Издержки воспитания. Часть 11-я. Класс-концерт

Часть 11-я. МУЗЛИТЕРАТУРА. ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ

***********************Песни Леля********************
Однажды им невероятно повезло: Ведьма Вячеславовна пришла в класс с пластинкой под мышкой и объявила, что сегодняшним уроком станет  прослушивание «Ленинградской симфонии №7» Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Она достала из шкафа серый чемоданчик, который оказался проигрывателем, любовно провела рукой по крышке, поставила пластинку… Победно взглянула на класс («Ведьма-то наша отколола номер: рухлядь такую отыскала и радуется») и осторожно опустила на пластинку лапку с иглой.

Игла коснулась пластинки и… комната наполнилась шорохами, шелестом и дребезгом, сквозь которые умудрялась прорываться музыка (прорывалась с боями, по меткому определению Сашки Лашина). Знаменитую «Ленинградскую» в исполнении проигрывателя с его шумовым (чумовым, как сказал тот же Лашин) оформлением слушать было ещё тяжелей. По классу проносится шепоток: «Детей не пожалела, ведьма» - «Лашин, хочешь что-то сказать? Уже не хочешь? Тогда сиди и помалкивай».

Вдобавок ко всему, на пластинке имелась трещина, и когда по ней проходила игла, раздавалось характерное «пст-ккэк!», и можно было слушать дальше. Ведьма Вячеславовна так и сказала: «Пластинка, конечно, старенькая, но слушать можно, а трещина… постарайтесь о ней забыть и слушать симфонию. Симфония в учебной программе, в Большой зал Консерватории сходите как-нибудь сами, а сейчас – послушайте на пластинке. Я отлучусь до конца урока, а вы слушайте. Надеюсь, вам не надо напоминать, что учительская напротив, и там всё слышно?»

Ведьма Вячеславовна ушла, а группа осталась, не веря своему счастью. Закрыли плотнее дверь и начали… Славка Ильюхин очень похоже изображал «пст-ккэк!», успевая сделать это раньше проигрывателя, и все беззвучно смеялись – то есть давились смехом, прижимая к губам пальцы и делая страшные глаза…

«Стоп-машина!» - Отар выключил проигрыватель и объявил заговорщическим шепотом: «Игру придумал! Называется «Песни Леля». Действующие лица и исполнители: Лель, Берендей, Снегурочка, Мизгирь-богатырь, старик со старухой и девицы-красавицы, восемь человек, как раз на всех.  Выбираем роли и играем. Славик, ты у нас будешь Лель, флейту доставай и поехали!"

Группа молчала. Игра и выключенный проигрыватель казались немыслимым, невообразимым святотатством, (да так оно и было), но исполнение «Ленинградской симфонии» под «пст-ккэк»  тоже ведь – святотатство, как ни крути… Юношеский оптимизм и здоровый пофигизм в конце концов взяли верх, роли распределили, игру «сыграли». Под Ленинградскую симфонию, которую включили-таки в финале….

«Артисты» понимали недозволенность происходящего, но постепенно «вошли  в роль» и сыграли на совесть. Об учительской, в которой «всё слышно», было забыто (Ведьма Вячеславна врёт, ничего не слышно, иначе бы давно заявилась, прилетела в ступе! Ха-ха-ха! Го-го-го! И-хи-хи…). Маринэ с Отаром блестяще исполнили роли старика и старухи,  Лель (Славик Ильюхин) играл на флейте, снегурка Ирочка Раевская тихо млела от музыки, толстый Мизгирь (Саша Лашин) рвал на себе волосы от ревности, девицы-красавицы (пианистка и скрипачка) влезли на рояль и сидели на нём, кокетливо обмахиваясь веерами  из тетрадных листочков.

Сценарий рождался спонтанно: душеньки-подруженьки нахваливали Снегурке Мизгиря: «Толстый, красивый! И тачка есть, и недвижимость в Хорватии, о чём тут думать, хватай обеими руками, пока другие не взяли». Снегурка-Раевская куксилась и поглядывала на Леля…
Но у старухи (Маринэ) не поглядишь: «Зря в ту сторону смотришь, – говорила «дочке» Маринэ маминым голосом. – «Выйдешь как миленькая за Мизгиря, и не вздыхай! Вздыхать она научилась… Слов не понимаешь, ремень поймёшь. Отец, всыпь ей, чтоб с Лелем этим не хороводилась!» Последние слова Маринэ потонули в дружном хохоте и аплодисментах.

