Пыль в глаза

                С природными стихиями сладить легче,
                чем с человеческой ограниченностью
В тот день дождь не задался с самого утра, несмотря на кучно бродившие по небу тучи. Мрачно серея и натужно пыжась, они пытались обронить на землю хоть каплю воды. К вечеру у горизонта собралась гроза, перерезая небосвод тоненькими ниточками и донося до уха слабые раскаты. Зато у ветра было всё замечательно – он безжалостно гнул к земле кусты и деревья, с лёгкостью поднимал с дороги мелкий щебень и вместе с придорожной пылью швырял эту смесь в глаза.
Хлебнув несколько раз «окаянной» смеси, бабка Настасья наконец-то добрела до остановки и укрылась в ней от шальных порывов ветра. Руки оттянул тяжёлый неудобный пакет. «Вот сколь раз думала рюкзак-от купить или сумку каку удобную, а всё никак. Как бы пригодилось-то», - думала Настасья. Пальцы ломило то ли от груза, то ли от ревматизма, разыгравшегося к перемене погоды.
«Да хоть бы ужо прибило тебя, окаянную. Все глаза залепило», - беззлобно буркнула она вслух в сторону дороги и горестно усмехнулась, растирая пальцы. На лицо наползла тень, готовая пролиться солёным дождём. Нестерпимо защемило под лопаткой слева. Женщина глубоко вздохнула, справляясь с недугом, и в ожидании посмотрела вдаль, выглядывая автобус, проходящий из краевого центра в Березники, но по трассе пролетали лишь легковые автомобили.
«Хорошо хоть ночи светлые, июньские. Зимой-то вот как бы в такое-то время?» - одолевали думы пожилую женщину, заставляя представить себя, одинокую, на зимней трассе, не солоно хлебавши возвращавшейся от любимой внучки. Слёзы сами собой нашли выход, и по лицу потекли солёные капли. Туман заполонил голову, и перед глазами поплыла картинка…

Она одна поднимала на ноги внучку, растила с пяти годочков. Дочь в жутких муках умерла совсем молодой. За считанные недели сгорела от рака, надежды на спасение врачи не давали, слишком поздно спохватились. Кто был отцом ребёнка, она так перед смертью и не сказала, хотя Настасья не раз о том спрашивала. Муж, не выдержав такого удара судьбы, ушёл следом за дочерью. Любил её больше жизни – так всегда всем и говорил, что, мол, если с дочурой чего случится, то и он нежилец. Так и вышло. И остались они вдвоём – баба Настя да Лизонька. Иногда подрастающая девочка называла её мамой. Это слово тепло грело душу, забывались потери, и жизнь текла своим чередом.
Случалось у них всяко: и лихоманство (обворовали как-то подчистую), и безденежье, и непонимание и осуждение соседей – но огород кормил, куры несли яйца, коза давала молоко.
Настасья растила Лизу строго. Следила за успехами в школе, не позволяла гулять допоздна, не отпускала на дискотеки, учила скромности и добропорядочности, считая это важнейшим в жизни женщин. Часто вспоминала о том, как она познакомилась с дедом, как вышла за него замуж. Интимных подробностей, конечно, не рассказывала, но было понятно, что дед – единственный мужчина в её жизни, на других она даже и не смотрела.
Замуж Лиза вышла довольно рано, сразу после школы. Как раз накануне выпускного ей исполнилось 18 (в школу девочка пошла позднее своих сверстников). Благодаря бабушкиному воспитанию, Лиза до замужества оставалась девственницей. До свадьбы позволяла жениху только целовать себя, долго не гуляла, всегда торопясь домой. Будущий муж был старше почти на десять лет и поведение своей избранницы, казалось, уважал и ценил.
После свадьбы Лизонька переехала в дом мужа, доставшийся ему по наследству от бабки. И теперь проживала километрах в двадцати от родного очага. Единственным сообщением был автобус, следовавший по маршруту Пермь-Березники и обратно. Их деревни затерялись где-то на полпути меж этими городами.
Последний раз Настасья видела внучку чуть меньше года назад, в конце прошлого лета, когда выдавала её замуж. Сказать, что жених ей не понравился, она не могла, но было что-то в его облике такое, что постоянно срывало с губ пожилой женщины слова: «Вот как пыль в глаза пускат… ничё не понимаю, пелена словно… Ой, девонька, моя девонька, что ж так рано-то…» Но в тоже время радовалась, что Лизонька её для мужа себя сберегла, «не то, что энти вертихвостки» и надеялась, что теперь все заботы о её красавице лягут на плечи избранника.
Жених с друзьями за невестой приехал к ним в деревню, выкупил честь по чести и всех увёз к себе – гулять свадьбу. Обратно бабка Настасья возвращалась на следующий день, одна – молодёжь осталась веселиться дальше. Пройдя пару-тройку километров до остановки, она села в подошедший автобус и совсем скоро была уже дома -  в опустевшей избе.
Пустив пыль в глаза – пообещав для неё, старой, красивой и безбедной жизни – жених более не появлялся, как, впрочем, и её кровинушка Лизонька.
