Наташка

Куда попадают неродившиеся дети? Становятся ли они звездами? Не тоскливо ли им висеть в пустоте, освещая дальние закоулки вселенной?

Я проснулась от звука тяжелых капель, которые маленькими округлыми гирьками летели вниз, вытесненные из маток грузных туч, чтобы одна за другой звонкими шлепками разбиться о мое окно. Открываю глаза, и какое-то время неподвижно лежу, пытаясь вспомнить увиденный сон. Стук рельсов, проносящиеся мимо леса и поля, стремительно сменяющие друг друга времена года... Волга кристально чистая, Волга обвитая нитями зеленоватой тины, Волга запертая под коркой льда. Поворачиваюсь на бок и оглядываю пустую, не считая горы сложенных друг на друга коробок, комнату. Из мебели в комнате только мой небрежно брошенный на пол и криво застеленный простыней матрас, да и тот можно назвать мебелью только с большой натяжкой.

Это мой тридцать седьмой переезд за последние десять лет. Пять из них были совершены в пределах Москвы, а потом меня понесло искать счастья в различных городах нашей необъятной страны. Работу найти не трудно – бухгалтеры нужны везде. Из Москвы в Липецк, оттуда во Владимир, кругом по золотому кольцу, Нижний Новгород – вниз по Волге и здравствуй, моя Астрахань. Удивительно, но за десять лет здесь мало что изменилось.

На завтра было назначено собеседование в одном из местных предприятий, а пока что мне было решительно нечем заняться. Больше от безысходности, чем от трудолюбия, я начала разбирать впопыхах уложенные вещи. Среди десятка аккуратно заклеенных коробок, была одна неподписанная и непронумерованная, к которой я и потянулась в первую очередь. Помимо старых полуразложившихся от сырости книг (должно быть до переезда коробка лежала на балконе, где не раз промокала под дождем) там был старенький, уже не работавший диктофон, путевые дневники и несколько кассет – все, что когда-то было смыслом моей жизни. Я взяла в руки первую попавшуюся тетрадку и с глупой улыбкой, которая неизменно украшает лица людей, подвергающихся ностальгии, принялась ее листать. Это была обычная клетчатая тетрадь в 96 листов, исписанная мелким, не пропустившим ни одной строчки, вместительным почерком. Несмотря на казавшуюся беспорядочность записей, видно было, что на каждую отдельную запись отводилась одна страничка, и записывались они так мелко именно для того, чтобы на этой страничке уместиться. А наверху каждой странички неизменно присутствовала дата, название города или села и имя рассказчика. «Тамара Васильевна, 62 года, село Золотое», «Илья Самойлов, 77 лет, поселок Шунгули», «Зинаида Андреевна, 59 лет, городок Ахтубинск» - пробегая глазами по этим заглавиям, я силилась вспомнить лица людей, но все они как будто слились в единый образ пожилого деревенского жителя. И тут я наткнулась на запись, один взгляд на которую заставил меня прослезиться – «Наташка, 6 лет, село Сокрутовка».

Бедная Наташка в старом, до дыр изношенном платье, болтающемся на ней как парус на мачте корабля. Наташка с коротенькими золотыми волосами, собранными в небольшой хвостик на макушке. Осыпанное веснушками ее маленькое личико, испуганные и вечно виноватые большие голубые глаза. Тоненькие, как две тростиночки, ручки с  крохотными перепачканными ладошками и такие же тоненькие ножки, с выпирающими острыми коленками, покрытыми болячками и перемазанными зеленкой.

Она уже наверно совсем повзрослела – та ночь в Сокрутовке была больше дести лет назад.  За это время я повстречала множество людей. Сколько незнакомцев спрашивали у меня дорогу, заблудившись в запутанных улицах города, а у скольких спрашивала дорогу я сама; скольким людям я изливала душу, попивая чай из граненых стаканов с железными узорчатыми подстаканниками, чтобы, скоротав день за разговорами, улечься спать на соседних полках под ритмичный стук рельсов. А скольких людей я выискивала неделями, чтобы записать своим мелким почерком рассказанные ими истории… Таких одноразовых знакомых столько, что и не сосчитать, а тем временем вся эта вереница лиц и имен забывается так же легко, как их обладатели уходят из наших жизней. Они превращаются в неясные призраки, у которых нет уже ни пола, ни возраста. Но она как сейчас стоит перед моими глазами - маленькая забитая девочка, не знающая своей фамилии. Наташка. Просто Наташка.

Переодевшись в высвобожденную из коробок одежду, я вышла из дома. Астраханские улицы, астраханские дома, астраханские деревья, астраханская Волга… Сколько лет, сколько зим? Десять лет. Одиннадцать зим.

Мне было 25 лет, когда я была здесь в последний раз. В тот год я прониклась неподдельной любовью к фольклору, и сидя в душном московском офисе и положив голову на груду накладных, я мечтала о том, как буду путешествовать по всей России, заезжать в самые дальние глубинки, выискивать там старожилов и записывать до малейших вздохов и междометий их рассказы.

