суицидальное диско

день умирает, становясь прелюдией к горящему фонарями вечеру. закат похож на менструирующую суку; губы высоток испачканы в кровяном кипятке. небо прижимает заходящее солнце плечом, словно телефонную трубку.

начало зимы. снег в подреберье одной из подворотен тоже красен от мерцающих огней гей-клуба. прячущегося в ней, как крошечный эмбрион в матке.

тусклый зеленоватый свет прожекторов ловит лица развлекающихся пидоров. многие из которых пришли сегодня в это место посмотреть на меня. на то, как я коверкаю свой голос и втаптываю в замешанную на лубрикантах грязь песни Вертинского.

моё лицо заключено в клетку искусного макияжа. сквозь прутья туши, теней и блеска смотрит неестественная улыбка, играющая на тёмных губах. моё лицо - кадр из немого кино, неудачно вмонтированный в ремейк современности.

музыка, очищенная от помех, как засушенные цветы. я пою “кокаинетку”, подражая голосу Тани Кабановой. восторженные пиды внимают каждому слову. их кровь шипит, впитывая в себя декадентскую эстетику и вещества, принесённые дилерами-волхвами.

что-то белое кусает мои глаза, привыкшие к тусклой зелени. человек в белом смотрит на меня так, будто на лице моём нет никакой клетки. я чувствую удар в солнечное сплетение, едва его глаза сцепляются с моими.

и понимаю для кого пою сегодня. он смотрится в этом логове жадных до ебли человеческих самцов и самок, как книга Торы рядом с армейскими ботинками. когда я заканчиваю петь и спускаюсь с импровизированной сцены, он идёт ко мне навстречу.

мы кричим что-то друг другу, но слова тонут в вязком болоте сменившей меня попсы. его лицо прорастает сквозь изумрудово-абсентный туман, как неизвестное, но прекрасное растение сквозь бедную почву. у него гладкая кожа, в зелёном свете напоминающая конопляное молоко, светлые волосы цвета солнца, спрятанного за облаками. его вены - подземные реки, виднеющиеся на поверхности луга. он весь - земля, прекрасная часть природы, не осквернённая цивилизацией. белая рубаха - снег, укрывающий горные хребты-ключицы, мерцающий “гвоздик” в ухе - Полярная звезда, указывающая путь.

я протягиваю ему наркотик через пропасть между нашими душами. не телами. но он отводит мою руку так, словно я тянусь к нему с дохлой крысой. я успокаиваю рычащую кровь усилием воли и говорю с ним на одном языке. оставив вещественные переводчики за пределами тела.

а потом он спокойно идёт за мной. как некогда мой пёс, подобранный недалеко от этой подворотни.

пёс, к которому я привязан с первого прикосновения собачьего языка к ладоням.

пёс, который заменяет мне друзей.

пёс, который часто болеет и требует моей заботы.

с первым поворотом ключа я чувствую, что теперь это и его дом. связка ключей падает на пол от манящей близости его пальцев.

когда дело доходит до любви, он превращается в машину. словно ниже его бёдер скрываются рельсы и поезд. расписание, не знавшее покоя. металлические стоны-оповещения о том, что поезд прибывает к станции. с вагонами, переполненными переплавленным металлом. у него могут быть разные траектории движения, но пункт назначения остаётся прежним.

когда гул наших сердец стихает и превращается в мерные удары двух живых метрономов, он вновь становится землёй. бесконечные превращения, происходящие не только в моём воображении.

но всё однажды заканчивается.

я шарахаюсь от его “люблю” как от приближающегося поезда, грозящего превратить меня в суповой набор. я понимаю, что растратил на него всю свою нежность и теперь пуст, как фляга на поясе умершего от обезвоживания.

когда я говорю ему об этом, то на мгновение мне открывается его душа. она смотрит на меня из чёрного тоннеля зрачков. на ней нет живого места от скальпелей моих слов. и я внезапно понимаю, чем он взял меня тогда, в клубе:

его земля не плодородна. она никогда не принесёт плодов.

её можно разрыть, перекопать, выжечь, вымыть.

уничтожить.

