ТАНЯ

Встретились мы случайно. Я вышел из своей части, растянулся на желтой песчаной земле и наслаждался ветерком, что веял от колеблющихся ветвей весенних березок. Вокруг была праздная тишина, вверху – беспечное небо, рядом – ополовиненная пачка «Беломора» и бутылка полусухого «Советского шампанского» с соломинкой в горлышке. После каждой отдающей горечью затяжки, когда дым, змеясь в горле и мажась о его стенки, доходил до желудка, я делал через соломинку глоток и чувствовал, как шампанское внутри меня соскребало со стенок «беломорскую» гарь и, смешиваясь в желудке, превращалось в армейский коктейль. Я получил из Еревана письмо от друга. «У Нары завелся дружок», – писал он и спрашивал, как ему быть. Всего несколько дней назад она прислала мне открытку ко дню Победы. Тон открытки был искренний, но сухой, без эмоций: ни тоски в нем не чувствовалось, ни ожидания. Я храню ее до сих пор. И вот теперь друг спрашивал, как ему быть. Пока я под воздействием армейского коктейля искал ответа на его вопрос, вдруг рядом со мной, словно с неба упала, появилась она, Таня.
– Ну и счастливчики же солдаты Советской Армии! – воскликнула она и нервно улыбнулась.
– Смотря кто, – ответил я и, подняв бутылку, спросил: – Выпьешь?
– Шампанское по утрам пьют только аристократы и дегенераты. Я предпочитаю водку с пивом, на худой конец – портвейн, – сказала она и, выхватив бутылку из моей руки, несколькими глотками опорожнила ее. Потом внезапно, как и появилась, исчезла и чуть погодя вернулась, набрав в задранный подол земляники и дикой клубники. Я, как отвергнутый безмозглый бычок, лежа глотал дым очередного «Беломора», когда она объявилась опять. Стала возле моей головы, да так, что, не захоти я даже, не сумел бы не заметить ее светившихся от белизны длинных и стройных бедер. Ссыпав ягоды в мою армейскую пилотку, она приказала:
– Ешь!
Я продолжал курить, не отрывая вытаращенных глаз от ее лучившихся ног. Она подсела ко мне вплотную, намеренно оставив правую ногу оголенной до самого бедра.
– Этот мерзавец проснулся раньше меня, натянул мои джинсы и смылся. В платье неудобно: как ни садись, блестят изнутри, – сказала она, не уточняя, кто этот самый мерзавец, что смылся в ее джинсах.
– Так лучше, – сказал я, продолжая пялиться на ее ноги.
– Смотря для кого… Хорошее существует не для того, чтобы разглядывать, действуй, джигит, раз они так хороши, – усмехнулась она и, скользнув рукой по моей груди, вдруг пышной грудью повалилась мне на лицо.
– Погоди! – чуть не задохнувшись, крикнул я и оттолкнул ее, пытаясь восстановить дыхание.
– Пошли! – поднялся я на ноги, поднял за руку и ее, и то ли разгоряченный шампанским, то ли из-за предательства любимой девушки, я, как бесшабашный опытный самец, так крепко обнял ее, что дрожь, пронзившая ее тело как от разряда электрошокера, передалась и мне. Мы вышли из леса и направились в сторону близлежащего поселка.
По дороге мы познакомились. Она рассказала о своем муже, Саше, который успел уже трижды побывать в исправительно-трудовой колонии, где, собственно, они и познакомились, когда самодеятельный вокальный кружок техникума, в котором училась Таня, по случаю Дня трудящихся посетил колонию с концертом. Сказала, что полюбила этого негодяя с первого взгляда – откуда ж ей было знать, что он законченный наркоман! Рассказала, как ждала его и как Саша пытался посадить ее на иглу, как после постоянных побоев она вынуждена была сдать его в милицию. Потом выяснилось, что Саша уже три года как вернулся, больше не колется, но пьет; иногда они выпивают и вместе, но Сашин организм вконец истощен и после третьего стакана он отключается.
– Жизнь мне испортил этот ублюдок, – сказала она и заплакала.
Она говорила о себе без передышки, будто пришла на сватовство, а я тем временем думал о Наре и о том, как ее наказать. Искал ответа на «как мне быть?» своего друга. Может, искал его даже в историях Тани, к которым я особенно-то и не прислушивался…
Мы уже вошли в поселок. В первом же попавшемся на пути магазине я купил две бутылки водки, пиво, консервированные кильки, «Беломор» и только собрался спросить, куда мы пойдем, как Таня предложила:
– Пошли ко мне, сегодня этот придурок надел мои джинсы и слинял. Вернется поздно, – и после небольшой паузы добавила: – Если, конечно, сможет вернуться.

