Издержки воспитания. Часть 12-я

Часть 12-я. ДОН МИКЕЛЕ И АПОЛЛОНИЯ

*************************Телефонный звонок*****************
Ладони горели нестерпимо, но под холодной струёй боль можно было терпеть «без звукового сопровождения». Телефон не умолкал. Мать не снимала трубку, за что Маринэ была ей благодарна. «Пусть звонит, у неё есть полчаса, за полчаса боль должна пройти, не может не пройти, хоть немного утихнет…».

Через полчаса стояния у раковины боль и в самом деле стала ослабевать, но как только Маринэ вынула руки из-под воды, боль вгрызлась в ладони с такой яростью, что Маринэ быстренько сунула ладони в ледяную струю и, облегчённо вздохнув, отказалась от мыслей о «побеге».
В ванне она простояла почти два часа. Ноги устали и одеревенели, но если сесть на низкую скамеечку, то до воды не дотянешься, а в тазу (мать налила полный таз ледяной воды и поставила рядом со скамейкой, на пол, чтобы Маринэ было удобно) - в тазу держать руки было бесполезно – слёзы лились от жгучей боли, и только под струёй она почти не чувствовалась, чуть-чуть потерпеть. Маринэ терпела – стоя (стоически, сказал бы отец). Принести с кухни табурет она не могла, а мать не догадалась, а просить Маринэ не хотела, никогда ничего у неё не просила, и сейчас не будет, постоит, ничего с ней не сделается.

Маринэ применила испытанный способ: подумать о чем-то хорошем. Но думалось всё время об одном и том же: Отар её не дождётся и, прождав два часа, сдаст билеты в кассу (вот повезёт кому-то!) и уедет. Она не скажет ему про утюг, и Отар подумает, что она не хочет с ним идти… "Mamyte, eik prie telefono, pagaliau, pasakyk jam! Nieko jam nesakyk! Pasakyk... kad as negaliu paimti ragelio"
(Литовск.: «Мама, подойди наконец к телефону,  скажи ему! Ничего ему не говори. Скажи… что я не могу взять трубку»)

«Здравствуй, Отар… Мариночка дома. Нет, не подойдёт... Нет, не будет разговаривать, и в театр не пойдёт... Нет, она сама так решила. Может, ты пригласишь  другую девочку из вашей группы… У Марины есть телефоны, хочешь, посмотрю? Не хочешь? …Нет, ей никто не запрещает, сама не хочет идти. Нет, трубку передать не могу. Она не хочет брать трубку… Она сейчас в ванной. Да. Нет. Ничего не случилось. О чём ты говоришь, какое беспокойство… До свидания».

*****************************Слёзы***********************
Через два часа Маринэ вышла из ванны в слезах. – «Больно? Сейчас, mano mergaite, сейчас…» Мать щедро сыпала на мокрые дочкины ладони питьевую соду (народное  средство от ожогов), стараясь,  чтобы налипло побольше. Ладони покрылись белой пушистой корочкой и как по волшебству перестали болеть. Сода мгновенно снимает боль, и после неё на коже никогда не остаётся волдырей.
(Читателю стоит принять это на вооружение, но падающие утюги ловить всё же не стоит, пусть летят куда летят... и нигде не встречают преград).

- Всё ещё больно? Не может быть, у тебя же все руки в соде, и два часа сидела в ванной  («Стояла, мама, а ты мне даже табуретку не дала») Не может быть! Не должно уже гореть.

- Уже не горит, чуть-чуть только - честно ответила Маринэ.
- Тогда – о чём слёзы? Линолеум настелем, в подсобке кусок остался, сделаем заплатку и будет как новый. Что ж теперь делать… Ничего. Переживём. Или тебе билеты жалко?  Билеты не пропадут, Отар сходит с кем-нибудь.

- Нет. Он их в кассу сдаст. Ни с кем он не пойдёт, мы вместе хотели… на «Князя Игоря»...
- Марина! Перестань наконец рыдать... Mano mergaite, не надо так плакать, достанем мы билеты эти… треклятые! На тот же спектакль. В тот же театр. И с Отари пойдёшь, обещаю.
-Tiesa? Tai tiesa? (литовск.: «Правда? Это правда?») – улыбнулась Маринэ сквозь слёзы. Ведь слёзы были именно об этом…


******************Дон Мигель и красавица*****************
Мать сдержала слово и через месяц торжественно вручила дочери билеты в Большой. И хотя Маринэ с Отаром  виделись каждую неделю (на сольфеджио и музлитературе), при встрече они… едва узнали друг друга.
Если быть точным, Маринэ узнала Отара сразу, хотя была удивлена – таким она его ещё не видела: в нарядном костюме с иголочки (том самом, с черно-бело-полосатой рубашкой, которая так шла к его чёрным блестящим волосам). Волосы отрастил, причёска стильная, прямо глаз не отвести! Ни дать ни взять – Дон Микеле, Майкл Корлеоне из «Крестного отца». Но он же говорил, что рубашку сжёг, эту самую, от костюма. Тогда откуда же… Не могут же у него быть два одинаковых костюма? А у него их – два!

