Сполохи угасающей памяти. Гл. 4. Война

Глава IV

ВОЙНА

Для отца это была уже третья война. Сколько же всего перенесло их поколение за короткое, но невероятно бурное и жестокое время! Теперь приходилось начинать все сначала. Они прекрасно понимали, что главная их задача состояла в спасении уцелевшей техники и личного состава. Они были старые битые волки. Было принято решение погрузить неисправную и разобранную технику на баржи и отправить флотилию по реке. Эту операцию по эвакуации должен был осуществить его отец. Знамя полка, всю документацию и внезапно прибывший партийный архив Бреста, вместе с взводом охраны, женами и детьми отправить в том же направлении на машинах. Оставшиеся запасы бензина были слиты выходившим из окружения танкам. Инженерная рота была оставлена до уничтожения оставшегося горючего, сооружений и техники. Впоследствии оказалось, что остатки сопротивлявшейся роты были взяты немцами в плен, а во время попытки к бегству перебиты. Об этом его отец узнал от местных партизан только после войны. Нашелся предатель, указавший среди болот дорогу к аэродрому.
Немцы обошли Брест с севера и юга, оставив их полк у себя в тылу. Таким образом Брестская крепость спасла их, по меньшей мере, от плена. В его детской памяти эти дни выхода из окружения сохранились как нереальность страшного сна, неразбериха на грани паники. Начальник ближайшей станции сообщил, что на Восток отправляется последний уцелевший состав. Отцу удалось отправить сундук с теплыми вещами в тыл. Но самое удивительное было в том, что они дошли до заданного адресата. На войне самые простые вещи становились чудом. Остаться в живых, не потерять близких, выйти из окружения, сохранить не только личный состав, технику, но и личные вещи. До сих пор у него в Питере висит на стене маленький коврик из того старенького сундука.
В трясущемся и завывающем автобусе было душно и невероятно тесно, он был полностью забит ящиками и тюками. На сиденьях были плотно уложены стопки каких-то бумаг, туго связанных пеньковой бечевой. На заднем сиденье лежало зачехленное знамя полка. Пятеро притихших малышей были чудом втиснуты между всем этим скарбом. За автобусом в пыли неслись две полуторки с охраной. Где-то с ними были его мать и старший брат, который прибежал в самый последний момент. Он с солдатами поворачивал наши танки на дозаправку в ГСМ. Мать была назначена врачом колонны. Сёла пролетали не останавливаясь. В детскую память врезался гусь, сбитый машиной в каком-то из них. Для него остается загадкой, почему сбитый машиной гусь вызвал истерику и слезы в три ручья, а бомбежки, пожарища, изуродованные трупы – только ужас, страх и никакого сострадания? Вероятно, жуткие картины трупов, горящей техники, сёл были настолько нереальны, что уже не могли шокировать сознания ребенка. Несколько раз налетала немецкая авиация, машины только прибавляли скорость и маневрировали. Бомбы рвались то спереди, то сзади, то по бокам. Обошлось без прямого попадания, но появились раненые. У матери, кроме этой, возникла проблема с мародерскими продуктами. Однажды колонна притормозила у мест только что прошедшего боя. Командир колонны подал команду остановиться и собрать документы у наших погибших. Солдаты неизменно просматривали заодно и сидоры, но в них, кроме сухарей, да куска сахара замусоленного махоркой, ничего хорошего не было. Оправдывали солдаты себя тем, что «это им уже не пригодится». С продуктами было туговато, поэтому особой популярностью пользовались немецкие рифленые термосы. В них были просто удивительные по тем временам деликатесы. Угощали и детей, пока мать не обратила на это внимания. Немедленно вакханалия была прекращена, посчитали, что продукты могли быть отравлены. Бдительность оказалась на высоте! Ему же показалось обидным выворачивать карманы и выкладывать дорогие подарки. Особенно по требованию собственной матери.
Задача этой бешеной гонки по немецким тылам заключалась в том, чтобы как можно быстрее вырваться из окружения, пока кольцо плотно не захлопнулось, затем сдать обременительные архивы Бреста. Приказ был прост. При угрозе пленения, машины с архивами сжечь, а личному составу уйти в леса. Но они рвались на Украину. В то время считали, что немцев непременно остановят в районе Киева. Уже на Украине, в каком-то районном городке буквально под колеса машины бросилась женщина. Оказалось, что это фельдшер местной аптеки. От нее они узнали, что немцы близко и вот-вот должны войти в городок. Это означало, что из окружения они вырвались! Она умоляла взять с собой лекарства, чтобы не достались врагу. Мать очень обрадовали пакеты с лекарствами и увесистый мешок хинина. В те времена это было целое состояние. В дальнейшем эти лекарства, уже в эвакогоспитале, спасли много раненых и эвакуированных из Ленинграда больных, истощенных людей.
