Отец

Я иду через луг, срывая метелки высокой травы. Где-то над головой журчит жаворонок. На опушке леса, что тянется вдоль реки, соловьиные трели вплетаются в шелест отмытых дождями берез. А вот и знакомый с детства камень – когда-то нам казалось, что он похож на огромную спящую собаку, и каждый раз мы прибавляли ходу, пробегая мимо него на затон. Свидания, расставания, обещания – сколько всего он видел на своем веку… А тогда? Сколько же мне было тогда? Семнадцать?

* * * * *

Я возвращаюсь из соседней деревни с дискотеки, иду через луг – так короче. В звездном неводе плещется черничное небо с узкой багряной полоской заката на горизонте. С реки тянет прохладой. Зябко в сарафане, то и дело потираю ладонями плечи. Хотела же взять кофту…
- Подожди!
Вздрагиваю, оборачиваюсь. Андрюха! Парень, которого я давно и безнадежно люблю. Высокий, широкоплечий, в расстегнутой на груди рубашке – какой же он красивый!
- Чего тебе?
- Провожу. Совсем придурошная – ночью одна ходишь.
Мы молча идем рядом, и я мечтаю, чтобы эта дорога не кончалась никогда. Вдруг Андрюха берет меня за руку, разворачивает к себе лицом и целует. У меня перехватывает дыхание… Я же не умею целоваться… Или умею?.. А как же Зойка? Я не знаю, нравится ли моя подруга Андрюхе… Не знаю? Кому я вру? Увидела их вдвоем на крыльце дома культуры – психанула, убежала. Но тогда зачем он пошел следом? Чтобы заставить Зойку ревновать? Тем хуже для меня. Завтра все будет, как прежде, он снова едва кивнет: «Привет, рыжая…» – и мои мечты окончательно растают в холоде его синих глаз. А, может, он с кем-то поспорил на меня? Но зачем?
- Зачем? – спрашиваю вслух.
Что-то хочет сказать? Нет, пожал плечами, отвел взгляд. Пусть бы соврал, пусть бы сто тысяч раз соврал про любовь… но он молчит, и мне хочется убить его. Усмехается? Он что, решил поиздеваться надо мной?! Бью его по щеке, прихожу в ужас от того, что сделала, отталкиваю, несусь через луг как всполохнутый заяц. Спотыкаюсь, падаю, разбиваю коленку.
Вон мой дом: одно окно светится – отец не спит. Что называется, приплыли! Мне бы сейчас накрыться с головой одеялом и вспоминать по секундам этот вечер, смакуя каждое мгновение своего короткого нежданного счастья. Открывается дверь, отец выбегает навстречу, хватает за плечи… И вдруг отшатывается, оглядывает с ног до головы, смотрит на измазанный травой сарафан. Мне почему-то ужасно неловко.
- Шалава, – цедит он сквозь зубы и брезгливо вытирает руки о штаны. – Чтоб ноги твоей не было в моем доме.
Я вижу его спину – она удаляется бесформенным пятном, дверь захлопывается. Звякает щеколда. Почему он так со мной? Дергаю дверь – заперта. А окно? Нет, бесполезно. Ноги замерзли – я потеряла туфли и бежала босиком по росе. Робко стучу в стекло, но в доме темно и тихо, словно внезапно все вымерли…
