Чрезвычайная эпоха

Юджин Дайгон          Чрезвычайная эпоха (хэви-фарс).
В 1991 году ГКЧП победил. В Союзе установилась Тройная Власть: сохранивших номинальное влияние партийных структур, которые играли роль идеологического символа, состоявших из замкнутых семейных кланов, места в которых передавались по наследству и существовавших на налоги, взимаемые с рядовых членов своих организаций, доходов от принадлежащих им предприятий и поместий-колхозов; военных комендатур, собиравших налоги со всего населения и рекрутировавших всех признанных годными граждан, не принадлежащих к закрытым кастам Тройной Власти, ранговое положение в которых также определялось наследственным статусом – высших, старших, младших офицеров, прапорщиков и солдат; комитетами госбезопасности, трансформировавшимися  в почти религиозную организацию и контролировавшими всю связь, весь транспорт, все образование и все средства массовой информации, а также те из стратегических предприятий, производств и мест добычи полезных ископаемых, которые не являлись оборонными, они также поглотили и структуры внутренних дел, за исключением отрядов муниципальной милиции, поддерживавших порядок в своих населенных пунктах, ранговость также определялась наследованием, но рядовой состав их отрядов комплектовался за счет добровольцев, поступавших из лагерей. Лагеря являлись подобием монастырей и оборудовались из бывших исправительных учереждений – любой желающий, преследуемый любой из властей Союза мог добровольно укрыться там, независимо от того, что он совершил или в чем его обвиняли. Будучи занятым на различных работах и не выходя за пределы своего лагеря, он не существовал для внешнего мира. Наказания за преступления свелись к широко практиковавшейся смертной казни, производившейся немедленно по вынесению приговора, в том числе, если осужденный не мог заплатить назначенный ему штраф и если его конфискованное имущество после оценки этот штраф не покрывало. Другим способом наказания являлось отрабатывание штрафа по низким ставкам на предприятиях, выплачивавших штраф за него, фактически рабство, зачастую многолетнее. Суд производили трибуналы, состоявшие из представителей каждой из Трех Властей, возглавлявших свои структуры в данной местности или специально выделенных для этого своими предводителями. Расследования производились ими же или их помошниками в течении нескольких дней, независимо друг от друга высказывавших свое мнение на суде. Находящиеся в лагерях, в том числе дезертиры из войск и комендатур, оценивались на пригодность их к службе в отрядах комитетов госбезопасности, после чего вербовались в эти отряды, занимавшиеся охраной предприятий и пунктов, принадлежащих комитетам, учереждений связи, образования, средств массовой информации, вокзалов, аэропортов, приисков и нефтескважин, в том числе – надзором за работавшими на них выкупленными тем или иным начальством осужденными, которые могли работать и по своей специальности, если имели необходимую квалификацию, заинтересовавшую того или иного наместника. Так же они подавляли мятежи в округах Союза – Прибалтике, Западной Украине, Закавказье и Средней Азии, ловили шпионов Северо-Атлантического Альянса, сепаратистов, криминальные элементы и дезертиров. Армия вела уже более десяти лет войны в бывших сферах влияния Союза – Югославии, Румынии, Болгарии, Польше, Ираке, Афганистане и Индии, на Тихом Океане, Черном и Балтийском Морях. В осажденном войсками Альянса Ленинграде, применяя там химическое, биологическое и легкое ядерное оружие. Все, приходящее из-за границ Союза, считалось подрывным и вражеским. За прослушивание контрабандной западной музыки или просмотр контрабандного западного фильма, ношение не только западной, но и сделанной в подражание ей одежды, использование западных вещей в быту назначались штрафы. Исключение составлялось для продукции нейтральных стран, с которыми поддерживалась внешняя торговля и политические отношения – этим занимались члены внешнеторговых и внешнеполитических партийных кланов. Предметы импорта были доступны только для верхушки кланов каждой из Трех Властей и главарей криминальных сообществ, занимавшихся контрабандой. Религиозные организации вернулись к первоначальной идиллии полуподпольного существования первых подвижников времен своего основания. Органы народного представительства были упразднены в связи с постоянным чрезвычайным положением. Профсоюзы трансформировались в профессиональные касты, управлявшие теми из производств и учереждений, которые не попадали в собственность одной из Трех Властей и напоминали средневековые гильдии, со своими службами безопасности. Остаться в них могли только те, кого военные врачи  признали негодными или уже непригодными к военной службе, которая являлась бессрочной.

                Комендатура.
-Значит так, - комендант в чине прапорщика потер щетку своих усов и повертел блестящим сапогом, разглядывая его с разных сторон. На жестком стуле он, отъевшийся после перевода из Трансильвании, чувствовал себя удобно. – Комендатура поселка Х-ск перехватила наш транспорт целевого назначения. С продуктами, удобрениями и …м-медикаментами. Они при досмотре на предмет терроризма что-то там нашли. Какой-то дедушка-сержант вез в камазе несколько мешков не то с героином, не то с коноплей.
Героин я обычно перевозил на военную фармацевтическую фабрику, там его в растворе разливали в ампулы для аптечек. А конопля шла в приправу к растворимой лапше и в махорку для солдатских пайков, которые выпускала фабрика продовольственной службы. Обе они относились к областной комендатуре и при расчетах с фронтовыми тыловыми службами выигрывали в прибыли от нашего сырья, которое мы брали в качестве неофициальной пошлины с контрабандистов, маршрут которых пролегал через наш район. Выигрывал и мой комендант, строивший себе усадьбу. Выигрывал и я, самостоятельно вынимая из товара свою скромную долю. Молодость требует средств.
-Ставлю задачу – вернуть. Все три камаза. Со всем грузом. Срок – три дня.
Через три дня заканчивалось областное расследование и эти камазы будут фигурировать в суде как доказательство того, что прапорщик организовал в комендатуре банду контрабандистов. Смертная казнь ему – пожизненные рудники для всего личного состава за то, что участвовали в этом и за укрывательство. И это если еще повезет и выкупят на рудники. А если новый председатель комитета окажется принципиален – смерть для всех. В областном центре среди школьников в этом году чуть ли не половина сидит на игле. Какие из них будут призывники для армии, какие рекруты для отрядов комитетов? Наркотики положены смертникам на передовой – перед атакой. И то после военно-психологической обработки. Чтобы у них не было страха смерти и под кайфом желание было одно – идти вперед и убивать всех, кто похож на противника. Это все я очень хорошо запомнил, когда был десантником, во время прорыва каравана барж с боеприпасами и продовольствием через Озеро в блокированный Ленинград и обратно – с гильзами, легкоранеными и взятыми в плен немцами, датчанами и норвежцами. Они сейчас совсем рядом, наверное, в угольных шахтах. А может, и нет – Сибирь большая.
-Ты меня слышишь? – прапорщик уже вылез из-за стола и тыкался в меня своим пузом. – Опять отключился? Может, ты чужак и у тебя сейчас сеанс с тарелкой? Шпион космический? Или ты тер-метр и по сети своей с другим тер-метром виртуальным сексом занимаешься?
После трех контузий меня списали из действующих сил. Судороги в строю, замирал и молчал во время рапорта, иногда автомат на посту ронял, засыпал неожиданно в неположенных местах.
«Сам-то ты, хряк-сомнамбула, ночью свиней в хлеву трахаешь и визжишь, как кабан. Может, и кровь пьешь по ночам – половина детей в поселке бледные и странными клопами за шею покусанные. Может, тебя там, на родине Дракулы вурдалак какой-нибудь в рукопашной укусил?» Я не знал, за что его списали – судя по головным болям и раздражительности, предпочитании темных помещений и работы поздним вечером, мгновенному покраснению и насморку под прямыми лучами солнца, бледной коже и некоей каннибальности постоянно ухмыляющейся рожи (вылитый упырь) – это было связано с какой-то инфекцией мозга. Меня не сразу списали – сначала перевели в санчасть старшиной, но когда я перевернулся на мотоцикле, везя вакцину в свой полк от дивизионного бактериолога после того, как канадцы распылили над нами новую форму дизентерийной чумы, и получил по своей голове последний, решающий ушиб, мое геройство оказалось законченным.
-А если груза в камазах не будет? – спокойно спросил я. Мало ли, упырь. Я под Нарвой в Зоне Полураспада таких мутантов видел – не поймешь, то ли лошадь на задних лапах с руками, то ли крокодил прямоходящий, то ли те, которыми нас комитеты все время пугают, снова высадились. Впрочем, может это киборги были какие-нибудь. Из моего отделения только двое в живых остались – я с многозарядным ручным гранатометом и Пашка-огнеметчик – и то потому, что в упор их били. Остальным они походя головы пооткусывали.
Коменданту не нравится, когда ему вопросы задают. Тоже мне – наместник. Если бы я не знал, как военная контрразведка всех обнаруженных агентов комитета в кислоте варит, чтоб ни следа от них не осталось, то подумал бы, что его подменили на пол пути из Трансильвании. Не похож он на фронтовика. На надзирателя из лагеря скорее – это они все время издеваются целенаправленно, тестируют на устойчивость психики.
-Камазы, груз и мешки дедушки-сержанта, - медленно, почти по слогам и угрожающе-ласково проговорил комендант. – Последнее – обязательно.
И доверительно добавил, на грани певучего шепота:
-Или я тебя, молодого и красивого, продам в гарем к талибам. У них там с бабами нельзя, говорят, в каждой бабе все земное зло концентрируется.
«Никакой ты не прапорщик. Из тебя сейчас минимум майор прорывается. Насмотрелся я в Лениге, в клубах и кабаках, на конферанс, когда карманы французского капитана прогуливал. Вылитый ты мачо-террорист с эстрады. И вообще, прапорщик с сержантом мог бы и попроще держаться. И чего ты на меня так взъелся – знаешь ведь, что все мы здесь, в районе – инвалидная команда. Может, ты мысли мои про тебя воспринимаешь? Это уже спец-подготовка, правда и от радиации тоже бывает, и от некоторых вирусов».
Китель-хаки, ни пылинки, ни пятнышка, так и ходит ходуном на пузе. Был бы на нем ремень – обязательно бы лопнул.
-Вы-пол-няй, - так же тихо, звучно и певуче как-то, по-консерваторски. Фронтовик бы рявкнул или пролаял, совсем уж изможденный – просипел бы.
Стараясь ни о чем не думать, я побежал к казарме. Смутной тенью мысль мелькнула – не иначе, его в самом деле комитеты заслали сюда, контрабандовый тракт для своих целей поддерживать. Им ведь тоже нужны каналы в обход пунктов сообщения с другими странами – шпионов там своих переправлять туда-сюда, донесения их. Говорят, что и часть криминала они поддерживают, чтобы оппозицию контролировать и разные штуки проворачивать против партии и тех же комендатур, да доходы от контрабанды и черного рынка – они нешуточные. Другую часть криминала, конечно, сами армейские держат – для тех же целей. Плюс обе эти Власти будущие кадры так себе натаскивают – еще до призыва.
-Рычаг! Штука!
Завозились на своих топчанах, тела обдолбанные, глаза разлепили.
-Быстрей подрывайтесь!
То ли самому их «отпустить на родину»? (в Ад, разумеется, где еще могли эту мразь породить). Вряд ли получится три камаза назад увести. Груз-то точно вынут из них. Я бы вынул. На суд ведь все предоставлять не надо – достаточно того, что все три дознавателя видели те мешки и опросили груз-команду и тех, кто их задерживал. Те мешки, пожалуй, уже на областных складах, конфискованы. Да и камазы с невопросным грузом тоже может обкоменд забрать. Если уже не забрал. Своим приказом. А мне мой райкоменд невыполнимый дал приказ. Камазы можно еще надеяться увести – свои, у другой комендатуры. Но чтобы груз, который уже наверняка пристроен и наркоту, которой давно уже явно там нет (ее комитетский дознаватель должен сразу немедленно изъять, как контрабанду)… Прапорщик списанный по голове может «сообразить», что все задержанное так, опечатанное в кузовах суда и дожидается – улики! Два дня назад их перехватили – сегодня же дознаватели должны успеть их осмотреть. По крайней мере, дознаватели их района осмотрели все еще позавчера, а вчера последний из них точно уже все увидел. Протоколы водил и сопровождения они тоже в районе уже составили. Замешана соседняя комендатура – значит, судит область. И сегодня один из областных (а они вряд ли вместе поедут – от Троих все избегают с другими Властями общаться, боятся, что их или завербуют, или заподозрят, что их при таком общении завербовали, их только всех Троих в суде и можно увидеть), до Х-ска добрался и сам удостоверил свои глаза и уши. Выходит, мы должны успеть до приезда двух других. А если мы во время их осмотра «успеем»? Много мы сейчас тайком подслушаем – особенно обдолбаи эти. И ведь нас могут и убить, и захватить – и при выжидании, и когда мы станем пробиваться к камазам. Их ведь сейчас усиленно охранять должны, если они еще там. И нас первый их комендантский сразу же спалит – мы ведь с ними сейчас почти воюем и вообще нас скоро должны осудить, как притон контрабандистов, мы уже почти вне закона. Если грузовая команда не молчала. А комитетские могут заставить их говорить – их дознаватели проходят даже «историю методов допросов от древнейших времен до наших дней», мне в Лениге в одном их разбомбленном комитете, куда нас шведы загнали, попалась на глаза такая вот брошюра. Вот мы и присоединимся к водилам и сопровождению – только рабочих лет нам больше насчитают, за попытку нападения. А может, нас только с комендантом нашим и «отправят-в-отпуск-в-родные-места» (в Ад, разумеется). Даже если все у нас и получится – дознаватели Х-ска  плюс минимум один из областных все уже зафиксировали. И на суде это скажется. И даже если перебить (если получится прорваться к губе) тех, кого захватили с грузом – их показания уже есть. Тем более, этого мне не приказывали. А выдать все за личный промысел дедка-сержанта вряд ли выйдет, поскольку все захваченные давно уже такие мешки перевозят и все к ним прикладываются. Хоть один из них да расколется.
«Вот что, парень, - сказал я себе внезапно твердым внутренним голосом, - никаких камазов ты не будешь ни отбивать, ни угонять. Ты вообще  туда не пойдешь. Не хочешь салаг, под Софией по легким простреленных, после себя оставлять «отправленных-в-отпуск-на-родину» (в Ад), не оставляй. Прикажи им при подходе к Х-ску рассредоточиться – послушать, посмотреть, а потом собраться где-нибудь для прорыва к технике. А сам уходи спокойно. До ближайшего лагеря – сорок пять км. Направление знаешь?» «Конечно», - ответил я сам себе. Внутренний голос, когда не обманывает, дельные вещи говорит – когда он тихий и нет в нем ничего от земной человеческой уверенности и страсти. То есть, когда он идет… от кого? От ангелов, про которых паства подвальная шепчется? От пилотов тарелок, которыми комитеты пугают?
«А если? – спросил я свой внутренний голос. – Мой комендант – комитетский, то как я пойду к комитетским же в лагерь?» «Ты вспомни, кем ты служил, - посоветовал внутренний голос, вдруг удивительно ставший похожим на комендантский. – Может, тебя этим приказом в лагерь подталкивают?»
Если может, то может, камазы никто и не перехватывал. А просто они задержались где-нибудь. По приказу того же прапорщика.
Остаться проверить? А если действительно задержались, то комендант сам меня отправит в трибунал из-за невыполнения. Аргументирует, что проверял, приближенно к боевой обстановке. Или другое что-нибудь придумает, чтобы… Какой-нибудь другой приказ, который я не смогу выполнить, но уже в реальных условиях. Или сообщит, когда я сам с наркотой буду, чтобы меня поймали. Тогда мне еще и сбегать придется. Побег с губы он же мне не подстроит?
«Сорок пять км не близко. Тоже еще добраться надо. Легче, когда тебя никто не ловит. Комендант тебя раньше, чем через трое суток не хватится, хотя вернее, чем через двое». Дальше внутренний голос закашлялся, а я стал пинками подгонять собиравшихся участников «рейда», которых решил в этот раз не убивать.