Узнав, что немцы уже позади, все облегченно вздохнули, вырвались они просто чудом. При стремительном немецком наступлении их тылы и зондеркаманды не поспевали за передовыми частями, образовывались бреши. Это их и спасло. Через некоторое время колонна прибыла в назначенное место сбора. В городе их никто не ждал, обстановка была напряженная и крайне запутанная. Готовились к эвакуации, минировали заводы, мосты и предприятия. Царила всеобщая неразбериха, однако архив был сдан. Решался вопрос, что делать с прибывшими. Но буквально на следующий день стало известно, что на станцию пришел состав с авиационной техникой. При наличии знамени части это означало, что она не будет расформирована, а будет отправлен в тыл на переформирование и пополнение. Это вызвало радость и облегчение.
Наконец он увидел отца, смертельно уставшего, похудевшего и как-то почерневшего. Оказалось, что ему удалось довести баржи до какого-то городка у железнодорожной станции, с боем захватить товарняк, перегрузить на него технику и прибыть на место сбора. Все же одна баржа была потеряна во время налета авиации. Отец рассказал, что во время остановки и начавшейся бомбежки залег на берегу за штабелем бревен. Бомба угодила с другой стороны штабеля, а бревна перелетели через него. Он остался жив. Пути Господни неисповедимы.
С большим трудом удалось добыть необходимое количество теплушек для личного состава. Вокзал и прилегающая площадь были похожи на кипящий лавой вулкан. Люди обезумели. От директоров заводов до простых граждан – все требовали, чтобы им предоставили кому вагоны, а кому просто место в тамбуре. И все трясли какими-то важными бумажками. Начальник вокзала походил на истерзанного охрипшего пса. Отправляющиеся поезда буквально брались штурмом, везде валялись брошенные вещи. Наконец, на запасном пути они загрузились, и военный эшелон без остановок отправился на новое место дислокации. Его поместили в теплушке на верхних нарах, застеленных свежим сеном. В вагоне размещались технари. В основном это были пожилые, по сравнению с летчиками, солдаты – умельцы на все руки. В дальнейшем они сшили ему гимнастерку, галифе и даже стачали сапоги. Многих из них он знал только в лицо, но его знали все, к этому он уже привык. Мама с ранеными располагалась в соседней теплушке, с ней находился и старший брат, в качестве санитара. Где были его друзья, он не имел понятия, но ему сказали, что где-то в эшелоне. С ними он встретился только в 1943 году под Киевом. А тогда, вероятно, их удалось отправить к родственникам в тыл. Что же касается старшего брата, то он добросовестно помогал матери.
Бешеная гонка, но теперь по железной дороге, продолжалась. Колеса стучали непрерывно, в открытой раздвижной двери мелькали полустанки и станции. Военному эшелону давали зеленую улицу.
В этот период войны немцы полностью господствовали в воздухе. Несколько раз были налеты «Мессеров»-охотников. При первой же пулеметной очереди его буквально заталкивали под нары на пыльный пол. Оттуда он отчетливо слышал лязг сцепок вагонов и визг тормозов, это машинист пытался выйти из-под обстрела. Над вагоном с воем проносился «Мессер», тогда по крыше вагона барабанной дробью проходила пулеметная очередь. На открытой платформе захлебывался пулемет, слышны были залпы винтовочных выстрелов, наши отбивались, как могли. Порой доносились крики и стоны раненых. Вагоны превратились в планетарии на колесах. От осколков и пуль крыша и стены светились звездами различной величины. Все были измотаны до предела. Во время очередной дозаправки паровоза водой опять был налет. Мать была настолько измотана, что даже не побежала прятаться, а села у вагона на насыпи, зажала сына между ног и так просидела весь этот кошмар. Сквозь грохот взрывов и пулеметных очередей он слышал над ухом ее шепот, похожий на молитву. Периодически она вздрагивала всем телом от очередного разрыва. То, что они избежали прямого попадания в эшелон, было еще одним чудом.
Эшелон шел на северо-восток по направлению к Москве. Проследовав вокруг Москвы, он остановился севернее столицы на станции небольшого поселка. Была дана команда на разгрузку. По месту дислокации можно было предположить, что они войдут в распоряжение Центрального или Северо-Западного фронтов, по крайней мере, на период переформирования и пополнения. Потери оказались большими, чем предполагалось, но это была боеспособная часть. В период, когда почти вся авиация была уничтожена, в первые часы войны, а авиационная промышленность была на пути из Украины на Урал и Сибирь, это значило очень много.
Жилье им досталось в центре поселка в двухэтажном деревянном доме, вернее бараке, со сквозным коридором. Большая комната была разделена перегородкой на две. В первой, с печкой, поместили его, вторая предназначалась для матери и отца. Но они практически его не видели. В комнате на полу был постелен тулуп, по которому он катал игрушечный броневичок, разыгрывая боевые сражения. Мать на неделю варила огромную кастрюлю щей и забегала к нему только на минутку, чтобы покормить. В это время бои шли не так уж далеко, но и не близко. Опыт первых дней войны научил: аэродромы стали размещать подальше от передовой линии фронта. Ближе к ней оборудовали хорошо замаскированные аэродромы подскока. Часто их располагали на прямых участках дорог, где и устраивали дозаправку самолетов. Эта хитрость заметно уменьшила наши потери.