Таня хорошо знала своего благоверного: Саши и правда не было дома. Таня жила в общежитии. Множество пустых бутылок в убогой и неприбранной комнатушке, куски зачерствевшего хлеба, недоеденная колбаса и остатки соленых огурцов на столе – всё это больше напоминало котельную нашей части, где солдаты по ночам иногда забавлялись с ткачихами. Таня жила как раз в общежитии текстильной фабрики. Фабрика эта была своеобразной палочкой-выручалочкой для нашей части. Девушек там хватало с лихвой. Сюда, в местный техникум легкой промышленности приезжали учиться девушки со всех концов необъятной России. Получив квалификацию ткачих-прядильщиц, они оставались здесь и поступали на работу в комбинат. И техникум, и этот самый поселок стали излюбленным местом солдат, отбывавших службу в разных войсковых частях области. Даже наличие множества военных патрулей на улицах бессильно было остановить приток солдат, самовольно покидавших свои части. Сюда шли пешком, приезжали на автобусах, многие – на электричках. У подавляющего большинства срочников здесь даже хранилась гражданская одежда, и, прибыв в общежитие, они, не теряя времени, переодевались и с головой погружались в беспечную гражданскую жизнь. Солдат буквально вырывали друг у друга из рук. Из-за них между женщинами даже вспыхивали потасовки, нередко заканчивавшиеся пятнадцатидневным арестом. За шесть месяцев своей службы я слышал немало подобных поселковых историй, но здесь оказался впервые. Все проходили через это. Попадали в силки к ткачихам, занимались с ними любовью, пили, дрались, расходились; некоторые после службы создавали здесь семью и оставались в поселке. В России был острый дефицит в мужчинах – самцах, тем более в таких местах, где рабочие места были в основном для женщин. В этом смысле Россия была для армянских ребят настоящей кузницей, где ковался мужчина, и я, только-только отлепившийся от материнской юбки отвергнутый бычок, еще не нюхавший женщины, неожиданно оказался в этой самой кузнице – между молотом и наковальней. Кузнецом моим была Таня, и ковала она меня на совесть и качественно, так, будто исполняла последний аккорд в своей плотской жизни. Таня превратила меня в станок для удовлетворения своих страстей, и жаловаться у меня не было причин. Я, как прилежный ученик, учился изо всех сил, из кожи лез, чтобы мой «мастер» чувствовал себя удовлетворенным. До поздней ночи она знакомила меня с инструкциями Камасутры, и мы, время от времени беря алкогольную паузу, пили и жевали просроченные кильки в томатном соусе. Уже за полночь, когда я, измочаленный вконец, курил в постели очередную папиросу, обдумывая ответ на «как мне быть?» моего друга, дверь неожиданно с шумом распахнулась, и в комнату, выписывая кренделя и изрыгая в чей-то адрес мат, ввалился Танин муж. Я было метнулся к своей одежде, но Таня прикрикнула:
– Лежи спокойно, разве не видишь, что этот дохляк еле ноги волочет?
Увидев нас, Саша хотел было подойти, но, доковыляв до стола, заметил полупустую бутылку, пренебрежительно махнул рукой, подхватил бутыль и присосался к ней. Потом обернулся в нашу сторону и, глядя Тане в глаза, беззлобно выматерился.
– Твою мать… – сказал. – Убью тебя, шлюху…
Я выпрыгнул из постели. Саша, покачиваясь, принял оборонительную позу и, еле ворочая языком, невнятно пробормотал:
– Эй, солдатик, мать твою… не путайся в наши дела. Трахнул эту потаскушку – ну и ладно. А теперь натягивай свои шмотки и вали из моего дома…
Я, распетушившись, парочкой крепких ударов послал его на пол, так разукрасив ему лицо, что Таня минут около двадцати не могла остановить кровь, сочившуюся у него из-под глаза и изо рта. Саша лежал как труп и не приходил в сознание. Таня уже оставила попытки привести его в чувство, только пощупала пульс.
– Все в порядке, пусть себе дрыхнет, утром, пока он очухается да придет в себя, я успею надеть свои джинсы, – сказала и, ловко расстегнув на Саше ремень, стащила с него штаны, бережно сложила их и сунула себе под подушку.
Светало.
– Я пойду, – сказал я, – надо хотя бы к «подъему» успеть.
– Ты ведь придешь еще, правда? – спросила она. – Мне ждать?
– Жди, – сказал я, – приду. Слово мужчины.
Я вышел из комнаты.
Когда я добрался до части, весь батальон стоял на плацу. На мою беду, случилась внеочередная поверка. Из-за моего отсутствия объявили тревогу, и в наказание ребят всю ночь продержали на плацу. Я доложился, наплёл в оправдание какую-то чушь, но это не помогло. Мне влепили семь дней гауптвахты, а до отправки на губу приказали подмести территорию всего плаца, что я и сделал. Такова жизнь! Дома на проводах в армию поднимают бокалы с пожеланиями доброй службы, особо подчеркивая-де, иди стань мужчиной, а когда ты становишься мужчиной, тебя посылают на штрафную работу или сажают на губу. В моем случае было и то и другое. Недешево мне обошлось мое мужское становление, – но, как говорится, я вошел во вкус и при первой же возможности поспешил к Тане.