                Партия.
Секретарь горкома сидел в объемном синтебархатном кресле швейцарской фирмы «Вильгельм» и пил из пластиковой банки барбадосский коктейль «Кариба», из своих персональных запасов. Месяц назад он был помошником посла в Карибской Конфедерации. После захвата ЦРУ ямайского резидента Союза его выслали из страны. И он получил это место – в области, контролируемой смежным кланом. Секретарь обкома приходился ему двоюродным дядей. Кабинет… В нем его предшественник, судя по кольцам с сетками на противоположных стенах, играл в минибаскетбол. Со своим аппаратом, разумеется. А может быть, с активистками из ячеек молочного и кондитерского комбинатов (творожок «Солдатик», кефир «Гренадер», леденцы-лимонки, бисквиты «Екатерина», печенье «Единорог», последнее – только для артиллерии). Как расценивать это назначение? Ссылка в тоталитарную, грубую отчизну, двойные тиски военных властей и сил правопорядка? Или повышение, после которого он сможет претендовать на место посла – хоть на Сейшелах, хоть в Гане, но фактически независимого властителя выполняющей задания мощной, хоть и зажатой войнами на нескольких фронтах и подрываемой внутренними волнениями и восстаниями державы, еще совсем недавно владевшей почти половиной мира? «Мы – маска, лицо державы». Секретарь мрачно и вяло оглядел бронежалюзи, закрывавшие бронестекло, бухарские гобелены с портретами вождей, ковер багдадского производства с красными пятиконечными звездами.
Еще и расследование. Контрабанда наркотиков, которой занимались снабженцы одного из гарнизонов – районной комендатуры. Дядя посоветовал ему посетить суд, принять участие в трибунале. Хорошо еще, что само расследование поручили опытному в таких делах коммунисту. «Здесь мы – почти аристократия».
Как же обходиться здесь без МТV, порноканалов, ночных клубов (посещение которых считалось необходимым для завязывания контактов, сбора информации, не попадающей в газеты и программы новостей, вербовки, наконец), без нудистских пляжей, без своего белого представительского роллс-ройса? Маркс и Энгельс! Какой-нибудь прапорщик возил в камазах марихуану и опиум и его из-за старой вражды подставил другой такой же прапорщик. А может быть, они не поделили рынок сбыта. «Посредничество, облагороженный фасад деспотизма – вот что такое партия сейчас».
То ли дело – посольская яхта с трюмом, полным кокаина, дипломатическая неприкосновенность судна, инкогнито ночью в Гаване – полчаса инструктажа и  семь часов бассейна и мулаток… Неужели опала продлится годы?
«Они специально посылают нас, молодых, сюда, на время, чтобы мы знали, годы чего нас ждут, если мы оступимся слишком явно  или провалим какую-нибудь нашу операцию». Виски заломило и секретарь, распечатав одну из боготских пачек, затянулся «Крэк-стайном». «Прав был мой дедушка – настоящим коммунистом можно стать только в Париже и Женеве».

                Комитет.
-Хорошо быть маргиналом, рисовать картинки калом, - с выражением прочитал архимайор.
Сидящий на стуле, окруженный оцинкованными стенами, слегка заплывший авангардист молчал.
-Вы, - продолжил из-за чугунного стола крепкий бритый наголо архимайор, - слушали порномузыку. Садомазохизм с гомосексуальным уклоном, фетишизмом и трансвестизмом. Разрушающую мозг психотронику.
-Мерилин Менсон. Рамштайн. Собственными ушами вы слушали эту аудионаркоту. Вы же художник. Или вы согласны с тем, что поют эти извращенцы?
Художник устало приоткрыл одно веко и сплюнул кровь.
-Почему трансвестизм?
-Это видно по клипам этого негодяя.
-Яне смотрел их клипов. Не по карману. Да и не на чем.
-Неважно! Я смотрел! Это отвратительно, - архимайор хлопнул квадратной ладонью по столу. Стол тяжело загудел – включился тульский кондиционер.
-Ладно. Перейдем к следующему. То есть вернемся к предыдущему пункту. Вы написали эти строки на стене подвала, этого притона для Панков, наркоманов и бомжей?
Художник кивнул.
-Подтвердите вслух!
-Да.
-Хорошо. Это вы тоже признали. Дальше: чем вы написали эту надпись?
-Краской.
-Почему не калом?
-Мы там живем.
-Вы считаете, что от этого запах там стал бы хуже? В фронтовом сортире бывает чище, чем у вас в «Са-ло-не». Так ведь обозначен ваш подвал?
-Так, - художник был уже со всем согласен. Он согласился бы и с тем, что он не только рисует калом, но и питается им, причем публично. И если бы нужно было признаться, что он прибыл для подрывной деятельности из системы Альдебарана, он бы признался.
-А все-таки, - душевно, чуть тише и наклоняясь через стол, спросил комитетчик, - вы в самом деле рисовали картины калом?
-Да, - с готовностью согласился художник, - калом тоже.
-А еще чем? – радостно-радушно полюбопытствовал архимайор.
-Мочей, блевотиной, гноем и кровью, - пустился в откровения художник, - гнилыми овощами разных сортов.
-А почему? – теперь вопрос звучал сквозь зубы, зловеще-весело.
-Не хватало красок.
-И что, покупали?
-Как правило, да. И все сразу.
-Кто? – удивился архимайор.
-Черный рынок. Перекупщики. Контрабандисты возят их через границу обратными рейсами. На Западе очень хорошо идут такие картины. В особенности среди ветеранов войны с Союзом. А у кандидатов в наемники эти картины поднимают боевой дух. Мне привозили отзывы – в газетах, еще мы ловили передачи…
-Ну-ну, ловили, слушали – случайно ведь, правда? – почти ласково утешил-урезонил комитетчик.
-Случайно-с, точно так-с, - подтвердил заплетающимся языком художник. – Они смотрят на эти картины и видят Варварство, варварство с большой буквы. Отчаяние, Безысходность. Призыв о помощи. Вызов им. Плевок в лицо их галереям.
-Это хорошо, - обрадовался архимайор.
Художника точно прорвало.
-Часть из наиболее нервных кандидатов отказывается от службы, другие, более тупые, чувствуют свое превосходство, превосходство на порядок, пренебрежение, презрение. По-моему, такие быстро умирают на передовой.
-Еще лучше, - похвалил архимайор.- Да вы на глазах исправляетесь. Вот что – вы сейчас отдохнете в нашем подвале. Никто не будет вас беспокоить. Картон, газеты, полные ведра параши, гной вы получите. Кал, мочу и кровь, а также слизь, мокроту, сперму вам выделит санчасть из остатков анализов. Нарисуйте побольше. Для нас. А следующим вашим заданием станет…
Он что-то написал на листке, вырванном из блокнота, и показал художнику. Тот кивнул.
-Питание, музыка (вы же творческая натура, вам нужно слушать всякую дрянь, чтобы возбудить в себе чувство протеста и показать, что эта дрянь кастрированная, выращенная в теплице, а о настоящем дерьме они и представления не имеют, словом НАШЕ превосходство в ЭТОЙ ОБЛАСТИ). Если для стимула потребуется – в наших кельях содержатся обвиняемые женского пола.
«Пожалуй, за одну только серию картин этого дерьмомаза, как за презент, можно будет склонить к сотрудничеству какого-нибудь европейского или североамериканского коллекционера. Особенно, если официально объявить через дипканал о казни автора. А дальше? А потом он поменяет псевдоним, напишет еще пару серий, и его опять казнят, и так далее. Если правильно поставить это дело, можно дотянуть до полковника».
Когда увели художника, отец-дознаватель выпил чашку кофе, эвакуированного с боями из до сих пор непокоренного Штатами Никарагуа и, затянувшись гаванской сигарой, вспомнил свои молодые годы, когда ему было столько, сколько сейчас этому художнику. Он не хипповал, не пачкал стены. Сборная края, соревнования и кмс по самбо, затем – послушничество с стенах отдельного специального тверского училища. Все виды оружия. Языки, дисциплина, бесконечные зачеты и экзамены. Потом – практика во время подавления второго рижского мятежа, первые боевые награды, выпуск, не менее бесконечные разъезды в передвижных трибуналах, Закавказье, Молдавия, охота на шпионов и облавы в осажденном Ленинграде, ульяновская академия и, наконец, когда он все-таки не надорвался и не загремел в санаторий для тех, чей дух не выдержал испытаний борьбы за Светлое Завтра, это скромное место. «Как мне удалось выжить в этих боях, не сорваться, не получить тяжелого ранения – ни одного?»
-Следующий!
Следующим привели Марка. Он сам так себя называл. Его отловили в том же подвале, что и художника. Этот Марк был явным шизофреником, с раздвоением личности. В трудное время, когда страна и государство чуть было не рухнули, едва не потерпев поражения  в лицемерной холодной войне, слуги закона земного и закона небесного объединили свои усилия. Исторический опыт свидетельствовал – такие слияния всегда отличались высокой эффективностью.
-Садитесь. Вы – неоевангелист?
Марк беспомощно заморгал.
-Молчание – золото. Хорошо. С вами мне в общем-то все понятно. Медицинское заключение… Заключение экспертов-парапсихологов… Военно-медицинской комиссии… - отец-дознаватель листал бумаги. – Вы, собственно, и от суда у нас освобождаетесь – ограниченная вменяемость, некоторые паранормальные способности – ясновидение, левитация, массовый гипноз… Что же вы всех не предупредили об облаве?
-Художник…
-Ага, ему лучше было оказаться у нас. Понимаю. Вот что – вас даже выкупать не надо. Вы у нас определенной профессии не имеете? Не агрессивны. Мы вас направим в наш интернат для дошкольников – много сирот, война идет, родители сходят с ума, подрывают основы, воруют… Гуманизма не хватает дошкольникам. Вы, конечно, сможете работать садовником, грузчиком, за теплицей ухаживать?
Марк кивнул.
-Вот и славно. Ступайте, мирные люди нам тоже нужны. И так полно боевиков, - и он улыбнулся Марку, продемонстрировав безупречный звериный оскал гуманизма и тихо, почти про себя пробормотал:
-Шлифовка, огранка, заточка и сервировка, усушка, утряска, укладка… Форточка. Форточить? Фортачить? А может быть, форточить?