теперь он слушает суисайд-идолов, всё больше превращаясь в ссохнувшуюся пустыню. его глаза теряют зелень, темнеют, становясь похожими на застоявшуюся воду. он бродит по комнатам, раскачиваясь, как старое дерево, пригодное лишь для растопки. но мои нервы - стальные тросы, а его - тонкие нити. пустота и электроволны моей квартиры обращают его в суррогат. теперь вместо разогретой земли он пахнет железом и пластмассой. мне всё реже хочется отпускать свои губы на свидание с губами его.

мой пёс его не любит, а он платит ему той же монетой. несмотря на то, что считает собак выше женщин.

шерсть моего пса жёсткая с виду, но плюшевая на ощупь. когда я вожусь с собакой, смазывая периодически возникающие на боках и шее раны тетрациклиновой мазью, он смотрит на меня со жгучей ревностью. иногда я охлаждаю её слабыми поцелуями в область виска или лба, но чаще блокирую своим равнодушием. я надеюсь, что однажды он покинет мой дом, но этого не происходит.

во время ссор его глаза всё больше темнеют. словно моя брань - убийственное пустынное солнце. или ядохимикат, безжалостно распыляемый на молодую зелень. он скрипит зубами, но не роняет ростки обвинений. которые, впрочем, всё равно не прорастут. он смотрит на меня со злостью и разочарованием, а на пса, притулившегося в углу - с нескрываемым отвращением. уже не как на с о п е р н и к а. а как на ж е н щ и н у.

от пинает мою собаку прямо в открытую рану. та отлетает в угол, словно её сбивает автомобиль. собака скулит так, что мой рот наполняется металлической слюной. и это не я, а механический урод внутри кричит самые грязные ругательства, бросаясь на усмехающегося обидчика, нанося страшные удары по невидимым внутренностям. кровь из его рта жжёт мои руки точно сварка.

наконец он убирается, облачённый в кровавую упаковку. мне всё равно, куда. мои руки дрожат, когда я бинтую пса, ещё дрожащего от обиды и боли.

***

спустя пару /вещественных вечеров/, меня будит звонок. это его отец (но так и хочется назвать того Создателем). он сообщает о его смерти, и моё лицо вдруг обдувает сухим пустынным ветром. мёртвым голосом мужчина в трубке говорит, что в контактах телефона был только мой номер. подписанный женским именем.

я занимаю голос у той, которая перепела Вертинского и с внутренним скрежетом говорю отцу о том, как любил его сына.

говорю о том, что если бы только мог предвидеть случившееся, то:

выбросил все острые ножи, заменив их тупыми.

носил с собой бритвы, ножницы и гвозди, верёвки, шнуры и зарядные устройства.

снимал квартиры не выше первого этажа.

уничтожил все записи “Дубового Гаайя” и прочих суидидальных групп по всему миру.

трубка молчит, а я чувствую себя лишним во всех этих неискренних словах. наконец, мужчина сухо прощается и вешает трубку. взяв с меня обещание прийти на похороны.

утренний город за окном похож на разлагающуся рану. подобно той, что зияет на боку моей собаки. я зарываюсь лицом в подушку и стараюсь не думать о том, как

его губы превращаются в чернозём.

его глаза превращаются в чернозём.

его пальцы превращаются в чернозём.

о том, как его проглатывает земля, не оставляя ничего, кроме едва ощутимого металлического запаха.

потом встаю, надеваю ботинки и куртку, и в первый раз с момента его ухода выхожу из квартиры.

шум города постепенно приводит в чувство. я захожу в аптеку, чтобы купить лекарства и бинты покалеченному псу. провизор принюхивается ко мне и брезгливо морщится, швыряя на прилавок необходимое.

ключ еле входит в замочную скважину, словно та вдруг стала тесной. квартира обнимает обоняние чудовищно сильным запахом гниения, сладковатым и тошнотворным. это заживо гниёт мой пёс. его рана напоминает воронку от снаряда.

я понимаю, что когда Он жил (не только со мной, но и вообще), то запаха не чувствовалось вообще. и в первый раз с момента Его смерти горло изнутри сжимает тоскливый спазм. я опускаюсь на колени перед лежащим псом.

меняю повязку на страшной ране, стараясь не дышать глубоко. блюю в раковину. вода смывает с моих рук запах смерти. я думаю о том, что Его земля всё-таки дала ростки, превратив избитое тело в висячие сады Семирамиды. на месте люстры.