Письмо генерала

                С первых чисел мая через распахнутые окна, раскрытые двери балконов, болтающиеся форточки, душные палаты санатория наполнила весна, не календарная, настоящая с ласковым ветерком, заливистым щебетом беспокойных пичуг, запахом первых, скидывающие тесные коконы, робких изумрудных листочков и добрым всеисцеляющим солнцем. Может быть, весна была и обычная, но в воздухе и в сердцах людей царил необычайный подъем, казалось еще чуть-чуть и они вырвутся из груди, возлетят к облакам, в бескрайне-голубое мирное небо. Все ждали ПОБЕДЫ, это предчувствие, предвкушение, радость ожидания лучше лекарств, процедур и врачей поднимало больных на ноги. Разговоры в коридорах, в палатах, на террасах парка и даже с медперсоналом только о ней, о ПОБЕДЕ, четыре долгих года ждали, надеялись, верили, но как она всегда была далека! Первого мая водружено Красное знамя над рейхстагом, второго мая армии маршалов Жукова и Конева полностью овладели столицей гитлеровского рейха. Не коричневые полчища с черными штандартами маршировали по Красной площади, а над коричневым пыльным Берлином гордо реют сотни багровых стягов, пропитанных кровью миллионов советских людей, павших в борьбе с фашизмом.. Засыпая, каждый думал: проснемся завтра, распахнем окно и вот она - ПОБЕДА, влетит фонтанами ярких цветов, жаркими лучами новой мирной жизни, улыбками и смехом счастливых лиц.
      Генерал-полковник Добровольский, вместе со всеми жил этими  эмоциями и радовался долгожданной весне. Ощущение общего огромного праздника омрачали два обстоятельства его существования. К тому, что смертельно болен и дни его сочтены, что, скорее всего, это  последняя весна жизни, он постепенно привык и все реже думал об этом, грустил. Более всего беспокоили сны о прошедших годах, как только после нескольких страниц чтения бессильно смыкались веки, прожитые дни, события, люди, как рой диких пчел растревоженной борти мелькали, кусали и гудели по ночам в его сознании. Это началось здесь в Архангельском, куда его перевели долечиваться, но ему сразу стало понятно - доживать. Он всегда считал, что главная его жизнь, главные дела еще впереди, даже, несмотря на сорокасемилетний возраст, отец дожил до девяносто, дед убыл в лучший мир в восемьдесят восемь, так что корни, как у зрелого дуба, прочные, а силы с детства не занимать. Во дворе Вася слыл первым драчуном и хулиганом, пока батя не определил его в двенадцатилетнем возрасте в училище при фабрике, где работал. Науки там давали аховые, но грамоте и счету научили, а более хозяева-фабриканты братья Кусковы считали не к добру. Образование заняло два года, а после, как и отец, а ранее, как и дед встал к токарному станку, и проработал три года, до империалистической.  Детство и первая война почти не снились, только фрагментарно как ссылка на причину, как предыстория события. Главным его сном, мучившим и пытавшим, доводя до изнеможения, до нестерпимой боли в голове и больном горле стали события осени 1942 года, подготовка операции под Сталинградом. Тогда он генерал-майор танковых войск командир 4-го механизированного корпуса в канун наступления направил письмо на имя Верховного Главнокомандующего о не возможности контрудара сейчас, о не состоятельности армий, о слабой подготовке  личного состава. Воскрешалось все до мелочей, как несколько дней колебался, а решившись, сел за неструганный крестьянский стол, в приютившей его и штаб избе, но не оказалось под рукой чернил, штабисты пользовались в основном цветными карандашами, но писать на самый верх грифелем счел непозволительным. Долго не возвращался ординарец, посланный им в политотдел, где, что касалось канцелярии, всегда все имелось. И как уже под утро, скомкав несколько черновиков, вывел окончательный текст, сжато, сухой, лаконичный, рука не дрожала, подчерк оставался как всегда ровный с не большим наклоном – заколотилась душа. Тогда третий раз в жизни трепетало естество, от тупого необъяснимого страха, словно в  детстве, когда взрослеющим сознанием начинаешь понимать, что есть жизнь, и что есть смерть, и спрятавшись в темный угол, или, прижавшись к мамкиному животу, начинаешь безудержно рыдать, жалея себя и всех. Первый раз он ощутил, осознал этот страх в 37-ом, когда ему предложили подписать, обвинительное письмо против предателя-шпиона Тухачевского и его сообщников, готовивших правотроцкистский государственный переворот, покушения на товарищей Сталина, Ворошилова и других членов Политбюро. И он подписал его, так же спокойно и каллиграфично, как заявку в интендантское управление на получение карандашей и перьев, но душа клокотала. Нет, не протестовала, он почти не сомневался в заговоре бывшего первого заместителя наркома обороны, слишком он был амбициозен, капризен и умен, чтобы смириться на вторых ролях. Внутри клокотал под порывами ледяного ветра страха маленький бледный листок