Встреча

Прислушиваясь ко всему внешнему и внутреннему, Оксана лежала под двумя одеялами. С недавних пор ей пришло в голову, что надо экономить, и она перестала включать на ночь обогреватель, поэтому мерзла по утрам уже неделю.

«Нужно достать теплую пижаму», – в очередной раз подумала она и тут же поняла, что не достанет – или опять забудет, как забывала всю эту неделю, или не найдет. Интересно, а сколько жрёт этот обогреватель?.. Нужно всё понять, и где пижама, и про обогреватель… но как-то лень.

Не очень-то она себе нравится в виде ленивой особы… Она вздохнула, вспомнив, сколько нужных дел ею не делается. Потом сосредоточилась – сначала представила себя луковицей тюльпана, ждущей тепла для пробуждения… потом приказала своему телу стать тяжелым, потом легким, потом горячим – и, хоть и не согрелась, но неприятные мысли отогнала, спасибо йоге.

«Наверное, наступило такое время и в моей жизни, – размышляла она, нацепив очки и рассматривая себя в зеркале над раковиной. – Не я первая, и не я последняя, вот так… О чем это я? А, вот… Нужно напрячься и вспомнить советы пожилым женщинам с ограниченным достатком по уходу за кожей их пожилого лица. Из журнала того дамского… а куда я журнал-то дела?»

Сварила геркулес, налила травяной чай из термоса – ну вот почему всё, что полезно, вызывает отторжение?! – и села завтракать. Честное слово, сказала себе, сейчас запишу на бумажку, что должна сделать сегодня, и сделаю.

Нужно просроченные лекарства выбросить к черту, это во-первых. А то есть иллюзия полной аптечки, а как что-нибудь понадобится по-настоящему, так всему пять лет. И перебрать сегодня надо все чулки-колготки, осень пришла. Зашить дырявые и отложить отдельно, чтоб под брюки надевать. И молнию надо купить новую для брюк, весь прошлый год на булавку застегивала и кофтой длинной прикрывала… Ну и прикрывала, и не облезла. Кому ты нужна...

Так, теперь про тех, кому ты и правда нужна. Пишем: позвонить. Позвонить-то позвоню, сказала вслух, а о чем говорить?.. Ладно, пусть сами придумывают, о чем говорить, моё дело просто позвонить.   
Ничего умного, конечно, не скажут. Старые дураки.

Дальше. Рябины нужно пойти нарвать, пока птицы не склевали, настойку сделать. Зима впереди, на новогодние праздники кто-нибудь может заехать. У меня хорошая рябиновка получается, не стыдно на стол поставить...
 
«А чего ты сама-то хочешь? – спросила она себя. – А сама-то я ничего и не хочу. Почитать в тишине хочу. Понять что-нибудь, что раньше было непонятно,  хочу...» А дела кто будет делать? Луковицы тюльпана обычно совершенно бесполезны, если надо квартиру вымыть.

Никто не знает, что главное... О чем это я? А, вот...
Мария, например, сидела у ног Учителя и просто слушала, впитывала. А Марфа бегала, суетилась, подавала, убирала. Чтоб всё прилично, как у людей. Тем более, такой гость в доме уважаемый. Хотела угодить по высшему разряду. А Мария сидела с немигающими глазами, не шевелясь часами, и наполнялась светом и пониманием. А Марфа сердилась, что ей не помогает никто, а Учитель сказал – уймись, никому не нужна сейчас твоя забота, вернее, твоя суета. Сядь, расслабься, подумай о вечном! Она даже сначала обиделась, что никто не замечает её трудов, и что сестра её ведёт себя как бездельница… А Учитель взял и похвалил сестру. Бездельницу...

Вот так, подумала она. Чистый дом приветствуется, конечно, особенно если его хозяйка вполне еще здоровая неработающая пенсионерка, но есть вещи и поважней. Может у неё, у Оксаны, процесс понимания жизни начался. Как у Марфы.

Домофонный вызов заставил вздрогнуть – она совсем никого не ждала. Небось сантехникам в подвал попасть надо… или почтальон пришел.

– Кто там? – она действительно очень надеялась, что никто.

– Монтана. Это Монтана. Открывай, старуха, – сказал веселый звонкий голос, и она на автомате нажала кнопку домофона, а потом чуть было не села мимо табуретки, стоящей в маленькой прихожей.

Монтаной звали её саму сорок лет назад. Ксана-монтана.
               
– Ксана, ты собираешься открывать? – теперь это совсем рядом, за входной дверью. – Я ведь и сама могу, ключик у меня имеется, а дверь всё та же, и замок всё тот же… Вот ведь делали раньше! Сорок лет дверь стоит. А ты не боишься с таким примитивным замком жить? Или у тебя брать нечего? Ксана! Открывай давай, не трусь. 

Ксана-монтана. Ни у кого тогда не было такой монтановской джинсовой роскоши, ни у кого.