И мечта эта так и осталась бы мечтою, и я бы все так же переходила из офиса в офис со своим пресловутым дипломом экономиста, время от времени нехотя занималась бы расчетами, а все оставшееся время неизменно посвящала бы раскладыванию компьютерных пасьянсов, но судьба распорядилась по-другому. Мне посчастливилось встретить человека, который не только разделял мое увлечение, но и полюбил меня, как он сам позже утверждал «с первого взгляда».

Его звали Антон Круглов, он был старше меня на восемь лет и вопреки своей фамилии был очень высоким и худым. Он оказался сыном старой подруги моей матери, с которой они когда-то вместе учились в техникуме. Его мать была из тех женщин, которые больше всего на свете ценят семью и домашний уют, а единственное свое предназначение видят в поддержании этого уюта и производстве детей. И не было ничего удивительного в том, что она, ничего более не желавшая, чем семейного счастья для своего сына, сговорилась с моей матерью, которой, к слову, тоже не терпелось выдать меня замуж. Их сговор закончился тем, что в один прекрасный вечер мы с Антоном были представлены друг другу и тут же оставлены наедине, чтобы, смущенно переглядываться, краснеть и неловко молчать. Казалось, такая встреча была обречена на провал, но мы вскоре обнаружили свою общую страсть к устному народному творчеству, а наши матери, тихо прислушивавшиеся за дверью, обменялись многозначительными взглядами и принялись обсуждать будущую свадьбу.

Но к великой досаде наших сводниц, мы не спешили вступать в брак. В отличие от меня, Антон уже не первый год изучал фольклор, и уже несколько раз ездил собирать материалы вместе с профессором Московского университета Дмитрием Алексеевичем Худяковым, а теперь мечтал только о самостоятельной поездке по Поволжью. Профессор Худяков написал доброю половину книг о народном эпосе, и имя его была знакомо даже простому любителю вроде меня. В свое время он помогал Антону писать диссертацию, и, как это часто бывает, проникся нежными отеческими чувствами к своему способному ученику, и помог ему организовать поездку, в которую Антон пригласил и меня.

 Не смотря на протесты матери, я, не задумываясь, уволилась из офиса, предварительно проработав положенные две недели, и с нетерпением ожидала осуществления своей мечты. Вечерами с прежде не знакомым мне чувством будоражащего радостного волнения я заваривала две чашки чая и садилась подле Антона. Вместе мы проводили пальцами по карте Поволжья, выбирали наиболее подходящие для наших целей деревни и села и с трепетом набрасывали маршрут будущей поездки, в то время как позабытый чай тихо остывал в стороне.
И даже не столько сама экспедиция, сколько подготовка к ней была бы, возможно, счастливейшим событием в моей жизни, если бы одно досадное обстоятельство не омрачило его. Увлекшись организацией поездки, я не сразу заметила, что стремительно сменяющие друг друга дни уводили меня все дальше от обведенной красным маркером ячейки моего календаря. Одна маленькая неосторожность в нашей идеально спланированной совместной жизни.

После того, как специалист из местной поликлиники подтвердил мою беременность, я направилась домой, обдумывая различные способы начать «серьезный разговор» с Антоном. Войдя, наконец, в небольшую квартиру, которую мы с ним снимали последние несколько месяцев, чтобы выйти из-под недремлющего надзора обеих наших родительниц, я с удивлением и с долей облегчения застала Антона в компании моей матери. Они допивали вторую кружку чая и оба несказанно обрадовались моему приходу – Антон, потому что я избавила его от необходимости составлять компанию гостье, а мама, потому что после моего отъезда из родного дома, нам довольно редко выпадал случай увидеться.

 Мама казалась чем-то крайне взволнована, но, несмотря на это, она старалась придерживаться своего будничного оживленного настроения и без умолку говорила на отвлеченные темы. Так, из разговора с ней я узнала, что зять нашей соседки Людмилы Григорьевны купил дачу и сейчас занимается ее ремонтом, что тетя Таня из Ростова собирается погостить у нас несколько дней, что в районе уже неделю как отключили горячую воду, что в яичных желтках слишком много холестерина, что в кондитерской на углу пекут самые мягкие булочки и много другой информации, которая, впрочем, не задержалась у меня в памяти. Когда же Антон в очередной раз многозначительно прокашлялся, она суетливо начала собирать бесчисленные сумки и пакеты, которые принесла с собой и со словами «Уже десятый час! Засиделась я у вас» направилась к двери. Как будто передумав, она остановилась и с плохо скрываемым волнением взяла меня за руку.

- У тебя все хорошо? – спросила она, заглянув мне в глаза и крепко сжав мою ладонь.

Я, не задумываясь, кивнула, но мама, одержимая необъяснимым предчувствием, на которое способны только матери, была убеждена, что я от нее что-то скрываю, и всем своим видом дала мне это понять. Как сейчас помню, что глядела в ее пронизанные беспокойством светло голубые глаза, рассматривая рассыпанные в уголках этих глаз морщинки и ощущая идущие от ее рук тепло и неиссякаемую материнскую ласку. «Не рассказать ли?», но присутствие Антона, вышедшего проводить ее, помешало мне это сделать.