                Криминал.
-Давай его сюда, в этот подъезд. Осторожно вяжи, смотри, чтобы этот прихвостень тебя не укусил. Татуировку видишь на кисти – крылатый паук? Это не наколка, это именно «та-ту», - старик глухо рассмеялся. Он еще не отдышался и сипел, наполняя тамбур парадного уханьем.
-Откуда ты, Филин, знаешь?
-Ты мне не разговаривай. Что тебе надо знать, я сам тебе скажу. Ты с кляпом осторожно.Дай, я сам, - старик ловко запихнул в пасть оглушенного тугой тряпичный узел. – А ты, Стакун, посматривай – вдруг патруль покажется. Ты муниципалов не пугайся, если мы под колесами у них никого раздевать не будем, они на голос в подъезд не полезут. А вот военный патруль или, не будь помянуты, облавщики эти…
-А чего я Стакун? А чего не Стакер?
-Потому что верхом на бутылке скачешь, чисто родео – со стакана на стакан перескакиваешь. Ты меня если еще перебьешь, ничего не скажу. Так вот, сам ведь там был, где пауков таких рисуют. С пауками все эти – бешеные, от слюны через кровь заразиться можно, потом весь навар докторам отдавать за уколы будешь. А не Стакер, потому что еще сто кобыл не упер.
-А если не буду?
-По ночам не со мной работать, а выть станешь, по крышам скакать и рычать на нас, пока не прибьем.
-А где это?
-Южнее, чем мы. Намного южнее.
-А зачем нам контролер этот, ОТК-шник?
-Так ведь завтра мы торговать его станем. За выкуп вернем. Он вроде это… председатель месткома, деньги со всех собирает на их дворцы и самолеты купейные. Хорошо собирает – иной раз им зарплату задержат, или овсом дадут, а он все вовремя сдает, и все – деньгами. Выкупят его – когда еще замену ему воспитают. Он живой-то хоть?
-Вроде дышит.
-Вот-вот. Этим, с пауками крылатыми и череп тяжело проломить, и кости ломать замучаешься.
Старик усмехнулся.
-Ну что, запомнили все? Усвоили лекцию?
-Ты прям профессор.
-Может, и был когда. Только у нас ведь – как есть наука, есть и профессор. А как науки не стало – не стало и профессора.
-А куда наука девалась?
-Отменили… Тихо все?
-Ти-ихо. А если по крышам скакать, то ведь и в окно заскочить можно?
-Легко. Только если ты собрался по окнам скакать, то сообрази, что ты оттуда не унесешь ничего. Только переломаешь все внутри и нагадишь. Так что ты это брось, не придумывай, лазь, как все, по веревке. Не соображают они ничего, когда скачут.
-А этот?
-А этот зашился. Им таблетки вшивают под кожу, на Боях вырезают.
-На Боях? Где гладиаторы и эти, из заповедников и зоопарков?
-Вот-вот. И из Зон Распада. Тоже встречаются – с одним автоматом не справишься. И не убежишь – догонят. И не спрячешься – учуют.
-А как тогда быть?
-Колеса… Все, потащили его в коляску.
-А уже можно?
-Тащи, я тебе говорю. Я уже знаю, как сегодня ходят и когда. Муниципалы по соседней улице прошли, солдаты здесь уже были бы, если по усиленному.
-А облава?
-Час сейчас очень тяжелый для плановой облавы. А если б была внеплановая, то из-за чего-нибудь такого, что уж мы бы знали, если б такое стряслось.
Набрякшие дождем, низко нависшие над темными кварталами, их плоскими крышами и асфальтом, тучи наконец разродились ливнем. За плотным лесом струй-стволов почти стеклянной на взгляд сквозь окно, чащи, скрылись три потертые кожаные фигуры, а шум небесных крон и ветвей, рассекающих воздух, плеск их прозрачных листьев-капель, разбивающихся о твердь жесткого мира людей, заглушили ворчание разбуженных мотоконей.
«Не иначе, старик дождь сперва задержал, до нашего ухода, а потом отпустил его, чтобы нас не заметили», - подумал Стакун, когда они, как кентавры, не неслись – пробирались, почти плыли в этой водной чаще. «Еще немного, и нужно будет рубить эти струи. Пожалуй, я мог бы подобрать весь саунд этой истории на синтезаторе, гитарах и барабане… Капель и плеск – клавиши, ритм и бас – моторы, ударные – мое сердце. Многим понравится, но вряд ли – ей. Этим красавицам – все не нравится». И он внутренне ухмыльнулся. Ведь это уже был припев… Этот воздух – почти что вода, этот ветер – почти волна… За лесом струй русалки прячутся, сказал бы кто-нибудь. «Да… Лирика во время киднеппинга, хотя это еще то дитя – центнер, почти пенсионного возраста». Он долгое время провел на руднике, взвешивая мешки с породой и теперь любой вес определял на руках, с точностью весов. Потом, насмотревшись на харкавших кровью и кусками легких шахтеров, осилил побег. «Относительно русалок – стоит быть внимательней. В такую погоду и влажность и в самом деле может вылезти что-нибудь из реки – мало ли чего там развелось или поселилось. Какие-нибудь беглецы из подводных стран, пугают же нас комитеты всякими ихтиандрами. Какие-нибудь охотники на людей – рыбаки наоборот». Последние годы участились наводнения и без вести пропавшие, число которых постоянно возрастало в эти наводнения, почти не вылавливались. Их списывали на мутантов. «Из Зон Распада течет радиоактивная вода – опять же, подводную охоту, акваланги и рыбную ловлю запретили не только из санитарноэпидемиологических резонов, хотя верховья, кончно, очаги арахноописторхоза, при котором из зараженной (вернее – заряженной) рыбы и просто личинок, как пьявки, кишащих в неотфильтрованной воде, в организм сразу проникают паразиты, из которых вырастают огромные, с ладонь, насекомые – один вид в животе, другой в мышцах, третий, поменьше, в мозге и печени. И некоторое время внешне это незаметно, хотя тело двигается, подчиняясь импульсам паразитов, они же за это тело и думают. Сначала пораженный замолкает, потом все время лежит и пьет, пьет, пьет – все подряд. А потом они прорывают ткани и извергаются наружу. И дальше, узнав, как удобно жить в человеке, они стараются сменить выжранное ими изнутри тело на новое. И для первого проникновения им вовсе не нужно, чтобы их съели с рыбой или выпили с водой». Улицы словно уже затопленного города медленно сменяли одна другую – словно они не ехали, а плыли на подводных мотоциклах – в старых фильмах можно было увидеть такие, среди прочих чудес. «Может, правы комитеты. Что пугают. И эти арахноописторхи  - биобомбы, а то и десант какой-нибудь другой, нечеловеческой цивилизации, Чужих. Их ответ на экологический геноцид, устроенный планете в прошлом веке».

                Дорога.
От окраины Х-ска я, лесными тропами, чуть не заблудившись, добрался до трассы. Около 10 км расстояния позади. Трасса может сократить мой путь еще на 30. Судорожно соображая, что сказать водиле, я голосовал. Мозг не мог ничего соорудить – ни одной причины, по которой мне было бы приемлимо здесь, вне территории, подконтрольной моему коменданту, находиться и следовать еще дальше. Если встретится транспорт комитета или здешней комендатуры, меня неизбежно задержат, как дезертира. Пыль. Поздняя жара. Жара августовского утра. Бессонная ночь, полная темных кустов, суковатых ветвей и корней, стремившихся сбить меня с ног, шорохов лесного зверья, постепенно трансформирующегося в неизвестные маэстро Дарвину виды – прощай, симфония эволюции, прощай, естественный отбор. Я не видел обитателей здешних чащ (они везде разные), во всяком случае, глазами, но я чувствовал их и слышал – естественным путем, даже в результате мутаций, такие порождения природы (а может быть, чьего-то безумного лабораторного гения) выжить бы не смогли. Их метаболизму, их алчному аппетиту, быстрому росту и размножению, постоянной модификации и целесообразности, живучести, боевой комплексности рефлексов не на что было опереться в нашей реальности. Может, не зря комитеты пугают нас войной миров и агентами других, нечеловеческих цивилизаций. Все, что пронеслось этой ночью мимо меня, а в особенности то, что ничего из ЭТОГО на меня не напало, словно мне выписали пропуск через этот плацдарм кошмара, все ЭТО являлось звучным, сочным и несомненным доказательством того, что этот лес оккупирован, давно и прочно захвачен чьим-то десантом со сложной и многоуровневой инфраструктурой ЧУЖОЙ экосистемы.
Мимо, не сбавляя скорости, пронеслись Жигули, затем ЗИЛ. Если ближайшие полчаса никто не остановится, придется и дальше добираться своим ходом – уже через болота, параллельно дороге. Мне почему-то казалось, что в болотах мой «пропуск» окажется недействительным. А проехавшие мимо скорее всего сообщат обо мне в одну из Властей – я уже достаточно похож на дезертира, хотя с начала моего дезертирства не прошло и шестнадцати часов. Но в лесу мое хаки пооборвалось, словно я спал в развалинах и лазил через заборы уже несколько недель. И вид мой явно выдавал измождение, беспокойство, недавно пережитый ужас. Непонятно почему щетина отросла так, как она обычно отрастает дней за пять. Может, в том лесу вечная ночь и там что-то вроде Бермудской или Чудской Аномалии? Или я в самом деле блуждал по лесу несколько суток, но ничего не помню, кроме бесконечных, слившихся в одну, ночей. А что, по моей брысь-статье, очень даже вероятно, что днем я шарахался по лесу в трансе. Тогда его обитатели могли меня и не заметить (при этом сомнамбулизме можно стать на время беспамятства невидимым, практически призраком). Или то, что мне пришлось увидеть днем, оказалось настолько ужасным, что начисто стерлось из моей памяти, словно всех этих дней и не было. Я осмотрел себя – вроде нигде не поранен. Голод вот только и жажда. И похудел, сильно высох, как мумия или военноплен на осьмушке пайка. Лицо дергалось. Ноги дрожали и постепенно слабели. Еще немного и я упаду.
Показался Урал. Я машинально отметил, как он сбавляет скорость и поднимается моя рука. Грузовик остановился. Дверца кабины открылась – приветливо, широко. Почему-то подумалось, что если в лагерь меня ненавязчиво направил виртуоз-комендант, то этому Уралу пришлось изрядно поколесить все эти дни, чтобы меня обнаружить и сократить мой путь, а также помочь проскочить посты контроля комитета и комендатур на дорогах. Если, конечно, время в чаще не течет с другой скоростью, скоростью ЧУЖОГО мира, иной реальности. Так и в параллельном каком-нибудь мире оказаться можно. Или в другом году. Да хоть где – лишь бы потом вернуться к себе рядом с лагерем. Отчего то утвердилась во мне уверенность, что должен я туда добраться. Добраться и исчезнуть для всех снаружи. А дальше, видимо, один из отрядов, если меня удачно подлатают врачи.
Усатый мясистый шофер устало, уныло, но добродушно и с некоторым загадочным облегчением спросил:
-Куда те, служивый?
-Мне прямо.
-Садись, - лихо так, даже почти равнодушно. Хорошо, когда кому-то просто так поможешь – приятно чувствовать себя хорошим парнем.
С трудом, чуть не сорвавшись с подножки, я влез в кабину. Немного медленно закрыл дверь, но она не закрылась. Шофер перегнулся через меня, приоткрыл ее  и хлопнул ей так, что она звонко щелкнула. Много чеснока и немного водки – вот и лихость: «Чего я его к себе посадил? А с похмелья я , со свадьбы еду, молодость свою солдатскую вспомнил. И в голову не пришло его разглядывать. Мало ли солдат за чем по району гоняют? Приказали, наверное, пешком куда-то прибыть. В увольнении, может, в кой-то раз».
-В увольнении, парень?
-Ну, - мне только и оставалось, что согласно кивнуть. Шофер тоже кивнул понимающе. «Сделал вид, что все ему ясно. Он не из Властей, бумаги требовать ему не положено».
-Ненадолго отпустили? Домой, говорю, а?
-На три дня. Две недели за это на складе ишачил – доски, гвозди, железяки острые… Форму скоро все равно менять.
-А чего же в этой отпустили? Родню пугать?
-Чтобы в увольнении не сперли.
Шофер громко, звучно и раскатисто расхохотался и прибавил скорость. Если свернет, попрошу высадить. Мне нужно прямо.
-Воевал где?
-В Лениге.
-Списали?
-Ну. Три контузии.
-А чего не совсем? Рулил бы сейчас, как я.
-Десант.
-А-а-а. Снова он понимающе так кивнул. Повезло мне с автостопом, решительно повезло, прямо как с тем паромом и финном-паромщиком, когда мне, по приватной договоренности командиров враждующих сторон, пришлось перевозить через линию фронта личные вещи и видеописьма захваченных шведов, чтобы удостоверить наличие предмета выкупа на нашей стороне. Приятно в нужный момент пространства-времени неожиданно наткнуться на того, кто старательно тебя понимает, особенно, когда уже валишься с ног.
-А я – в Кашмире. Гепатит подхватил такой, что чуть не сдох. До сих пор, наверное, заразный. Не боишься? – он снова тщательно-непринужденно захохотал, коротко, громко и грамотно.
-Сейчас вообще дышать через раз нужно, ответил я. – Раз вдохнешь…
-Холера, два вдохнешь – чума, - радостно и неуловимо более натурально подхватил он. – Три вдохнешь – черная оспа, а выдохнешь уже что-нибудь новенькое.
Этот, похоже, точно фронтовик.
Мимо мелькали крайние мичурники чащи: с одной стороны вроде береза, с другой – скорее ель, а с третьей местами не то пальма, не то папоротник. Это слева. А справа – густой, прилипший к болоту лиловый туман, кое-где разорванный волосатыми серыми кочками.
-Восемь лет назад, - кивнул, отсмеявшись, шофер на болота, - тут луга были. С обычной почти травой, лопухами такими здоровыми. А до этого, лет пятнадцать назад – так и вовсе осинник. Здоровенные осины были, метров десять каждая высотой. Их потом половину на колы вырубили. А оставшиеся – как сквозь землю провалились. За две зимы. Занесло их в первую зиму – только верхушки торчали. Снег потом таял, сугробы снижались – и верхушки снижались с ними. Как растаяло, этим осинам возраста было метра три. Следующей зимой их опять занесло, а растаяло – ноль. Только клочья травы пробиваются и эти самые лопухи. Они потом стали похожи на кактусы – незаметно так, постепенно. Ездили мимо – лопухи, лопухи. И вдруг - раз словно ударило – это же кактусы! Стали припоминать – да давно уже кактусы, только похожие на лопухи. Дальше еще они уже совсем непохожи на них оказались… А сначала спорили – один говорит, я еще в прошлом году видел, что кактусы, да не говорил, думал, все вы заметили. Другой говорит – в прошлом году я их сам специально разглядывал, лопухи еще были. Его спрашивают – а чего искал? Тот: за борт свалилась одна ерунда, да не нашел. А чего, спрашивают, не полез пошарить? Эт-то те еще лопухи были, отвечает, и тогда уже, и еще до того, но что лопухи, это точно. Ты то понял?
Я кивнул.
-Ну перескажешь когда, если что про дорогу спросят, или нечего будет рассказывать, если… Ты то сам мимо леса шел ведь?
Я кивнул.
-Как тебе лес этот?
Невольно я вздрогнул, чуть зажмурился и, в общем, плечами пожал. Только честно сказал:
-Я не помню.
С искренним самым сочувствием водила, полностью повернувшись ко мне, медленно несколько раз пристально покивал моему ободранному обмундированию. Сам он был одет в клеточку и полосочки. Но на отработчика совсем не походил. Весьма не походил. И чем-то смутно напоминал коменданта. И, повернувшись обратно, бросил мне резко:
-Приехал. Вылазь.
Мои почти что слипшиеся глаза растерянно разлепились. Справа, со всех сторон окруженные забором, а вместе с ним – вполне обычной степью, громоздились ворота. Вернее, рамка от них – две штанги-столба и поперечная перекладина, все из бетона. На перекладине прикрученная на здоровые болты железная вывеска: «ЛАГЕРЬ». Чуть ниже, помельче: «добровольной концентрации лиц БОМЖ/БПЗ». Непонятно, когда и свернули. И куда подевались болота и чаща. Дорога тянулась  все дальше и дальше. Как только я выпрыгнул (дверца теперь распахнулась почти что сама), Урал сорвался с места и понесся к далекому горизонту, словно его никогда здесь и не было. Хорошо еще, что притормозил. Мог бы и на ходу выкинуть – чтобы не задерживать рейс.