Старик-Отар со словами «за этим дело не станет, получит по полной программе» расстёгивал воображаемый ремень, Ирочка-Снегурочка пискнула «я больше не буду» и полезла под рояль…
Финалом стала сцена свадьбы. Мизгирь сиял от радости, Снегурочка таяла на глазах и повторяла для тех, кто не понял: «Таю, таю, таю… Лучше уж в костёр, чем с этим мясокомбинатом!»

«Гости» танцевали… на рояле, места хватило только для старухи и подружек невесты, и они выдавали совсем уж невозможное.  Кто-то под шумок поставил пластинку, и под бесконечно повторяющееся «пст…ккэк» девчонки изобразили русскую «барыню». Под Ленинградскую симфонию.
Маринэ с горящими глазами отбивала каблуками ритм по рояльной крышке (фламенко не пропало даром), Сашка Лашин смотрел на неё во все глаза («Маринка-то просто красавица, и глаза светятся, и волосы как у русалки! И как это я раньше не замечал, что она… такая, - грустно думал Мизгирь.- К ней теперь не подойдёшь, Отар разве позволит?»)

«Финита ла комедиа, – сказала Маринэ (Мизгирь вздрогнул от неожиданности, поскольку думал о том же, но в другом контексте). - Аллес фюр Дима Шостакович, дружно  садимся за парты и слушаем Димон-музон. Сейчас Ведьма Вячеславна на помеле нагрянет, ступой об рояль шарахнет – и получат все!»

Последние слова Маринэ прозвучали в мертвой тишине: она стояла (на рояле) спиной к двери и не видела Веру Вячеславовну, застывшую в дверном проёме и окаменевшую от увиденного…

**********************Последняя шалость************************
На учительском совете Ведьма потребовала исключить из школы всю группу в полном составе. Ей возразили: «Ведь не все же зачинщики!»
- Тогда Метревели и Темирова, этих двоих обязательно, - потребовала Вера Вячеславовна.

Другие педагоги осведомились, что же они сделали такого. И Вера Вячеславовна, запинаясь и путаясь в словах, рассказала – что они сделали. Реакция педагогов была непредвиденной: «Стало быть, вы их оставили одних до конца урока? И вы считаете возможным так проводить занятия?»

- Так они же… Они же... - захлебнулась гневом незадачливая учительница. – Они музыку слушали, Ленинградскую симфонию... Вы бы видели Метревели, как она танцевала! Тогда не говорили бы так!
- А что, хорошо танцевала?
- Хорошо (Вера Вячеславовна была объективна). Но – на рояле. Не вижу ничего смешного, взрослые люди, а смеетесь как дети.
- Ой, насмешили, Верочка… Да рояль-то старый, и не «Грюндиг», нашенский, и звук дубовый, тот ещё рояль… Музыкальные дрова. На нём только чечётку бить…
- Но они же над святым издевались! 
- Ой, да ла-аадно вам, Верочка… С каких пор берендеи стали святыми? Они язычники, это ещё до христианства было. Вы хоть историю читали… кроме музыкальной?

Этого Вера Вячеславовна вынести не смогла и выбежала  из учительской вон. Учительский совет долго хохотал, вытирая слёзы и качая головами.

На следующем занятии Вера Вячеславовна поставила зачинщиков перед классом и объявила им, что это была их последняя шалость, и путь скажут спасибо за то, что оставили в школе, хотя стоял вопрос об исключении. Маринэ и Отару по правилам полагалось  покраснеть и попросить прощения. Но они не соблюдали правил. Стояли как ни в чем не бывало и смотрели на класс. А класс смотрел на них – с восторгом.

Вера Вячеславовна увидела – этот восторг в глазах. И сказала со вздохом: «Садитесь». Маринэ состроила гримаску, пожала плечами (ох, этот её жест! Погибель растёт чья-то») и села на своё место. Отар невозмутимо опустился на стул и проговорил извинительным голосом: «Мы больше не будем, Вера Вячеславовна! А Маринка полироль из дома притащила и полчаса рояль оттирала, мы с ней вместе пораньше пришли и оттёрли, посмотрите – какой стал!»