Во время войны все врачи были на учете в военкоматах, поэтому мать была призвана и направлена в эвакогоспиталь хирургом, хотя была по специальности педиатром. Благо, что госпиталь располагался недалеко от дома, в бывшей школе. Тяжелораненые поступали санитарными эшелонами. Школа была полностью забита ими от подвала до чердака. Кругом стоны, кровь. Запах гноя перемешивался с тяжелым запахом тел раненых. В дни прибытия эшелонов был сущий ад. Санитарки падали от усталости, ревели, но таскали раненых. Наспех обмывали их и устраивали, где было возможно. Хирурги сутками не отходили от операционных столов. Здесь его мать впервые стала курить, к ее знакомому горьковатому запаху лекарств стал примешиваться непривычный запах табака. Особенно много раненых поступало при наступательных операциях из-под Ржева. При отступлениях приток резко сокращался. По госпиталю можно было судить о положении дел на фронте.
Спустя некоторое время, по просьбе матери, главврач разрешил ему находиться на территории госпиталя и даже посещать палаты для выздоравливающих. Настал конец его одиночеству. С утра он бежал в госпиталь, где его ждали построенные ранеными качели, а после завтрака прямиком направлялся в палаты к раненым. Там его, подхватив под мышки, ставили на стол – начинались концертные гастроли по палатам. Он читал стихи, пел, танцевал, в общем, выдавал все, на что был способен. Еще раньше отец обучил его: «Мы красные кавалеристы, и про нас былинщики речистые ведут рассказ…» Мама предпочитала Чуковского: «Я к Таврическому саду, перепрыгнул чрез ограду, а она за мною мчится и кусает, как волчица». Прогрессивный брат обучил его отбивать матросскую чечетку и по-хулигански свистеть. В общем, все это пригодилось и вызывало бурный восторг в каждой палате. Но он все же предпочитал офицерские – там обхождение было поделикатнее, да и гонорары побогаче. Вся эта благодать длилась недолго, неожиданно главврач был переведен в санитарный поезд, а на его место прислали здоровенного, «щирого» хохла-хирурга. Первым делом он запретил ему появляться на территории госпиталя, а качели приказал убрать. Мать ударилась в слезы, а раненые подняли бунт. Бунт в госпитале был настолько решительным и бескомпромиссным, что новому главврачу пришлось сдаться. Статус «персоны грата» был восстановлен. Но опасность подстерегла его с другой стороны. Прибыли дети из осажденного Ленинграда. В поселке открыли детский садик, куда немедленно он и был отправлен. К этой напасти прибавилась и вторая. Среди прибывших беженцев из Питера оказалась преподаватель музыки. К тому же где-то был найден старинный клавесин с подсвечниками. Учитывая его открывшиеся артистические таланты, мать решила, что он непременно должен стать пианистом. Но одно дело срывать аплодисменты и гонорары на выступлениях, а другое –монотонно, часами долбить по клавишам. Да и в одночасье поменять боевых товарищей на сопливых пацанов из детского садика было унизительно. А учитывая его боевое прошлое – просто невыносимо. Но муки и труды по освоению клавесина не пропали даром. Как-то в их полк прибыл с гастролями знаменитый оркестр самого Утесова. С ним он был уже знаком по сцене драки из фильма «Веселые ребята». Каков же был его ужас, когда по непонятной причине перед концертом на сцену был выставлен он вместе с клавесином. Честно отбарабанив «Собачий вальс», он сорвал такие аплодисменты, что Утесову на сцене делать было нечего. Несмолкаемые овации вызвал его элегантный поклон после выступления, которому обучила его ленинградская учительница. Друзья из полка и госпиталя ладоней не жалели. И все же не обошлось без капли дегтя, краем своего детского уха он уловил, что Утесов за это выступление заломил приличную сумму, мотивируя большим составом оркестра.