собственного «я», студеный вихрь силился оторвать его от древа, а он тонёхонькой рученкой держался за  ветку, за последнюю надежду, за единственный источник жизни. И если бы этот его листик сорвался, улетел, сгинул в промозглой ночи, он либо застрелился, либо превратился дождевого червя без чувств, без веры, без самоуважения. После того, первого случая он долго болел и только заботы и любовь жены помогли выкарабкаться. Второй раз он вспомнил забытый было, как дурной сон, страх души летом сорок второго находясь в должности заместителя командующего Крымским и Северо-Кавказского фронтов по танковым войскам. Тогда, несмотря на значительную силу, они не удержали черноморскую жемчужину и чуть не сдали Бакинские нефтепромыслы, он чувствовал личную ответственность за поражение и разгром вверенных ему войск. Не одну бессонную ночь представлял, как в автобронетанковом управлении РККА собирают подписи под обвинительным заключением виновников крымской трагедии, где как ему казалось, жирно выведена и его фамилия - «бывшего генерал-майора Добровольского». Он ждал ареста, вызова в Москву под благовидным предлогом, допросов в особом отделе фронта, но на удивление, все закончилось дежурным раппортом о действиях войск и причинах неудачи.
    Тогда времени переживать судьба не назначила, с видимым понижением его поставили командиром механизированного корпуса, но он был рад этой должности, что стала отдушиной, настоящим делом, о чем всегда мечтал. Собственно самого корпуса вначале не существовало, его предстояло сформировать из разрозненных частей, но основу надлежало составить новым, не остывшим от жарких мартенов и круглосуточной авральной работы сборочных цехов уральских заводов, танкам Т-34. Их еще предстояло освоить, создать материальную базу, тыловые службы, хранилища горючего и прочее, прочее. Армия это огромный организм, своего рода маленькое государство, в котором нет мелочей, нет не важного, второстепенного. И новый комкор окунулся с головой в кипящий котел созидания боеспособного соединения. Сутками не вылезал из подразделений, принимал технику, выбивал вагоны со снарядами нужного калибра, запасы в впрок горючки, выискивал танкистов и шоферов по госпиталям, в тыловых формированиях, трактористов и механиков из направляемого военкоматами пополнения. Служба стала его лекарством, его оберегом, его крестом. Только благодаря работе рецидив старой четырехлетней давности болезни удалось приглушить, загнав в железную клетку повседневных забот. Осенний листочек вновь удержался, не сорвался в пропасть, не улетел в неизвестность – будто его берег ангел-хранитель, волшебный загово’р, но чувствовалось – время на исходе.
      И вот за неделю перед наступлением, когда все и вся было подготовлено, предусмотрено, обеспечено, проверено и перепроверено, его корпусу поставлена конкретная и решающая задача прорвать фронт, отсечь немцев с юга и соединиться с частями Юго-Западного фронта, замкнув внешнее кольцо окружения. Представитель Ставки прямо сказал: «Выполнишь - получишь Героя! Ну а нет – не взыщи». Возможно, после этих слов его увядающий листочек и сорвался - он давно не командовал лично, являясь помощником, заместителем командующих армий, фронтов, и отчасти уже привык подпирать чью-то спину. А здесь под Сталинградом сразу на самый ответственный участок, именно от него во многом будет зависеть успех или неуспех действий не только своего корпуса, не отдельной взятой армии, не одного фронта, а сразу трех фронтов, операции всей Красной Армии. Многомесячная работа Генштаба, Ставки Верховного Главнокомандования, Государственного комитета обороны, сотен тыловых заводов и фабрик, колхозов, многих тысяч людей, кто кормил, одевал, вооружал войска, может в одночасье превратится в прах, если он коммунист, генерал, орденоносец не справится, если его корпус не выдюжит, не прорвется, не сомнет врага, что даже смерть не станет оправданием ни ему, ни его подчиненным.  И тем больше он думал об личной ответственности, чем больше ее боялся и дрогнул перед новым порывом неизвестности. В голове что-то замкнуло, белое стало казаться черным, а черное белым: все, что сделано в ходе подготовки наступления, представлялось неполноценным, недостаточным, у его танков слабая броня, экипажи не нюхали пороха, тылы отстают, резервов мало. Не смотря на неоднократно подтвержденные данные разведок, что фашисты не ожидают нашего контрудара, возникло сомнение в их точности, зато другая мысль – плод страха, вызывала уверенность - немцы блефуют, им все известно и они готовят ловушку, да это будет и не ловушка, и ни котел, а полный крах Красной армии, после которого они не то что Сталинград, но и Челябинск со Свердловском возьмут с ходу. И ни секунды не усомнившись, сел писать Сталину. Текст письма он помнил как обеденную молитву, как военную присягу, дословно, с каждой запятой, с каждым ударением.