                Суд.
Секретарь горкома, в светло-серой, просторной и шуршащей тройке, откровенно и томно скучал. Отец-дознаватель в черном бронепластике, похожем сразу на брезент, на кожу  и на толстое сукно, скрипел и щелкал всеми суставами рук, ног и даже позвоночника, ключиц и лопаток. В своих комбилатах, которые, кажется, снимал только в сейфе, в котором, наверное, спал у себя в кабинете, он в целом производил впечатление средневековое, устрашающее и для секретаря одновременно отталкивающее и внушающее оптимизм. «Такому, конечно, нравится все неизбежное многообразие ужасов ЭТОГО мира. И постоянная борьба, охота, травля. Он был бы счастлив, окажись он в рядах крестоносцев, римских легионеров, гоплитов Великого Александра». Комендант города и по прикреплению (всюду они экономят посты) командующий субокругом области, лично явился судить. Коричневый полуповседневный мундир с легким защитным оттенком капитан-полковника единой ранговой сетки (две полосы на погонах, вилкой – четыре старшие звезды). Мрачность. Полное хорошо утрамбованного бешенства выражение собранного из брони лица. Предвещали. Неизбежную и обязательную смерть как единственную форму приговора. Для всех. И собственноручное исполнение приговора. Он начинал служить еще до Чрезвычайной Эпохи. Закавказье. Москва. Ирак. Пакистан. Корея. Никарагуа. Ангола. Москва. Эстония. Опять Ангола. Мозамбик. Колумбия. Эстония. Ирак. И Ленинград, Ленинград, Ленинград. И все еще не генерал. Всегда прорывы и крупные (иногда многолетние) плацдармы сил Альянса, безнадежные контратаки, останавливаемые сплошной стеной военного атома, морями ядов-коллоидов и тучами прогрызающих сталь термитов, вывод подчиненных из полных глухих котлов. Он мог бы быть эталоном офицера. Если бы происходил из генеральской семьи.
Недавний дипломат мечтал о пальмах, ананасах и гондолах экологически чистых, защищенных прочными куполами парков Порт-о-пренса, длинноногих подданных умеренно враждебного противника – шведках, норвежках, датчанках, отдыхающих на нейтральных и удаленных от превратностей Большой Войны курортах. О перспективных в плане привлечения к сотрудничеству контактах, дорогих подарках, которые можно было себе позволить, тем более в интересах далекой, угрожающей и вызывающей трепет пополам с безмерным любопытством, державы. В постели с врагом. Тоже битвы велись, между прочим. Защищая честь ДЕРЖАВЫ и поднимая ее престиж. Не жалея времени, здоровья, сил. Далеко обгоняя дипломатов всех остальных государств – даже мечущих золото арабов с Аравийского полуострова. Даже гонщиков Гранд-Сахары – и на полуболидах и на ракетах и даже на внешне почти идентичных гостиничных, как это ни пошло, лифтах. И бомбы чуяли лучше, чем киберовчарки саперов. И яды в коктейлях – по запаху. И все это – в красках, дизайне, комфорте.
А здесь… Секретарь оглядел глянцево-каменные молочные стены, тяжелый темный пенопласт столов и стульев, взъерошенных помятых подсудимых. Смешанный конвой (как и всегда, когда на трибуналах оказывался кто-то из очень уж важных военных). Пустое место в первом ряду зала – ряду обвиняемых, скованных пласталевыми кандалами по рукам и ногам. Пустовало место коменданта – начальника задержанных с контрабандой. Он исчез.
«Пусть это – сила, что никто не переломит, сила двуглавая (мы – только тень, контур, призрак третьей головы). Все это грубо и тяжело переваримо. Жестко, неудобно отвлекающее от тонкой паутины интриг и в хитросплетении чужих культур и взглядов, норм и вкусов, целей, выгод, преимуществ. Пусть мы – оболочка, яркая обертка этой не умеющей проигрывать машины. Мы не обертка даже, мы – афиша. Рекламный постер. Агитационный транспорант. Мы даже не облагороженная экспортная версия ТОГО, ЧТО ЗДЕСЬ. Мы ближе к тем, кому мы рекламируем, чем к тем, кого мы рекламируем, к тем, кто всех нас держит ТАМ. Кем бы мы были ТАМ без тех, кто ЗДЕСЬ? Без них нас ТАМ бы не было. А если бы были, то на порядок ниже классом».
Теперь он понял, ЗАЧЕМ он в этом городе, здесь, на суде. Теперь он будет так же убежден в ДЕРЖАВЕ, как посол, чьей убежденностью он всегда так поражался. Не зря его направили сюда, не зря.
Кого то поднимали, слушали, спрашивали. Что то читали. Кто то что то бубнил. Кивок, еще кивок – и подпись. Все встают, идут. Хлопки за окнами, со стороны двора. Вот кто то вскрикнул. Тишига. По плитам ткань шуршит – кого-то тащат, волокут. Вот хлюпают насосы, плюхают струи воды.
-Товарищ секретарь, вы идете?
Это водитель.
-Да-да.
Встать, поправить смявшиеся складки. Уверенно пройти  по коридору. «Как в хунте, только выглядит все как-то… изнутри».
-Вы первый раз в суде?
-Да, товарищ. Ранее судить не приходилось. Все больше выступал со стороны защиты.
-Да, с непривычки, может, тяжело. У нас тут так. Все быстро, точно.
У НАС. У НАС. У НАС.

                Гарнизон.
Пальцы ныли – указательные, на обоих руках. Отвык. В тире – баловство, в рейды – запрещают инструкции округа, дуэли остались далеко и давно – там, где до ближайшего штаба армии тысячи не километров даже, а миль. Как они… опростоволосились. Прецедент. Иначе было нельзя. Когда такое оглашается – нельзя не пресечь. Какая-то дрожь осталась. Как обычно командир справляется с остатками беспокойства, незаметного никому вокруг? Устраивает смотр. Ну что ж, пожалуй, распорядиться? Решение… Три часа до отбоя. В приказ!
-Гар-рнизон!! Смотр через два часа. На плацу городской комендатуры.
-Есть, т-рищ к-пт-н п-лк-ник!!!
Машина заворочалась, торопливо набирая обороты и ускоряясь, ускоряясь, ускоряясь.
-Ч-з два часа. На пл-цу к-м-ры.
-Отозвать. Ничего не сделается за три часа. И стартеха вернуть. Найти.
-Быстрее, быстрее, что ты возишься с ключами, вот они уже бегут. Через полчаса их всех переодеть. Знаешь, чем сегодня суд закончился?
Заводили моторы, заливали полные баки, бешено дочищали оружие, выдавали боекомплект. Оба оперативных батальона и временный призывной изолятор в темпе доглаживали, докручивали, перевешивали треснувшие прожектора на броне и бегло инструктировались, на минуту прервав бег колонны. На ходу начищались сапоги и перераспределялись наряды и должности рядового состава на неделю вперед, экстренно производились недостающие по уставу сержанты, привинчивавшие себе державшуюся наготове фурнитуру. Возможно было все, вплоть до ночного маршброска в окружной центр на новый смотр и погрузку в летающие танкеры, или к ближайшей границе, прорванной новым, внезапно напавшим врагом государства.
За три минуты до установленного времени гарнизон замер на плацу перед резиденцией военного наместника области идеальными рядами всей уместившейся на его площади техники постоянной готовности, экипажей, штурмовых команд, управления, обеспечения и прочего в дальних рядах. Изваянием тысячи двухсот семидесяти пяти памятников всем своим неудачным предшественникам. Равномерно блестящим, торчащим, прижатым и оттопыренным.
Что и отметил молча наместник, ощутивший вновь себя командиром, а не начальником. Безмолвно пройдя мимо рядов, чуть коснувшись их взглядом – любое отклонение он уловил бы, не глядя вовсе, он добрался до трибуны, с которой перспектива плаца слегка терялась. После обмена взаимными громкогласными ритуальными приветствиями и поэтапного многоэтажного рапорта командиров, военный наместник позволил себе личное:
-Молодцы. Порядок. Всем – благодарность. Взыскания – снять.
Когда плац перестал сотрясаться от облегченной реакции на мгновение оживших изваяний, добавил:
-Вольно. Разойтись.
После чего покинул трибуну и плац, вернувшись в свой кабинет. Едва он скрылся в дверях резиденции, как гарнизон мгновенно выполнил его команду.
Все это не без интереса и без малейшего рефлекса пронаблюдал у себя на экране замещавший настоятеля архимайор. С разных точек зрения, помельче и покрупнее. Позволив себе сделать единственное, ни капли не цензурированное замечание:
-Хоть с этим повезло, хвала сознанию, материи и светлому будущему.

                Карьер.
-Нет, Стакун, отказались они нам платить. Новый-то секретарь там у них, молодой и не опытный, не привык еще к нашим порядкам. Подал в комитет. Так что заканчивай с этим. Он в себя не пришел?
-Нет еще.
-И не надо. Значит, так. Вот сюда и сюда. Этих, чтобы точно… А потом – вот пила. Полный бак. И помельче. Это пакетики, это наклейки: кто такой, чем известен, сколько назначили, кто не платил. Все расфасуешь. Раскидаю я сам, другие дряхлы мне помогут – что нам, если что, терять?
-А оставить нельзя?
-Ты мозги свои проскакал на бутылке? Ковбой?! Или занял? Если ты его не расфасуешь. А я не раскидаю, следующий раз нам тоже ничего не заплатят. А на что ты… БУДЕШЬ?
Ехидный и хитрый вопрос.
«Какой наукой раньше занимался? Непонятно. Ладно, это не я. Я умираю, сплю. Это не я. Это труп, это мой адский двойник. Мне никогда не справиться с ЭТОЙ работой. Дьявол, забери меня обратно. Я знаю, у Тебя для меня спокойное, тихое, теплое место, где любопытно, ласково, нескучно. Возьми меня сейчас и пришли кого-нибудь, кто может выполнить ЭТУ работу. Это не я. Кто-то должен делать и это, если это происходит. Но это не я, я никогда не смог бы сделать ничего из этого, я вообще – музыкант, поэт, веселый парень. Ну все. Глаза боятся, сердце рвется, кто-то снова  в Ад несется. Возвращается ко мне и к своей восьмой жене. Заменили мы друг друга, дай пожму твою я руку. Плюну в пламени фонтан, чтоб вернуться в балаган. Здесь чудес не счесть, диковин, сладко есть плоды. Соловьи – они песенки поют, да пока их прожуют. Возврати меня обратно, не пойми меня превратно. Глаза боятся, сердце рвется, а руки роют два колодца».
Вернувшийся в себя упаковщик обнаружил всю расфасовку в черном пластиковом мешке, а небо – в состоянии восхода.
«Никогда я к этому не привыкну. Я ведь так и самого старика, пожалуй, смогу упаковать, если буду достаточно убежден и заинтересован. Чем-то я все-таки здесь занимаюсь, мне не соответствующим. Если бы не студия… Хотя, если честно, альбом ты записал? Записал. Переправил его? Переправил. Передачу поймал, где о нем упоминали? Поймал. Хватит ли тебя на еще один? Пара вещей вызревает пока. А предыдущие сколько вызревали? Четыре года на руднике. Это точно, раньше ничего подобного не было – видимо, там крыша в меру поехала, и ты вовремя оставил то занятие. А эти две вещи сколько будут вызревать? «Русалка» и «Ад» - это же, как заклинания. Как «Побег с рудника» - первой и единственной созданной работы. Ты дотянешь со Стариком эти четыре года также, как вчера и сегодня? Вряд ли. Значит, выходит одно – дорога до ворот, которые всегда открыты. А там пусть вызревает все, что посеял Старик. Хоть четыре, хоть пять, хоть все семь лет».
И он сел на «Сивка» и поехал. Просто поехал – не сомневаясь, не обдумывая, не отпрашиваясь и ничего не улаживая. Просто исчез.
А через два часа проснувшийся Старик нашел свой мешок. И не стал искать Стакуна. Просто исчез. Он и появился так же – из ниоткуда. И туда же, видно, удалился. На Родину, может, поехал. Все равно, что отпуск взял. Появится, может, так же внезапно, как и прошлый раз. А чего не принять, если ничего лишнего  к нему привязать не наметится. Он и потом, может, так же исчезнет внезапно. Сколько их было, таких. Старик чувствует, знает, кто из них – компаньон, а кто – нет. Может, ему и нужно было исчезнуть. Поручение то было то еще – такие впору приблудному давать, чтобы он со двора убежал, благо сейчас они поразумней иных вроде бы как людей еще.
Старик улыбнулся утреннему солнцу и потащил мешок к коляске своей старой, то еще видавшей колесницы. С этими гостинцами всегда лучше поторопиться, чтобы они не испортились. И то сказать, кто их готовил? А нет его. И раньше его здесь не было. Такого не найдешь, а уж если все дряхлы все следы поприкроют, то и подавно…
«Надо бы яблок, что ли, на рынке купить. В яблочко вышло сегодня все. С самого утра – и в яблочко. Пойду, пристрою улов и куплю себе десять яблок. Полкило, интересно-то выйдет? Должно».
Колесница, тихо ворча, понесла его по гравию. Гравий в этот раз почти не скрежетал миллионом своих зубов, и даже вороны вокруг этим утром каркали тихо, словно шепотом.