Пришла сама к себе... Интересно, это шизофрения? Она на всякий случай решила переждать еще минуту-другую на табуретке. С другой стороны двери тоже, видно, отнеслись к ситуации с пониманием.

– Ладно, заходи, кто б ты ни была… – она решилась и открыла, – заходи давай. Только не пугайся. Старость не радость. 

– Ой-ой-ой. Не испугаюсь, знаю куда пришла, – на пороге стояла Монтана собственной персоной. Рыжая, стриженная, с малиновым ртом. В кожаной куртке. В джинсах, понятное дело. – У тебя курить можно? А то я вечность не курила... Сама-то бросила?

– Давно. Проходи на кухню. Я пойду переоденусь, – она кинула взгляд на себя, отраженную в большом зеркале. Ночная рубашка  с оборкой из-под халата флисового… На голове тоже прелесть что такое. – Я недавно встала, не успела себя в порядок привести… Ты кури, без проблем… Пепельницы, правда, у меня нет – возьми любое блюдечко в сушилке. Только не бабушкино, убью за него…

Закрыв дверь в комнату, прижалась к ней спиной – неужели ей выпала карта? и она не зря во всё это тихо верила? и знала, и понимала, и ждала… саму себя. Или всё-таки шизофрения? А какая разница, подумала она, даже если шизофрения. Давай, сказала себе, ищи хоть что-нибудь приличное из тряпок, и помада где-то была…
 
– Ксана, – позвал голос из кухни, – не дури там! Не устраивай показуху, ладно? Я не для этого к тебе прорвалась… думаешь, легко было? У тебя кофе есть? Или только травка-муравка в термосе?

Вот это подойдет. Она натянула новый спортивный костюм – относительно новый, конечно, несколько лет назад подаренный коллективом на прощанье, при проводах на пенсию, с намеком. Мол, верит коллектив в неё, в её активно-спортивную сущность… а костюм так и пролежал запечатанный, не пригодился до сих пор. Свободный, яркий спортивный костюм. Причесалась, заколку красивую в волосы вставила, нос напудрила, чтоб не блестел, и вышла, улыбаясь: – Ну вот, всё возможное я сделала, чтоб ты в ужасе не сбежала.

– Другое дело, – Монтана засмеялась, – очень даже приятно посмотреть, прямо уверенность появилась в завтрашнем дне. Но эти седые глупости нужно будет состричь... Я не сбегу, Ксана. Я хочу побыть с тобой. Мне нужно кое-что понять, причинно-следственное. Хочу разобраться, к чему приведет то, что я творю в своей жизни…
– И мне не мешало бы разобраться кое в чём, – засмеялась в ответ Оксана.


                ***


– Ну что, начнем? Окно бы надо приоткрыть, курить буду… Не замерзнешь? 
Оксана удивленно взглянула на неё и мотнула головой: не замерзну, до таких ли пустяков сейчас? Открывай, только аккуратней, цветок там…

Монтана привычным резким жестом отдернула занавеску, сдвинула в сторону большой горшок с алоэ, стоящий посредине подоконника – тяжесть какая, как ты его двигаешь-то сама? – и замерла как вкопанная. – Ксана, это что, всё тот же алоэ?!

– Ну да. Тот же… он долго умеет жить, он же столетник. Забавно… Алоэ как связь времен. Я ухаживаю за ним, поэтому он в такой прекрасной форме. А тебе сейчас сколько? – Оксана попробовала сама определить, но не смогла.

– Двадцать шесть, – Монтана уселась с сигаретой, пристроив вытянутые ноги на пустой соседний стул. – А тебе?

– Шестьдесят пять будет в феврале, – Оксана села с другой стороны кухонного стола, и, оценив свои физические возможности, аккуратно положила ноги рядом с ногами Монтаны на тот же стул и засмеялась, – в феврале... будто ты сама не знаешь, что в феврале... Стой, сколько, ты сказала, тебе сейчас?! О господи… ты сказала – двадцать шесть тебе?!

– Ага. Поэтому и явилась. Вопросы тебе задавать. Только давай сначала привыкнем друг к другу. Можно я тебя как следует рассмотрю? И квартиру хочу обойти… любопытно взглянуть: ушла отсюда три года назад – в семьдесят третьем? Ну да, в семьдесят третьем. А вернулась через сорок лет… а дверь та же.

– Дверь та же, только старая. И я – та же, только старая… Сейчас привыкнем к этой мысли. Какая ты всё-таки рыжая, Монтана... Прямо огненная! Неужели мне это нравилось?!


Ясное дело, нравилось… В молодости она всегда была очень смелой. Экспериментировала. Экспериментировать было тогда нелегко, но она всё-таки умудрялась быть самой фартовой девочкой из всех институтских – яркой, легкой до невозможности. С фарцой дружила, сам Лёня Куршанский её снабжал, и брал по-божески, и в долг давал. Рисковала, конечно, комсомольской репутацией, но ведь кто не рискует, тому очень скучно и серо, разве нет?