Вера Вячеславовна против воли посмотрела на рояль – он сиял и сверкал, как новый. И улыбнулась: «Прощаю. Забыла. Продолжим урок…»

************************** «Князь Игорь»***********************
На «Князя Игоря» Маринэ пригласил Отар, и  родители разрешили ей пойти. Да и как они могли не разрешить, если опера входила в школьную программу, а билеты были в Большой театр (билеты правдами и неправдами раздобыла мать Отара и вручила сыну, со словами: «Пригласи свою Маринэ, все уши прожужжал о ней, вот и идите вдвоём»).

«Пойдёшь, конечно, пойдёшь, - было сказано Маринэ, - только оденься прилично, у тебя же есть  платье с люрексом, будешь в нём сверкать, на князя никто и не глянет, на тебя смотреть будут!». Пропустив слова отца мимо ушей, Маринэ перебрала весь свой гардероб и остановилась на брюках брусничного цвета (клёш от бедра, то что надо) и белом пушистом свитере из козьего пуха (в нём Маринэ  выглядит «как надо»,  пуховый свитер полнит).

В день спектакля  у них было сольфеджио и музлитература, и они бы  успели, но соврали Ведьме Вячеславовне, что не успеют приготовить уроки на завтра и...  Узнав, куда они собираются, Вера Вячеславовна пришла в восторг, сказала, что  «Князь Игорь» в Большом заменяет десять занятий по музлитературе и  отпустила обоих с урока. Отар с Маринэ обалдели, дружно поблагодарили Ведьму Вячеславовну и ушли «на свободу с чистой совестью».

Спектакль был вечерний, Отар с удовольствием пропустил тренировку, а Маринэ – без удовольствия – не пошла на фламенко, в чём откровенно призналась Отару: «Тебе хорошо, пропустил тренировку и ладно, а меня Роберт в воскресенье в спортзале до полусмерти загонит, потом ещё танцевать заставит,  а сам сядет и будет смотреть. Кабанюга! Он и так с меня не слезает,  в воскресенье и подавно не слезет…»

Отар посмотрел на Маринэ с интересом и… согнулся пополам в приступе неудержимого смеха. Отсмеявшись, взял её за плечи и сказал строгим голосом: «Маринэ. Если ещё раз. Я услышу такое. Я не знаю, что с тобой сделаю!»

«Да что я такого сказала?» - возмутилась Маринэ. – «Вот если ты даже не знаешь, что ты сказала, так ты лучше промолчи» - был «подробный» ответ.

Спектакль начинался в семь, встретиться договорились в пять – погуляют по московским улочкам-шкатулочкам и всласть  наговорятся. За полчаса до выхода Маринэ пришло в голову выгладить брюки, которые слегка помялись, пока висели  в шкафу.
«Мам, где у нас утюг, брюки погладить хочу» - «Да они глаженые, всё тебе неймётся. Если нечем заняться, зарядку сделай лишний раз, в коридоре кольца висят, ты к ним когда последний раз подходила?» - «Ну, мам!» - «Да на, возьми, смотри только, брюки не прожги, плакать ведь будешь…»

Мать как в воду глядела. Маринэ брызнула на утюг водой (шипит!), поднесла к брюкам, и тут – зазвенел телефон. «Отар!». Поставив утюг на подставку на краю стола, Маринэ метнулась к телефону и… наступила на шнур от утюга. Шнур натянулся, утюг стал падать с подставки,  Маринэ подставила руки и ловко поймала его у самого пола.

«Линолеум итальянский, постелили два месяца назад, сейчас расплавится…» Не думая о том, что делает, Маринэ машинально подставила ладони и поймала утюг, но перехватить его за ручку и поставить на место не смогла: ладони обожгло, Маринэ охнула, утюг «долетел до цели», противно запахло чем-то гадким…

Маринэ стояла, выставив перед собой раскрытые ладони, словно держала что-то невидимое. Это невидимое было обжигающе горячим, и его хотелось поскорее бросить, но Маринэ не знала, как это сделать. Как?! Она опустила руки и так стояла,  а в голове разлилась горячая волна боли. Как странно, обожжены ладони, а болит почему-то голова. Сейчас мать прибежит, добавит.

На запах прибежала из гостиной мать и, схватившись руками за голову, ахнула: «Да что ж ты делаешь, дрянь ты эдакая, полы только постелили, денег сколько заплатили…» Мать с размаху залепила Маринэ пощечину. Реакции не последовало.
Маринэ стояла с опущенными руками и молчала. Регина ухватила её за руку, Маринэ дёрнулась и простонала сквозь стиснутые зубы: «Н-нне-нна-до!» 