После ее ухода я погрузилась в до этого не ведомое мне состояние какой-то необъяснимой гадливости. Что-то такое в мамином обеспокоенном взгляде, в ее крепко схвативших мою руку пальцах не давало мне покоя. Чем больше я думала об этом, тем больше ненавидела себя, за то, что пренебрегла ее материнским предчувствием, заставившим ее примчаться на другой конец города, чтобы просто спросить меня, все ли со мной хорошо. Автоматическими движениями я медленно переносила посуду со стола в раковину, в душе все больше пристыжая себя за то, что не откликнулась на ее немой вопрос и не доверилась единственному человеку, который мог бы мне тогда помочь. Задумавшись, я не заметила, как Антон с горящими глазами подошел ко мне.

С торжественным видом он предъявил мне приказ ректора о выделении средств на нашу экспедицию, в которой Антон указывался как старший научный сотрудник, а я как его помощник. Затем он объявил, что уже купил билеты на плацкарт и что через неделю мы наконец отправимся в долгожданное путешествие.

Если бы он не был так сильно ослеплен счастьем, и если бы нас связывало что-то выше совместного быта и общей мечты, он бы понял, что для меня восторг от приближения долгожданной поездки был заглушен криками еще не родившегося, но с каждым днем все больше приживавшегося внутри меня ребенка.

И пока он, не замечая моей, как мне казалось, необычайно задумчивости, еще раз восторженно рассматривал план нашей поездки, я со всей ясностью, на которую была способна в тот момент, понимала, что если у меня и была возможность рассказать ему о своем положении, то она была безвозвратно утеряна. Такое оправдание показалось мне довольно весомым, и не столько потому, что не могла, сколько потому, что не хотела, я так ничего ему не рассказала. И мысль о том, что я готова была с ним поделиться, но он не дал мне такой возможности, утешала меня и все больше убеждала в безвыходности моего положения. И этим я оправдывалась, собираясь привести в действие то решение, которое приняла еще утром.

***
Спустя несколько дней я уже стояла в приемной специализированной частной клиники. Как в тумане я подошла к столу регистрации, обратилась к медсестре, неохотно поднявшей на меня взгляд из-за груды медицинских карточек, и спустя какое-то время была препровождена в зал ожидания.

Если до этого я была относительно спокойна, то очутившись среди женщин разных возрастов, объединенных одной бедой, я почувствовала, как паника холодной волной нахлынула на меня. Стараясь успокоиться, я присела в самом отдаленном углу, в котором не так сильно чувствовался витавший в воздухе запах стыда.

Время от времени дверь открывалась и усталого вида медсестра называла чью-то фамилию. И каждый раз, когда это происходило, я вздрагивала, боясь услышать свою. Мысленно я всячески пыталась оттянуть момент, когда опытные руки врача вынут из меня несформировавшийся плод, но ползущее со скоростью улитки время только способствовало нараставшей во мне панике. Я все продолжала сидеть в своем углу, стараясь смотреть только на свои, купленные на прошлогодней распродаже замшевые туфли, в то время как испуганные девушки проходили в операционную одна за другой.

Но, несмотря на все усилия, время от времени я невольно поднимала глаза на бледные лица сидевших напротив неудавшихся матерей. И было среди них и почти детское лицо юной школьницы, и тонкое восточное лицо девушки, воспитанной по строгим нравам и потому, еще больше несчастной из-за своего положения, и уже немолодое лицо явно многодетной матери, которая решила взять грех на душу только от неспособности прокормить еще одного ребенка. А в метре от меня сидела девушка, лицо которой мне казалось знакомым. Она была не накрашена, под глазами виднелись круги, ясно говорившие о бессонной ночи, а ее верхняя губа нервно подрагивала, но даже искаженные волнением, ее лицо все еще было необычайно красивым.

 Я с любопытством оглядывала ее, пытаясь вспомнить, действительно ли мы с ней знакомы, когда дверь вновь открылась, и медсестра, не поднимая глаз от списка, громко позвала:

- Куликова.

Девушка, услышав свою фамилию, резко встала. Лежавшая у нее на коленях сумка оказалось не застегнутой, и все ее содержимое рассыпалось по полу. Куликова присела и принялась судорожно собирать разбросанные предметы. Многодетная мать с грустной улыбкой подала ей подкатившуюся к ее ногам помаду, и она дрожащей рукой приняла ее. К моим же ногам подлетел тоненькая книжечка - программка театра. В течение нескольких секунд, пока я протягивала ее девушке, мне удалось разглядеть название пьесы - легендарная «Леди Макбет Мценского уезда», и исполняющих главные роли актеров – В. Симонин и А. Куликова.

Не было сомнений в том, что девушка, робко улыбаясь, забиравшая у меня из рук программку, была та самая Куликова. И лицо ее показалось мне знакомым именно потому, что я видела ее на сцене. Недели две назад мы с Антоном выбрались в театр по доставшимся ему от начальства билетам. Это был первый раз, когда я сидела так близко от сцены, и потому лица актеров, и особенно красивое лицо главной героини, были видны мне до мельчайших черт и сохранились у меня в памяти.
Тем временем медсестра, уставшая ждать Куликову, открыто зевнула и выжидающе посмотрела на нее. С самой же Куликовой творилось что-то странное. Она уже собрала все вещи и теперь просто стояла, глядя в пол.