Мать без конца ругалась с ней, переживала за неё, даже боялась – сначала краска для волос, потом чулки, потом джинсы, а там и до валютных махинаций недалеко… – глупая ты, Ксана, говорила, загубишь жизнь из-за портков этих синих…
«Во времечко было, – подумала Оксана, – полный бред. Сейчас, вон, и бомжи в этих джинсах, и старухи…»

В институте на неё стучали, не без этого, но доказать ничего не могли, и как-то всё обходилось – она хорошо училась и всё остальное, общественное, что ей поручали, тоже хорошо и легко делала, не отнекивалась никогда. На комсомольских собраниях её ругали, грозились принять строгие меры, если она не пообещает привести свой внешний вид в норму – она обещала с серьёзным видом, этим и кончалось.

– Рыжая я, видишь ли, ска-жи-те пожалуйста! – засмеялась Монтана. – Да меня тут у вас вообще не заметно! Рыженькая мышь. Я успела сегодня полюбоваться в метро на ваших, теперешних… рассмотрела внимательно одну группу товарищей. У нас такие в дурке сидят, лечатся. Стекляшки в ноздрях блестят, по десять дырок в ушах, в татуировке все с ног до головы, как зэки какие-то… Мальчики, девочки – все одинаковые. Джинсы у всех рваные-драные… Провода из ушей. Деваха одна вообще с зелеными волосами... И ничего, даже внимания никто не обращает. А как они разговаривают, батюшки… Какая деградация языка, Ксана… это я тебе со стороны, как филолог филологу. Ты небось не выбираешься в мир из берлоги своей?

– Редко выбираюсь. Неохота. Как с работы ушла – обленилась. Но если выбираюсь, мне нравится за ними наблюдать. Они совсем другие, непонятные. Но я никого не осуждаю, упаси бог… Время такое, а они ему подчиняются, своему времени… Я ж и сама подчинялась, кого я могу судить? Все деньги отдавала Лёньке за шмотки, лишь бы выглядеть не как все – а ведь как эти деньги давались тяжело! По ночам за переводами сидела, а за переводы что там платили-то?.. копейки. Расценки были унизительные. Хотя прости – это ж твоя теперешняя жизнь, Монтана… вот как всё интересно. Интересно, но надо привыкнуть. Ставлю чайник.

– Ну да, ну да… – Монтана потушила сигарету. – Ксана, я должна тебе сразу сказать, что понятия не имею сколько у меня времени, я этой механики моего перемещения и наложения нас друг на друга не поняла пока. Ставь чайник, а я пойду поброжу по родимому гнезду чуть-чуть. Благо что гнездо небольшое. Фотографии-то за сорок лет покажешь?

                ***


Когда ей исполнилось двадцать три, материно терпение лопнуло.  Караулящие на скамейках соседские старухи  девушку не трогали, боялись, а вот мать не пропускали, ласково спрашивали, меняя каждый день формулировку, но сохраняя смысл: Ксанка-то твоя замуж не собирается? Жалко девку, останется одна…

Мать терпела, улыбалась им деланно, а уж потом, дома, отыгрывалась по полной программе, припоминая все выкрутасы дочери. «На таких не женятся, женятся – на скромных! Нашелся один, так она нос, видишь ли, воротит! А меня уже с кашей съели из-за тебя». Очень тогда боялись чужого мнения и осуждения, а жизнь без мужа однозначно осуждалась.

Роман с мальчиком Павликом тянулся пять лет через все институтские годы – Монтана взрослела намного быстрее Павлика, и к двадцати трем годам они здорово разъехались в стороны в понимании жизни, но, поскольку отношения эти у обоих были первыми, отделаться от них было трудно. Павлик-то был не против на ней жениться, но тайные кратковременные увлечения Монтаны взрослыми джинсовыми мужиками тормозили процесс.

Тем не менее, когда материно терпение лопнуло, Монтана всё-таки вышла за Павлика замуж, а куда было деваться? Павлик был родным, любил её, гордился её смелостью и яркостью. А джинсовые мужики, в основном, гордились исключительно сами собой, хоть она вполне даже вписывалась в их крутой интерьер, спасибо Лёне Куршанскому.

Лёня, кстати, сделал ей на свадьбу щедрый подарок – итальянские туфли-лодочки, лайковые. Ради этого можно и замуж, смеялась Монтана, ай да Лёнечка!
Павлик обиделся тогда, сказала Оксана, он вообще обидчивый был.

– Был?! – подняла голову от фотографий Монтана.


                ***


– На правах старшего товарища направляю всё это в конструктивное русло, – Оксана забрала у девушки альбом. – Давай выяснять главное. Задавай вопросы.

– Дети есть? Не вижу фотографий детей… Павлик жив?