…Отар её не узнал. У фонтана неторопливо прогуливалась девушка, ростом чуть выше Маринэ, шикарно одетая и с длинными распущенными волосами, подхваченными сверкающей заколкой (камни как настоящие, а может, они и есть настоящие). Девочка блеск, и ножки блеск, и юбка по самое некуда… Своей жене он бы такого не позволил. А она красивая… Как Маринэ. Даже ещё лучше. Только она ему не нужна, и никто не нужен, только Маринэ.

Ишь, поглядывает, улыбается… Возомнила о себе! Думает, раз красивая, то можно так себя вести.  Отар на неё даже не смотрит. С такими, которые об парней глаза себе мозолят, у Отара разговор короткий. И короткие отношения. Отар уставился на красавицу длинным тяжёлым взглядом, вложив в него ледяное презрение и равнодушие к «таким».
И тут случилось невероятное – «возомнившая о себе» красавица… подошла к нему сама! Схватила за руки, посмотрела в глаза и сказала Марининым голосом: «Отари, ты долго будешь на меня так смотреть? И зачем ты мне врал про рубашку, что утюгом её сжёг? Я поверила, даже расстроилась из-за тебя, а ты мне наврал. Зачем?»

Ошеломлённый Отар узнал наконец Маринэ, густо покраснел и «без разбега» принялся оправдываться: «Ничего я тебе не врал. Мать на спине заплатку поставила чёрную, если пиджак не снимать, её не видно, а я и не собираюсь снимать… И на неё не смотрел… то есть, на тебя, я же не знал, что это ты, я думал, что это не ты» - запутался Отар.

- Спорим, что смотрел? Спорим? – добивала его Маринэ. Отар покраснел ещё сильнее и перешёл в наступление, двинув на позиции Маринэ тяжёлые войска:
- Ты лучше скажи, кто тебе разрешил так одеться? Отец не видел, наверное, что на тебе надето, иначе бы…
- Иначе бы – что, Отари? – ласковым голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросила Маринэ. Отар молчал, опустив голову, и перебирал в руках её пальцы – один за другим.

Маринэ отняла у него свою руку и гневно продолжила: «Мне, между прочим, не жарко, колготы тонкие, юбка короткая, а куртка кожаная и без подстёжки, она вообще не греет, я в ней как… как в рефрижераторном вагоне! А ты всё ходишь и ходишь, всё смотришь и смотришь. Я хотела как лучше, для тебя оделась так, а ты мне такое говоришь… Как у тебя язык поворачивается!
Между прочим, мне этот костюм родители подарили, папа сказал, что я в нём как Одилия из «Лебединого озера». А я ему сказала, - радостно тараторила Маринэ, - Представляешь, я ему сказала, что если я Одилия, то мне осталось только Арчила… Ротбарта то есть, на нож посадить! Представляешь, в последнем акте «Лебединого» чёрная Одилия неожиданно расколдовывается, приходит в себя, и – втыкает Ротбарту финку в горло, как барану. В финале море крови, овации, шашлыки, лезгинка на мысках сапог и крики «браво!» Новую версию балета ждёт грандиозный успех… Пошли, уже пускают, ты мне пирожное проспорил, Отари…»

***********************Пирожные*******************
Тот вечер в Большом театре был самым счастливым в  жизни Отара и Маринэ. «Князь Игорь» с его волшебной музыкой, красивыми ариями, лихо закрученным сюжетом и неподражаемыми Половецкими плясками в бешеном, невообразимом темпе (великолепная хореография, блестящее исполнение и завораживающая музыка) привёл обоих в немыслимый восторг, если не сказать – в экстаз.

В антракте, забыв обо всём на свете, они сидели, вцепившись пальцами в подлокотники кресел и взволнованно обсуждая увиденное. Спохватился Отар, лишь когда заметил, каким взглядом проводила Маринэ пакет с пирожными, который кто-то из зрителей принёс из буфета в зал («Нормальный ход, «на вынос» купили, говорят, в Большом театре самые вкусные в мире пирожные» - подумал Отар).