- Куликова, пройдите в операционную, - вновь обратилась к ней медсестра.
Девушка сделала неуверенный шаг вперед и снова остановилась. Казалось, что в эту минуту внутри нее борются самые противоречивые чувства.

Я… - тихо проговорила она, - Я, нет….Я не могу…Извините.

И прижав к груди несчастную сумку, как будто, боясь, что та снова упадет и задержит ее, она ринулась к выходу.

 Медсестра до этого выглядевшая крайне недовольно, с уходом Куликовой как будто засияла и одобрительно кивнула головой. И наблюдая эту сцену, мне вдруг сделалось больно в груди – как будто всю жизнь сдерживаемый поток рыданий одной громадной волной вскипел внутри меня, сдавил мое горло, лишив возможности дышать.

Бывают на свете сильные женщины. Такие, что борются, крепко сжимая маленькие ладошки в своих сильных материнских руках. И так и проходят весь путь до неба, и светят вместе, обнявшись. И свет от них ярче, и видно его отовсюду. Ведь и в мегаполисах нет-нет, а если присмотреться, то все-таки можно разглядеть самые яркие звезды. Тут и там раскиданы они по ночному небу, на зависть одиноко разливающим свой слабый свет маленьким звездочкам.

Как же это благородно – отказаться от всего ради ребенка. Преодолеть все трудности, снести все страдания… Да, зачем мне эта экспедиция? Зачем мне эти пустые мечты, когда я стою на пороге единственного настоящего счастья? Надо уйти. Отказаться, извиниться…Выбежать, как Куликова.

- Зайцева! Вышла что ли?

Прошло должно быть несколько минут, прежде чем я поняла, что медсестра выкрикивала мою фамилию.

- Я Зайцева, - тихо сказала я, медленно поднявшись с сидения.
- Пройдемте, - медсестра нетерпеливо поманила меня рукой.

«Нет, извините, я не могу. Все мечты, экспедиции – все пустое. Я не могу.» - эти слова непрестанно крутились у меня в голове, но губы мои затвердели, не позволяя ни одному звуку вырваться на поверхность.

Пока я молча шла за медсестрой, прислушиваясь к глухому стуку своих каблуков, перед глазами всплывали то обеспокоенное чем-то лицо  матери, то радостное в предвкушении будущей поездки лицо Антона, то сначала растерянное, а потом все более и более решительное лицо Куликовой. «Вот сейчас повернем за угол, и я все ей скажу. Извинюсь и уйду.» Но мы повернули за угол, а губы мои были все также плотно сжаты.

Мы дошли до операционной. Медсестра передала мне больничный халат и оставила одну переодеваться. Можно было никому не говорить. Можно было, не объясняясь, уйти. Они бы поняли, возможно, даже обрадовались бы. Медсестра просияла бы, как тогда, когда ушла Куликова – хотя бы одна нерадивая мать одумалась.

Но я не ушла. Переодевшись, я вошла в операционную.

- Зайцева Марина Владимировна? – женщина, сидевшая за столом, взглянула на меня из-за очков, - первая беременность?

Я кивнула.

- Вас предупреждали о возможных последствиях? Аборт при первой беременности может привести к женскому бесплодию.

Я снова кивнула.

- Располагайтесь, - коротко сказала женщина, указав головой на операционный стол.


***
Куда попадают неродившиеся дети? Становятся ли они звездами? Не тоскливо ли им висеть в пустоте, освещая дальние закоулки вселенной?

Домой я вернулась уже к вечеру и устало повалилась на кровать. Все тело, а в особенности низ живота, отдавало ноющей болью. В тот момент я ясно ощущала свою бесконечную слабость. Не физическую, вернее, не только физическую, но и нравственную. Да, есть на свете сильные женщины. Такие, как моя мама, или А. Куликова. Но их меньшинство. А остальные же женщины настолько слабы, что не могут предотвратить цепочку передающихся из поколения в поколения несчастий. Мы убиваем своих детей в утробе, или того хуже рожаем и оставляем на порогах детских домов, а то и на глухих пустырях. И если бы только было поменьше таких женщин как я, и побольше таких, как А. Куликова…. Я чувствовала, что оказалась в ужасной ловушке.

Вскоре вернулся Антон, вошел окрыленной походкой в спальню, нахмурился, накрыл меня одеялом и заварил теплого чаю.

- Как же тебя угораздило?
- Просто перенервничала. До поездки пройдет.

И прошло. Через несколько дней, когда, рассеянно кивая на напутствия стоявшей на перроне моей бедной матери, я вошла в вагон и села подле Антона, я больше не ощущала в теле ни следа ноющей боли, ни утомления. Только на сердце что-то легло тяжелым грузом и так цепко к нему прицепилось, что намертво приросло, и с тех пор я так и носила его на сердце, настолько привыкнув к нему, что уже и не помнила, как может быть по-другому.

А Антон недоуменно глядел на меня всякий раз, когда я отмахивалась от его ласк, ссылаясь на усталость и головную боль. И каждый раз он думал одно и то же, а порой даже спрашивал вслух - почему так изменилась и не заболела ли.

