? – спросил Иероним. – Искушаешь судьбу? Мария, ты не представляешь, как мне тяжело. Кажется, это замкнутый круг и какого-то решения нет. Я не знаю, что мне делать, но я должен что-то предпринять. Я уже знаю, что попаду в ад и нет мне прощения. Но пока я что-то могу сделать. Но вот что? Я не нахожу решения. Это какое-то безумие.

- Есть, - сказала Мария. – Есть решение.

- Бога ради, - сказал Иероним, - не истязай меня, Мария. Любишь или не любишь, мне это уже всё равно. Господи, я должен что-то сделать!..

Мария тихо вошла в его каморку, закрыла широко распахнутое окно и плотно задвинула шторы.

Иероним молча за ней наблюдал.

Мария сбросила плащ и оказалась обнажённой. В её руке был острый нож.

- Недобрая звезда скрестила наши судьбы, - сказала Мария. – И света нет и солнца нет. Иероним! Вот решение – в моей руке, смотри!

Дикий взгляд Иеронима метался по комнате, стараясь не замечать этот нож.

- Я понял, - прохрипел он. – Да. Решение. Круг может быт разорван. Сделай это, Мария. Христом тебя заклинаю. Прости меня. И сделай это. Ты сможешь...

- Я смогу, - пропела Мария. – Конечно. Ради тебя…

- Да, чёрт побери, - воскликнул Иероним. – Я всё равно попаду в ад! Все грехи на мне, как на проклятом! Вся кровь на мне! Нет за тобой греха и не бойся! Сделай, господом тебя прошу!

- Я люблю тебя, - сказала Мария и, крепко сжав нож, взмахнула обеими руками.

- Долго ещё будешь нести чушь? – прохрипел Иероним, и завопил: - Да сделай же это, богом тебя заклинаю!..

В тот миг Мария ударила.

- Нет! – заорал Иероним в ужасе и рухнул в тот же миг…

Через много часов он пришёл в себя и, открыв глаза, увидел рядом Марию в лужах крови. Живот её был пронзён ножом по рукоять.

- Боже святый, - проговорил Иероним едва слышно и погрузился в тяжёлое забытие.

*    *    *

Последующие дни и недели он слабо помнил. Были какие-то люди, которые вели его в кандалах и о чём-то спрашивали, что-то говорили.

В какой-то миг Иероним понял, что находится в зале суда и сидел в кандалах.

- Дон Иероним де Армант, - сказал судья. – Вы признаёте, что убили Марию Вегас?

- Да, - сказал Иероним. – Я убил Марию. Это я убил её. Я убил мою Марию! - завопил он во весь голос. – Нет мне прощения на все времена! Мария!..

Затем снова тёмная пелена.

Рассмотрение дела было приостановлено. Его держали голым в холодной камере и обливали ледяной водой, пока он не сказал, что может присутствовать на суде в здравом рассудке.

Судья хотел знать, за что и почему он убил Марию.

- Я не знаю, - сказал Иероним. – Но в любом случае мне нет прощения.

От имени бога и Священной Инквизиции Иероним, учитывая его происхождение и признание, не был приговорён к смертной казни и получил пятнадцать лет застенок в мрачном бастионе близ Толедо.

- Мне всё равно, - сказал Иероним. – Тысячи лет я буду гореть в аду, но и это не искупит смерть Марии.

Иероним впечатлил прочих узников и охрану своей невероятной изобретательностью в побеге. Дня не проходило, чтобы он не предпринимал попыток сбежать, и однажды это ему почти удалось, он вырвался из бастиона, преодолел особо укреплённые стены, преодолел ров и уже был близок к свободе, но свора сторожевых собак заставила его забраться на дерево, чтобы не быть растерзанным. Через пять минут его настигли охранники.

После этого Иеронима держали только в кандалах в одиночной камере без окон. И в полной тьме, не смыкая глаз, он сидел в оцепенении и смотрел в стену. Иногда он пил воду и ел немного хлеба. Часто приходил священник, чтобы поддержать его, но Иерониму нечего было сказать, он твердил лишь: «Я убил Марию. И нет мне за это прощения». Жутью веяло от него и от слов этих страшных, и вскоре священник перестал приходить, чтобы не слышать таких слов.

Через полтора месяца появилась Лючия, которой в конце концов разрешили свидание с Иеронимом, - для этого пришлось ввести дополнительные условия охраны, - и тот едва узнал свою жену. Иерониму показалось, что они чужды друг другу и, вероятно, всегда были чужды.

Но Лючия улыбалась.

- Ты сделал это, - тихо сказала она. – Ты смог. Теперь всё будет хорошо.

- Конечно, - сказал Иероним. – Я был жестоко виноват перед тобой, Лючия, и попытался что-то исправить. Теперь тебе легче?

- Дай мне твою руку, - сказала Лючия.

Иероним протянул свою руку через решётку.

Лючия склонилась над его ладонью и, глядя Иерониму в глаза, несколько раз трепетно поцеловала.

- Убрать руку, - сказал охранник, стоявший рядом.

Иероним, не отрывая глаз от Лючии, медленно убрал руку.

- Скоро у нас будет ещё один ребёнок, - сказала Лючия. – Думай об этом и держись.

- Приблудный какой-нибудь? – спросил Иероним.

- Ударь себя по щеке за меня, - сказала Лючия. – Всё будет хорошо. Думай обо мне.

- Время, - сказал охранник. – Сеньорита, попрошу к выходу.