      «Дорогой товарищ Сталин. Как верный Ваш солдат, как честный коммунист считаю своим долгом сообщить нижеследующее.
       Я не верю в успех предстоящего наступления и всей операции в целом. У нас пока недостаточно сил и средств. Я убежден, что мы не сумеем прорвать немецкую оборону и выполнить поставленную перед нами задачу. Эта операция может закончиться катастрофой, такой катастрофой, что вызовет неисчислимые последствия, принесет нам огромные потери, пагубно отразится на всем положении страны. Если операция закончится провалом, гитлеровцы отрежут нас от Урала и всей Восточной части страны. Судьба Москвы и Ленинграда будет решена, мы окажемся в огромном котле от Балтийского моря до Волги, подобного мировая история еще не знала.  Прошу повременить с началом наступления, до формирования крупных резервов вдвое, втрое превосходящие силы противника. В настоящем, считаю единственно верным перейти к активной стратегической обороне.
Член ВКП(б) с 1918 года генерал-майор Добровольский В.Т.»

       Закончив, он глубоко выдохнул, словно после забега на короткую дистанцию, наскоро перечитал, сложил листок пополам и вложил в заранее приготовленный конверт. На адресной стороне пакета жирно вывел:
 «Лично в руки.
Верховному главнокомандующему тов. Сталину И.В.»
Если отправлять письмо через армию или фронт, то не миновать особого отдела, поэтому он передал послание знакомому фельдъегерю прямо у самолета, зарегистрировавший как положено в журнале. Так было и быстрее и надежнее.
      Всю почту адресованную лично «хозяину» вскрывал и просматривал Поскребышев, если дело касалось личных просьб и ходатайств, то такие письма откладывались до свободного времени адресата, и ждали своего часа и неделю, и месяц и более. Бегло пробежав текст, личный помощник Верховного, тут же зашел в кабинет, несмотря на проходившее заседание ГКО. Через пять минут совещание прервалось, участники вышли. Сталин вызвал Поскребышева к себе.
- Срочно вызовете Василевского, пусть не медля вылетает, если будет артачится, соедините меня с ним. Запросите в кадровом управлении РККА личное дело этого Добровольского и медицинское освидетельствование, может он псих?
На следующий день начальник Генерального штаба РККА Василевский прибыл в Ставку. Назавтра предстояло начать операцию «Уран» по окружению и уничтожению 6-ой армии Паулюса в районе Сталинграда, и вызов в Москву представителя ставки в канун наступления не сулило ему ни чего хорошего. Холодно поздоровавшись, Сталин кинул распечатанный конверт по столу.
- Ознакомьтесь, хотелось бы выслушать Ваше мнение.
«Что это, очередной донос?» - пронеслось в голове военачальника, «не похоже, мое последнее письмо жене? но там ничего нет предосудительного». Он  вынул листок из пакета и, начав читать, опустился без приглашения на стул.
- Что Вы думаете об этом письме, товарищ Василевский? – с явным нетерпением, не давая спокойно дочитать, вопросил хозяин кабинета.
- Я удивлен и в полном недоумении, товарищ Сталин, - вставая, с волнением заговорил начальник Генштаба. - Я знаю Добровольского, только вчера был у него, считаю его хорошим командиром корпуса, способным выполнить возложенное на него задание.
- Садитесь. А теперь, после этого письма?  Можно ли его оставить на корпусе, на направлении главного удара, как по вашему мнению?