Впрочем, это было уже в 1942 году, а пока шел конец сорок первого. Отец в соседней комнате шепотом обсуждал с матерью, что придется делать, если «он» возьмет Москву. Тогда никто не говорил немцы, Гитлер. Положено было говорить «он». Но куда девать его и брата? С братом было проще, его должны были скоро призвать, младшего же предполагалось отправить в глубокий тыл, к каким-то дальним родственникам. Как часто случается в жизни, все произошло иначе. Есть такая поговорка: «Если хочешь рассмешить Бога – расскажи Ему о своих планах». Москву «он» не взял, а младшего оставили при себе. Старшего брата призвали, но отправили не на фронт, а в авиационную техническую школу. Мать была рада, но брат скрипел зубами, он мечтал летать. Но своего он все же добился, правда, это стоило родителям немалой крови. Самовольно сбежав из технической школы, он заявился в летной. За такие дела во время войны ему грозил расстрел, как дезертиру. С трудом командиру полка удалость уладить это дело. А ведь будь на его месте кто-нибудь другой, то расстреляли бы без колебаний! Дело смягчало то обстоятельство, что сбежал он не в тыл, а наоборот: от технической работы на аэродроме к боевой, в небе. После окончания школы «взлет-посадка» он был отправлен на фронт. В фильме «В бой идут одни старики» очень точно показаны такие «кузнечики». Кстати, этот фильм очень многое ему напомнил. Так отобразить аэродромную жизнь мог только человек, который сам ее близко знал. И действительно, оказалось, что Леонид Быков в детстве во время войны часто бывал на аэродроме и был хорошо знаком с его повседневной жизнью. Вот таким «кузнечиком» и стал старший брат. За короткое время в летной школе он успешно прошел обучение в объеме взлет-посадка, но для того чтобы сразиться с немецкими ассами, этого было явно маловато. В авиации была такая примета: если «кузнечик» продержится месяц, то будет летать. Поэтому через месяц от нового пополнения, как правило, в строю оставались единицы. Но они тогда назывались уже «стариками». К сожалению, сегодня это неофициальное звание изгадили основательно. Брат продержался чуть больше месяца интенсивных боев под Ржевом. Он был сбит, но ранение в ногу было легким, скользящим. Раненый, он сел на лед озера. А так как вылетел в сорокаградусный мороз в хромачах, то отморозил пальцы ног, когда по глубокому снегу добирался до ближайшей проселочной дороги, где его подобрал местный дед на санях. Оказалось, что в деревне заметили, как падал наш подбитый самолет. Хорошо, что удалось перетянуть через линию фронта. Сообщение о его местонахождении на аэродром поступило поздно, на правой ноге началась гангрена. Как правило, во время войны в таких случаях не церемонились, а сразу ампутировали ногу по колено. Но вылетевшая в госпиталь мать уговорила этого не делать. Ему ампутировали только пальцы. После этого лечение чередовалось с операциями не один год. Трудно сказать, что лучше: сразу ампутировать ногу или несколько лет промучиться в госпитале в борьбе за нее. Гангрена – это изнурительные боли, постоянные чистки раны от гноя. И только на ночь, чтобы уснуть, ему давали спирт. Давать ему наркотики мать запретила. Спас положение только знаменитый Бурденко. Он сделал уникальную операцию по пересадке кожной заплаты с бедра на стопу, а пятку передвинул под голеностопную кость. В дальнейшем брата постоянно таскали на всевозможные сборы хирургов, он ворчал, но никогда не отказывался.
Зимой 1942 года мать неожиданно направили в призывную комиссию местного военкомата. Опять встал вопрос, куда деть ребенка. Отец дневал и ночевал на аэродроме. Тогда мать договорилась с военкомом, чтобы взять ребенка с собой. Мероприятие оказалось малоприятным. Необходимо было объезжать на санях по лесам и полям сёла в сорокаградусный мороз. А после пурги пробиваться через сугробы по еле приметным проселкам – занятие не из легких. К тому же далеко не всем призыв кормильца, особенно единственного, был в радость. Однажды на нее было совершено покушение, чисто по-деревенски был использован обыкновенный булыжник. Удар пришелся по стене туалета во дворе, в нескольких сантиметрах от ее головы. После этого покушения к матери была приставлена охрана. Военком ходил по горнице и, копируя цоканье местного диалекта, чеканил:

Мы робята вяцкие,
Мы робята хвацкие,
Семеро одного не боимся.

Призывники встречались разные. Некоторые шли добровольцами, а были и такие, что пытались дать взятку. Если не брали, то думали, что по бедности мало дают. Предлагали же буквально все, последнее из своих скудных запасов. Бывали случаи, когда в глухих деревнях некоторые призывники просто уходили в леса.
Летом 1942-го все основные фронтовые события переместились на Юг. Застряв на Севере (Питер) и в центре (Москва), они начали обходной удар с юга, чтобы отрезать от хлеба Кубани и нефти Баку. Немцы поняли, что война будет затяжной. На нашем направлении велись позиционные, но напряженные и изнурительные бои. Часть не двигалась ни туда, ни сюда. Но все резко изменилось после долгожданной победы под Сталинградом.
Как-то осенью в класс, где он только начал грызть гранит науки, ворвалась мать. Решительно выдернув его из-за парты, она поволокла его домой. Оказалось, что надо срочно прибыть на вокзал, где уже стоял эшелон. На перроне чувствовалась напряженность организованной суматохи. На платформе полным ходом шла погрузка. Полк срочно менял место дислокации. Куда отправлялись, как всегда, было неизвестно. Поданы были все те же теплушки. Было все как в сорок первом, только теперь настроение было иное, на этот раз они двигались обратно, на Запад.