– Детей нет… А про Павлика не знаю, девочка. Не буду врать, давно о нём не слышала, – Оксана вдруг задумалась, уставившись в одну точку. – Вот что. Надо мне вспомнить, когда вышел «Терминатор» со Шварцнеггером, напрочь забыла. Не в твоё время? Не слышала о таком? Это важно.

– Что-то слышала – артист американский? Почему важно, Ксана?

– Там показано, что можно влиять на прошлое. Чтобы будущее шло по другому сценарию. Я так думаю, что ты здесь именно поэтому. Хочешь кино посмотреть? – она почему-то зацепилась за идею, даже сформулировать не могла пока ничего, просто чувствовала, что это важно. Кино это посмотреть.

– Ксана, я в кино не пойду. Я ж тебе сказала, это всё может прекратиться в любую минуту, ты в своём уме, на кино время тратить?! Сама ж сказала, надо конструктивно.

– Не надо никуда ходить. Здесь посмотрим, на диване.

Оксана ощутила прилив сил, ей даже жарко стало в холодной квартире. Нашла диск, вставила, посмеиваясь над Монтаной, следящей за ней с открытым ртом – устраивайся удобно, сказала, и не бойся ничего, никуда ты не исчезнешь отсюда. Всё это будет продолжаться до тех пор, пока мы что-то важное не поймем и не исправим ошибки... Работа над ошибками у нас с тобой. Ну да, это восемьдесят четвертого года фильм… откуда тебе о нём знать!.. Садись удобно, он длинный. Ты должна в принципе поверить в возможность…

– Что ж ты раскудахталась-то, Ксана? Не надо меня уговаривать, уговорила уже. Давай своего… терминатора. Во устроились, кнопку нажал, и развивайся культурно... А в кино-то ходите теперь?

Потом, после фильма, решили выпить коньячку, и Монтана сгоняла в магазин. Магазин произвел не меньшее впечатление, чем метро со странно выглядящим народом или терминатор, но она справилась.

– Давай тост, Ксана. На правах старшего товарища.

– Ага, тост... Сейчас, видно, тот самый правильный момент, Монтана, когда можно влиять на судьбу и… что-нибудь в этом роде. Но только как я буду влиять на прошлое отсюда?! Черт его знает. То есть мне труднее, чем Шварцу…
 
Монтана весело фыркнула: ура! за терминатора на пенсии!

– Правильнее было бы меня к тебе отправить, назад, – Оксана всё больше осознавала что происходит, и чем больше осознавала, тем труднее становилось выразить, такой вот парадокс: чем яснее, тем мутнее… Сейчас коньяк поможет. – Нужно что-то придумать, чтобы к тебе вернулась память как можно скорее...

– Ксана, так сейчас-то я абсолютно всё помню! – Монтана тоже сделала глоток и закатила глаза в восхищении – какой напиток качественный! – Как только я проснулась в вашем метро, я всё вспомнила в деталях. Это я ТАМ ничего не помню, сорок лет назад. Там уже три дня прошло, как я в сознание вернулась после аварии, а ни-че-го не помню, даже кто я такая. Я правильно понимаю, что сейчас они меня там оперируют, кости мои раздробленные складывают?

– Да, похоже на то.

– И я в какой-нибудь коме или клинической смерти сейчас?

– Да неет... Я бы знала, уж сказали бы мне потом. Травма, правда, серьезная, операция долгая была… но всё пройдёт хорошо. Будешь гнуться в разные стороны через несколько лет. Даже йогой заниматься будешь. Память вернется, но роковую глупость сделать успеешь, если мы хоть что-нибудь не придумаем.


                ***


Сразу после свадьбы Павлик сообщил, что родители строят ему кооперативную квартиру, и что они, Павлик с Монтаной, скоро там будут жить.

– Не очень поняла, – удивилась Монтана, – ты что, не знал раньше об этом? Не за неделю же они её построили?

– Почему за неделю? Много лет строили. Просто родители не разрешали тебе раньше говорить, – Павлик всегда был бесхитростным. – Боялись, что ты только из-за квартиры за меня замуж пойдешь. Зато сейчас всё в порядке, сейчас они знают, что из-за любви.

– То есть, проверочку я прошла?

Такое Монтана совсем терпеть не могла. Вроде ничего особенного, а противно. Ей очень хотелось сказать, чтоб они сами в этой своей кооперативной квартире жили, но это бы стало объявлением войны, а Павлика было жалко. Кроме того, Монтана понимала, что они правы, слишком всё непросто было с жильём. Съела Монтана эту проверочку, короче говоря.

Пока квартира достраивалась, они жили у Павликовых родителей, и меньше чем за год Монтана озверела. Её генотип методично разрушали – не давали делать то, что она хочет, вынуждали подстраиваться под совершенно для неё неприемлемое.