Впрочем, времени копаться в моей душе у него не было – работа нашей мечты оказалась далеко не такой радужной, как мы ее себе представляли. В первую очередь потому, что Россия за пределами Москвы и прочих больших городов не так уж и благоустроенна, как могло казаться. Когда я, в очередной раз жмурясь и зажимая нос, проходила по проселочной дороге, усеянной бессовестно торчащими кочками и раскиданными повсеместно коровьими лепешками, я почувствовала, как мои мечты разбились о жесткую призму реальности, оставив вокруг тысячи розовых осколков. Пришлось привыкать к новым удобствам – вернее к их полному отсутствию. Уличные туалеты с их характерным ароматом я еще как-то могла переносить, но отсутствие цивилизованного душа и тот факт, что, при удачном складе обстоятельств, мыться получалось раз в несколько дней, заставляли меня выть волком. Хорошо если какой-нибудь добрый старичок согласиться полить нас из огородного шланга – хоть какое-то спасение от накаляющегося зноя, который, кстати, тоже был невыносим. А про комаров и говорить нечего – они за наш счет устроили пир на весь свой комариный мир.

Антон переносил все лишения с завидной невозмутимостью – опыт такой экспедиции у него уже был. Однако и он порой приходил в отчаяние, убедившись в том, что не так уж и легко вызвать сельских старожилов на откровенность. Многие старички, вооружившись житейским опытом, смотрели на нас с нескрываемым подозрением и отказывались идти на какой бы то ни было контакт.

- Конечно, историю вам расскажи! Небось Кирилышна послала избу мою поглядеть? Шиш с маслом, так и передайте!

- Историю рассказать? Не, мы историй никаких не знаем. Нам бы вот пенсию. Вы пенсиями не занимаетесь?

- Что же это за работа такая, ходить истории слушать? Это любой лодырь сделает, вон сынка моего к себе возьмите. А как дрова наколоть да избу к зиме подготовить, так тут охотников не много.

Хорошо, если удавалось в день записать одну-две истории, а иногда мы с Антоном возвращались на ночлег измотанные и без урожая.

- К каждому рассказчику индивидуальный подход нужен, - со знанием говорил Антон, - нужно ключик подобрать. Чтоб у них никаких подозрений не возникло, понимаешь?

Теория была до невозможности проста, но на практике все оказалось сложнее. Постепенно мы набрались опыта и, когда достигли Астрахани, собрали уже приличный сборник. В Астрахани нам ловить было нечего, поэтому астраханскими улицами, домами, деревьями и великолепными видами на Волгу я любовалась исключительно из окна автобуса, мчавшего нас по неровным астраханским дорогам в близлежащие деревни.

 Я как верный оруженосец повсюду ходила за Антоном и с невероятной скоростью записывала все, что ему удавалось выудить из местных жителей. Писать приходилось много и быстро, отчего у меня появилось сразу несколько мозолей на указательном пальце правой руки.

Время шло, я смирилась с лишениями, которые неизбежны при выездах за пределы города, и сосредоточилась на работе. Наш с Антоном улов вырос в два раза – видно опыт разговоров со стариками и правильно подобранная тактика дали о себе знать. Мы плавно передвигались по намеченному маршруту, выехали из Никольского, заехали днем в деревню Грачи, побеседовали с очень гостеприимной пожилой вдовой, съели полкило малины. А с наступлением вечера мы засобирались в дорогу, несмотря на настойчивые призывы радушной хозяйки переночевать в свободной комнате.

- Ну, уж, погодьте тогда чуток, я за Григорием Иванычем схожу. Он вас на машине мигом отвезет.

Нам с Антоном перспектива провести на трассе неопределенное время в попытках поймать машину казалась далеко не заманчивой, и поэтому предложение любезной Людмилы Степановны (именно так звали вдову) было принято тут же. Через полчаса мы уже сидели в стареньком автомобиле советского производства, Антон впереди, рядом с простого и очень доброжелательного вида водителем, а я и весь наш туристический багаж  -  сзади.

 По дороге Антон то и дело пытался возражать Григорию Ивановичу, когда тот поворачивал не на том месте, на котором должен бы был повернуть, судя по карте.

- На что мне твоя карта? Я здесь больше шести десятков лет живу, мне ли дорогу не знать? А там, куда твоя карта показывает, уже лет пять как дороги нет. Перерыли все, да так и оставили.

В конце концов, Антон решил довериться опыту мудрого старца, и оставшийся путь расспрашивал его о жизни в деревне. Григорий Иванович оказался на удивление разговорчивым попутчиком – пока мы приближались к нужной нам деревне, он успел многое рассказать о своей жене, умершей в прошлом году от оспы, о дочери, родившей ему пятерых внуков и о сыне бездельнике.

Когда до нужного нам поселка оставалось километров десять, старая машина, всю жизнь так верно служившая Григорию Иванычу, заглохла. Они с Антоном по очереди пытались ее заводить, потом Григорий  Иваныч поручил Антону поворачивать ключ, а сам направился толкать машину сзади, затем сам сел за руль и отправил Антона подталкивать ее, но все было безрезультатно. Наконец, после долгих и бесплодных усилий, мужчины сдались.

