История истории

                "Знание законов освобождает от ответственности" Люк Я
   
   Действуют ли в истории законы или нет, является ли она судьбой или роком зависит от выбранной мироописательной модели с неизбежной претензией на "последнее слово о мире".
   Поинтерпретируем с претензией на отсутствие такой претензии.
...Если историю людей на постструктуралистский манер представить как самопишущийся текст, то историю Истории можно рассматривать в эклектике литературных жанров, в дискретности которой, исторический жанр отнюдь не главный.
   В этом случае законы истории осуществляются по законам вошедшего в моду жанра.   
   Именно аттрактивность моды задает тон исторической полифонии, временами переходящей в ризоматическую кокофонию -- войны, революции, эпидемии, идеологический психоз, разгул природных стихий и пр. 
   История это литература на листе ничто.
   В метафоре, нечто непрерывно повествующее ведёт ризоматический, ветвящийся и многослойно переплетающийся в сюжетной ткани текста, рассказ о себе самом, тем самым,  создавая иллюзию Автора и Читателя.
   Дихотомию означающего и означаемого.
   В этом смысле, безусловно, текстуальность исторична, история текстуальна. 
   То есть, «внетекстовой реальности не существует" (Ж.Деррида). 
   В этой аналогии, как текст отсылает к тексту, так и ризома отсылает только к себе самой, как к всеобщему принципу взамен реальности реального.
   Более того, подобного рода отсылка непрерывно меняет и саму ризому, не давая ей замкнуться в себе, делает её подвижной и потенциально открытой в бесконечность.
   Таким образом, конечное, совершая экспансию в бесконечное, придаёт инертной бесконечности качество бесконечного разнообразия.
   Оно пожирает его как огонь "мерами вспыхивающий, мерами угасающий".
   Так, долгое время царивший жанр гегелевского историцизма, разворачивающегося в скучном законодательстве диалектической логики, со всеми его вариациями  марксистской дрессуры исторических стихий, давно ушел в прошлое.
   В свете квантовых парадоксов, таинственным образом выскочивших как чёрт из табакерки, историцизму на смену пришел жанр вероятностной драмы больше похожей на игру -- поиск смысловых троп в поле тотального абсурда.
   Жанр "великих нарраций" наскучил унылой дидактикой, нравомучительство выродилось в безнравственность мук.
   Быть госпожой Бовари и Карениной, Раскольниковым и Пьером Безуховым в их архетипической заданности стало пошлостью.
   Как будто бы нам навязывают волю невидимого Режиссера играть не нами придуманную драму.
   Развитие представлений о свободе в осознанной необходимости выбрало необходимость свободы в представленном волевым порядком мире. 
   История вышла на новый рубеж самотворчества, отринув апокалиптическую идею начала и конца, а также циклическую замкнутость финального тождества.
   Она стала бесконечной интерпретацией себя самой.
   Исторический процесс стал процессом над самой историей.
...В феноменологическом жанре, история это прежде всего история сознания, вне которого ничего нет.
   Оно и только оно автор собственной онтологии в интерсубъективном напряжении носителей сознания.
   Прежняя объективная история, как и объективная реальность, оказались консенсусным и до смешного комплиментарным мифом человечества о самом себе.   
   Героический миф, в котором герою за все подвиги в награду полагался вечный сон, сменился мифом о пробуждении.
   (В очередной сон?)
   В этой героике история сознания рекурсивна, самоописательна, замкнута на себя.
   Сознание ризоматично в своей интенциональной произвольности.
   В парадоксальном смысле, оно бежит от своей нигилистической чистоты в "грязную" интригу с Бытием.
   Оно желает быть -- как ничто стремится стать нечто, а из нечто стать чем-то и кем-то в драме смыслового взаимодействия.
   В образе сироты терзаться вопросом собственного происхождения.
   В жанре лакановской патетики это супержелание, ризоматизирующее иные желания как инвазии в бессознательное, и есть в религиозном вытеснении  -- дух, воля и смысл Истории об Истории.
   А в бесконечном значении -- миф о мифе.
... Непроглядная ночь Шахерезады продолжается в несмолкаемом повествовании о свежести утра, которое всё никак не наступает со смертью последней звезды.