- Ты не долго будешь сидеть, - тихо сказала Лючия Иерониму, вставая. – Но больше меня к тебе не пустят. Встретимся за стенами. Это скоро.

- Долго я уже сижу? – спросил Иероним.

- Молчать! – заорал охранник.

Лючия показала два пальца.

- Года? – спросил Иероним губами.

- Месяца, - ответила Лючия.

Через год дело Иеронима было пересмотрено благодаря вмешательству высших чинов, близких семье, потребовалось ещё полгода, чтобы Иероним был оправдан.

Ему казалось, что в застенках он пробыл полтора века, и, как многие, перешагнув стены мрачного бастиона, рухнул и поцеловал землю свободы. Затем он увидел Лючию, ждавшую его, и через двадцать минут они оказались в ближайшей от бастиона комнате, которую сняла Лючия. Через несколько дней они поспешили в

Иероним сильно изменился. Часами он сидел у окна, как раньше сидел в камере у стены, и неподвижным взором смотрел невидящими глазами в непроглядные муторные бездны. Лючия родила ему второго сына и Иероним отнёсся к этому с полным безразличием. Часто Лючия слышала, как во сне он шепчет имя Марии, и утром смотрела на него жестокими глазами, но Иероним ничего не замечал...

Он не хотел отправляться на сбор для нового рейда на юг, но Мария напоминала о том, что нужно кормить семью, и Иероним, пожав плечами, отправился в поход. Жестокости его не было никаких границ и через полгода он вернулся с богатой добычей и его семья стала одной из богатейших в городе.

Глядя на подрастающих детей, Иероним искал в них черты проклятого рода, но его сыновья были веселы и беспечны. Как и все дети рыцарских родов, они с пелёнок учились обращению с оружием, и трёхлетний Ансельм уже расхаживал с важным видом, красуясь своим кинжалом. Через десять лет он отправится в свой первый поход, как и Иероним, и его отец, и его дед, и его прадед, и все мужчины в тридцати поколениях его фамилии...

Иероним не удивился, когда узнал, что его младший сын внезапно и тяжело заболел, а вскоре умер.

- Мы все умрём, - сказал Иероним Лючии. – Я вызвал проклятие на наш род. Всё справедливо. Скоро забудут о славных де Армант. Рано или поздно кончается всё. Так даже лучше. Точку поставил я.

Лючия, хорошевшая год от года, обещала ему позаботиться об этом, но Иероним лишь отмахивался. Он давно не скрывал ненависти к ней, и часто, напиваясь, он обращался к Лючии грубо и сыпал проклятиями, и в какой-то особо безумный вечер Лючия заставила его сказать всё.

- Что было там? – спросила она. – Как это произошло?

- Она пришла и убила себя ножом на моих глазах, - тотчас сказал Иероним.

- Почему ты мне сразу об этом не сказал? – спросила Лючия.

- Я думал, что тебе всё равно, - сказал Иероним. – Ты же хотела её смерти. И я тебе сказал, что не смогу её убить. Тогда она убила себя сама. Она любила меня.

- А ты? – спросила Лючия. – Ты любил её? Ты говорил ей слова любви?

- Да, - сказал Иероним, и просветлел: - Да, небо знает, что я всё-таки сказал ей, что люблю её. Она услышала эти слова от меня. Вот почему ей было легко. Моя Мария…

Лючия сцепила зубы и смотрела зло.

- Значит ты мне врал, - сказала она через минуту. – Ты мне врал в глаза, когда я спросила. Ты отнёсся ко мне как к шлюхе, и я не единственная для тебя.

- Нет, Лючия, - твёрдо сказал Иероним, глядя в её глаза. – Клянусь тебе, я не врал. Лишь вернувшись в Толедо, я вспомнил, что в какой-то вечер я сказал Марии о моей любви к ней. Писать тебе об этом было бы глупо. Да и не всё ли равно теперь, когда всё закончилось?..

- Ещё не всё закончилось, - сказала Лючия, и в её руке блеснуло лезвие ножа. – Иероним, смотри мне в глаза. Я отдалась тебе вся без остатка, тебе одному. Я ждала тебя, я была тебе верна. Я поверила тебе, а ты плюнул мне в душу, ты врал мне. Ты не любишь меня? Скажи последнее.

- Нет, я не люблю тебя, - сказал Иероним. – И мою вину нельзя искупить, ни перед тобой, ни перед Марией, ни перед богом. Я проклят отныне. Я знаю это твёрдо.

- Скажи мне, что любишь меня, - сказала Лючия. – Умоляю, скажи!

Иероним покачал головой.

- Все эти годы ты любил ту шлюху! – закричала Лючия.

- Да, - сказал Иероним. – И убил её.

- Ты меня убил! – воскликнула Лючия и ударила его ножом.

Иероним не пошевелился.

- Скажи, - зашептала она горячо в его ухо, - скажи сейчас, в последнюю минуту. Просто очень тихо скажи, что любишь меня. Я последую за тобой. Скажи, быстрее, я хочу услышать.

- Я не люблю тебя, - сказал Иероним. – Я люблю Марию. Да, знает бог, как сильно я её люблю!..

- Нет! – воскликнула Лючия и начала бить его ножом.

Иероним всё твердил: «Люблю, люблю тебя, Мария, солнце моё, небо моё, душа моя… Прости…».

Через минуту он упал, шепча: «Мария…», и ещё через несколько минут Лючия с маленьким Ансельмом на руках, прыгнула в колодец.