От пакета с пирожными пахло так, что у сидящих на соседних рядах  захватывало дух. Шоколадно-коньячно-миндальный шлейф протянулся через весь длинный ряд кресел, по которому пробирались к своим местам владельцы волшебного пакета.
Маринэ вдохнула пахнущий пирожными воздух и сглотнула слюну. Отар не отрываясь смотрел на её голую шейку, гибким стебельком поднимающуюся из розовых кружев, такую беззащитную и трогательно-нежную, а Маринэ глотала слюнки и молчала. Она никогда ни о чём не просила, своей жене он бы не позволил так молчать, получила бы - всё, что ей нравится! Всё, что только захочет! А эта…

По тонкому горлу Маринэ прокатывались крохотными комочками глотки пустоты, и Отару стало стыдно. Он ничем её не угостил, даже в буфет не повёл, остопарлах! (чечен.: возглас удивления у мужчин) Сидели весь антракт в креслах и говорили как заведённые, словно не виделись сто лет. Какой он после этого мужчина?!

Прозвенел третий звонок, и в мягко гаснущем свете хрустально-царственных  люстр Отар всё смотрел и смотрел – на её горло, лебединую длинную шейку, на тонкие плечи, просвечивающие сквозь полупрозрачную блузку, на торчащие из-под замшевой мини-юбки стройные бёдра и детские коленки… Когда зал утонул в темноте, Отар поблагодарил невидимого бога, или аллаха, или – кто там сегодня на вахте – за столь своевременно погасший свет, мысленно поклялся больше не разглядывать ни о чём не подозревающую Маринэ, и не отрывал уже глаз от сцены...

Деньги у Отара были, отец дал много – «Проголодаетесь там... Хватит и самому поесть, и девушку накормить, и мало ли что ещё. Вдруг она захочет коробку конфет, а у тебя денег не хватит - опозоришься так, что навек запомнишь. Мужчина всегда должен быть при деньгах» - напутствовал сына Темиров-старший.

 Когда в зале снова вспыхнул свет, Отара словно пружиной подбросило, через мгновение он был уже на ногах и решительно скомандовал Маринэ: «Встаём и выходим. Быстро! А то… не успеем поговорить».

Они успели. Съели по пирожному (Отар взял празднично-пышный наполеон, щедро обсыпанный слоёной хрустящей крошкой и сахарной пудрой, и ещё корзиночку, которую они разделили пополам, обвиняя друг друга в жульничестве и неровной «линии откуса». Маринэ выбрала облитый шоколадной помадкой восхитительно длинный эклер с кремом из настоящих сливок).
 Пирожные они запили шипящим,  стреляющим в горле лимонадом и заели бутербродами с копчёной колбасой. У Маринэ при этом было такое лицо, что Отар брякнул: «Марин, сделай нормальное лицо, а то люди подумают, что ты колбасы никогда не ела. Ты… остолбеневшая такая! Жуй быстрее, уже второй звонок был… Марин, ты чего? Ты чего, Маринка? Чего я сказал-то, я ничего такого…»

*********************Попробуй с колбаской******************
Маринэ перестала жевать и обернула к Отару лицо с хмуро сведёнными бровями (и Отар в который раз удивился, какие у неё длинные брови, ни у кого таких нет, только у Маринэ, его Маринэ!):
- Отари, если ты. Ещё раз. Мне такое скажешь… Будешь есть пирожные один, а я поужинаю дома, творогом. Обожаю творог. А колбасу… Я такой никогда… не пробовала, у нас дома готовят только мясо. Мама его со специями варит, очень вкусно. И тушеная баранина. Мама говорит, колбаса вредная и очень калорийная, и никогда не покупает. Только папе иногда. Папа на работе обедает, дома только ужинает, а я ем только дома. – Отар уставился на неё с изумлением. Шутит она, что ли?

 - Маринэ, не смеши. В школьном буфете всегда бутерброды есть, с докторской и любительской, если их со сладким чаем с лимоном… пальцы проглотишь, я всегда покупаю, и дома тоже ем.
 - Тебе деньги дают на буфет?
 - Ну.
 - А мне только на дорогу. Я же тебе говорила,  я дома ем.