Каково же было их удивление, когда утром прибыли на один из вокзалов Москвы. Команда на разгрузку, разгружали только личные вещи и складывали в углу вокзала на платформе. Образовалась огромная куча из вещмешков и шинельных скаток. А поверх этой кучи водрузили и его, да еще в форме, при погонах, которые только ввели в войсках. Это была стратегическая ошибка, никто не учел бдительности и жесткости Московской комендатуры. Как из-под земли, появился вооруженный патруль. Патрульные с удивлением уставились на восседавшего на куче вещмешков и скаток малолетнего солдатика, да еще по полной форме образца 1943 года, с погонами. На вопрос «Кто это?» технари простодушно ответили, что сын начальника штаба. Старший патруля приказал вызвать старшего по эшелону. Обстановка накалялась. Прибежала мать, представилась как врач эшелона. Узнав, что она мать ребенка, он тут же приказал отправить его либо к родственникам, либо сдать в детдом. «Эшелон идет на фронт, детям там делать нечего!» Мать в слезы, она пыталась объяснить старшему патруля, что они едут не в окопы, что полк хотя и боевой, но авиационный. Все было напрасно. Но на шум из вагонов высыпал остальной личный состав и грозно двинулся на патрульных. Ситуация круто изменилась. Патрулю ничего не оставалась, как ретироваться в здание вокзала за крепкие дубовые двери. С разъяренными фронтовиками шутки плохи, особенно когда посягают на их фронтового товарища. На всякий случай, его тут же запихнули в один из вагонов с каким-то оборудованием. Благо, вскоре был подан свисток на отправление, последовал ответный гудок паровоза, и состав, лязгнув буферами вагонов, двинул на запад. Но постепенно радостное возбуждение от победы под Сталинградом, Курском и Московской комендатурой сменилось долгим молчанием. И чем дальше эшелон уходил на запад, тем тягостнее становилось молчание в теплушках. За раздвинутой широкой дверью проплывали одиноко торчащие печные трубы бывших деревень, разрушенные вокзалы. Из рек торчали пролеты взорванных мостов. Поезд медленно переползал по временным деревянным пролетам, наспех сооруженных саперами. По обе стороны железнодорожного полотна, метров на двести, торчали лишь пни от вырубленного леса. Немцы очень боялись партизан. На полустанках и разрушенных вокзалах грязные, одетые в какие-то лохмотья женщины, старики и дети пристально всматривались в пролетавший с грохотом состав. Всех охватывало безотчетное чувство вины. Единственное, что можно было найти на пустых, изуродованных вокзалах, пока заправлялся паровоз, так это кипяток. Солдаты хватали котелки и, спрыгивая на ходу на перрон, бросались к железным бачкам. Обратно запрыгивали также на ходу. На этот раз ему уже разрешалось вместе со всеми сидеть на полу теплушки, свесив ноги в распахнутые раздвижные ворота. Встречный ветер трепал волосы, под ногами мелькали шпалы. Он ощущал себя равным среди этих сильных, объединенным общей судьбой людей.
Колеса отстукивали километр за километром, но состояние какой-то тревоги и подавленности не проходило. Не все так просто и радостно, как казалось в начале пути. До сознания постепенно доходило, что с окончанием войны благополучной довоенной жизни не будет. Слишком глубокие раны нанесла эта война. Хотя, неожиданно для всех, на вокзале в Нежине бабули принесли к поезду знаменитые соленые нежинские огурчики и завернутую в тряпье теплую картошку. В теплушке был праздник, всем до чертиков надоела перловая каша, хотя и с американской тушенкой. Ох уж эта американская тушенка, прозванная «вторым фронтом»!
Сейчас идут споры, чья победа, но в то время никто в этом не сомневался. Запад тянул до последнего, чтобы не вступать в войну, ожидая, когда в кровавой мясорубке противники друг друга обескровят. Англичане, справедливости ради надо сказать, настрадались на своем острове от немецких бомбежек, но воевали почему-то в далекой африканской пустыне, где кто-то, кого-то будто бы побеждал. Американцы, вступившие в войну, когда наши были уже под Берлином, занимались исключительно бомбежками, в основном городов и заводов. Это они делали с особым усердием и мастерством, стирая с земли даже такие мирные города, как Дрезден. На наших фронтах их присутствие обозначалось поставленными за золото автомашинами «Студебеккер», «Додж» и «Виллис», да небольшим количеством самолетов и танков. А прославились американские солдаты в ту войну только после ее завершения, исключительно своим бизнесом. Американцы скупали в разоренной Европе все: от женщин до технологий и ученых. Каждый солдат обязательно чем-нибудь да торговал – кто консервами и вещами, а кто и оружием. А наши солдаты, истекая кровью, практически всю войну были в ожидании, когда же он откроется, этот второй фронт. Союзники поспешили в Европу, только когда пришло время делить шкуру смертельно раненого зверя.
А в теплушке на нарах гадали, куда все же их везут. Ночи были холодные, поэтому технари соорудили буржуйку и вывели трубу наружу. Вагон заполнил едкий дровяной дым. Усатый истопник-сержант философски заметил: «Тепла как кот наплакал, а дыма что слон накакал». Все с ним согласились.