Прежние друзья потихоньку отходили от неё – свекровь пугала, что всех сдаст в милицию, как только обнаруживала в доме что-нибудь опасное, будь то пластинки Deep Purple или Led Zeppelin – Павлик готов был все деньги отдать за них, и Монтану обвиняли в подстрекательстве мальчика, будь то висящее в ванной на веревке невиданной красоты белье невестки – зачем порядочной девушке такое бельё, Павлик?! Тут еще разобраться надо.
 
Монтана боялась, что и правда сдаст, поэтому решила хотя бы на время притихнуть и не раздражать новых родственников.

Ощущение, что она испортила себе и людям жизнь, не проходило. Павлик не взрослел – она постоянно ловила свои снисходительные нотки училки начальных классов в разговоре с ним, а иногда наоборот специально дразнила его, мечтая разозлить, вывести из себя, чтоб он, наконец, проснулся… и стал таким, как она хочет.

Сам Павлик вообще не понимал, что ей не так, и проблему видел только в совместном проживании с предками: скоро уедем от них, бэби, и будет нам счастье. Наивный, думала Монтана. Она скучала по другим мужчинам, крутым, взрослым и ярким. Не по конкретным мужчинам, нет! по образу.

Она понимала, что сама виновата, поддалась на общепринятую ерунду, жила бы себе в свободе и радости… хотя мать-то ей плешь точно проела бы с этим замужеством. «Какой-то я урод, – думала Монтана, – не хочу того, что другие хотят. Вообще. Ни мужей, ни детей. Даже притворяться не хочу».

После института её распределили редактором в большую типографию, работа была нетрудной, но занудно-однообразной, и Монтана здорово уставала. Свекровь по вечерам приставала с разговорами о будущих внуках, рассказывала о каких-то незнакомых Монтане людях, как у них всё хорошо с их внуками, как они, эти внуки, смотрят глазками, шевелят маленькими пальчиками и кушают ротиком… Уставшая Монтана не смогла ни разу сосредоточиться, хоть головой и кивала, и мычала с разными интонациями, делая вид, что слушает… но за год не выучила ни одного имени этих знакомых и их внуков, путалась в их биографиях и проблемах, чем совершенно выводила из себя свекровку… Та расценивала это как полное неуважение к себе, и была не далека от истины.

Новоселье отмечали в два приёма – отдельно с родственниками, отдельно с друзьями. Родственники натащили кастрюль и пододеяльников, поливали стены водкой, желали детского радостного смеха этому дому, ну и прочее… а Монтана, хоть и со скандалом, выучила написанную Павликом благодарственную речь-обращение к его родителям и произнесла это с выражением, после чего свекровь прослезилась от счастья, а собственная мать поджала в обиде губы и два часа смотрела в окно, не ела ничего. Можно подумать, что она не построила бы дочери квартиру, если бы могла. Павлик спаивал её, чтобы расслабить, но безуспешно, она его раскусила. Монтана не могла дождаться, когда все уйдут, надоели… Дураки старые.

Друзья пришли на следующий день – это были общие друзья, Павлик не меньше Монтаны был заинтересован в этих знакомствах – тяжелый рок форева! – очень уж хороший поток пластинок к Павлику через Лёнечку тёк.
 
Лёня Куршанский пришел со своим братом Севой – рекомендую, мой сумасшедший двоюродный из Москвы! – и Монтана сразу поняла, что пропала.
 
Сева был рокером. Вернее, тогда еще так не говорили, всё оформилось и обрело название позже – но Сева, по сути, был одним из первых рокеров Москвы. Он приехал в Ленинград на мотоцикле, и мотоцикл этот был японским, назывался Хонда.

Сева почти не разговаривал – ни шмотки, ни цены на них его не интересовали… Монтане он подарил брелок для ключей в виде гоночного автомобиля, блестящий во всех смыслах – прости, сказал, что без настоящего подарка, я не знал, что на бал попаду… Сидел, улыбался, смотрел на неё, на Монтану. Оживился, когда Павлик показывал пластинки, оценил редкость коллекции – и Павлик растаял и потерял бдительность.

                ***


Монтана, переодетая в теплую пижаму – нашлась пижама-то! – с чашкой чая, укутанная пледом, умытая и домашняя, смотрелась маленьким беззащитным ребенком. Сейчас спать будем, сказала Оксана, хватит на сегодня. А потом подумала – я не дам тебя в обиду, девочка. Мы всё исправим, не знаю как, но исправим.

– А когда мама умерла, Ксана?

– Мама умерла двадцать пять лет назад, совсем еще молодой женщиной. Заболела плохой болезнью и умерла в муках, у меня на руках, в этой квартире. Всё что могла, я сделала, клянусь тебе… Мы с ней неплохо ладили после моей аварии, она меня почувствовала. Да-да! не удивляйся… хотя как тут не удивляться, очень уж мы разные всегда были...