Регина увидела наконец её ладони и повторила громким  шепотом: «Ты… что сделала, дрянь ты этакая? Волдыри же будут!»
Маринэ молчала, опустив голову.

«Да чёрт с ним, с линолеумом, ты на руки свои посмотри! Кто ж тебя надоумил… утюг ловить! И в кого ты такая, у нас в роду таких не было! Что застыла-то,  марш  в ванную, под холодную воду, потом содой питьевой на ладошки тебе посыплю, и ничего не будет, и волдырей не будет, всё у тебя пройдёт…»

 Мать обхватила Маринэ за плечи, прижала к себе и запричитала по-бабьи: «Да что ж это такое делается, как же ты теперь на рояле играть будешь, да будь он проклят, линолеум этот, если ты из-за него… Из-за него? Мариночка, деточка, как же ты…»
Маринэ вырвалась из материных рук, молча метнулась в ванную. И когда поняла, что не может отвернуть кран с вожделенной холодной водой, наконец заплакала, по-детски жалобно, но не смогла вытереть кулаками глаза: руки горели всё сильнее, и о том, чтобы сжать их в кулаки, можно было не думать. – «Ма-ааааа... я кран не могу отвернуть!»

- Mano kvaila mergaite, koks skausmas…
- Nieko blogo, mamyte…
- Kaip gi tu…
- As moku kenteti, tu gi zinai

(литовск.:
 «Девочка моя глупая, как же тебе больно…»
«Ничего страшного, мамочка»
«Как же ты…»
«Я умею терпеть, ты же знаешь»)

Метод был идеально прост: Маринэ перемножала в уме двузначные числа, считала по-французски от ста до одного, или вспоминала Леселидзе,чтобы не думать о боли. Это всегда помогало. Поможет и сейчас. Маринэ стояла в ванной, слизывая со щек солёные слёзы и представляла, как они с Отаром приехали к бабушке Этери, впереди у них длинное лето,  она наберется смелости и скажет ему, что не может без него жить, не будет без него жить!

Маринэ думала о том, как она ему это скажет… Может, лучше ей не говорить, может, Отар сам догадается? В голове крутились обрывки строк и складывались в стихи. Боль отступала, отходила на второй план, и на её обжигающем фоне вспыхивали строки, в которых сгорала её душа.
 
Ещё не кончилось лето, и ты – навсегда со мной.
Бегу я к тебе навстречу, как льдом обжигаясь росой.

Висит над горой солнце, не скоро оно зайдёт,
Не скоро моё счастье в безлунную ночь уйдёт.

Поют нам с тобой птицы о птичьей своей любви,
И сердце стучит близко, и губы близки твои…

В саду алычи брызги и деревце миндаля,
Зелёной хурмы клипсы в зелёной листве висят.

Хурмы не дождусь, знаю, её без меня съедят:
Каникулы словно лето – продлить ни на день нельзя.

Не стану я лить слёзы, я встречусь с тобой опять,
И мы – убежим в небо… Но жаль целый год мне ждать.

Со мною ты несерьёзен – ведь мне лишь пятнадцать лет,
А я… Я люблю тебя очень (ты знаешь об этом, нет?)

Люблю я тебя слушать, люблю на тебя смотреть,
И любят мои уши от взглядов твоих гореть…

Родителей нет строгих, в далёкой Москве они,
Но с девочкой-недотрогой ты вежливо временишь

И ждать обещаешь твёрдо, когда она подрастёт.
Ни взгляды мои, ни косы – ничто тебя не берёт!

Глаза опускаю скромно (невежливо – так смотреть).
Ты рук своих ненарочно не снял с моих голых плеч.

Ничем не обидишь – знаю. Мне только пятнадцать лет.
Девчонкой меня считаешь (а я себя – вовсе нет).

Смеешься и вытираешь со щёк моих жёлтый сок.
(Я мушмулу обожаю и ем её так – взахлёб)…

Ещё не грохочет небо, в Абхазии нет войны,
Сухуми стоит древний – как гордость своей страны.

Ещё не свистят пули, снаряды не рвут тишину.
И счастьем, как мушмулою, я радостно захлебнусь…

В глазах твоих обещанье. В моих – лишь мольба и грусть.
Не сбудется наше счастье.
Не сбудется.
Ну и пусть.

Продолжение - http://www.proza.ru/2015/10/07/1985