Великому Жан-Жаку Руссо. Письмо VIII. К Юлии

   Как прихотлива любовь, о прекрасная Юлия!
Сердцу моему даровано больше, чем оно ожидало, а оно всё недовольно!
Вы любите меня, вы говорите мне об этом, а я вздыхаю невольно!
Неблагодарное сердце смеет желать большего, когда желать уже нечего; оно
наполнено ненастьем;
его причуды терзают меня и не дают насладиться счастьем.
     Не думайте, будто я позабыл о законах, предписанных мне, или не желаю их соблюдать;
нет, но тайная досада волнует меня, когда я вижу, что законы эти тяжки для меня одного, и как их одному  выполнять, 
а вы, – та, которая уверяла меня в своей слабости, вы ныне так сильны и поэтому
мне даже мало приходится бороться с собой, ибо вы предупреждаете всякий повод к этому.
   Как вы изменились за два месяца, хотя ничто, кроме вас, не изменилось!
Исчезла томность, нет и в помине дурного расположения духа или уныния, вы – сама милость;
былою прелестью дышит всё существо ваше; воскресли все ваши чары –
распустившаяся роза не так свежа, как вы и ваши взгляды-дары;
снова блистаете вы остроумием; со всеми шутите, даже со мной шаловливы, как прежде;
и что досаднее всего – вы так весело клянётесь мне в вечной любви, будто говорите о забавнейшей вещи в мире – об одежде.
    Скажите, ветреница, скажите,
разве это свидетельствует о всепокоряющей страсти, вынужденной бороться с собою?
И разве необходимость подавить в себе даже самую ничтожную прихоть
не омрачила бы вашего весёлого расположения духа, когда вы – рядом со мною?
О, раньше вы были гораздо милее, хотя и не так дивно хороши порою.
Мне жаль былой трогательной бледности, этого бесценного залога счастья для того,
кто любит и занят любимой, вами, одною,
я ненавижу здоровый румянец, покрывший ваши щёчки, в ущерб моему покою.
    Да, я предпочёл бы видеть вас измученной недугом, нежели смотреть на довольное лицо ваше,
блестящие глаза, свежие краски и ощущать в сердце жестокую боль. Но это ли счастье наше?
Значит, вы уже не помните, какой вы были, когда умоляли меня о милосердии вновь и вновь!
О, Юлия, Юлия! Как быстро успокоилась ваша пылкая любовь!
   Но ещё более оскорбляет меня то, что, предавшись моей воле,
вы будто остерегаетесь меня и избегаете опасностей, словно они вам ещё страшны ещё более.
Так-то вы уважаете мою сдержанность! Заслужил ли я за своё  благоговение такую обиду вдвойне?
После отъезда вашего отца мы не только не пользуемся большей свободой, но, напротив, теперь мы почти не видимся наедине.
Вы неразлучны с кузиной, а я – словно её враг,
она от вас не отходит ни на шаг.
Так мы возвратимся, пожалуй, к прежнему образу жизни и будем по-старому всего остерегаться,
с тем лишь различием, что прежде это было вам в тягость, а ныне вам нравится встречаться.
     Какую же награду за свою безупречную почтительность я получу, если нет в вас ко мне уважения, когда вы вся – лучезарна!
Во имя чего осуждать себя на вечное и добровольное отречение от радостей жизни,
если та, которая требует этого, так неблагодарна?
О, я устал от напрасных страданий,
от того, что обрёк себя жестоким лишениям, не надеясь на награду, но не отказавшись от желаний.
   Как! Вы будете безнаказанно хорошеть и презирать меня сами?
Ужели мне только и суждено, что пожирать взглядами ваши прелести, не смея прикоснуться к ним устами?
Ужели, наконец, я должен сам отказываться от всякой надежды
и даже не заслужу уважения за такую мучительную жертву ради мечты?
   Нет, раз вы не полагаетесь на моё слово, я не хочу больше исполнять его:
несправедливо, чтобы залогом вашей безопасности было и моё честное слово, и ваши предосторожности. Ради чего?
Либо вы слишком неблагодарны, либо я слишком щепетилен, раз вы вести себя так можете.
Я не желаю более отказываться от счастливых случайностей, даруемых судьбой, помешать ей вы не можете.
    И, наконец, будь что будет, я чувствую, что взял на себя непосильное бремя вообще.
Итак, Юлия, оберегайте себя сами, я не отвечаю за сокровище, 
которое стало слишком большим искушением для его верного хранителя,
а вашему сердцу сберечь его будет не так уж трудно, как вы твердили в притворном страхе, призывая спасителя.
    Да, я не шучу: отныне полагайтесь на саму себя – или же прогоните меня прочь,
иначе говоря, лишите меня жизни напрочь.
Я взял на себя безрассудное обязательство. И я поистине удивлён, что выполнял его так долго.
Знаю, что обязан так поступать и впредь, но, право, мне это не под силу надолго.
Тот, кто взвалил на себя такое опасное бремя, обречён на падение, забыв про стремя.
    Верьте мне, дорогая и нежная Юлия, верьте моему чувствительному сердцу, желающему добро творить,
которое бьётся лишь ради вас; оно всегда будет вас боготворить.