В сарае хлипкий замок. Надавливаю плечом, протискиваюсь внутрь. Темно, пахнет сырой землей и деревом. На ощупь забираюсь по шаткой лестнице наверх – здесь осталось немного сена. Вот старое пальто, мамкино. Закутываюсь, вдыхаю запах лежалой ткани.
- Мамочка, – хриплю я, – как мне без тебя плохо…
Прошлой весной мама умерла, но отец горюет недолго – через полгода приводит в дом худую невысокую женщину по имени Гера, которая тут же принимается наводить свои порядки. Я сопротивляюсь молча и отчаянно, упрямо возвращая убранные в чулан вещи на привычные места.
- Еще раз притащишь этот хлам, сожгу! – Герка зыркает большими круглыми глазами. –Развела  пылюгу!
- Сама ты пылюга! – кричу я в ответ. – В каком только дурдоме отец тебя откопал?!
Она озирается, хватает с тумбочки будильник, со всей дури запускает в меня, но я пригибаюсь и выскакиваю за дверь. Любимые вещи прячу на чердаке, куда Герка не может забраться, потому что боится высоты. В этой схватке отец почему-то встает на ее сторону. Я ненавижу его до судорог в желудке, но ему, как всегда, на меня наплевать. Работа, дом, Герка, огород, рост цен, дрова и только где-то двадцатое место в этом списке отведено для меня. Слушая, как по ночам ритмично скрипит за тонкой стенкой отцовская кровать, стискиваю зубы, накрываю голову подушкой и мечтаю поскорее убраться отсюда, чтобы больше не видеть ни отца, ни эту черноволосую гадину.
Накануне выпускного бала я рисую поздравительный плакат. В класс влетает Зойка, вся в алых пятнах гнева:
- Андрюха уехал!
- Уехал? Куда? – стараюсь не выдать, что эта новость для меня как ушат воды.
- У папаши своего спрашивай, – уже тише говорит Зойка, глядя, как мои пальцы теребят  футболку. Она плюхается на стул, закидывает ногу на ногу, крутит пальцем завиток светлых волос. – А мне-то твердила: «Ничего у меня с Андрюхой не было»! Доигралась?
- Да я-то тут при чем? Мне по барабану твой Андрюха.
- А, между прочим, он любит тебя! – снова вспыхивает Зойка. – Только берёг и парням сказал: «Тронет кто, убью». С какого перепугу твой отец подрался с ним? Говорят, налетел, как коршун! Вот Андрюха и смотал. Знаешь, что я тебе скажу? С таким папашей и врагов не надо!
Сердце леденеет от догадки. Несусь по улицам, не замечая никого вокруг, влетаю в свою комнату и застываю в ужасе – на кровати валяется мой дневник, куда я записываю все, что со мной происходит, о чем мечтаю. Ярость захлестывает от колен до макушки! Рву тетрадь руками, зубами – клочки, как мои чувства, разлетаются по полу, и я топчу их, топчу до изнеможения. Хватаю сумку, запихиваю одежду, документы, отложенные на учебу в университете деньги, швыряю на стол ключ от дома. Что это? А, любимая Геркина статуэтка! Шварк об дверь – и нет фарфоровой балерины. Как приятно скрипят под ногами осколки – хрум… хрум… хрум!
Слезы прорываются только на вокзале, я давлюсь рыданиями в станционном саду, раздирая пальцы до крови о корявый ствол старой груши...