- Тут поблизости Сокрутовка, - тяжело дыша, сообщил нам Григорий Иваныч, - у меня там хороший знакомый живет. Изба у него просторная, места нам всем найдется. Одну ночь переночуйте, а с утра, может, и починим мотор.

Солнце уже было настолько низко, что половина его сияющего оранжевого туловища была скрыта за горизонтом. А оставшаяся половина отражалась в темно синих, почти черных, водах Волги. Не сказать, чтобы природа была мне близка – в школьные годы учителя долго и упорно вбивали в наши светлые головы  народные мудрости о том, как найти север по моху на деревьях и как определить завтрашнюю погоду по цвету неба, но все эти знания были безвозвратно вытеснены из моей памяти. Но если наша экспедиция по Поволжью и научила меня чему-то, то это определять по положению солнца сколько времени осталось до того, как оно окончательно исчезнет за горизонтом. Так вот, в тот момент, времени оставалось не больше пятнадцати минут.

 Боясь оказаться на улице в незнакомой местности в темное время суток, мы с Антоном решили отойти немного от плана и переночевать в Сокрутовке. Григорий Иваныч с радостью проводил нас до дома своего приятеля, который оказался не только женатым молодым мужчиной, но и многодетным отцом. Детей у него было шестеро, по крайней мере, столько я насчитала, пока они громко смеясь, носились по двору.

Отца семейства звали Михаилом – отчества он не назвал, ссылаясь на молодость, и просил называть его просто по имени. Он производил впечатление человека очень застенчивого и невероятно доброго, готового всегда, даже в ущерб самому себе, придти на помощь нуждающимся. В ту ночь нуждающихся в его помощи насчиталось трое -  мы с Антоном и Григорий Иваныч. Встретив нежданных гостей на пороге дома, он ничем не выказал ни малейшего недовольства. Подав знаки жене – низкорослой, но очень крепко сложенной женщине, он усадил нас за небольшой стол под самодельной беседкой и предложил нам небогатый, но, как мне тогда показалось, невероятно вкусный ужин. Время от времени дети подбегали к столу, хватали кусок свежеиспеченного хлеба или яблоко, и вновь уносились вглубь двора.

- Делов с ними не оберешься, - наигранно жалобным тоном заметил Михаил, - за ними глаз да глаз. Своих то вы когда заводить собираетесь? Небось недавно женаты?
По никому, даже мне, не ведомой причине на меня вдруг нашло то особо гадливое чувство, которое я испытала в тот вечер, проводив мать из дома и окончательно решившись на аборт. Несмотря на свежий, свободный от токсичных соединений летний деревенский воздух, мне вдруг стало невыносимо душно.

- Да, - не задумываясь, ответил Антон, - недавно. А дети, это не к спеху. Успеется еще.

Не к спеху. Успеется. И вроде дело, как говорится, сделано, и вроде, ничего уже не вернешь.

Мне стало тошно. Женаты мы, как же. Успеется еще, как же. Не говоря ни слова, я тихо встала из-за стола, чего увлеченные разговорами мужчины, кажется, и не заметили. Стараясь избавиться от накатившего чувства тошноты, я прошлась по двору. За ровно посаженными кустами смородины виднелись края синей юбки, в которой, еще недавно, суетилась хозяйка дома, накрывая на стол. Неуверенной походкой я пошла в ее сторону.

- Давно я так вкусно не ела, - сказала я от всего сердца, - спасибо вам.
Елизавета повернула ко мне свое красивое полное лицо, обрамленное русыми волосами, и широко, по-доброму, улыбнулась.

- Да вы ешьте на здоровье, что же вы так мало съели? Паша! Паша! Ты зачем в сарай полез? А ну вылезай!

Последняя фраза относилась к мальчику лет шести, очень похожего на мать, который втихаря пробирался в сарай, судя по всему, намереваясь там спрятаться, пока другой мальчик, во весь голос отсчитывал: « Вооосемь! Деееевять! Деееесять! Кто не спрятался, я не виноват!»

И тут я расплакалась. Мне было стыдно, вот так вот заплакать перед незнакомым человеком, но чем больше я старалась успокоиться и вытереть слезы, тем больше их накатывало на глаза, и я не в силах больше сдерживаться зарыдала во весь голос.

- Ну что вы? - Елизавета склонилась надо мной и грустно, как будто с пониманием, посмотрела в мои раскрасневшиеся глаза, - Аль ребеночка потеряли?

На это я только прикрыла лицо ладонями и заплакала пуще прежнего.

- Ну что вы, что вы, - ласково приговаривала Елизавета, похлопывая меня по плечу, - все бывает. И я такое горе повидала– поскользнулась зимой, когда к колодцу ходила. Но Бог милостив, вон сколько мне детишек подарил. И вам подарит.

Как ни старалась бедная Елизавета успокоить меня, я все плакала и плакала, пока в конце концов, на мой рев не сбежались все ребятишки, а с ними Антон, Михаил и Григорий Иваныч. Сделав вид, что пытается меня успокоить, Антон склонился надо мной и ледяным шепотом сказал: «Перестань немедленно! Стыдно!».  И я перестала.
На обеспокоенные расспросы Михаила, я лишь ответила, что немного устала. Он тут же проводил нас в маленькую уютную комнату, в которой Елизавета уже успела постелить, уловив немой намек мужа. Мы с Антоном легли там, а Григорь Иваныч в соседней комнате, и хотя общее число комнат в доме я сосчитать не успела, что-то мне подсказывало, что Михаил с женой и шестерыми резвыми детишками в ту ночь спали в невероятной тесноте, а если и не в тесноте, то в неудобстве точно.