                Искусство.
В камере, достаточно просторной и, судя по количеству лавок, трехместной, художник, после плотного, тоже, видимо, тройного ужина для содержащихся категории «люкс», приступил к выполнению заказа. Квадратный метр ДСП он щедро покрыл мазками коричнево-бурой массы, плеснул немного янтаря (там и сям) и испещрил кляксами пурпура из собственной вены, вскрытой вилкой. После чего придал цвету форму, провел тщательную ревизию своей, наскоро выделенной палитры и добавил еще немного мазков (лабораторных), немного дав воли фантазии и гуталину. Получилась «Игра», не то в шашки, не то в морской ноль, не то в крестики-нолики. На листе картона из-под коробки от монитора он, использовав оставшееся полусодранное, полусожженное (или выжженное) – в местах серийных номеров и шифра сервис-пакета, и то из красок, что оказалось уместным на этом фоне, он изобразил портрет Марка. Или, вернее, кибер-Марка. Назвал – «Истинно». Кусок оберточной бумаги, украшенный пятнами гнилых огурцов и потеками чего-то еще, каплями гноя из лазарета, а также немного преображенный почти несущественными движениями все той же вилки, вышел «Чащей пути искателей Грааля», населенной им призрачными и полупрозрачными монстрами – а может, дымом от их костров, вернувшимся в родную стихию. Ведь чаща, конечно. Являлась стихией. Может быть новой, возможно, чухой, несомненно – весьма необычной, сродни саду Земли-в-Никогда или цветникам т лесам Зазеркалья. Следующим вышел «Координатор». Просто координатор стихийных бедствий, регулирующий их со своей орбитальной Лапуты и наблюдающий за ними, и не только, «изнутри» глазами разных населяющих Землю созданий. Все эти соображения он записал прямо на картинах, с краю, вроде как орнаментом-рамкой, придуманными им самим иероглифами, точное значение которых знал только он, по крайней мере здесь, ВНИЗУ, и постоянно уточнял их смысл и оттенки значений, сплетения фраз и их обратный, вертикальный и диагональный смысл, постоянно узнавая что-то новое в том, что ему посчастливилось запечатлеть. Потом он решил, что Черный Воспитатель, беседовавший с ним сегодня и даже, вроде бы прочитавший ему нечто, напоминающее сжатую проповедь, тоже может понять все, изложенное им в оправе для картин, и, с этой мыслью, устав от любимого дела, лег спать. И уснул безмятежным сном, свежим сном новорожденного, который засыпает на этой Земле первый раз.
Он знал, что дальше его картины будут становиться все чудесачее и чудесачее, а каждый фрагмент на них – достаточным, чтобы остаться завершающим. «Вечный конец» - так назовет он этот цикл, если ему позволят его назвать. А начало итак уже было, есть и будет всегда.

Архимайор выключил монитор и подумал: «Молодец, профессор. Пальму ему и остров. В теплом море, в натуральную величину и подальше от нас. Вовремя он нас туда направил. Думаю, что ТАМ он найдет себя столь же блестяще».
Но вслух ничего не сказал. Кроме скороговорки:
-А гости где? А гости в гостинице. Где же им быть?

Художник не выключал свой монитор, потому что ему монитор последние тридцать лет был не нужен. Он слышал все, о чем подумал Черный Воспитатель и даже где-то знал заранее, о чем тот подумает. Где-то далеко и не здесь. А может быть, сам подумал мыслями Воспитателя. Он давно уже не делил окружающие мысли на свои и чужие, последние лет пятнадцать. Наиболее важным, и именно это казалось ему во сне, вызывая улыбку, было то, что за последний год он наконец-то научился сносно рисовать свои сны наяву. Наваждение… Ангельское? Дьявольское? Так они переплелись, что их уже не различить. До сих пор еще никому не удавалось их доподлинно разделить. Как можно корни отделить от кроны? Перепилив ствол и убив и то, и другое? Художник просто собирал плоды, когда те делались готовыми для сбора и любовался цветами, пока еще ими были плоды, которые ему предстояло потом собрать. Не он посадил это древо, он подозревал, что древо это никто не садил – оно росло здесь всегда, даже когда еще не было ни земли для корней, ни воздуха для листвы. Возможно, что земля вокруг дерева произошла от этих корней, а воздух – от листьев, ветер – от движения листвы, бабочки – от цветов, а птицы и он – от плодов. Все это снилось ему очень ярко, реальнее, чем то, что снилось наяву. «Хорошо бы колесничьему найти подходящего хранителя для моих картин» заблудилась в ветвях этого древа, оплетая их, одинокая мысль. И тут же продолжилась, вырастая в длину, пока еще только лианой: «Вот почему я здесь постоянно один». Позже она начнет ползать, а когда отрастут ее крылья, то может быть, даже летать.
Утром? Проснувшись? Он обнаружил все, что увидел в дурмане сияния грез, на холсте, каким-то непонятным недоразумением затесавшимся в кучу обломков, обрывков и просто осколков, которые ему кто-то натащил в эту хижину-под-землей. «Или башню? Ну, если только башню наоборот».
Одинокое… скорее единственное древо с корнями, узлы которых проступали сквозь почву и траву. Розовые листья. Фиолетовые гранаты. Шарф, обмотанный вокруг ствола. Подпись: «Сад».
«Мне кажется, что я этого не рисовал».
«Да у меня и красок таких не было».
«И, может быть, уже не будет никогда».
«По крайней мере, здесь и в этой жизни».
«Достаточно Земле одной такой картины».
Все это параллельно, наплывая на соседние ряды, сквозь них, за ними, пронеслось внутри – в голове и в груди, в пустоте, у Художника. Хотя, читай-воспринимай его мысли кто-нибудь немного не по-настоящему другой, то он решил бы, что они появлялись совсем и вовсе совершенно отдельно, даже разделяясь ощутимыми паузами промежутков. «Словно разные постояльцы в номере гостиницы. Земля вообще – гостиница. А я в ней – номер. И это был разговор постояльцев, которые высказались одновременно – по их и поочередно – по нашему счету».

А на крыльце комендатуры, соседствующей с резиденцией военного наместника области, вышел пьяный прапорщик в замызганном мятом хаки, посмотрел долгим взглядом на небо, слегка прояснился навстречу благоухающему эфиром солнцу, деловито плюнул мимо урны и произнес:
-Едрит твою! Опять Явление… Ну сколько можно?!
И столь же деловито удалился в недра комендатуры. Мало ли, по каким делам. Мало ли в областной комендатуре прапорщиков. Пьяных прапорщиков с утра после смотра.

За тридевять времен-реальностей от сих событий Рафаэль мучительно ваял свой наиболее совершенный (и так и оставшийся навеки для всех неизвестным) шедевр, поминутно опять и снова, снова и опять поднимаясь с постели. Сон упорно не шел. Почти изможденный своим вдохновением, поток которого сносил все границы земных параллельных миров. Он брался за кисть еще, и снова, и опять примерно вторые сутки подряд (смешно и глупо нам считать часы прилива вдохновения), безнадежно надеясь, что это продлится вечно. Вечность упорно не отступала и он был счастлив – это был не он. Гений вырвался на свободу – из Бездны ли, из Горней Выси, или соединился сам с собой из двух и более частей, сплавляя полюса, на которые был вынужден когда-то разделиться, устав сам от себя – но не надолго, нет – на миг? На вечность? Потом, уснув, проснувшись, посмотрев картину и не поняв, не оценив свой собственный, совместный с тем, чьей тенью был всю жизнь он, труд, бедняга Рафаэль сперва чуть этот труд не уничтожил. Но позже, поразмыслив, сохранил. Великим Компилятором его бы все назвали, кто понял бы, что он изобразил. И этого не мало.
Верховный суд не спросил, кто в этом участвовал. Церковный суд спросил – кто это написал? Жители Горней Выси, равно как и жители Бездны церковный суд проигнорировали. Они вообще не любили посещать церковные суды. Святым отцам не удалось опознать соучастников. А на полотне живописец скромно поставил подпись: «Жан Баптист Сирано Амадей Бомарше».
Впрочем, позже наиболее строгих и суровых участников заседания все-таки навестили. Некто Эрнст, он же Теодор, он же Вольфганг и прочая, прочая, прочая, собрал их в объемистый черный мешок и унес. А куда, неизвестно.
Также возможно, что это был и Эрнесто. Или Феликс. А может, Спартак. Очень много имен и все они немного не полны. В любом из их земных эквивалентов.
Последнюю и, по-видимому, окончательную точку в этой истории поставил Кто-то Очень Сверху:
-НЕ БАЛУЙСЯ ВСЕВЕДЕНИЕМ, СЫНОК. P.S. …И ПРОЧИМ.

Художник вяло посмотрел на потолок и проворчал:
-Да если бы все это было про меня, да разве ж так бы я жил?
И где-то за кулисами реальности завыл, залаял, зарычал Собачий Гимн. На город, оглушительно шурша со свистом, разрывающим бетон, наступали внезапно увеличившиеся до размеров танка колонны выкопавшихся из прибрежного ила тараканов, муравьев и гусениц. Над ними, громогласно жужжа, пронеслись рои-эскадрильи ос.
Примерно в это же время, по таймерам, синхронизировавшимся каждые четверть часа, автоматически, во всех компьютерах единой и автономной сети города, Черный Воспитатель, на основании всестороннего голографического анализа косвенных данных, ретроспекции и собственных погружений в сверхглубокий транс, вскрыл структуру своего мироздания, открыл шифроящик сейф-стола, достал черный мешок из-под мяса, доставленный дипкурьером одновременно с новым городским секретарем, и на минуточку вышел. Отсутствовал он недолго. Вернулся он налегке и еще полчаса избавлял свои суставы от скованности, вполне возможной уже и в его возрасте, а контрактуры и тремор мышц он снял антидотом, извлеченным из другого, также шифрованного ящика без опознавательных знаков своего неиссякаемого стола. И рассмеялся с присущим ему юмором, после чего пропел несколько гамм, отстегнул нисколько не стеснявшее его в движениях пузатое брюхо модели «кенгуру» и, спохватившись, отклеил усы, незамедлительно убрав все лишнее в соответствующие ящики не менее соответствующего ему стола.

                Лагерь.
Пошарпанный, практически облезлый уже уазик подъехал к всегда открытым воротам, в которых, застыв в полном ступоре, стоял, словно третий, средний столб, оставшийся от демонтированного турникета, парень в оборванном, словно только что с баррикад, хаки.
Из уазика вышли двое, неопределенной внешности, такого же возраста, обмундирования и вроде бы даже пола. Выгрузив с заднего сидения еще одного парня в хаки – точную на внешний, не пристально-микроскопический взгляд, копию остолбеневшего. И столь же неподвижного.
Осторожно погрузив первого парня в уазик, они подняли второго, лежавшего себе спокойно на асфальте, поместили его в точности на ту же самую середину ворот. После чего один из них (не сразу поймешь, какой) достал из неприметного кармана крошечный коробок (практически брелок) ПДУ и нажал совсем уже незаметную кнопку. Парень в воротах задергался. А вовсе пожалуй невидимый для всех предусмотрительно отсутствующих окружающих уазик столь же плавно удалился, неслышный и практически несуществующий. Как только он начал скрываться за горизонтом, точно в расчетный момент, парень ожил и вроде бы даже моргнул. И сделал следующий шаг к своему исчезновению. И в самом деле исчез – официально. Теперь снаружи его больше не было. Не было его и внутри за забором. Там вообще было пусто. Да и места такого не было. И местности этой тоже. Ни на одной карте ее решительно не было. И быть не могло в принципе.

                Территория вне когда и вне где.
Где-то (и почти тогда же – по любому местному времени), куда-то подъехал такой же, как будто, уазик, и очень похожие некто (видимо, все-таки, существа) вынесли из него  вроде того же парнишку. Или другого уже? Не поймешь. Из какого-то, не то, чтобы полунедоприкрытого то ли окна, то ли люка, а может быть, форточки, доносилось утробно-ухабное, как бы похабное, а может, и просто ухабистое не то, чтобы рычание, скорее завывание в форме баллады интимного, определенно, содержания на одном из языков невероятного противника и на одном из языков настоящих противников тоже. Вынесли, в общем. И тут же внесли. А куда – неизвестно.