Поезд мчался по опустошенной огненным смерчем земле. Ужасала его безжалостная сила. В воздухе стоял стойкий запах гари, нависла оцепеневшая от ужаса тишина. Даже небо было непривычно застывшим – ни одного налета. Только однажды над ними покружила немецкая рама. Это был разведчик, он действительно напоминал раму, имея два фюзеляжа при одной кабине. Но обычного налета после ее появления не последовало. Наши окончательно перехватили инициативу и стали господствовать в воздухе. Подходил к концу 1943 год.
Однажды под утро они проснулись от необычной тишины. Оказалось, что состав стоит на запасном пути. По эшелону пронесся слух, что они в Киеве, который был только что освобожден. Как выяснилось, бои шли в районе Белой церкви, это ближайший пригород столицы Украины. Приказ разгружаться. Эшелон стоял на территории какого-то полуразрушенного, огороженного кирпичным забором городка, а рядом валялись разбитые вагоны и завалившийся набок паровоз. Неожиданно возле вагонов появилась знакомая фигура отца. Выяснилось, что он попал сюда вместе с наступавшими войсками и уже провел рекогносцировку взлетной полосы и технических сооружений. Доложив командиру об обстановке в городе и на аэродроме, он тут же метнулся к семейству. Подхватив нехитрые пожитки, они пешком отправились к новому месту жительства. Оно оказалось тут же, за каменным забором городка. Это был большой П-образный кирпичный дом в три этажа, вернее, его половина. В правое крыло угодила бомба и превратила вторую половину дома в горы битого кирпича, из которых торчали какие-то балки и обломки мебели прежних хозяев. У немцев здесь тоже был расквартирован авиаполк. Зато левая половина дома была в приличном состоянии, хотя и без единого стекла и с изрядно побитым фасадом. Отец сразу направился к центральному подъезду, а вслед за ним и вся семья. Поднялась на второй этаж. Когда открылась дверь, то в лица ударил густой аромат душистых яблок. Выяснилось, что под одинокой солдатской кроватью был спрятан огромный ящик с великолепными краснобокими яблоками. Отпрыск набросился на них с азартом изголодавшегося щенка. До сих пор у него осталась память о той жгучей оскомине и нестерпимой досаде, что больше ни одного яблока он съесть не сможет. Втроем они медленно обошли пятикомнатную квартиру с двумя балконами. Окна были частично застеклены, но большей частью забиты досками и фанерой. Посреди одной из пустых комнат стояла «буржуйка», труба из нее тянулась через всю комнату в окно. В углу стояла одинокая солдатская кровать. Отец сообщил, что пока он единственный жилец во всем доме, но по прибытии полка его начнут постепенно заселять. Так все и вышло. Когда немцев оттеснили от города, первыми приехали девочки командира полка с матерью. Их он давно не видел и был несказанно рад. На новом месте дислокации все опять повторилось. Отец на аэродроме, мать прибегала только прибраться: вытащить на помойку раздобытое сынулей за время ее отсутствия оружие, да сварить огромную кастрюлю борща. Но зато теперь он мог по вечерам бегать к девочкам в гости. При свете карбидного светильника, сделанного технарями из артиллерийской гильзы, он слушал чтение «Робинзона Крузо» и «Таинственного острова». Поздним вечером он начинал клевать носом, хотя старался изо всех сил это скрыть, тайно надеясь, что его оставят ночевать. Он не мог признаться, что ему страшно возвращаться в пустое и темное пятикомнатное одиночество. Иногда его оставляли. Вторым приехал Эмиль, сын штурмана полка, жить стало намного веселее. Днем они обследовали полуразрушенный городок. Оказалось, что он состоит из двух городков, вернее, их остатков. Второй городок через некоторое время был занят артиллеристами на конной тяге. Ежедневно бегал он и на аэродром, хотя это ему запрещалось. Но у летчиков была примета: если он прикоснется к плоскости или элерону, то вылет будет удачным. За это он получал кусочек шоколадки из НЗ («неприкосновенного запаса») летчика, хотя это тоже было строго запрещено. Но кто еще во время войны мог похвастаться, что знает вкус шоколада?
Однажды он наблюдал на аэродроме, как зам. по химической части полка проводил занятия с летунами по отражению газовой атаки противника. В те времена по фронтам ходила «некрасовская» поэма: «Кому живется весело, вольготно на войне? Заму по химической, зам. по политической и зам. по строевой». Особенно доставалось химикам, и не только из неприязни к противогазам, но и из-за их ненадобности. Немцы химическое оружие так ни разу и не применили. Конечно, находиться в противогазе невыносимо, ну а бегать – так это что-то! Многие, чтобы легче дышать, вставляли в язычок противогаза щепки, откручивали шланги, в общем, кто во что горазд. Тогда химики придумали коварный план. Они загнали летунов в землянку, что находилась возле взлетной полосы, и кинули туда дымовую шашку. Рационализаторы стали вылетать из нее как пробки от шампанского. Наконец-то химики отыгрались за все издевательства! Противогазы же были мгновенно приведены в порядок. Командир, знакомый с немецкими газовыми атаками еще по Первой мировой, остался доволен.