Антон уснул за считанные секунды, тогда как я, слушая его равномерный храп, ворочалась с бока на бок. В конце концов, я плюнула на это дело, и, накинув на себя легкий вязаный жакет, заботливо уложенный моей матерью, вышла во двор.
Всю жизнь, со дня своего рождения и вплоть до нашей с Антоном поездки, я жила в Москве. Мы, дети больших городов, многого не знаем о мире, но больше всего меня потрясло то, что москвичи добровольно обменяли сияние миллиардов звезд на неестественно яркий свет вывесок и прожекторов. В ту ночь, в Сокрутовке, я как будто впервые увидела звездное небо - каждый день мы с Антоном вставали ни свет, ни заря, а к вечеру так сильно уставали, что засыпали без задних ног еще до захода солнца. 

 Звезды завораживали. Тихонько, чтобы скрипом не разбудить обитателей дома, я открыла калитку и вышла на кривую проселочную дорогу, покрытую впадинами и буграми. Никуда в особенности не направляясь, я прошлась по дороге, пока не увидела небольшой пруд, возле которого были рядами сложены бревна. Я присела на краешек самого большого бревна и, не отрываясь, смотрела на небо, пытаясь сосчитать звезды – одна, две, три….бесчисленное множество.
- На что ты смотришь?

Я вздрогнула от неожиданности. Ко мне совсем бесшумно подкралась маленькая девочка, такая тоненькая, что ее шаги невозможно было бы услышать, даже если бы она изо всех сил топала своими малюсенькими ножками.

- На звезды.

Она понимающе кивнула и села рядом со мной.

- Я тоже люблю смотреть на звезды, - сказала она, - я про них все-все- все знаю.
 
-Правда?

Девочка кивнула своей миниатюрной головкой и призадумалась.

- Вон та, - сказала она, указав на одну из звезд, - это Мадонна с младенцем.

- Как-как? – слегка улыбнувшись, переспросила я.

- Мадонна с младенцем. Это история такая. Давным-давно, когда ни я, ни ты еще не родились, здесь жила одна тетя, звали ее Мадонна. Она очень хотела, чтобы у нее был ребенок, но у нее почему-то не было. И поэтому она ходила очень грустная, и все соседи только и думали, как бы ей помочь.

- Ну-ка, ну-ка, - я начала жалеть о том, что не прихватила свои тетради, и потому старалась слушать, не упуская ни слова.

- И вот однажды, - продолжила девочка, - в деревню пришла странница – очень-очень старая бабушка. Она была очень мудрой, и когда увидела грустную тетю, сразу поняла, почему она грустит. И ей нашептала на ушко, что если она пойдет вон туда, - она показала пальцем вдаль, - на Волгу, и там, в воде, три раза скажет:
 
Волга-матушка, длинна да глубока
Ни конца, ни краюшка нету у тебя,
Одна я, одинешенька, жизнь мне не мила.
Подари ребеночка, чтобы с ним жила.
Ты пошли сыночка, чтоб поздоровей
Ты пошли дочурку, чтоб покрасивей
Помоги, родимая, сжалься надо мной
А помочь не сможешь - забери с собой.

- Подожди, подожди, - я изо всех сил пыталась все запомнить, - как еще раз?
- Так нужно заговорить на реку, чтобы ребеночек появился.
- Ты мне его еще раз медленно продиктуй, хорошо?

Девочка кивнула. Она еще раз все повторила, и продолжила рассказ.

- Вот это тетя Мадонна так сделала, и потом у нее появился ребенок, маленький мальчик. Она его очень сильно любила, и никогда от себя не отпускала. И везде-везде с собой брала. И однажды, она его взяла с собой на Волгу, чтобы постирать одежду, а он увидел, как в воде рыбешки плавают, потянулся за ними и упал в реку. И как тетя не звала его, как не кричала, как не искала, он уже был глубоко-глубоко на дне, и ничего ей не отвечал. И она плакала и плакала, пока своими слезами не наполнила реку так сильно, что она вышла из берегов.

Девочка остановилась, подобрала с земли небольшую палку и, выводя ею узоры на песке, продолжила рассказ.

- Волга очень расстроилась, что не доглядела и погубила мать и дитя. Накрыла она своими волнами Мадонну, забрала к себе на дно и вернула ей ребеночка. Только вот больно холодно им было на дне, и долго им там оставаться было нельзя. И придумала тогда Волга отправить их на небо. Сговорилась она с солнцем, и с рассветом обвила Мадонну с сыном своими волнами, раскачала да и подбросила ввысь. А солнце как раз в это время поднималось. Оно их подхватило, да и переправило на небо. И с тех пор они светят там, и она сыночка пуще прежнего обнимает, и никуда от себя не отпускает.


***
Так куда же все-таки попадают неродившиеся дети? Становятся ли они звездами? Не тоскливо ли им висеть в пустоте, освещая дальние закоулки вселенной?