                Космодром.
Художник проснулся опять. Снова вяло посмотрел на потолок и внятно пробормотал:
-Какое необычное ощущение. Странно признаться, но все это я уже только что видел.
И снова закрыл глаза.
Его преследовало смутное (равно как: мутное, смутно-мутное, мутно-смутное – примерно в таких вот пропорциях) подозрение, что он должен был куда-то прийти. Но раз он где-то, определенно, уже находится, то, видимо, он уже там. Хотя на место, куда он должен был добраться, это, кажется, не очень-то похоже. Хотя общего – масса. Вероятно, что даже – сплошь одни совпадения. Но явно – не то.
Сквозь сон его еще/уже не существующей личности доносился какой-то вертепный механический блюз. И натуральный, живой, жизнерадостный смех, даже хохот, виртуозно наложенный на техно-бордельное танго методом «микса-по-ходу» - тщательно подготовленного, но от этого не менее абсолютно спонтанного экспромта.
Художник поморщился и хрипло, сквозь зубы, издал:
-Не стреляйте… в Малевича, парень мажет, как может.
-Нехай себе малюет, может, хоть маляр из него получится, - ответили басом ему.
Художник вздрогнул, сел на лавке и крепко зажмурился. Потом он моргнул.
-Только пусть он на гробик цветочков добавит, чтобы как-то повеселее смотрелось. Не могильщика же хороним, - продолжили тем же басом и добавили многозначительно:
-Не так страшен чорт, как его преподаватели.
И далее, уже неуверенно, обреченно:
-Бисовы, чорт бы забрал их к себе, к своей чортовой бабушке.
Художник продолжал упорное молчание. Пауза его напоминала вечность. Вечный сон, покой и тишину.
И продолжалась бы она и далее, если бы не пришел поручик Швейк. Он попал по обмену с тогдашним партнером, тем, что потом оказался врагом, да так и остался блуждать по подвалам все эти долгие трудные годы войны, поскольку оказался вечен, и пугал всех своими нелепыми грубыми чехословацкими шутками, плоскими и совершенно здесь неуместными образчиками рецидивирующего дезертино-окопного юмора австро-венгерских солдат времен Первой Большой.
-Не бойтесь, он призрак, - поспешил успокоить Художник своего уныло-оптимистичного, все еще непонятного собеседника.
-Да знаю я, - мрачно, все еще непонятно отмахнулся тот и посоветовал, - Насмотрелся я, как он сквозь стены здесь шляется. Одно здесь кино – на него посмотреть. Да и то – историческое.
Внезапно Художник вдруг понял, кто этот унылый и все еще бородатый мужик. Особой рыжей бородатой бородатостью.
-Малюта Скуратов? А вы как же здесь? И започем?!
Художник, видимо, пытался реально воспроизвести виртуальный, потусторонний почти что трюк своих гостевых постояльцев, одновременно сразу спросив:
-И за что? И зачем? Почему?
Но Малюта, тот еще матерый сирота, понял его и так, разъяснив:
-Душегубы мы есть Раритет.
Чем-то людоедским повеяло от этих слов, но смелый Художник не боялся каннибализма. Он в юности застал одно течение, названием похожее: каннаболизм. Оно было очень добровольно направленным и как-то связанным с борьбой за чьи-то права.
Однако, после сна ВСЕВЕДЕНИЕ и пр. отшибло, как дубиною в руках умелого Кинг-Конга. Художник попытался выйти на связь (скромно, со вкусом, астрально) с компанией «Вездесущие, ltd», в чем потерпел блестящий, сокрушительный успех. Провал в полу, напоминавший пусковую шахту, заполнился стремительно выдвигавшимся
-Что же? Откуда? – только и молвил счастливый Художник.
                Джинном класса Земля-Земля.
Дверца в головной части отворилась. U.G. – не кто-нибудь, появился из ракеты, издавая нечленораздельные и невоспроизводимые звуки, он жестом пригласил обоих узников на борт.
-Да ну вас, спалим все за час, - бурчал Малюта-сирота, но в люк полез. Ракета нетерпеливо задрожала и рванула в неожиданно открывшийся коридор.
-Тп-р-ру, - только и разобрали в грохоте диспетчеры пусковой установки. На борту Малюта стремительно взял управление в свои железные, привыкшие к веслу и кресалу, бразды.
Каскадный зонтик-гриб услужливо раскрылся над заходящим на посадку транспортом вызванной триумвиратом Армии Спасателей.
После этого колонны многоликой саранчи раздались, каждый мобильный насекомодуль увеличился в размерах втрое.
-Еще так пару раз – глядишь, они и не заметят нас, - недоуменно проявил свою стратегическую инициативу один из тактиков.
-Затопчут, - хмуро, веско возразили ему.

-Что же это все же была за музыка? – спросил Художник, отлетая.
-Р-радио, - только успел, что и буркнуть Малюта, который летел совсем в другую сторону.
-Успешно отделилась последняя ступень и НЗ, - бодрым, вновь обретенным голосом Левитана, сообщил U.G., ранее, видимо, заколдованный троллями астероидов.
-Гончий, со своими дрессированными спецэффектами, - ответил за всех непринужденно сновавший везде, где угодно, и уже опропеллеренный д-р Швейк в сопровождении воронопуделя, поглаживая свой живот, украшенный самой красной в галактике кнопкой с надписью «ПУСК» и уныло шаля. Следом, вдогонку, неслась окрылено шахрезадая Фрекен Бокк. Удаляясь, она напевала:
-Вдруг, откуда ни возьмись, маленький уазик. Покарябанный слегка и похож на тазик.

Озверело наблюдая это безобразие на своем мониторе, Черный Воспитатель тоже принял участие во всем этом творчестве:
-Все сгодится, что в деле пригодится, - изрек он, затем повторил то же самое на латыни, иврите, немецком и, чуть задумавшись, на японском.
После чего аккуратно прокомпостировал степлером цветные стереоснимки работ улетевшего Художника и вновь неожиданно отбыл.

                Стоянка.
Стакун аккуратно притормозил, не доезжая трех метров до проема ворот.
«А вот и монумент ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ».
Внутрь он не торопился. Внутри было туманно.
Он закурил свой «Петр-энд-Павел». О чем-то задумался.
«Стоит ли мне исчезать?» - спросил он себя и решительно въехал внутрь на своем вороном. Прямо в дрожащее марево миражей пустоты.
Внутри оказалось неожиданно много пространства. Четкими уступами террас, на которые выходили испещренные барельефами фасады пещер, обступая дорогу, похожую устройством на взлетную полосу, обрамленную рефлекторами ночного освещения, перед ним бесконечно открылся каньон.
Стакун поехал по пустой полосе, внутренне озираясь и шаря по темным проемам дверей. Оттуда, так же шарящее, смотрели на него.
«Пока что мне здесь нравится», - решил пришелец, увеличил скорость и пронесся по полосе – до самой пустыни, окружавшей воронку-арену, обнесенную рядами лож-кабин с полукруглыми арками.
«Похоже на цирк, в котором публика вся – сплошь принципиально тешащие культ личного пространства одиночки», - прикинул Стакун и поразился замысловатой интеллектуальности течения своей мысли.
«Мысль не моя», - отметил он.
«Конечно, не твоя, - поддержали его, разумеется мысленно, - Здесь мысли общие»
«И поэтому никто не хочет никого видеть», - решил Стакун.
«Разве что на арене», - вновь поддержали его и словно небрежно потрепали по плечу.
«Когда она не занята», - снисходительно.
«Но Это случается редко», - с некоторым сожалением.
«Что случается?» - нервно разобрал себя Стакун.
«Большая инспекция», - уже неохотно.
«Когда нас посещает Ревизор», - привычно, нехотя и обреченно.
«Он отбирает лучших», - безлико и почти бесплотно.
«И уносит их с собой», - совсем уже неразличимо.
«Куда уносит?» - обрадовано снова различил себя Стакун.
«Похоже, ты осваиваешься. – Вверх, на Лапуту. – Как? – В челноке. – Это такая посудина, как паром с этого берега на Тот. – На какой еще берег? – Видишь этот пляж вокруг? Это Наш берег. – А тот, другой. – Там».
Подбородок Стакуна, словно следуя за чьим-то указательным пальцем, сам собой задрался, так что ему пришлось уставиться на раннюю и бледную луну.
«Это?»
С ним просто молча согласились. И будто разошлась незримая толпа.
«А Лапута?»
«Лапута – это Его Титаник. – Или айсберг. – Для кого как. – Как это? – Ну уж не для тех, кому не дали обратный билет. – Никто не знает, что с ними. – Как никто – живут там так же, как и мы, в кратерах, под куполами. – А те, кому дали обратный билет? – Туда и Обратно? – В оба конца? – Их мы тоже ни разу не видели. – Знаем только, что они уже Здесь. – Вы и друг друга, похоже, не видите», - подытожил для себя самое важное Стакун, но последнее слово осталось все же не за ним.
«Смотри, не выиграй Билет-в-один-конец».
«Да вы вообще все есть здесь, или нет?»
«Бываем иногда. – Не все. – Встречаемся еще.»
И тишина.
Стакун осмотрелся еще раз – входа на Арену не было.
Табличка на стене: «Территория Терра».
«Терра – планета? Или – просто земля? Сокращение от террариума? Или Терром зовут Ревизора? Но тогда Ревизор – это прозвище? Должность?»
Столько вопросов в жизни Стакуна не возникало за весь предыдущий год. «БЕЗ ВОПРОСОВ», - это был его девиз.
На всякий случай Стакун еще раз перечитал его на своем бензобаке. Правильно, ясно написано: «БЕЗ ВОПРОСОВ». Почему же не действует?
Последнее, так и не оформленное самим Стакуном недоумение, задало несоответствие всей истории его предыдущей жизни и этой новой реальности, с которой он столкнулся, предварительно загнав до нее пол бензобака. Не сам же он – это безмолвное «?», точно, уж вовсе не он. «Здесь, как гараж. Или стойбище. Отсюда они носятся по миру, Ветры».
Стакун примостился спиной на сиденье, ноги, вытянувшись, уместились на багажнике. Он задремал. И сразу же оказался мчащимся сквозь толщу темной воды, навстречу и в стороны проносились светящиеся ломаные подвижные, иногда и глазастые фигуры с изменчивым пунктиром контура. Вот какая-то темная рыба, похожая на выпуклое веретено. Он мигом проглотил ее, пару раз успев вонзить в нее все ряды своих острых зубов.
«Я дельфин?» - не то удивился, не то сообщил  себе он.
Почти полная мрака пересеченная долина дна и взвесь взбаламученного песка. Темная и упругая вода, сквозь которую несся он, внезапно чуть не оборвалась перед мордой огромной рыбы, ее распахнутой пастью с частоколом кинжалов зубов. Круглые глаза могли парализовывать. Они застыли без единой мысли. Немая смерть. Он даже испугался. И плавно и мгновенно оказался далеко позади и много выше – там, где вода была не такой уж плотной, а мягкой и сизой, почти нефритовой.
«Я жив. Я уже почти у поверхности».
Откуда он мчался, почему он забрался так глубоко и зачем так спешил? Вот новые вопросы, которые также не задал себе Стакун. Он просто быстро протрезвел от дремоты. Кисти, подложенные под затылок, даже еще не решили начать затекать.
«Подплыл, наверное, вплотную к чьим-то окнам на дне. Или в древний целехонький храм Низвергнутых, - так решил себе Стакун. – А торопился, потому что не мог быть долго без воздуха и на такой глубине». Он всегда обходился без лишних загадок, сам себе он, пожалуй, смог бы объяснить что угодно.
«Или меня откуда-то выпустили с глубины. Нового, полного сил. Разве я не похож на младенца?»
Дельфин, когда Стакун, в последних картинах, увидел его со стороны, и впрямь казался небольшим и светлым, даже на последней глубине, цвета неба. На фоне дна, он, конечно, был очень заметен.
«Я жив. Я у солнца. Я уже на поверхности». И еще одно море – невесомое, прозрачное, полное разлитого в нем золота, в котором здорово и быстро проносишься, мгновенно согреваясь и смеясь.
«Ничего странного, - вынес вердикт на это Стакун. – В области я привык. Что кто-то то и дело злорадствует моим злорадством, входит в раж, злясь моей злостью или наслаждается, боясь моим страхом. А сегодня я порадовался радостью выпрыгнувшего из воды дельфина. Хотя, по-моему, это скорее была дельфиниха. Будь она девчонкой, я бы решил, что она радуется так, словно выпрыгнула из трусов».
Опять же, здесь, на Стоянке Ветров, оказалось сложным определить погоду: вроде не пасмурно, но полная луна, а солнце все время – низко над горизонтом и красное. Не жарко, не холодно. Погода… Да, какая-то есть погода, наверное.
«Не двигались, ни солнце, ни луна. Это что, полюс?» Стакун чуть пошевелился, устраиваясь удобнее, опоры-пневмотелескопы гарантировали устойчивость его «Мустанга».
«Самое время вспомнить Старого Доброго Вини, который искал свой Полюс, с целой экспедицией искал, да так и не нашел. Ветер Олле-Лукойе к вашим услугам», - вежливо, вкрадчиво и достойно.
«Ясно, что это на Ветер Бронкса».
«Изреки еще что-нибудь, Вождь Равнин».
«Если бы я знал, что после смерти так интересно и хорошо, то я заехал бы раньше».
«И стал бы Ветром?»
«Стал бы Ветром».
«Могу рассказать свою последнюю сказку», - предложил Олле, словно на самогон зазывая. Но Ветру ведь не опьянить себя ничем, кроме грез.
«Не анекдот?»
«Нет, точно сказка».
«Валяй».
«Была в одном…»
«Короче. Суть давай. Без титров, вводных, мишуры и экскурсов. Спасибо».
«Дюймовочка. Смазливая девка была, даже…»
«Пропустим».
«В общем, милая, но очень маленькая. Все принимали ее за ребенка. И не везло ей в личной жизни. Подходит к одному и так, и эдак ему намекает. А он ей: «Вырастай быстрее, милый ребенок». Слезы ручьем. Следующий: «Расти большой, телефон не меняй». Слезы рекой. Еще одна хорошая попытка – вроде, все взаимно, а в последний момент: «Кто тебя знает, на самом деле, детки хитрые пошли, а закон суров. Море слез. И наконец, она нашла себе слепого, старого и еле-на-ходу крота!»
«А чем закончилось? Она не вступила в Ассоциацию Фани Каплан?»
«Сбежала к эльфам. Экспорт-импорт».
«А крота задушила?»
«Потому и сбежала».
«Не понятно, чего добивалась», - Стакун был всегда абсолютно равнодушен к детским сказкам.