Со дня той памятной нашей встречи прошло пять месяцев. На вопрос моего друга: «Как мне быть?» – я к тому времени уже ответил коротко и лаконично: «Выкинь из головы!» Я искупил свой грех и за хорошую службу получил на день увольнительную. За это время Таня несколько раз навещала меня в части, и мы с ней еще больше сблизились. Из дома мне почтовым переводом прислали довольно крупную по тем временам сумму. Сто рублей составляли тогда месячную зарплату рабочего, а солдатское денежное довольствие исчислялось суммой в три рубля пятьдесят копеек, большую часть которой нам выдавали в виде разных товаров: как-то зубной пасты, бритвенных лезвий «Нева», которыми никак не получалось побриться, мыла и самых дешевых папирос. А теперь, имея в кармане целое состояние, я шел… как бы это сказать помягче… шёл на блуд.
На рынке ленкоранские азербайджанцы продавали цветы. Мы познакомились, потолковали, и они мне, как земляку, скостили цену. Я купил пять гвоздик и две бутылки яблочного вина производства агдамского винного завода. Я шел по улице с цветами в руке, и встречные почему-то удивленно улыбались. Когда я в полуоткрытую дверь просунул Тане цветы, она буквально захлебнулась от радости.
– Мне никто – понимаешь, никто! – не дарил цветов, – сказала она и прослезилась. Потом бросилась мне на шею, расцеловала меня и опять прослезилась.
– Пойдем погуляем, – предложил я.
– Сейчас, – сказала она, – отвернись, я переоденусь.
Я будто бы отвернулся. В зеркале, висевшем напротив, лучилось тело переодевающейся Тани. Каждое движение ее рук напоминало картину капающих со стройной березки росинок. Энергия ее белоснежного, нежного, как мрамор, тела через зеркало передавалась мне и разливала вокруг свет и теплоту. Я обернулся, обнял ее, и мы закувыркались в постели. Мы предавались своей страсти с головы до ног в поту, когда в комнату, запыхавшись, ворвалась Танина соседка.
– Брежнев умер, только что объявили! – не то взвизгнула, не то закричала она каким-то диким голосом, но, увидев нас в постели нагишом, на минуту смешалась и растерянно  пробормотала: – Нашли мне, тоже, время… Брежнев умер, – повторила она, – а вы тут трахаетесь, как взбесившиеся мартовские коты.
– Мы с честью проводим генсека, – не растерялась Таня. – Ну и что с того, что умер? Какое это имеет отношение к нашему траханью? Секса он уже не жаловал, стало быть, счастливого ему пути, скатертью дорожка…
– Нельзя так, Таня, – сказал я, – умер руководитель нашей страны…
– Слушай, умник, – взвилась она, – здесь тебе не ленинский уголок!
Потом принялась ворчать:
– Умер… Эка невидаль!.. Он давно уже умер, определенно, просто эти старые хрычи не могли столковаться в вопросе преемника, вот и скрывали. Теперь похоронят и вместо него назначат какого-нибудь нового полудохлого импотента.
– Кончай, Таня! Что с тобой? – одернул я ее тоном выше.
– Ничего, ровным счетом ничего, – сказала она, – просто я расстроилась, когда подумала, что этот старый маразматик испортил нам день; что ты должен идти; что я опять должна ждать…
– Я вынужден идти, – сказал я и насмешливо отчеканил: – Служу Советскому Союзу!
Я быстро привел себя в порядок и вышел из общежития, не очень-то хорошо понимая, почему я должен вернуться в часть раньше времени, указанного в увольнительном листке. «Откуда мне, в конце концов, знать было о смерти Брежнева, находясь за стенами части?» – подумал я и, найдя формулу оправдания, вернулся в общежитие.
– Черт побери, ты не ушел? Почему? – спросила Таня.
– Пойдем погуляем, – предложил я, – время у меня еще есть, чего ради терять мне попусту часы, которые я заслужил?
Таня улыбнулась, покачала головой.
– Люблю, когда мне попадаются башковитые мужики, – сказала она, и мы вышли на улицу.
– Что слышно о Саше, где он? – спросил я.
– Нет больше Саши. На этот раз он крепко застрял в наркодиспансере, – сказала она и добавила: – А оттуда дорога ему или в психушку, или в колонию.
– Плохо, – сказал я.
– Да уж, ничего хорошего, тем более что мои джинсы были на нем, когда его забирали, – сказала она и тяжело вздохнула.