- Снимать командира корпуса накануне наступления считаю неправильным, полагаю возможным оставить Добровольского на его должности, но, конечно, с ним необходимо поговорить.
- А что вы думаете насчет предстоящих действий после того, как прочли это письмо?
- Наступление надо начинать в установленные сроки, по моему глубокому убеждению, оно увенчается успехом.
Сталин поднял трубку: «Соедините меня с комкором Добровольским».
       Всего этого, конечно же, автор письма не знал. Отправив послание, он готовился к любому варианту: от расстрела до вызова в Кремль, хуже всего тяготила немота. И вот на третий день томительного ожидания, вечером тревожно зарокотал зуммер полевого телефонного аппарата.
- Это комкор Добровольский? – спросил требовательный голос.
- Да, это я. Так точно, – немного растерялся генерал.
- Не кладите трубку, с Вами будут говорить. -
«Здравствуйте, товарищ Добровольский. Я прочел ваше письмо. Думаю, что вы неправильно оцениваете наши и свои возможности. Я уверен, что вы справитесь с возложенным на Вас планом операции и сделаете все возможное и невозможное, чтобы Ваш корпус добился успеха. Готовы ли Вы выполнить все от вас зависящее, чтобы выполнить поставленную перед вами задачу?»
Голос Сталина, неторопливый и уверенный, с легким акцентом невозможно было не узнать. Мысли путались, в горле пересохло и першило, он понимал, сейчас решается его судьба, судьба его семьи. На что он оказался способен в ту минуту – только явственно выдавить из себя «Готов!».
«Вот и харашо. Я верю в то, что вы выполните возложенную на Вас задачу. Желаю успеха».
Уже в молчащую и шипящую трубку генерал выпалил «Так точно! Товарищ Сталин!», и тяжело сел на стул, обливаясь ледяным потом, в голове свербило «неужто пронесло?».
     После разговора с автором письма Сталин долго молча ходил по кабинету, не спеша разломал папиросу и набил трубку, попросил по внутренней связи два чая с лимоном и сушками. Пока Верховный вышагивал, Василевский подумал «слава богу, до этого раньше не додумались немцы, если бы они не растянули на тысячи километров свои дивизии и тылы, не увязли в топком болоте позиционных боев под Киевом, Харьковом, Смоленском, Ростовом, Ленинградом, Москвой, и еще у десятков больших и малых городов, а сконцентрировавшись ударили вдоль Волги, отрезав и от каспийской нефти, и от уральских заводов, и от сибирских материальных и людских ресурсов, пожалуй, вряд ли мы бы устояли». Когда принесли чай, Сталин сел напротив генерал-полковника.
-  Как Вы думаете Александр Михайлович, чем вызвано это письмо, нервным срывом, минутной слабостью или стратегической ошибкой, близорукостью, политический аспект я, пожалуй бы, сейчас не рассматривал, - по-доброму спросил Иосиф Виссарионович.
- Считаю, что причина кроется в психологии и измотанности. Мы, к сожалению, привыкли отступать, а к наступлению зачастую морально не готовы,  чувство страшной ответственности и страх, что все поставлено на карту и вдруг не сделаем того, чего ждет от нас страна. Это особенно остро испытывают люди, которым еще не приходилось побывать ни в одном удачном наступлении. И, конечно же, сказалось огромное напряжение месяцев подготовительной работы.
- Согласен с Вами. Можете возвращаться. Окончательное решение, как поступить с этим Добровольским, примем по итогам операции, - пожимая руку, произнес Верховный и в его глазах промелькнул злой огонек.
       Сейчас спустя почти три года после Сталинграда, возвращаясь во сне к тому письму, его снова прошиб холодный пот, он очнулся в мирно сопящей светлой палате, на белой стене играли солнечные зайчики - занимался новый день. Но больной генерал находился далеко, в том роковом и судьбоносном сорок втором, сидя на кровати, он продолжал видеть этот страшный вечер перед наступлением.