                Гильдия.
Николай любил пиво. Николай делал пиво. Не то, чтобы он ненавидел свою работу – он двенадцатый год не мог стать мастером. Он не был сознательным адептом Зла, вовсе нет. Он просто выполнял свои ИНСТРУКЦИИ.
ИНСТРУКЦИИ предписывали делать пиво разных сортов: «Офицерское», «Люкс», «Городское», «Районное» и «Домашнее». Сначала все готовилось по одной технологии. После этого пиво делилось на дорогие, средние и подешевле сорта. Первые оставались почти неизменными – туда немного соли, туда немного золы. В остальные же Николай мочился, блевал и, когда получалось, справлял другие естественные надобности. Ему некогда было отойти от своего рабочего места. Раньше он был отработчиком, потом уже просто работал, как член своей немногочисленной пивоварской гильдии.
Было еще пиво «Особое» - его готовил сам мастер, отдельно. Чего он туда добавлял, Николай зарекался помалкивать, но пиво это шло только в заказы Властей – в счет налогов. Было еще пиво «Докторское» - его распространяли по персональным договорам с магазинами тем, кто лечился от алкоголизма. Одна бутылка (были бутылки с любой этикеткой) напроч отбивала желание повторить – на месяц, минимум. Результат этот (то же, что делал с пивом Николай, но в обратную сторону) объясняли успешностью и убедительностью лечения. Кроме того, существовали сорта «Особое №2» и «Особое №3» - они превосходили просто «Особое», соответственно. Сам Николай тоже пил пиво. Просто пиво, без всяких сортов. Существовали, видимо, и другие, заказные (уникальные, зачастую единократные) сорта – «Мужское», «Женское», «Страшное», «Злое», «Слабое», «Немощное», также с обычными этикетками. Но этого Николай решительно не касался – жизнь была ему еще дорога. Иногда он просто купался в пиве – в уже отделенном, «Городском» и «Районном». В жару. Или если не было дома воды. Все равно с пивом возится – неудивительно, если пивом несет.
ИНСТРУКЦИИ Николай выполнял добросовестно. По-своему, он был порядочен. Всегда аккуратно вылавливал из чанов тараканов и крыс, закрывал сверху крышкой, если крыша текла.
Только вот однажды он увидел Пивного Моржа. Николай кушал пиво на завтрак, обед и ужин. Иногда он даже суп на пиве варил.
Но все же встреча с Пивным Моржом оказалась для него неожиданностью.
Морж, вынырнув из бочки с «Городским» и громко рыгнув, осведомился:
-Почему же такая бурда?
Николай растерялся, но тут же нашелся:
-Все по ИНСТРУКЦИИ, все по ГОСТу.
-Говно твои ИНСТРУКЦИИ. И ГОСТ твой – говно. Кто такие, вообще?
-Это правила приготовления.
-Значит, рецепты? Слушай меня. Я давно за тобой наблюдаю, - морж почесал желтый клык. – Что за рецепт, чтобы в пиво мочиться, блевать и срать? Покажи.
Николай растерялся вторично.
-А я тебе покажу.
И морж извлек из той же бочки целлофановый пакет, в котором, в поллитре пива плавал коричневый, похожий на пластилин, комок.
-Натуральнейшее говно.
Лопнул он пакет Николаю об голову так, что комок прилепился прямо на лоб. А потом утащил его в бочку и утопил.
Так и нашли его утром, захлебнувшимся в пиве.
После чего заявились в пивоварню все три дознавателя, изловили в одном из чанов и затем допросили Пивного Моржа, а уже через неделю появились новые сорта – не то, чтобы очень «Особые», но в направлении этого: «Солдатское», «Темное» и «Союзное». А также ставшее затем наиболее популярным «Простое».
Пойманный морж оказался нахальным мутантом, самовольно приплывшим из Ледовитого Океана, большую часть своего пути проделав, прицепившись к барже «Таран», а последнюю, наиболее радостную часть того плавания – и вовсе на ее борту, где выучил язык и научился разговаривать. Позже он умер во время вскрытия. Но через три года новый мастер, по ранению в ногу выпущенный из Чехии, после того, как залечил свою хромоту и стал реже видеть кошмары черезполосицы контрударов, поставил памятник Пивному Моржу напротив самой большой в городе пивной. И еще одно пиво стал варить – «Пивной Морж». По чешским уже рецептам.

                Почта.
Сильвия появилась неожиданно. Никто не видел, чтобы она шла по улице. Никто и никогда не замечал, чтобы она заходила в какой-нибудь дом или выходила из него, и вообще ее присутствие где-либо, кроме почты. Жила ли она вообще в городе? Ее не встречали в магазинах, барах, театрах.  Иногда на почте шутили:
-Ее приносит и уносит ветер.
Сильвия прошла в свой маленький кабинет и сразу же, поздоровавшись с почтовиками-отработчиками, рывшимися в завалах посылок и бандеролей, с операторами звуковой и видеосвязи (односторонней грамматической и двусторонней фонетической), приступила к написанию письма, настроившись на образец нужного почерка и сверяясь с инструкт-подстрочником на мониторе:
«Дорогой Радик! Твоя тетя Аля…»
Оформив всю информацию в душевное письмо, не пропустив ни одного ключа к подсознанию Радика (сержанта второго оперативного батальона), ни одной команды, побуждающей его к предусмотренным его воспитанием импульсивным действиям, ни одного псианалитического конструкта, поддерживающего влечение Радика к своей тете, когда-то соблазнившей его, когда он учился в восьмом классе, оказавшись при этом чуть ли не вдвое моложе положенных ей сорока четырех. Сильвия могла собой гордиться – никто не смог бы сделать это лучше, чем она.
Подписав и запечатав конверт, она оттиснула над адресом штамп: «ПРОВЕРЕНО ЦЕНЗУРОЙ ОТПРАВИТЕЛЯ». А еще выше другой: «ПРОВЕРЕНО ЦЕНЗУРОЙ ПОЛУЧАТЕЛЯ». После чего отнесла свое произведение почтальонам-отработчикам.
Теперь следовало подготовиться к записи видеограммы – письмофильма, передающегося по сетям компьютерных коммуникаций. Ей предстояло превратиться в даму, которой через две недели стукнет полтинник. И пригласить племянника на свой юбилей, в соседнюю область. Видимо, необходимо, чтобы он туда приехал. А может быть, просто поехал в ту сторону. Придется ли ей самой оказаться там в качестве тети Али, хоть иногда, на протяжении этого юбилея, Сильвия еще не знала. Племянник может вообще не доехать до тети – вляпается во что-нибудь по дороге и пойдет под трибунал. Или в госпитале окажется, пресекая какое-нибудь преступление, которому угораздит попасться ему на глаза.
Загримировавшись и настроившись, Сильвия включила камеру и начала: «Дорогой, - пауза, - племянник, - вздох и многозначительное, - не знаю, - далее устало, - получил ли ты Мое, - последнее слово – глубоким грудным голосом, полным последней страсти, - письмо…»
Закончив, Сильвия датировала запись послезавтрашним числом. Послезавтра программа, сверив дату получения со своим таймером, «примет» послание и перешлет его в батальонную сеть.
После этого Сильвия занялась псифармакологией и приготовлением посылок.
Она давно была инспектором Отряда. Сколько себя помнила. Последние годы – почтовым инспектором.

                Район.
Тяжелое это дело – писать статьи.
Районный дознаватель сверился с кодексом и уточнил формулировку результатов расследования. После чего вернулся к плану самого преступления. Отработчики с продовольственных складов, опытные и незаменимые поставщики черного рынка, почти погасившие суммы своего выкупа и требующие его увеличения, а значит, нового штрафа и нового суда. Главное, не подвести их под смертную казнь. Погасив свой выкуп, они явно собирались вернуться обратно – каждый в ту область, из которой его доставили. Разумеется, для этого, чтобы не оказаться, вернувшись, с пустыми руками, им понадобятся некоторые сбережения. Один из них был раньше автослесарем – пожалуй, захочет снова открыть мастерскую, сделав взнос в ту же авторемонтную гильдию, из которой был исключен, как только мастерская его оказалась конфискованной. Вот только скопить на это из минимальных прожиточных остатков оклада, да и их доли за похищаемые со склада продукты, у него все время почему-то не получалось. То подруга молодая, то карточные долги, то безумная гульба в полуподпольном трансхардовом клубе. Он-то и подобьет остальных на то, чтобы «сорвать большой куш». Другой, угодивший под суд сразу же после демобилизации лейтенантом. Потерял половину легких во время встречной химической атаки, а заодно отстрелили второй и средний пальцы на правой руке и выбило осколком левый глаз – так что стреляет он только с левой, целясь правым. Застрелил из наградного ТТ троих сельских активистов, которые насиловали в поезде ехавшую на каникулы студентку. Этот всех блестяще организует. Первый слишком жаден, чтобы быть лидером – он и в отработчиках очутился, когда, собрав из собственноручно изготовленных деталей по старым чертежам «Харлей-44», сбил на нем ребенка, пьяный, а мотоцикл все-таки попытался продать – в другом городе. Сейчас уже не встретишь почти иномарок – их всего осталось по дюжине на область, да и то половина из них – велосипеды производства стран-сателлитов. Опасно ездить на иномарке – любой военный патруль из еще не отошедших от недавних боев ветеранов расстреляет транспортное средство по поводу той или иной угрожающей подозрительности. Остальные – кражи, драки с увечием, хулиганство. Но эти двое организуют их так, что кассу они возьмут. Она все равно застрахована от ограбления – страховой отдел все им возместит из областного фонда. Заодно и частники начнут страховаться шустрее и от большего числа неприятностей. Экс-лейтенант, которого готовили, как командира штурмовой команды населенных пунктов, сначала десять лет в сухопутной офицерской школе, затем, когда он выжил после годичной школьной практики сержантом в Польше, Силезии и Померании и получил погоны младлея – еще пять лет в сухопутном офицерском училище, в приграничном Львове, с ежемесячными трехдневными нарядами (обязательный минимум) на передовую и двухнедельными ежеквартальными командировками на разные участки Центрально-Европейского и Балканского фронтов. Происходил он из семьи майоров, подполковников, полковников, в которой даже женщины служили – в вещевой, продовольственной и медицинской службах. Так что, выживи он и продержись, майорскими погонами он был бы обеспечен. Но он не продержался – собственно, на их участке уничтожены были полностью практически два полка и бригада. Он подсознательно мечтает о штурме, выстрелах – налет организует первоклассно. Только бы никого не убили. Лишнего. Остальные – агрессивные маргиналы, любители риска, внимания, постоянно жаждущие денег и адреналина, пронырливые, скользкие, но азартные. Таких очень сложно удержать на длинный штраф, но легко перетасовать на коротких. А лейтенант, разжалованный по решению суда, может вполне и уйти. Вместе с кассой. Там и будет-то не так много – много ли накопится в районной кассе за пять дней рабочей недели? Если не перечислить через нее платеж для кондитерского комбината за партию галет и шоколада, ушедшую на окружные склады ВВС. Впрочем, одному ему не уйти – только если вместе с бывшим штурманом, а до того – механиком-водителем БТРа «Скат» - тех, что на воздушной подушке. Тоже – потомственный прапорщик, перешедший в автогильдию после года, проведенного в нейрохирургических отделениях госпиталей всех эшелонов, какие только есть. Чем они там ему заменили лазером прожженный мозг – едва ли половина извилин остается не обугленной после такого ранения – не устанавливал ни томограф, ни ультразвук, ни магнитные сканнеры. Большую часть черепных костей заменили титаном и все это сверху затянули биопластидом, который создавал и идеальную гладкую лысину, и изолировал голову от всех раздражающих излучений и волн. Он, кажется, опять собирает по вечерам мотороллер – бессонницей мучается и навязчивым стремлением занять свои руки сборкой, разборкой или переделкой каких-нибудь механизмов. Если ему случайно подвернется в лавке запчастей один допотопный и чуть ли не авиационный мотор, скажем, завтра, то он вполне сможет вывезти экс-лейтенанта и кассу. Даже после того, как Отряд возьмет в кольцо всех грабителей. Экс-лейтенант, пожалуй, сможет создать достаточную огневую завесу. Если на этой неделе, где-нибудь около воскресенья заберет в оплату своего сопровождения некоторого подпольного торговца на сделки и торги соответствующий его навыкам и способностям инструмент. Необходимо только заменить в магазинах гранатометной части все бронебойные и осколочные снаряды на дымовые и зажигательные. Что там, напротив кассы – плотницкие ряды? А дальше – заправка? С кассой им, пожалуй, не затруднительно будет приобрести себе и новые документы, и системную идентификацию и даже устранить, или, хотя бы переменить столь замечательные приметы, спутать которые невозможно. Еще и останется.
Дознаватель вспомнил, как сам когда-то катался на мотороллере – ехал по сельскому пригороду, еще в предвыпускном классе военно-юридического лицея, только и крикнул какой-то полузнакомый мужик, злобно-радостно:
-Привет! Чо, катаешьс\я?! – как он, переезжая через канаву, услышал громкий хруст под собой, и что переднее колесо уходит вниз, между обломками досок и весь мотороллер валится на бок, прямо в мокрую тину с запахом болота и теплую мягкую грязь. При этом ему удалось ушибиться плечом и боком о какие-то камни, а кричавший мужик еще более радостно ахнул и уже совсем счастливый бросился вытаскивать его наверх. До сих пор дознаватель помнил, как вздрогнул на слове «Привет!», а на «…ешь!» доски сломались и он поехал вниз, полный растерянности, недоумения и обреченной и беспомощной обиды. Мужик этот – отработчик с пивоварни, тут же разводил руками перед случившимся муниципальным патрулем, с твердой искренней простодушностью и осадком вечной озлобленности, повторяя:
-А я поздоровался просто – а он ка-ак рухнет!
Что-то около десяти лет назад это было. После этого дознаватель уже не садился ни на что двухколесное.