До поздней осени хлопоты по хозяйству не давали разыграться мысли, почему молодые никак не навестят её. Если б могла позвонить, то давно бы уже позвонила, но, к стыду своему, пользоваться мобильным телефоном так и не выучилась, да его, собственно, и не было никогда. «Эх, как там? Может, и правнучков ещё увижу», - задаваясь вопросом, думала Настасья.
Зимой под метель да мороз, наобум, ехать не решилась. А тут вот собралась. Поехала. Благо – лето.
Подходя к дому, сердцем почуяла неладное – так и защемило слева. Захотелось развернуться и убежать, но она мужественно сделала шаг во двор дома.
Елизавета встретила свою прародительницу безрадостно, в дом зайти не предложила, продолжая хлопотать в маленьком палисаднике.
Настасья уселась на лавочку, неловко выдавив из себя: «Здраствуй, Лизонька». Она поставила рядом с собой пакет, нагруженный гостинцами, не зная, что сказать ещё. Все заготовленные слова застряли в горле. В глубине души копилась влага, испарялась и въедливой солью оседала на гортани.
Бездождевые тучи скрывали полуденное солнце. Ветер немного поутих. Где-то залаяла собака, отрывочно кукарекнул петух. У Лизы в кармане звякнул телефон. Она поднесла трубку к уху и тут же куда-то сорвалась, ничего не объясняя внезапно нагрянувшей гостье.
Ожидание внучки затянулось до самого вечера. Настасья успела даже вздремнуть на лавочке, благо, что день выдался нежаркий и не дождливый.
Возвернулась Лизонька не одна, притащив на себе своего благоверного, до мозга костей напитанного многоградусной влагой. Как только она скинула его руку со своего плеча, он сразу рухнул на полянку около дома, бормоча что-то несуразное.
Настасья всплеснула руками, подскочила было помочь, но её остановил грозный взгляд внучки и её суровый голос:
- Не лезь не в своё дело! А лучше – уезжай. Тошно мне, видеть никого не хочу…
- Что случилося, Лизонька? Расскажи-поделись, помогу, может, чем, я ж не чужая тебе, - пытаясь говорить как можно ласковее, пытливо всматривалась в такую родную, но такую не знакомую ей женщину Настасья.
- Не чужая… Не чужая… Да лучше бы ты меня в детдом отдала, как соседи советовали! – выкрикнула Лиза.
- Да что ты такое говоришь… Как можно? – Настасья снова всплеснула руками, но Лизу было уже не остановить:
- Всю жизнь меня учила – береги честь для мужа своего… До свадьбы – ни-ни! Вот, сберегла… И что? Для кого? Для импотента этого?
- Да что ж ты…
- Замолчи! Замолчи и слушай, раз приехала! А вдруг и поможешь чем?
Впервые за день где-то громыхнуло. Тучи стали тяжелее и медленнее, словно впитали в себя столько воды, что трудно уже было передвигаться. Недовольно зашелестел листвой вновь окрепший ветер.
Настасья опустила голову, втянула шею в плечи, инстинктивно закрываясь руками от хлынувшего потока слов, вырвавшегося из уст самого близкого ей человека на земле.
- Он пить начал совсем недавно, в конце весны. А всё дружки его… Поят нахаляву, в споре он у них выиграл… До этого, так чтоб один, без меня – нет, не было такого. Да и то по праздникам. И всё бы ничего, бабулечка, да только не мужик он, понимаешь, не мужик! Не стоит у него… не может он… Так, погладит, в щёчку чмокнет, на бочок и – спать. Я сперва думала – любовница. Решила выяснить, но – нет же! Никакой любовницы! Потом на добродетель свою всё стала списывать – мол, это я такая, неприступная, что он и не знает, что со мной делать-то… А друзья похохатывали только… А тут весной, с месяц назад сам признался – поспорил с друзьями, оказывается, на то, что не просто женится, но и с дурой своей (это со мной, бабулечка!) девять месяцев проживёт, и что дура эта даже изменять ему не будет, что даже и не догадается, в чём тут собака порылась… Спор он выиграл, и теперь дружки его проспорившие девять месяцев поить обязаны за подвиг его… Вот он, немощный, любуйся! Пустил пыль в глаза – конфетки, цветочки, словечки красивые… И вот я – нравственно воспитанная, добродетель ходячая… Во какая, видала! (Лиза обернулась вокруг себя). Спасибо тебе, родная! Век не забуду! – деланно радостно, почти по слогам произнесла Лизавета, отвешивая поклон до самой земли. – Вот только, когда рожу, свою так воспитывать не стану.
При слове «рожу» Настасья в очередной раз встрепенулась, вытянула шею из плеч, пытаясь поймать Лизин взгляд, но рта открыть не успела.
- Да-да! Рожу! Представь себе… Я, когда всё это узнала, изменила ему, да так изменила, что нравственность твоя скулила и визжала… в разных постелях… в разных позах… с разными мужиками… Я неделю дома не появлялась, впрочем, он не больно-то помнит события последнего месяца. И чую – будет у меня ребёнок, не знаю, чей, но будет…
- Уедем отсюда, Лиза, - робко, но настойчиво вставила Настасья.