      После разговора со Сталиным, не хотелось ни есть, ни пить, трудно становилось даже думать о чем-либо. В тот длительный вечер, он еще подписывал какие-то бумаги, отдавал кому-то распоряжения, но чисто механически, как сейчас говорят «на автопилоте». Около полуночи, когда все что можно сделать, было совершено, а что не сделано, уже делать было поздно, уставший и обескровленный, генерал достал резервную фляжку с медицинским спиртом, и не разбавляя налил треть кружки, выпив залпом, задержал дыхание, и когда почувствовал что холодная жидкость приятно пощипывая внутренности растекается теплом по подбрюшью, запил подостывшим чаем и скинув сапоги, не раздеваясь, завалился на топчан.  Последующие события: первые трудные дни прорыва, повлекший большие потери техники и личного состава, тяжелейший марш на встречу армий, само соединение корпуса с частями Юго-Западного фронта, у хутора Советского под Калачом 23 ноября, замыкая внешнее кольцо окружения, вспоминалось спустя многие месяцы как в тумане, как в снежной пурге. Все положенное, что предусмотрено планом наступления он выполнил, действия его соединения признаны успешными. Через три недели корпус переименовавали в третий гвардейский, в конце января он увидел свою фамилию в Указе Президиума Верховного Совета СССР в числе первых награжденных орденом Кутузова, 7 февраля ему присвоили очередное звание генерал-лейтенанта, а вот обещанного «Героя» не дали, впрочем, он об этом и не думал. В марте он свалился с рецидивом старой болезни на три долгих месяца. Именно тогда находясь на излечении в центральном военном госпитале, он все понял про себя, про свой оторвавшийся листочек, без которого ему было не жить. Если бы не война, то, наверное, хватило сил и мужества, достать наградной, еще с гражданской, «маузер» из деревянной лакированной кобуры, зарядить и…полететь искать свой листочек веры в себя, в человечество, а так решил: статься еще смогу принести пользы стране и  пусть будет то, что будет.
      Он долго думал по ночам: почему Сталин сразу не снял, не отдал под суд трибунала, не расстрелял, в конце концов, ведь Верховный всегда скор на расправу.
      В первый раз он увидел Сталина в теперь уже далеком 1918 году. Его двадцатиоднолетнего красноармейца только что назначили помощником комиссара обороны железных дорог Южного фронта, после окончания в казанском пехотном училище трехмесячных военно-политических курсов. Комиссар тов. Сизов, досмерти не любил начальство и проверяющих, кои всегда толпились в избытке, он для того и вытребовал себе штатную единицу помощника, чтобы свалить не оного все хлопоты по удовлетворению беспокойного вышестоящих, его ненасытных и неисчислимых делегатов. Молодой большевик Добровольский, с военной выправкой и хорошей речью, как нельзя лучше подходил на эту роль. С получением по телеграфу известия о прибытии членов Реввоенсовета (РВС), тов. Сизов, по обыкновению заторопился по «срочному и неотложному» делу в дальний полк на забытый околоток*. «Ну, ты все уже знаешь, прими, накорми и уважь комондование», - сказал он на прощание Василию.
      Спецпоезд, состоявший из трех вагонов, двух товарных охранения и «пульмана*» важных пассажиров, прибыл на другой день после полудня, Добровольский выставил комендантский взвод в качестве почетного караула и охраны начальства. Когда из среднего вагона на перрон высыпалась группа из пяти человек, растерялся, кому же рапортовать? Ни кого в лицо он не знал, а комиссар учил так: кто первый сошел - тот и старший, а эти спустились почти одновремённо. И видно по наитию подошел и стал докладывать чернявому с густыми усами, тот остановил его и обращаясь к компании с кавказским акцентом произнес «опять у товарища Сизова срочные дела, не до нас ему, видно тяжела ноша». Другой с маленькими мышиными усиками повернувшись к чернявому с усмешкой сказал «ладно, Коба, поехали, на обратном пути заглянем». Черноусый пристально посмотрел в глаза молодому помощнику комиссара, этот взгляд прожег Василия до печенок и запомнился на всю жизнь, после долгой паузы спросил: «Ты кто?». «Помощник комиссара Добровольский!» - отрапортовал он. «Товарищ Добровольский передайте товарищу Сизову коммунистический привет» - от этих слов повеяло льдом и сыростью, словно со дна глубокого яруга. Компания еще немного подышала свежим осенним воздухом, над чем-то  посмеялась и, так же дружно войдя в свой вагон, скрылась за мягкой коричневой дверью пульмана. Добровольский стоял как вкопанный на вытяжку, не зная, что делать, чернявый поднимаясь последним на ступеньку вагона зыркнул на встречавшего и спросил: «Не забудете передать, товарищ?». От неожиданного вопроса Василий, путая слова, заторопился: «так точно, никак нет» и совсем сбившись, замолк.  Тот улыбнулся и повернулся спиной, и уже в закрывающуюся дверь Добровольский выпалил «Не забуду, товарищ член Реввоенсовета».