                Патруль.
Полдня проторчали на детском стрелковом празднике. Карапузы о долговязые подростки расстреливали запасы школьного арсенала. Обычная школа, не имеющая отношения ни к одной из Властей.
Сейчас, провожая взглядом инкассаторский броневик Комитета, капрал краем глаза не выпускал из поля зрения свой. Стекло прожектора пора уже заменить – еще пара трещин и вылетит вместе со слеп-лампой. Репродукторы хрипят, но пока еще ничего – если громких дискотек не устраивать. Хотя это не возбранялось, если перекресток среди пустырей. И даже с цветомузыкой. Часу во втором-третьем ночи случайным прохожим приятно будет убедиться, что порядок на улицах не оставлен вниманием муниципалитета. Куда обращаться за помощью – тоже видно и слышно. Бессонные наркоманки, которым все равно, куда тащиться, когда дома страшно, а со своими компаниями они только что поскандалили, тоже под присмотром, когда собираются на бесплатные танцы без идиотских пропагандистских программ и служебного секс-шантажа. По крайней мере, в ночь таких танцев им не перережут горло и они не станут шариться по чьим-то пустым карманам. А может, кто из них и забеременеет, что тоже городу полезно.
Когда уехали инкассаторы, капрал, слушая переговоры по радио и музыку из тихого, почти бесшумного транзистора-серьги, наблюдал за обходом тимуровцев. Красные галстуки деток (заметил чьи-то знакомые по его дискотеке косички) скрывались в подъезде, потом появлялись из него и снова скрывались в следующем. Дома обходили звенья-пятерки. Пенсионеры, инвалиды, постоянные клиенты косичек… Иным тимуровцам давали на чай за уборку, готовку и прочее… Два часа после занятий и часов самостоятельных заданий – такой вот распорядок в пионерском интернате. Раньше, когда он сам учился в той школе, где сегодня стреляли на стадионе, разносили еще и пенсии, и в магазины тоже ходили – сейчас этим занимаются выкупленные гильдиями малолетние отработчики-рассыльные, или сами потомки лавочников и мастеров. Их маршруты и примерное время нахождения, записанные и обновляемые ежемесячно, при сопоставлении данных всех патрулей каждой смены, служили некоторыми приблизительными координатами возможных свидетелей происшествий. Автоматическая видеокамера в шлеме каждого из патрульных фиксировала все, при чем он присутствовал, исключая косички – шлем на приборной панели также фиксирует обстановку, как и на голове. Записи обрабатывались компьютером, сопоставлявшим всю информацию. Порядок на улицах, в общем, поддерживался. Изощренные взаимоотношения Властей входили в этот порядок. Списанные из войск боевики, тайные операции оборотней, способных телепортироваться и воскресать, непонятные в своей безжалостной альтруистичности фанатики Светлого Завтра – все они сверхъестественным образом уклонившись от задержания или суда, при самом задержании вполне могли сделать смену последней. Оставалось пресекать СОБСТВЕННО ПРАВОНАРУШЕНИЯ  и побочные явления Их взаимоотношений, нежелательные для Них самих.
«Вот, например, отработчик в клетчатой спецовке, выходящий из районной кассы, что он там делал? Получал перевод от родни, открыв себе счет, или, наоборот, клал на этот счет ту часть минималки, которую решил не пропивать, как большенство, а откладывать, чтобы потом одним махом погасить последние проценты, отделяющие его от свободы? Все может быть. Но пока он не ссыт мимо урны, документы и личность у него проверять не положено. А вдруг это тренирующийся «Робинзон»? Неудобно получится. А если чей-то спешащий курьер и при нем – партия крупных неприятностей или чье-нибудь срочное донесение, которое Они примутся у нас выковыривать? Лысый, приметный. Раньше, пожалуй, мастером был, воевал. Как он машину шарами схватил – чуть ли не разобрал. Видно, что видит он скорее не надпись «МУНИЦИПАЛЬНЫЙ ПАТРУЛЬ», а узлы и схемы, словно нырнул в чертежи. Видно, технарь. А на меня он внимания – ноль. А ведь даже и шаг не замедлил».

                Отработка.
Лысый проснулся от дребезга и лязга будильника. Он никаких не признавал, кроме механических. Он был вроде бы не раздет – куртка и клетка висели на стуле. Шаровары-полосатики так и остались на нем. Хоть разулся.
«Неужели разули?» Прошлепал в прихожую своей одноместки, сапоги-волонтеры, вроде бы даже мои. Сам, конечно, мог потерять свои, а эти снять с кого-нибудь. После третьей фляжки он ничего не помнил. Сходил в сортир. Член был в смазке.
«Хорошо еще, что не в говне». Вспомнил молодость, учебный центр в бронелетных частях («а как их еще обозвать, эти «Скаты» - не танк и не вертолет, скорее уж катер»), Астрахань с ее почти публичными общагами, населенными студентками институтов и гражданских училищ, проститутку-начпрода – в прошлых, тоже видимо пошлых жизнях своих, наверное, была маркитанткой и собственные патрули – безо всякой брони.
Патрули на броне – это нужно учесть. В пятницу возле кассы у муниципалов просто наблюдательный пункт – от открытия и до отъезда инкассации. А ведь есть еще два других патруля…
Предстояло идти к овощам и мешкам, коробкам и морозильным камерам. С восьми до восьми – с двумя перерывами по пятнадцать минут. Полторы смены – и одна из них полностью штрафная. Но дело-то делается в основном  ближе к вечеру. Хотя погашается выкуп вроде не медленно. Не сказать, чтобы он мог себе позволить намного меньше, чем когда был мастером. Разве что только в техническом отношении.
Закрыл за собой двойную железную дверь с оглушительной сигнализацией – при попытке взлома комп-центр включался на полную мощность и орал его собственным басом так, что слышно было во дворах с другой стороны улицы:
-Пожар! Пожар! Пожар! – и выл сиреной, неопределенный такой сигнал – не «скорая», не спасатели, не патрули и не «воздушная тревога». Сам попробовал раз по пьяни – умельцы на спор пытались открыть.
Вышел наружу. Полюбовался небесным пейзажем в стиле «горы и воды». Когда он рассказал на складе про леса и холмы, реки и туман небесных долин, его похлопали по плечу, стали меньше наливать и долго еще дразнили «китайцем в стиле Горькой Водки».
Когда он дошел до складов, то обнаружил, что…

                Банда.
…игра не клеилась.
«Ошибка», - предупредил наблюдавший за игроками крупье, переделанный из бортового компьютера прошлого века. Тогда он рассчитывал курс самолета и его ракет. Сейчас – комбинации покера. Играли меченными картами. Изотопы разного спектра, видимого детекторами крупье. После закрытия и опечатки склад превращался в подпольное казино.
Сейчас было «окно». Ни погрузить, ни разгрузить, ни перетащить.
Май посмотрел на стол и понял, что действительно сделал неправильный ход. Монитор выжидающе моргал. Сентябрь, Февраль и Июль невозмутимо уставились в свои ладони.
-А вот и Декабрь!
На пороге возникла, загородив дверной проем, фигура Декабря.
-Без меня? Уже начали?
-Пересдаем, - быстро сказал Май и сбросил карты, открыв свое ничего.
-Ничего себе!
-Ладно…
Месяц рождения в качестве псевдонима придумал Декабрь – когда ему осточертел его китайский позывной. К нему прислушивались – он умел выгодно пристраивать товар и тщательно, удачно вести торг.
-Что еще на Дороге увидел? Снова Горькую Водку?
-Пять олимпийских колец. Не растолкуешь, что бы это значило?
Сентябрь задумался. Наркоманом он стал, когда на станции, где остановился его эшелон, разорвалась цистерна со сжиженным ЛСД. На Дороге Неба он ничего не видел. Он видел мысли, когда они превращались в насекомых и животных, тоже похожих на насекомых. Мысль Декабря, выскочившая из лысины прямо на него, оказалась мутным серым богомолом-волкодавом с кристально четкими гранями, постепенно раскрашивающимися в розово-сиреневого волкодава, распускающего метрового размаха янтарно-золотые крылья бабочки с апельсиновыми прожилками, рассыпающего во все стороны молочную манну икры.
-Ты, никак, снял вчера все-таки кого-то, Декабрь?
-Ага. Часового у дверей.
-Ладно, ребята, не пытайтесь добыть себе неприятностей, - предложил им обоим Май и растопырил клешню левой руки, большим пальцем показав на Декабря, а мизинцем и безымянным, сжатыми – на Сентября.
Февраль выудил из пустого ящика гитару и заныл, перебирая струны:
-На дороге, на большой, мы тревожим твой покой…
И тут же сбился:
-Перестань меня улыбать, Сентябрь!
У Февраля была своя особенность. В Кашмире, в очаге бактериологического поражения, он понял, что такое ранетки. Ранетки оказались некоторыми существами, живыми и даже мыслящими. Они проникали в того, кто их ел. И жили в его крови, в его мышцах и мозге – в растворенном уже состоянии, отделив свой сок от переварившейся мякоти. Их чувства становились чувствами тех, кто их съел. Но только, если съедали их целиком. А уж если их варили, то из них получались унылые мертвецы. Поэтому Февраль ненавидел компот. И каждый день съедал столько ранеток, сколько мог вместить его живот. А заодно и яблок. Он становился от этого чище.
Июль вообще не помнил ничего до порога псиотделения госпиталя, куда его привел, а затем навещал его там некто, назвавшийся его братом и объяснявший ему все время, что он его брат, чему Июль всегда очень радовался. В отработку Июля направила ежегодная всеобщая экспертиза, признавшая его симулянтом. Может, его и не было раньше – дело темное. Этот, наоборот, обожал компот и постоянно варил его дома и приносил с собой на склад в трехлитровой банке, в авоське, на почве чего у них с Февралем происходили ежедневные стычки, потому что компот варился из яблок. Июлем его назвали, потому что внешне он напоминал Цезаря из сериала про легион.
Все они раз в неделю отмечались в районном комитете, а если приходили туда не в назначенное время, то их начинали разыскивать, и дальше им  приходилось отмечаться уже ежедневно – неделю, месяц. Полгода – пока они не переставали вызывать подозрения.
Май включил радиофункцию крупье:
-…танцы имели большой успех у девушек города…
«ИМЕЛИ ДЕВУШЕК», автоматически отметил он, а Сентябрь увидел, как у него из груди выполз, сонно дрожа, краснорозовый тигроос и, дребезжа и мелькая крыльями, начал увеличиваться от размера котенка до тех пор, пока его голова не стала с человеческую, после чего, поворочавшись в воздухе в разные стороны, лопнул, как шарик, вернее, как мыльный пузырь, потому что бесследно.
-Бес, след, но, - подал голос Июль.
А Май засыпал, засыпал – и вдруг он проснулся. Точнее, проснулся совсем другой он. Тот, который не Май. Тот, который так и остался навсегда лейтенантом.
-Встать! – гаркнул он. – За работу!
К воротам склада медленно подъезжал фургон.
Он направил свой слух в сторону радио и сразу же, почти, различил его веселый перезвон.
-Выключись!
Карты уже исчезли.
-Скажи: «Фантастика!». Скажи: «Фантастика!» - теребил Июль Сентября, словно это было ключом-заклинанием.
Сентябрь обреченно сказал:
-Фантастика, - и сразу же увидел четыре разновидности пришельцев.
Июль восторженно хлопал ресницами и бибикал.
Внезапно с резким щелчком посреди склада, словно это была палата, возник доктор в халате и строго сказал:
-В час по чайной ложке эликсира. Всем.
И с щелчком провалился в другое, свое измерение.
Июль тут же полез за своей банкой. Он знал, из чего готовится эликсир.
Но гражданин Не Могу был по прежнему женат на гражданке Не Хочу.
Июль вспомнил. Он должен был передать один мешок – перевезти из одной деревни в другую. И потерял по дороге. Точнее, мешок украли на заправке. К нему пришли и сказали, что его мать была взята в залог, сразу, как только он выехал с тем мешком. Обычная практика. И что она умрет, если мешок не найдется. Но они не знали, что он уже знал, что матери никакой у него нет, и никогда не было. А играли ее  роль сестры-близнецы. Играли всю его жизнь. А сам он, видимо, был гомункулюсом. Или големом. Он не предпринял ничего. Люди приходили к нему и спрашивали – где она, почему он не ищет мешок. Или не просит какого-нибудь поручения, чтобы отработать потерянный мешок («может, сами и сперли, иначе бы не согласился, если бы сразу предложили то, от чего он сейчас не может отказаться – из-за матери-то»). Но он просто ждал – когда сообщат, что ее больше нет. И этим своим бездействием он показался Им очень опасным. И тогда его просто стерли. Хотя ему казалось, что когда он спит и ходит во сне – по дому, на улицу, где-то вроде бы даже работает, она все равно приходит, как будто никто ее не изымал в залог – сразу же, едва он проваливается в подушку и тонет в ней. Он говорил ей во сне, что она не настоящая – еще до того, как она исчезла. А когда он просыпался, она начинала перебирать его метрики, вспоминала всю его родню и показывать его детские, вместе с ней. Фотографии. А потом его просто стерли и он оказался на складе. Он тогда, во сне, говорил ей, что никакая она не доярка. А наяву она показывала ему грамоты за победу в районном соревновании по удою. Раньше у него было имя, а теперь он просто Июль. А что было в том мешке, он так и не узнал. Может быть, просто сено. А может быть, все же солома.
А может быть, над ним посмеялся какой-нибудь злобный гений. Подвел черту под всем, что было до Июля.