- Нет, бабуль, я тоже поспорила… И теперь я ему просохнуть не дам, пока эта мразь не сдохнет. А если до рождения ребёнка копыта откинет, то каждый из сотоварищей его, из тех, кто потешался да глумился надо мной, - Лиза отдышалась, заговорила чуть ровнее, - по полтиннику мне заплатят. У меня и расписки их есть, что в случае потери кормильца они обязуются выплатить мне (каждый!) пять-де-сят ты-сяч руб-лей, - она произнесла последние слова по слогам, придавая им особую значимость.- Вот так я миллионером и стану, бабусь! А ты уезжай. И не говори ничего, слышишь, не смей ничего говорить! Мне одной легче, я одна сильнее… За себя только краснею… Всё. Уходи. И это забирай всё обратно, не надо мне ничего… Добродетели хватает по горло.
Лиза ушла в дом. С полянки донеслось бормотание, в котором явно угадывался трёхэтажный мат. Небо совсем посерело, опустилось ещё ниже. Из глаз Настасьи потекли слёзы. Она неловко взялась за ручки пакета, он опрокинулся, содержимое вывалилось на землю. Дрожащей рукой, сквозь пелену тумана, старушка наощупь подняла кое-что, кое-что осталось валяться на земле – сил поднимать уже не было.

Мысли об Елизавете прервал появившийся на горизонте автобус. Настасья посмотрела на часы, в голове мимолётно пронеслось: «Полдвенадцатого буду дома». До коликов в груди вдруг захотелось оказаться в родной избе, вдохнуть печной запах. И кто знает, может, однажды прозвенит в нём колокольчиком смех её правнучки или правнука. Лизонька-то редко смеялась, всё серьёзной была. А оно вон как вышло… Эх-х…
Автобус притормозил, одинокая пассажирка устало зашла в салон, опустилась на свободное кресло, попросив притормозить на отвороте к её деревне. Хорошо, что к себе путь короче – деревня стояла почти у самой трассы.
Перед своей остановкой она снова подошла к водителю, спросила, сколько с неё за проезд.
- Пятьдесят рублей, мать, - вяло отозвался худощавый водитель.
- Сейчас, сынок, - Настасья полезла в пакет за кошелём. Сначала она спокойно шарила рукой промеж так и не отданных гостинцев, потом начала суетиться и наконец жалобно обратилась к парню:
- Я, кажется, кошелёк обронила…
- Ты, чё, без денег в автобус села? – зло буркнул он, притормаживая, но дверей не открывая.
- Да был… С утра ж ехала – был… Обронила где-то по дороге, может, когда передохнуть присела, может, у внучки… - она вспомнила, как рассыпалась поклажа по земле.
- Обронила, говоришь? Знаю я вас, халявщиков! Всё б без денег ездили…
Настасья, слушая в очередной раз за день обидные слова, судорожно шарила в кармане.
- Вот тут у меня немного мелочи, рублей 10, - извиняющимся тоном пробормотала уставшая женщина, с трудом справляясь с болью в груди, но водитель, видавший по дороге всякое, был неумолим:
- Будет пятьдесят рублей, будет твоя остановка, а так едем дальше! Следующая в Березниках!
- Да зачем же мне в Березники-то? Что я там делать-то буду? У меня там нет никого… - недоумённо произнесла Настасья, но присела на своё место, не решаясь испытывать терпение водителя. Она с трудом сдерживала слёзы.
- Не моё дело, что ты там делать будешь… Халявщица…
Отъехав километров десять от Настасьиной деревни, он всё-таки остановился, открыл дверь и выкрикнул:
- Выходи! Приехала! Твоя остановка.
В салон ворвался усилившийся ветер, послышались раскаты приближающейся грозы.
- Да какая же это остановка, лес кругом… Куда ж я тут? – испуганно проговорила женщина, поглядывая на небо и на гнущиеся от его порывов деревья.
- Как куда? Домой по шпалам! – издевательски сказал парень и хохотнул.
- Тут ни остановки, ничего… От дождя не укрыться даже…
- Остановку надо? Будет тебе остановка, - он выругался и рванул машину с места.
Минут через пять-десять на трассе, среди леса, действительно, показалась остановка. Автобус резко затормозил, распахнул своё чрево.
- Твоя станция! Выходи! Пока не выйдешь, все будем здесь сидеть! – его тон не оставлял сомнений в том, что так оно и будет.
Кто-то из пассажиров, наконец-то сообразив, что происходит, попытался заступиться за несчастную женщину, но в динамик прозвучало:
- Автобус сейчас сломается, и будем тут сидеть, сердобольные.
Не видя иного выхода, Настасья безропотно вышла из автобуса, унося с собой неподъёмный груз. В глазах её было столько безудержного горя, что слёзы испарялись, не успевая выливаться наружу.
Время тяжко волокло стрелки к излёту последних минут этого безвозвратно ушедшего дня.
Ветер, устав пускать пыль в глаза, стих. Первые тяжёлые капли собиравшегося весь день дождя неспешно упали на землю.