      Через много лет, как-то фотографически вспоминая эту встречу, он определил второго, с мышиными усиками, кто обратился к Сталину «Коба», это был Ворошилов, ставший на несколько десятилетий верным единопартийцем и другом будущему вождю. Остальных спутников он не запомнил, только по возможности находиться тогда в этом поезде, определял Егорова, Шапошникова и Каменева.
     Второй раз Добровольский близко увидел Сталина в 1920-ом, на одном из совещаний. Он уже, будучи комиссаром «войск обороны железных дорог Южного фронта», выступал на собрании, рассказывая о больших проблемах материального не доукомплектования, слабой политической агитации в крестьянской, в своем большинстве неграмотной, массе, недовольства рядового состава огромным количеством старых военспецов и недоверия к ним. Сталин выслушал не перебивая, как делал по обыкновению, он любил поправлять и направлять мысль подчиненных в нужный ему аспект, только когда Василий сел взглянул на него тем же испепеляющим взглядом и с затаенной улыбкой в уголках неподвижных губ.
      Сейчас  Добровольский понимал, что уже тогда усатый кавказец подбирал себе гвардию, тех, для кого он будет «Лениным» будущего времени. Старым большевикам с дореволюционным стажем он не нужен, он необходим  молодым, идущим на смену, тем, кто будет ковать социализм через 10-20 лет. «Старики» будут писать мемуары и «пускать слюни», как они дружили с Ильичом, как помогали ему, а он Сталин должен встать во главе новой поросли. Коба запоминал всех, с кем сводила его жизнь, гражданская война, партийная работа, и с позиции будущего оценивал людей, сможет ли тот или иной быть полезен, будет ли верен ему и его делу.
     По прошествии двадцати пяти лет Добровольский, вспоминая кто стоял рядом со Сталиным в те лихие годы, все к середине тридцатых, перед Отечественной войной были на виду в армии, в партии, в промышленности. Если бы он тогда, будучи помощником комиссара, доложил не ему, кому-то другому из той пятерки, то навряд ли бы в сорок втором вождь его бы простил и запросто позвонил сам по ВЧ. Военачальников и более высокого звания снимали с постов и за менее значительные проступки, а здесь перед наступлением, к которому все готовились полгода, когда пол страны оккупировано, после августовского приказа № 227, такое с виду паникерское пораженческое послание.
        Он представил, если бы написал не Самому, а скажем Мехлису, то давно кормил могильных червей без суда и следствия в лучшем случае, а в худшем на колымском лесоповале или Беломорлаге дожевывал последние зубы, бесконтрольно мочась в портки. Этот инквизитор опоздал с рождением лет на пятьсот, ему бы в средневековье травить еретиков и загонять на флажки «ведьм». С первобытной кровожадностью он, как цербер служил хозяину, по команде и без «сжигал на кострах» всех в ком его чутких нюх улавливал душок заговора или сомнения в генеральной линии. С этим «верным псом» Добровольский столкнулся перед Сталинградом, в Крымской катастрофе, знал методы затравок «легавого» в сапогах и военном френче. Тогда всех поразила мягкость, с которой обошлись с командованием армий защищавшей полуостров и в итоге его сдавшей, не создавалась ни спецкомиссия, с самыми широкими карательными полномочиями, по расследованию причин поражения, как это всегда делалось в подобных случаях и в первые дни войны и под Москвой, после сдачи Смоленска, ни громящих приказов Верховного, ни череды раппортов и отставок. Памятуя фамилии генералов и членов Военного Совета, их прошлые отношения со Сталиным удивление проходило, но неотвратимо следовал вывод, что ОН все может простить, если уверен в личной преданности.
       Очевидно запомнив тогда в 1918-ом юного командира, Сталин по прошествии времени в силу своих все более неограниченных возможностей продвигал, следил, помогал ему и десяткам, сотням, а может быть тысячам таких же, как он молодым инженерам, ученым, артистам, литераторам, политработникам, военным – выпестовывая свою гвардию.