Но вскоре его вояжи на аэродром прекратились. Неожиданно на тропинке, что вела из городка на аэродром, по которой буквально все прямиком ходили на летное поле, подорвался на мине солдат. Вызвали саперов и повторно проверили и аэродром, и городок. Нашли еще немало сюрпризов. В только что освобожденном городе это не было редкостью. Особенно часто подрывались вездесущие мальчишки. Развалины разрушенных домов, развалки – были любимым местом их послевоенных игр. Развалки! Это был их мир, куда взрослые не рисковали даже заглядывать. Здесь у вездесущей ребятни были свои штабы со складами оружия и всевозможной рухлядью для отдыха и игр. За эти развалки происходили жестокие сражения, о которых взрослые даже не догадывались. Одно из таких сражений разгорелось между артиллерийским и авиагородком. Кодекс чести был суров – огнестрельное оружие запрещалось. Стреляли из рогаток «чугунками», это были кусочки чугуна из битых канализационных труб. Тяжелой работой по их производству, как правило, занимались «пленные», которых брали с боем у «противника». Их затаскивали на свою территорию в развалку и заставляли молотком разбивать на кусочки чугунные трубы. Надо сказать, что попадание такого рваного осколка наносило приличное ранение. Однажды, при сражении за руины котельной, он получил такую чугунку в грудь. От страшной боли и злости он так решительно бросился на противника, что обратил неприятеля в бегство. За что и прослыл отчаянным храбрецом. Котельная, вернее, ее жалкие развалины, осталась за ними. В развалках можно было даже найти наполовину обрушенные комнаты со старинными железными кроватями и семейными фотографиями на стене. Трогательные осколки чьей-то довоенной жизни.
Постепенно жизнь возвращалась и в эти истерзанные войной окраины города. Откуда-то стали появляться люди, в пригородном поселке открылась школа. В нее приходилось ходить пешком по шпалам той же железной дороги, по которой они сюда прибыли. Учиться ему не нравилось, учительница была еще не старая, но бледная, измученная и усталая женщина с печальными глазами. Местные мальчишки все с грязными, изможденными лицами в обносках, перешитых с немецких и наших солдат. Он считал, что в школе занимались какой-то ерундой. Ну кому нужны эти палочки, черточки, когда в полку все было серьезно и по-настоящему? Школа его тяготила, впрочем, как и походы с матерью за водой в разрушенное здание сельхозинститута. В его подвале брали воду, отправляясь за ней с тележкой, а зимой с санками, на которые ставилась выварка. Там было жутковато оттого, что в подвальном помещении, в пробитом потолке, на хвостовом стабилизаторе висела огромная неразорвавшаяся бомба. При сильном сквозняке она раскачивалась и противно скрипела. Мать говорила, что она обезврежена, но все равно было жутковато, уж очень она была большая и тоскливо скрипела, будто живая. То ли дело стрелковое оружие, гранаты, мины. В этом деле они были мастера, да и ходить за ними далеко не надо. Специальные команды собирали его по всему Киеву и свозили к ним в городок на бывший стадион, буквально под окна дома. Несмотря на то, что вокруг этой кучи оружия постоянно ходил часовой, план операции по его захвату был до гениальности прост. Вокруг этой кучи валялись огромные, неизвестно откуда взявшиеся, деревянные бочки. Двое или трое смельчаков незаметно залезали в лежащую на боку бочку и, медленно, когда часовой находился с другой стороны свалки, переступая ногами, подкатывали ее поближе к куче оружия. Часовой иногда замечал, что с бочками что-то происходит, тогда он останавливался и долго в раздумье их разглядывал. Но, решив, что ему это показалось, продолжал нарезать круги вокруг вверенного объекта. В нужный момент они выскакивали и хватали то, что заранее присмотрели. Затем ныряли в бочку и, откатившись на приличное расстояние, бросались со всех ног в спасительные развалки. Часовой опять с недоумением принимался рассматривать бочки, но никак не мог понять, что с ними происходит. А довольные сорванцы, наблюдая за ним из развалки, хохотали до изнеможения, изображая на своих рожицах растерянность и замешательство часового. Так что боевых игрушек у них хватало. Для них это был ценный товар для обмена или приобретений. Однажды на немецкий пистолет «Вальтер» он выменял у местных мальчишек щенка неопределенной породы. Под впечатлением от чтения «Острова сокровищ» щенок был назван Пиратом.
Детские игры с оружием закончились большим скандалом. В один прекрасный день они затащили на чердак немецкий пулемет и дали длинную очередь по находящемуся напротив кладбищу. Услышав характерный звук немецкого пулемета, начальник дежурного подразделения решил, что это немецкий десант, и поднял боевую тревогу. Их стащили с чердака и, несмотря на старую дружбу, надрали уши. Отец не возражал.