– Холодно, зуб на зуб не попадает, – после минутного молчания сказала Монтана. – А Сева?.. Нет! не говори… Не буду больше ни о ком спрашивать… Там у меня пока все живые, и слава богу…

Вот дура старая болтливая, подумала Оксана, ну просто дура во всех отношениях!
Сейчас я обогреватель включу, девочка. Может, чаю ещё сделать?

– Не надо чаю, Ксана, пойдем на кухню, по глотку еще выпьем коньячку вашего чудесного, и я покурю. И будем спать ложиться.

Оксана было встала, но вдруг резко опустилась обратно, охнув. Что ты? – испугалась девушка.

– Послушай меня. Послушай меня…  Ведь ты сейчас после аварии, правильно? И ты ничего не помнишь, что было. И ничего не знаешь, что будет. А я всё знаю и помню. Послушай меня. Сейчас ты лежишь в больнице с сотрясением и несколькими переломами, и они тебя штопают. А через месяц тебя заберет Павлик домой, и ты окажешься беременной. Девять недель беременности у тебя будет. Значит сейчас у тебя четыре. Значит, ты прямо сейчас бросаешь курить, и никакого коньяка больше! Даже если ты фантом, то ты беременный фантом.

– Помедленнее, пожалуйста, – сказала побледневшая Монтана, – я записываю.


                ***


Сева пробыл в Ленинграде неделю, дела свои делал. Монтана всю неделю спала с гоночным автомобилем в кулаке, надев брелочное кольцо на большой палец. В тот вечер им удалось остаться вдвоем не кухне минут на пять, оба специально курили дольше других… ну и всё. Встряхнуло обоих.

Сева остановился у брата, и Монтана два раза за неделю умудрилась туда приехать, пока Лёни не было дома. У Севы в Москве была жена, вот что выяснилось… Но это только усилило страсть.

Павлик к сложному характеру своей жены давно привык и имел нормальный мужской иммунитет, умел не обращать внимание на странности и взбрыкивания. Обижался иногда, но больше для вида. Она ему нравилась какая есть, рядом с ней всё женское окружение драматично меркло – и зачем в ней что-то менять? Кроме того, это просто невозможно, её менять, вылетишь из её жизни в один момент, плевать ей на всякие штампы в паспорте. Монтану нельзя контролировать, ревновать и заставлять. Монтана никогда не будет оправдываться. Не такие уж невыполнимые условия, чтобы быть рядом с ней, считал Павлик.

Однако же после того как Сева уехал на своём мотоцикле в Москву к жене, Павлику, даже при всем его по-детски оптимистичном отношении к жизни в целом и конкретно к Монтане, стало совсем непросто. Монтана изменилась. Монтана вдруг здорово изменилась...

– Как вспомню, так вздрогну, – сказала Оксана, – бедный Павлик… Два года бесконечной нервотрепки. Изворачивалась змеёй – и как всегда думала, что я самая умная, что никто не замечает…

– Так он догадывается, Ксана?.. Эээээ… в смысле, догадывался? Ччерт… – Монтану аж скрутило.

Всё, жестко сказала себе Оксана, ни слова больше. Зачем ей это знать? Включай мозг, Ксана, – ясно, что отвыкла думать, но настал момент такой, надо его включать, мозг. Как оно всё там было?.. Девочка без памяти, вся переломанная – ощущение ещё то, я вам скажу… Вот что надо вспоминать… Нужно ощутить себя снова в том изломанном теле... вспомнить, объединиться. Вспомнишь – спасёшь. А трепаться хватит, дура ты этакая.

Нанизывай любовь, зазвучал вдруг тихий голос в области сердца, и она его услышала, хоть и не поняла – что куда нанизывать?..

– Ксана, что с тобой? Плохо тебе? – Монтана склонилась, вот оно, лицо её детское, близко…

– Иди сюда, ложись ко мне, девочка. Я с тобой. И живая, значит я твой гарант, как теперь говорят. Мне не плохо, даже наоборот – я сильная снова. И ты не бойся ничего. А теперь слушай, расскажу… Но только мы всё равно весёлые, запомни! Никаких соплей, что бы ни было. Договорились?

– С ума сошла, когда это я сопли-то распускала? Я готова, рассказывай... – Монтана прижалась в полном доверии, нежная и маленькая, в пижаме фланелевой, будто в детстве к матери прильнула.

– Сейчас, только дай мне время самой вспомнить. 


                ***


Два года любви. Несколько раз Сева приезжал в Ленинград, три раза ей удалось вырваться в Москву всеми правдами и неправдами. Планировали каждую встречу задолго, он снимал ей гостиницу на одну ночь, она врала Павлику, что к подруге на дачу, на выходные… Что там Сева врал, она не знала… Ехала ночным поездом в пятницу, возвращалась дневным в воскресенье. Жила два года с синими кругами под глазами, пачка сигарет в день.