     Девятое мая 1945 года в Москве и Подмосковье выдалось холодным и пасмурным, временами накрапывал дождик, все окна и двери санатория еще накануне в связи с похолоданием плотно закрыли. Но  ненастье не омрачило праздника Великого, долгожданного, незабываемого. Все репродукторы коридоров и палат кричали на полную громкость «П-О-Б-Е-Д-А!!!». Пациенты и медперсонал вновь и вновь слушали Приказ Верховного Главнокомендующего и каждый раз после левитановских «Победоносно завершеНА!» у них слезились глаза от счастья совершенного, боли потерь и страданий военных лет, обнимались, целовались, трясли друг другу руки. Офицеры и генералы доставали потаенные НЗ, у кого водка, у кого коньяк, кто-то из жрецов Гиппократа расстарался и выставил литровую склянку спирта, не смотря на строжайшие запреты все пили за Победу, не будущую, такую желанную и далекую, а свершившуюся, там, в Берлине, в логове нацистского зверя. Разве можно нас русских, советских победить – никогда, ни при какой власти, ни каким ордам. Наполеон, Гитлер, покорив Европу, набрав силу, шли порабощать Россию, грабя, истребляя, насилуя ее народ, выжигая дотла города и веси, поля и леса. Да доходили до Москвы, но там и разбивали себе лбы, с позором отступая. Не они торжествовали, а донские казаки гарцевали по бульварам Парижа, уральские танки пронеслись по улицам и площадям разбитого Берлина.
      Генерал-полковник Добровольский стоял у окна, по которому текли струйки весеннего дождя, временами выглядывало матовое солнце, и плакал от радости победы и горя утраты. Накануне он получил письмо от главврача фронтового госпиталя в Вене, сообщавшего, что его жена инженер-полковник Добровольская Татьяна Андреевна скончалась от ран. «Танюша, милая моя Танюша! Как же ты не уберегла себя, - думал он, всхлипывая, - ведь обещала беречься. Вот и Победа, а без тебя». По осунувшемуся и похудевшему лицу генерала текли капли теплого весеннего дождя и холодной горькой водки. «Как мне дальше жить без тебя, последней моей ниточкой связывавшей с этой жизнью, нет у меня теперь ни цели, ни привязанности, даже поехать к тебе на похороны не могу, врачи категорически запретили, говорят, не вынесу дороги», - продолжал он мысленно беседовать с женой. «А зачем мне жить, если не могу проститься с тобой, положить горсть родной земли на твою могилку!»
     На следующий день после полудня главврач санатория подошел к генералу, - Василий Тимофеевич, звонили из Генштаба, просят Вас приехать, на торжественное заседание и вручения награды, оденьтесь, пожалуйста, - показал он рукой на кастеляншу державшую на плечиках его форму и шинель с сапогами, скоро приедет машина». В это время за окнами послышался скрип тормозов и несколько раз призывно прогудел клаксон, - Верно, это за Вами, - помогая встать генералу и кивая в сторону ворот, произнес главврач. Больной понимающе кивнул глазами, тихо поблагодарил и извинился за хлопоты, говорить с каждым днем становилось все тяжелее. – Постарайтесь не задерживаться, к ужину ждем Вас, сами понимаете режим, - посетовал на прощание «лейб-медик», как его за глаза прозвали пациенты, за фатальную вежливость и услужливость.
      Через десять минут оперевшись на палку генерал стоял у автомашины. Ни сегодня, не завтра он сюда не вернется. Это была, очевидно, последняя разработанная им операция: вчера позвонил старому другу в генштаб попросил вызвать его под благовидным предлогом, соединившись по телефону с другим хорошим товарищем из штаба авиации, рассказав ему все, про жену и долг мужа и мужчины, попросил доставить в Вену, где скончалась супруга, ему повезло: как раз на сегодня назначен «Дуглас» с фельдъегерями в Берлин, через Минск и Вену. Он же за два часа до вылета прислал машину.
      Добровольский окинул взглядом бывший дворец, помахал на прощание сестре-хозяйке, помогшей ему дойти до «Эмки» и сел на заднее сидение автомобиля. По-другому он поступить не мог, он должен попрощаться с женой, самым дорогим на земле человеком, его единственной любовью, которую пронес через всю жизнь. То что через «всю», теперь он знал наверное.

Генерал-полковник Добровольский скончался 22 февраля 1946 года, не дожив месяц до сорока девяти лет.


* Околоток - подразделение участка, дистанции на путях сообщения.
* Пульман - большой пассажирский спальный железнодорожный вагон.