Но самым любимым для него ритуалом были походы с солдатами в строю на обед, да еще с песнями! Как только раздавался знакомый глухой стук сапог и звуки строевой песни, он опрометью бросался за котелком и с ходу пристраивался к строю на шкентеле. В столовой ему в котелок наливали щи, а в крышку накладывали кашу. И он всегда говорил матери, что вкуснее солдатских щей ничего и никогда не ел. Мать в шутку обижалась, а отец довольно посмеивался. Но на половине летной столовой ему появляться было запрещено – у них был особый, усиленный летный паек.
Тем временем фронт уходил все дальше и дальше на Запад. Отца срочно отправили под Брест в те места, где началась для них война. Командование решило проверить состояние их прежнего аэродрома, предполагая передислоцировать полк на прежнее место. Вскоре отец вернулся, и все бросились к нему с расспросами. Вот тогда они и узнали о гибели их саперной роты. Отцу об этом рассказал председатель соседнего колхоза, который во время оккупации был командиром партизанского отряда. Отец застал бывшего командира в постели в плачевном состоянии. Он лежал на кровати весь в бинтах и крыл всех и вся отборным матом на всю деревню. Оказалось, что опытный подрывник, прошедший всю партизанскую эпопею без единого ранения, решил разминировать колхозные поля под весеннюю пахоту. Дело привычное, сработали быстро. Мины аккуратно сложили пирамидкой у дороги. Но тут ему пришла мысль: а зачем их куда-то возить? Он отправился домой, взял автомат и полоснул по минам очередью. Мины были пехотные, поэтому он остался жив, но его посекло мелкими осколками с ног до головы. Во время войны поведение людей порой бывает неожиданным и неадекватным. Очень громкий, нашумевший случай произошел и у них в полку. Комэска, Герой Советского Союза, вернулся с боевого задания, потеряв практически всю эскадрилью. С горя он перебрал ликера «шасси» (это спирт с глицерином) и открыл пальбу из ТТ по слабо мерцающим окнам жилого дома. Ему крепко поддали, связали и посадили под арест. Дело получило огласку, больше в полку его не видели.
По непонятным причинам полк, как и соседний артиллерийский, оставили под Киевом. Вот так закончился путь полка, который начинался под Брестом при отступлении, а закончился под Киевом на пути обратно.
Когда пришел День Победы, командование решило устроить праздничные соревнования по боевой вольтижировке с соседним артполком. Артиллерийский полк был на конной тяге, посему они предполагали легкую победу над «летунами». Каково же было их удивление и разочарование, когда его отец в летной форме на аллюре в три креста перерубил всю лозу на скаку, молниеносно перехватывая шашку с одной руки на другую. А под занавес срубил две соломенные головы и, метко подцепив подвешенное кольцо, зашвырнул его через головы зрителей далеко за стадион. Рев восторга стоял оглушительный. Чадо было на седьмом небе от счастья.
А вечером на двух «Студебеккерах» и одном «Додже» взвод солдат с сигнальными ракетницами отправили в Киев на праздничный салют. Обрадованное чадо посадили рядом с водителем. Их привезли на улицу, что между сгоревшим университетом странного красного цвета и памятником Т. Г. Шевченко в парке напротив. Там же, в парке, располагалась еще и противовоздушная батарея. Солдаты с ракетницами выстроились в несколько шеренг лицом к памятнику. Грянул залп артиллерийской батареи, и ввысь взлетели пущенные из ракетниц зеленые и красные сигнальные ракеты. Он не раз видел взвивающиеся над аэродромом сигнальные ракеты, но в таком количестве впервые. И кто мог подумать, что простая подача сигналов может превратиться в такое красочное чудо! К сожалению, знаменательный для всего мира праздник остался в его памяти с привкусом горечи. У одного из солдат произошел затяжной выстрел. Опуская ракетницу, он угодил ракетой прямо в голову впереди стоящего. Раненого немедленно уложили в «Додж», а заодно запихнули в суматохе и своего младшего товарища. Так День Победы навсегда остался в его памяти связан со стонами солдата и запахом горелой человеческой плоти.

Окружавшие его до горизонта горы практически не двигались, хотя он шел уже вторые сутки. Но ближайшая местность стала меняться. Скалы стали постепенно отступать от обреза воды, это немного его утешило, не требовалось тратить силы на подъемы и спуски по скалам. Вброд обходить выступы скал он не решался, в любой момент можно было уйти в ледяную воду с головой. Натруженные ноги гудели. На одном из пляжей он сел на мерзлую гальку, прислонился спиной к рюкзаку и протянул натруженные ноги. Меховые брюки позволяли посидеть несколько минут без озноба. Вспомнился Гагринский пляж на берегу Черного моря. Ему нестерпимо захотелось перенестись туда, на пляж с горячей, обжигающей пятки галькой.