Отар неверяще помотал головой, помолчал, осмысливая сказанное, и предложил: «Тогда давай ещё по парочке возьмём, до третьего звонка успеем».
- По парочке… чего?
- Марин, ты совсем, что ли? Пирожных, конечно! Возьмём «арбатских», они знаешь какие? Не знаешь? Маринэ, тебе никто не говорил, что ты с Луны свалилась?.. Два слоя твёрдого бисквита, между ними суфле, и всё это шоколадом залито, со всех сторон… Будешь?
- Буду!! Ой, они такие маленькие, ты мне два возьми… или три,  и ещё с колбаской бутербродик, гярай?
- Чего-чего?
- Ну, ты совсем, Отари! С гор вчера спустился. Это по-литовски: «хорошо», «ладно». А знаешь, если колбаску вместе с пирожным, то очень вкусно получается!
- Ну, Марин, ты совсем… А тебя  не стошнит?
- Не говори глупостей, от колбасы не может тошнить, это же не суп из спаржи…
- Из спаржи? Это что за штука такая? – изумился Отар.
- Это такая штука, от которой тебя бы точно стошнило! – убеждённо сказала Маринэ, откусила пол-пирожного и, отправив вдогонку ломтик «браунгшвейской», положила на тарелку хлеб и сказала с сожалением: «Пойдём в фойе, а то… весь буфет съедим, другим ничего не останется».
 
*****************************Дон Микеле******************
Отар навсегда запомнит этот день, и в самые тяжёлые минуты (а их ему выпадет более чем достаточно) будет вспоминать смеющиеся глаза шестнадцатилетней Маринэ, её  измазанные шоколадом пальцы, пикантно-стройные бёдра в мини-юбке и голые плечи, просвечивающие сквозь блузку – розовую, с серебряными пуговицами на манжетах длинных рукавов, прозрачных и потому не скрывавших танцевально-красивых рук. И как она ела пирожное с бутербродом. И как на неё смотрели…

…На них оборачивались. Это была невероятно красивая пара, к тому же – шикарно одетая: он в импозантном черно-белом (чёрно-белая рубашка, пиджак из чёрной кожи и кожаные чёрные брюки, и это при том, что кожу в те времена было не купить днём с огнём), словно сошедший со страниц модного журнала – черноволосый, со смуглым нездешним лицом и точёным, с красивой горбинкой носом.
   Она – невероятно, невозможно стройная, в невозможно короткой замшевой юбочке (закрывавшей, однако, то место, где у всех людей имеется попа, но у Маринэ не имелось: вместо попы просто продолжались ноги) и бледно-розовой пышной шёлковой блузе с прозрачными рукавами.
   Картину довершали перламутрово-розовые  губы (блеск для губ Регина привезла дочери из Прибалтики, и Маринэ, не любившая косметики, в этот раз изменила своим правилам), чёрные как ночь волосы, розовые ушки в дагестанских длинных серьгах и неправдоподобно тонкая талия.

Глаза у обоих одинаковые – агатово-чёрные, как южная ночь. Оба смотрели только друг на друга и уминали за обе щеки арбатские пирожные, смеясь и облизывая с пальцев шоколадную глазурь. Им было хорошо вдвоём.

- Взгляни на эту пару! – сказал кто-то рядом. – Это же… Это живой Майкл Корлеоне из «Крёстного отца», Дон Микеле! И его Аполлония, только ещё юней, совсем девчонка. Ну, помнишь, когда его на Сицилию увезли, от мафии прятали, и он там девушку увидел, и женился на ней, а она потом… она погибла, машина взорвалась, помнишь?» - восторженно прошептали у Маринэ за спиной. - Подожди, сейчас она повернётся и увидишь...
- Вижу. Только она не очень похожа на сицилийку, скорее на чеченку. Национальность не разбери-поймёшь, лицо округлое, нежное, немного… прибалтийское,  а брови… совсем уж невообразимые!
- Натали, ты у меня художница от бога! Ты словно картину рисуешь, все детали видишь! Блокнот-то с собой? И не разглядывай её так, а то заметит…

-Да иди ты, Мишка, лесом, с со своим блокнотом… С собой конечно, но не здесь же рисовать! В зале нарисую, я запомнила. Нет, ты посмотри на её брови, настоящие горские брови! Соболиные! И фигурка загляденье. А её Дон Микеле весь в коже… мальчик ещё тот. Бандит с большой дороги. Так, говоришь, Аполлония в машине взорвалась? Этих так просто не взорвёшь, эти – сами кого-нибудь взорвут, помяни моё слово. Не наш менталитет. Всё, Мишка, кончай трескать, и двигаем «нах хаузе». Может, нарисовать успею до третьего звонка…

Отар и Маринэ не замечали никого вокруг, наслаждаясь обществом друг друга, и не знали, что это был их последний безмятежно-счастливый вечер, за которым начнётся чёрная полоса.
 
Продолжение - http://www.proza.ru/2015/10/07/2013