Однажды увидела сон – маленький мальчик, окутанный её теплом и любовью, смотрит глазками тёмными, шевелит маленькими пальчиками… ротик яркий… – проснулась мокрая от счастливых слёз. Не могу больше. Люблю его, детей рожать буду, рассольники варить. Спасите.
Муж Павлик лежал рядом, улыбаясь во сне.
 
Сева позвонил тем же утром ей на работу, как почувствовал: хватит, сказал, собирайся в путь. Всё бросаем. На БАМ поедем, к черту на куличики, на луну. Собирай вещички, еду, шлем тебе уже купил красный. Лёньке всё рассказал, он за нас, поможет с Павликом твоим разобраться, если понадобится.

– Мы что, просто сбежим?

– Ну да. Просто сбежим, а что? Пиши заявление по собственному, пока отрабатываешь, я справки наведу. Хочешь на БАМ? Рванем на мотоцикле?

Если он даже пошутил про мотоцикл, Монтана не поняла. Обрадовалась. На БАМ, на луну… на мотоцикле, пешком.

Про БАМ тогда все говорили с утра до ночи – стройка века! И Сева, и Монтана были еще в комсомольском возрасте, дорога была открыта. Детей не было, ничего не держало, вольные были, как ветер. Оба ведь – водолеи февральские, вспомнила Оксана, только мы тогда этого не знали, про гороскоп-то…

Сева приехал к ней после объяснения с женой – она не хочет разводиться, Оксана. Я думаю, и Павлик не захочет. Длинных канительных разводов нам не надо, пусть всё как есть остается пока, мне, лично, наплевать. Потом всё образуется.

Они сидели несколько часов у Лёни. Ну вы и придурки, друзья мои, подытожил Лёня. Какой ещё к чёрту БАМ?! Комсомольцы нашлись образцово-показательные. Кто вас туда пустит, в Тынду-то? В бараки! Это заслужить надо. А вы что? Один на Хонде, вторая в монтане вся… С главным фарцовщиком города в родстве и дружбе.
Короче говоря, совета что делать – не дам, но пожить к себе пущу. Я уеду по своим темным делам месяца на два или на три… живите, разводитесь, женитесь. А Павлику правду скажи, Монтана. Не нужно человека в дурака превращать. Я, если надо, подключусь, помогу ему. И не смей его жалеть, это мужику противно.

– Лёня, – сказала Монтана, – ты лучший. Я тебя недооценивала. Конечно, с Павликом поговорю, прямо сегодня.

– Поехали, – встал Сева, – вместе поговорим. Сколько можно уже… Хороший настрой, кураж нельзя терять.


                ***


Если бы он не купил ей красный шлем, в жизни Монтаны вообще больше ничего бы не было.

Она сидела расслабленная и счастливая, прижавшись грудью к Севе, смотрела, как мелькает всё и проносится мимо, и думала – какая я всё-таки ужасная… Павлик сейчас сильно удивится. Мальчик Павлик.

Ну а потом она почувствовала телом, как дернулся Сева, и через секунду, наполненную всем чем положено при страшных авариях, для неё кончился этот этап её жизни.

Когда разлепились её глаза и немного утихомирились качающиеся вокруг неё белые декорации, превратившись в стены больничной палаты, и приглушились нестерпимые по громкости звуки, оказавшиеся простыми человеческими голосами, она увидела молодого человека и женщину, сидящих на стульях рядом с кроватью, где она лежала. Двинуться не получилось.
 
Люди заметили, что она смотрит на них, и женщина заплакала – доченька… Молодой человек улыбался. Всё, бэби, ты выжила, теперь тебя и колом не убьешь…

– А вы кто? – спросила она сухими губами.

И вдруг поняла, что это не главный вопрос. Она даже приблизительно не знала, кто она сама такая. Даже приблизительно.


                ***

 
Как странно... Она понимала значение и смысл всего – от чайной ложки и маникюра до Вселенной... Но совершенно безотносительно. Молодой человек и женщина безуспешно будили её память, называли имена, рассказывали какие-то истории из жизни, смотрели подолгу ей в глаза – но всё зря. Их выгоняли из больницы, и они уходили, грустные.

После операции её продержали в больнице несколько недель, и она сообразила, что нужно быть веселее и задорнее, тогда отпустят. Молодой человек и женщина уверяли, что у неё есть дом, даже два дома – у мужа и матери, кем они ей и приходились по их утверждению и предоставленным документам.

Она выучила имя Павлик и научилась говорить «мама» незнакомому человеку. Свое имя она тоже запомнила – Оксана. В разговорах с врачом она использовала эти имена, создавая иллюзию возвращения к жизни.

Её выписали, оформив инвалидность, поставив на учет под строгое постоянное наблюдение. И выдав справку о беременности. Беременность стояла в ряду наравне со всеми остальными необъяснимыми явлениями и ничем её особенно не удивила – если ты не знаешь как тебя зовут, то почему надо удивляться, что ты беременна?.. Что со всем этим делать, она не понимала, естественно.