- Откуда ты знаешь эту историю?
- Бабушка рассказала.

А может они не становятся звездами? Может быть, их маленькие несформировавшиеся тельца так и остаются лежать разрубленными на стерильно чистых железных подносах.

- Как тебя зовут?
- Наташка.
- А сколько тебе лет?

Наташка призадумалась, вытянула вперед ладошку с растопыренными пальцами и принялась их считать, на каждый счет загибая по пальцу. Закончив подсчет, она с возгласом: «Шесть!» показала мне пять пальцев.

- Точно шесть? – сдерживая улыбку, уточнила я.
- Ага.

  А куда попадают брошенные дети? Беспризорники, обделенные материнской любовью. Становятся ли они звездами? Не тоскливо ли им висеть в пустоте, освещая дальние закоулки вселенной?

- Где твоя мама?
- Ушла.
- Куда?

Наташка пожала плечами.

- Сначала ушла бабушка. Я ее ждала, ждала, - с грустью в голосе призналась она, - а потом спросила у мамы. Но она рассердилась.

И тут я разглядела. То, что поначалу казалось лишь тенью деревьев, светом луны отброшенной на ее хрупкую полупрозрачную кожу оказалось следом жестоких побоев.
А может, они не становятся звездами. Может быть, они так и остаются на земле, запуганные, ожесточенные, рассованные по детским домам.

Как много звезд на небе. Бесчисленными маленькими огоньками они светят в черной холодной пустоте. Мы, дети больших городов, ослепленные сотнями прожекторов, электрическим светом, льющимся из окон домов и сверкающими вывесками баров и ресторанов, уже не можем разглядеть бледное сияние маленьких звезд.

С Наташкой я больше не виделась. Я от всей души хотела помочь той маленькой девочке, но как-то мы слишком легко забываем о чужом горе, когда оказанное ими на нас впечатление начинает потихоньку ослабевать.

На следующее утро машина Григория Иваныча заработала как новенькая. За несколько часов мы добрались до следующего поселка и, опросив несколько человек, отправились на почту. Почта в маленьких деревнях порой бывает единственным местом, где можно найти телефон. Пока Антон обзванивал всех своих домашних, я беседовала с пожилой заскучавшей телеграфисткой.

- И что вы, много поездили?
- Да, побывали во многих местах.
- Вот и сын мой так же. Как уехал в Москву на заработки, так и ни слуху, ни духу. Поначалу позванивал иногда, говорил, что, мол, жив да здоров, а теперь и вовсе позабыл про мать.

 Мама. Почему-то на душе стало неспокойно. Почему-то по спине пробежала волна холода.

Я почувствовала, как на мое плечо тяжело опустилась рука Антона.

- Плохие новости, - хрипло сказал он, напустив на себя самое траурное выражение, на которое был способен, - Твоя мама. Вчера вечером. Инсульт.

***
Куда попадают самоотверженные матери, позабытые своими повзрослевшими детьми? Становятся ли они звездами? Не тоскливо ли им висеть в пустоте, освещая дальние закоулки вселенной? Не разрываются ли их сердца, переполненные материнской любовью, когда на холодном ночном небе эту любовь не на кого излить?

Как могут похолодеть теплые материнские руки? Как могут застыть любящие, таящие тревогу, материнские глаза? Как могут эти сильные женщины, все на своем веку повидавшие, сломаться перед лицом болезни?

А может, они не становятся звездами. Может быть, они так и остаются гнить под надгробными камнями. Тлеют и разлагаются, так же, как сохнут и вянут цветы, принесенные на их могилы.

После похорон матери, я переехала к Антону. А после того как он и моя свекровь (которая, к слову, настояла на нашем браке) узнали о моей никчемности в области деторождения, они очень деликатно вычеркнули меня из своей жизни.

***
   И вот моя Астрахань, я снова с тобой. Притворись, что рада мне, как давней подруге! Разложи передо мной свои уютные улочки, укрой меня в своих парках и скверах, потрепи мне волосы своим ветерком, да поприветствуй ласково: «Ну, здравствуй, Мариночка! Сколько лет, сколько зим!»

Десять лет.
Одиннадцать зим.

   Погруженная в воспоминания, я не заметила, как начало смеркаться. Одно за другим стали зажигаться окна домов, прохожие встречались все реже и реже. Город погрузился в тишину и теперь все четче были слышны звуки волн, которых Волга от скуки разбивала о берег.

  Я шла на звук, пока кожей ступней не почувствовала остывший песок. Вот она. Великая. Широкая. Раскинувшаяся на три с половиной тысячи километров, Волга.

   - Катенька! Пойдем домой.

 Маленькая детская ручка в большой материнской руке. Маленькие детские ножки шагают рядом с большими материнскими ногами. Маленькая детская фигурка вместе с большой материнской фигурой скрываются в темноте.

   Звезды завораживали. Одна, две три….Бесчисленное множество.
Черные воды Волги сверкали в темноте, отражая их пронзительный свет.
Ее холодные волны объяли мои ступни, колени, бедра. Я заходила все глубже и глубже – по пояс, по грудь, по шею. « Волга-матушка длинна да глубока….»