* * * * *

Что это за звуки? Прислушиваюсь – визг, смех, плеск воды… Ну, конечно! Ребятня купается в затоне. Сажусь на согретый солнцем камень, прикасаюсь ладонями к его шершавой поверхности, скидываю туфли, болтаю ногами. Трава ласкает ступни. Щекотно, и я невольно улыбаюсь, запрокидываю голову, втягиваю носом воздух. Удивительный запах – теплая дурмяная волна луга, в которой сплелось все: аромат цветов, нагретая солнцем земля, свежесть реки… Хочется упасть в траву, глазеть в небо, по которому ветер гоняет перья облаков, и снова почувствовать себя беззаботно и легко…
Смотрю на часы – мне пора. Слезаю с камня, обуваю туфли и бреду по тропке, слушая, как заливаются на опушке соловьи. Там, за лесом и холмом, заросшим земляникой, дорога сворачивает в поселок – к дому, в котором я не была много лет. 

Улицы благоухают сиренью – вон ее сколько, в каждом саду растекается лилово-белой пеной! Иду, разглядывая дома. Как все изменилось! Хотя, чему удивляться? Местных все меньше, дачников все больше, отгораживаются от мира сплошными заборами, на каждый табличку можно повесить «Осторожно, городские».
Дверь веранды открываю с трудом – наверно, ее перекосило. Захожу в избу. Вкусно пахнет пирогами. Отец лежит на диване, худой и бледный. На тумбочке пузырьки с лекарствами, таблетки. Рядом на табуретке сидит Герка, чем-то кормит с ложечки. Даже отсюда вижу густую проседь в ее волосах. Совсем высохла, кажется, дунь – и улетит перышком. На отца смотрит с такой нежностью, аж сердце щемит.
- Давай, родной, скушай еще чуть-чуть, а то Маруся приедет, увидит тебя такого, испугается.
- Да не приедет она, Гера. Не дождусь я дочку, так помру.
- Дождешься, как миленький. Ну, давай еще ложечку. Ты уж постарайся, мне одной тут без тебя делать нечего, следом помру, если что, и будешь виноват.
Я на цыпочках выхожу на улицу, глубоко вдыхаю, чтобы унять сердце – сжалось в комочек, колотится о ребра до боли. Перевожу дыхание, стучу в окно. Дверь распахивается, Герка охает, зажимает рукой рот. И вдруг глаза ее оживают, она бежит в дом:
- Саша! Сашенька, ты посмотри, кто приехал!
Отец приподнимается на локте, вижу, что это для него нелегко. Он смотрит на меня, и в его взгляде столько счастья, что я теряюсь.
- Вот, – говорю я и не знаю, что еще сказать.
Герка суетится, хватает то одно, то другое:
- Господи, радость какая! А я пироги с утра затеяла, словно знала, что гости будут. Пойду, чаю поставлю. – Она идет на кухню, на пороге оборачивается, нервно поправляет волосы. Я впервые вижу, как Герка улыбается – лицо ее становится добрым и светлым.
- Маруся… – отец прокашливается, словно что-то мешает ему говорить. – Думал, я тут без тебя…
Он быстро моргает, сглатывает, его кадык дергается. На бледном лице проступает легкий румянец. Я сжимаю пальцы в кулаки, чтобы не зареветь, но все равно что-то подкатывает под челюсть, сводит скулы и ползет куда-то к вискам. С трудом держу себя в руках:
- Давай потом? Вот отдохнешь, и поговорим.
- Потом может не случиться… Я столько лет… – Отец прерывисто вздыхает. – Ты прости меня, дочка, если сможешь. Наверно, я был плохим отцом, но любил тебя… как мог.
Он волнуется, и меня прихватывает дрожь, как осторожная собака – косточку. Я вдруг понимаю, что все эти годы мне его не хватало. Как же безумно мне его не хватало! Сажусь к нему на диван, глажу исхудавшую руку, прижимаюсь к ней щекой.
- Ты поскорей выздоравливай, папа, нам ведь о многом надо поговорить.
Он кивает, закрывает глаза и засыпает. Смотрю на него, испытывая что-то такое, чему не могу подобрать название. Вот родинка на щеке – у меня такая же… Шрам через бровь – на пожаре осколком стекла порезало. На предплечье след от клыков – это он меня из собачьей драки вытаскивал, когда я, маленькая, полезла псов разнимать…
На плечи ложатся ладони.
- Спасибо, что приехала. Я боялась, что мое письмо не дойдет, поехать хотела, но куда ж его оставлять.
- Ничего, скоро Андрюха привезет Славика и Лизочку, и он поправится.
- Дай Бог, – шепчет Гера.
Она подходит к окну, распахивает настежь. Аромат сирени врывается в дом. Где-то щелкает соловей, другой подхватывает звонко, заливисто. Отец во сне улыбается. Что-то внутри отпускает, становится так легко, что кажется – еще мгновение, и взлечу воздушным шариком под облака. Только сейчас я понимаю, какое оно – счастье через край. Теперь все у нас будет хорошо. Обязательно. Правда, папа?