Молодой человек по имени Павлик, прочитав справку, повел себя странно для мужа, ходил как тигр в клетке – вот ведь знает же она про тигра в клетке! почему же про себя-то ничего не знает?.. – спрашивал её, как же им всем теперь быть, то вдруг начинал радоваться как сумасшедший, то какому-то Лёне звонил и часами с ним разговаривал короткими фразами, чтоб она смысла не поняла.

Вечером приехала еще одна женщина, сказала, что она Павликова мама, то есть её свекровь, и что ей надо с ней, с Оксаной, серьезно поговорить один на один. Ты помнишь, Ксана, сказала эта свекровь, как я всегда хотела внуков… ах да, ты ж не помнишь. Ну, тогда просто поверь на слово – я очень хотела, много лет, а тебе было наплевать… хотя я не про это. У тебя была авария, смещение позвонка было, сотрясение, стресс организма и так далее. Операция была, наркоз общий. И кто, ты думаешь, может родиться при таких обстоятельствах? То-то же. Тебе нужно самой выкарабкиваться, а если ты больного ребеночка родишь? На кого всё ляжет? На нас? на Павлика?!

– Мне надо избавиться от ребенка? – спокойно спросила она, и женщина, хоть и с опаской, обняла её и поцеловала, умница, мол.

На следующий день раздался междугородний телефонный звонок, и она осмелилась ответить.

– Это Сева, – сказал тихий голос, – как ты?

– Простите, я вас не знаю. Отстаньте все от меня, – и положила трубку.


                ***

 
Обогреватель сделал своё дело, и девушка совсем расслабилась под мышкой у Оксаны.

– Значит, Сева жив… это главное.

– Жив, правда пострадал здорово. От мотоцикла вообще ничего не осталось. Лёня помог сначала с больницами, потом с перевозом в Москву.

– А когда память вернулась?

– Вскоре вернулась… проснулась однажды, а рядом очень даже знакомый муж Павлик улыбается во сне. Но было поздно, аннулировали мою беременность…

– Понятно, – сказала Монтана, – больше не надо ничего рассказывать, я всё услышала, что хотела. Аборт я делать не хочу и не буду. Спасибо тебе, Ксана. Теперь нужно придумать, как я тебе оттуда дам знать, что вспомнила Севу вовремя… Я почему-то не сомневаюсь, а ты?

– А я тем более. Мне уже давно ничего не осталось, кроме как верить. Всё, спать… – Оксана прижалась к девочке, прощаясь с ней навсегда.

Нанизывай любовь как бусины сверкающие, снова сказал голос её сердца. Протяни отсюда свою любовь ко всем далёким, соединись со всеми в любви – с матерью, с Павликом... Со свекровью. С будущим малышом с темными глазами. С Севой. Объедини их всех светом своей любви. Всех прости, перед всеми повинись. Время исчезает, если умеешь любить в безвременье, живых или мертвых – всё равно!.. Всё оживает тогда, события перемешиваются, а любовь дирижирует этим оркестром, и всё начинает звучать.

Кроме любви у меня нет инструмента, чтоб девочка вспомнила Севу, подумала она. Кроме любви вообще нет инструментов, всё остальное проходит без следа…

Павлик… Павлик любил меня как только может любить мужчина, а я думала он маленький. Он орал и плакал, когда они меня повели на аборт, а я его уговаривала, чтоб он не боялся… А он знал, что ребенок – Севы… Он надеялся, что память не вернется никогда, и я всегда буду с ним. А когда память вернулась, он отпустил меня как птицу из клетки. Павлик… Где ты, Павлик?
Я здесь, Монтана, с тобой, сказал он.

Мама!..
Нет-нет, – сказала мать, – не трать на меня силы, доченька, я и так всегда рядышком. Прости меня за этот аборт, доченька, я поддалась тогда...

Сева, любовь моя. Как же так получилось?.. Я никого больше не любила.
И я, тихо сказал Сева…

Девочка  сопит, уткнувшись носом в меня, как котенок. Мы один организм, и теперь она обязательно вспомнит Севу, и мы всё исправим. Она даст мне какой-нибудь знак, и я пойму. Как хорошо с обогревателем. Забыла ей сказать, чтоб прекратила волосы красить, нельзя беременным. Ладно, мать подскажет, я надеюсь... Подскажешь ведь, мама?


Утром, еще не проснувшись, она пошарила рукой и обнаружила аккуратно сложенную фланелевую пижаму на подушке.
 
А еще она обнаружила, что на большом пальце другой руки надето металлическое колечко. Медленно разжав пальцы, обмерла – спасибо, ребята... Всегда любила этот брелок. Брелок для ключей в виде гоночного автомобиля, блестящий во всех смыслах.