– Я тебе новые куплю, не переживай, – сказал я и тут же спросил: – Где здесь цыганский рынок?
– Ты серьезно хочешь мне сделать такой дорогой подарок? – засомневалась Таня.
– Ничуть и не дорогой, – сказал я и снова спросил: – Где здесь цыгане торгуют своей добычей?
–С ними надо ухо держать востро: могут и барахло подсунуть. Купишь, поносишь пару месяцев, а там выясняется, что это и не джинсы вовсе, – предостерегла меня Таня.
– Знаю, – сказал я, – у меня свой метод, как отличать джинсы от обычной техасской ткани.

Таня прекрасно знала все закоулки поселка. Не прошло и нескольких минут, как мы уже были у цыган.  Я с видом знатока разглядывал брюки, послюненной спичечной головкой проводил по ткани и, выбрав наконец одну пару, одобрительно кивнул головой:
– Примерь-ка!
Уже через минуту Таня, вся светясь от счастья, вертелась передо мной:
– Ну как?
– Идут, хорошие, носи на здоровье! – сказал я и выложил цыганке пятьдесят рублей.
Таня была наверху блаженства и не стала снимать с себя брюки. Повисла на моей руке и щедро сыпала похвалами в мой адрес. Мы пошли к ней домой, открыли агдамское «Яблочное вино» и отметили покупку, между делом не забыв и Брежнева помянуть.

Ко времени моей демобилизации Таня жила уже в Москве. Она начала новую жизнь. Сказала, мол, парень хороший, правда, выпивает, но мозгов при этом не теряет. Мы встретились с ней на перроне. Она узнала о времени моего отъезда и тайком от мужа пришла на Курский вокзал. Я был тронут: не ожидал такого сюрприза. Она была всё та же красавица: высокая, стройная, но более ухоженная. Сказала: не пиши, забудь меня, создай свой собственный мир, свою семью и живи счастливо. Мы попрощались и обнялись в последний раз.

Прошло около двенадцати лет после этой истории. Сидим мы с другом в 1994 году в одном из ресторанов Лос-Анджелоса, и вдруг из-за стола напротив поднимается и направляется ко мне ослепительная красавица со славянской внешностью и – бывают же чудеса! – бросившись в мои объятия, начинает жадно целовать меня. Я смотрю на нее: неужели Таня? Ну да, она самая. И пока я приходил в себя, Таня подсела к нам и забросала меня вопросами. Мой друг не знал русского, и я, познакомив их, параллельно с Таниными расспросами рассказал ему о нас – естественно, без всяких там подробностей, – и продолжал любоваться ее красотой. Потом Таня, узнав, в какой гостинице мы остановились, сказала непререкаемым тоном:
– Завтра муж на два дня едет по делам в Нью-Джерси. Вечером будь у себя, я пришлю за тобой машину. Завтра ты мой.
Затем, взъерошив мне, как ребенку, волосы вернулась к подругам за свой столик.
Вечером следующего дня в моем номере раздался телефонный звонок, и на другом конце провода послышался Танин голос:
– Спускайся, я внизу.
В «кадиллаке» были только мы и чернокожий водитель. Она сказала: говори свободно, нашего языка он не понимает. Сказала и сама же продолжала говорить:
– Знаю, времена у вас тяжелые: война, голод, холод, безработица. Как обходишься?
– Как все, – сказал я и замолчал.
Потом она принялась подробно расспрашивать обо мне, о моей семье, о моих делах. Рассказала и о себе. Я узнал, что она со своим Колей продолжает жить в Москве; что они с мужем основали совместное российско-американское предприятие; что кроме этого они внесли инвестиции в какую-то американскую корпорацию и являются владельцами значительной ее доли.
– Коля оказался хорошим парнем, говорила же я, что котелок у него варит. Одно только плохо – выпить любит и в последнее время стал быстро отключаться… – потом подкорректировала себя: – Но не после двух-трех стаканов.
Я молча слушал и улыбался. Говорить-то, в общем, было нечего. У нас шла война…

На следующий день, когда мы прощались, она протянула мне какой-то пакет и попросила не отказываться, взять его.
– Тебе я ничего не купила, только твоим детям и жене, – сказала и добавила: – Не проси моего адреса, не дам, и номера телефона тоже… Ни к чему это. Я рада, что мы встретились. Всегда вспоминаю тебя.
Я, опустив голову, сунул пакет под мышку, поцеловал ее, и мы расстались.
В холле гостиницы мне передали конверт с надписью: «Прошу открыть в самолете. Таня».
Этот конверт я проносил в кармане всю свою командировку и вскрыл его, как она и просила, только на обратном пути домой, в самолете. В нем было пятьсот американских долларов и записка: «Прости, что с опозданием, но я учла инфляцию».