Но я боюсь потерять голову в упоении страсти, свершить злодейство, 
которому ужаснулся бы сам, обретя хладнокровие, лицедейство.
    Счастливый тем, что не обманываю ваших ожиданий, я боролся с собою два месяца мечтаний,
а заслуживаю от вас награду за целых два века страданий.
–––––––– 
Жан-Жак Руссо. Юлия, или Новая Элоиза. (Отрывок.)
ПИСЬМО VIII.  К Юлии.
Как прихотлива любовь, о прекрасная Юлия! Сердцу моему даровано больше, чем оно ожидало, а оно все недовольно! Вы любите меня, вы говорите мне об этом, а я вздыхаю! Неблагодарное сердце смеет желать большего, когда желать уже нечего; его причуды терзают меня и не дают насладиться счастьем. Не думайте, будто я позабыл о законах, предписанных мне, или не желаю их соблюдать; нет, но тайная досада волнует меня, когда я вижу, что законы эти тяжки для меня одного, а вы, — та, которая уверяла меня в своей слабости, вы ныне так сильны; ведь мне даже мало приходится бороться с собой, ибо вы предупреждаете всякий повод к этому.
Как вы изменились за два месяца, хотя ничто, кроме вас, не изменилось! Исчезла томность, нет и в помине дурного расположения духа или уныния; былою прелестью дышит все существо ваше; воскресли все ваши чары — распустившаяся роза не так свежа, как вы; снова блистаете вы остроумием; со всеми шутите, даже со мной шаловливы, как прежде; и что досаднее всего — вы так весело клянетесь мне в вечной любви, будто говорите о забавнейшей вещи в мире.
Скажите, ветреница, скажите, разве это свидетельствует о всепокоряющей страсти, вынужденной бороться с собою, и разве необходимость подавить в себе даже самую ничтожную прихоть не омрачила бы вашего веселого расположения духа? О, раньше вы были гораздо милее, хотя и не так дивно хороши. Мне жаль былой трогательной бледности, этого бесценного залога счастья для того, кто любит, я ненавижу здоровый румянец, покрывший ваши щечки, в ущерб моему покою. Да, я предпочел бы видеть вас измученной недугом, нежели смотреть на довольное ваше лицо, блестящие глаза, свежие краски и ощущать в сердце жестокую боль. Значит, вы уже не помните, какой вы были, когда умоляли меня о милосердии! О, Юлия, Юлия! Как быстро успокоилась ваша пылкая любовь!
Но еще более оскорбляет меня то, что, предавшись моей воле, вы будто остерегаетесь меня и избегаете опасностей, словно они вам еще страшны. Так-то вы уважаете мою сдержанность! Заслужил ли я за свое благоговение такую обиду? После отъезда вашего отца мы не только не пользуемся большей свободой, но, напротив, теперь мы почти не видимся наедине. Вы неразлучны с кузиной, она от вас не отходит ни на шаг. Так мы возвратимся, пожалуй, к прежнему образу жизни и будем по-старому всего остерегаться, с тем лишь различием, что прежде это было вам в тягость, а ныне вам нравится.
Какую же награду за свою безупречную почтительность я получу, если нет в вас ко мне уважения! Во имя чего осуждать себя на вечное и добровольное отречение от радостей жизни, если та, которая требует этого, так неблагодарна? О, я устал от напрасных страданий, от того, что обрек себя жестоким лишениям, не надеясь на награду. Как! Вы будете безнаказанно хорошеть и презирать меня? Ужели мне только и суждено, что пожирать взглядами ваши прелести, не смея прикоснуться к ним устами? Ужели, наконец, я должен сам отказываться от всякой надежды и даже не заслужу уважения за такую мучительную жертву? Нет, раз вы не полагаетесь на мое слово, я не хочу больше исполнять его: несправедливо, чтобы залогом вашей безопасности было и мое честное слово, и ваши предосторожности. Либо вы слишком неблагодарны, либо я слишком щепетилен. Я не желаю более отказываться от счастливых случайностей, даруемых судьбой, помешать ей вы не можете. И, наконец, будь что будет, я чувствую, что взял на себя непосильное бремя. Итак, Юлия, оберегайте себя сами, я не отвечаю за сокровище, которое стало слишком большим искушением для его верного хранителя, а вашему сердцу сберечь его будет не так уж трудно, как вы твердили в притворном страхе.
Да, я не шучу: отныне полагайтесь на самое себя — или же прогоните меня прочь, иначе говоря, лишите меня жизни. Я взял на себя безрассудное обязательство. И я поистине удивлен, что выполнял его так долго. Знаю, что обязан так поступать и впредь, но, право, мне это не под силу. Тот, кто взвалил на себя такое опасное бремя, обречен на падение. Верьте мне, дорогая и нежная Юлия, верьте моему чувствительному сердцу, которое бьется лишь ради вас; оно всегда будет вас боготворить. Но я боюсь потерять голову в упоении страсти, свершить злодейство, которому ужаснулся бы сам, обретя хладнокровие. Счастливый тем, что не обманываю ваших ожиданий, я боролся с собою два месяца, а заслуживаю от вас награду за целых два века страданий.