Сполохи угасающей памяти. Гл. 6. После войны, Киев

Глава VI

ПОСЛЕ ВОЙНЫ, КИЕВ

Вскоре после окончания войны пришло неожиданное известие, что отца переводят для дальнейшего прохождения службы в штаб Киевского военного округа. Мать переводят тоже в Киев – начальником педиатрического отделения госпиталя КГБ Украины. Это совпало с назначением командующим Киевского округа маршала Рокоссовского. Неожиданный и очень странный перевод. В дальнейшем у него возникало подозрение, не было ли это связано со знакомством матери с женой Рокоссовского в период ее учебы в Днепропетровском мединституте? История с их переводом так и осталась загадкой, но для полкового отпрыска это была трагедия. Ему пришлось в одночасье потерять не только друзей, он и соратников по полку, технарей и летчиков, привязавшихся к нему за годы войны. Сейчас он готов был простить даже надранные уши за поднятую им боевую тревогу.
Очередное место их пребывания оказалось по площади в два раза меньшим прежнего, даже балкон был один, но зато выходил во двор старинного дома в центре города, на бульваре Шевченко. Надо отметить, что прекрасный город расположен на холмах, выше по бульвару располагался уже знакомый ему красноликий университет со сквером, а ниже начинался Крещатик. А за Крещатиком – крытый Бессарабский рынок. Дальше по Крещатику одинокой этажеркой возвышался универмаг с чудом уцелевшей левой стороной улицы от бульвара Шевченко до Прорезной. Это был единственный отрезок центральной улицы, сохранившийся во время войны. Весь остальной Крещатик, вплоть до Днепра, был сплошной развалиной. Посреди главной улицы столицы Украины, среди обломков зданий и кирпичей, вилась одинокая тропинка. Люди встречались редко. Соседний с ними дом, выходивший торцом во двор, тоже стоял полностью выгоревшим. Остальной город выглядел относительно благополучно, полностью уцелевшие кварталы перемежались с отдельными развалинами. Дом, где им предстояло жить, был почти полностью заселен артистами, музыкантами и художниками – это были творческие работники освобожденного Киева. Дворником служил высокий сухопарый поляк, постоянно ворчавший в длиннющие усы на неугомонную детвору: «Пся крэв». Дворничал он и при немцах, а жил с многочисленным семейством в полуподвальном помещении. Каждое утро его можно было видеть во дворе в неизменном белом переднике, с метлой или со шлангом для полива.
Постепенно стали откуда-то появляться робкие музыканты-евреи, с бледными испуганными детьми. Среди них был и Левка, с пятого этажа. Они вскоре подружились. В то время по Киеву ходил анекдот: «Задержали шикующего, но нигде не работающего хохла. На вопрос “откуда у него деньги?” он отвечал, что прячет еврея от немцев. На возражение, что немцев уже давно нет, тот ответил: “Мы-то знаемо, а вин-то ни!”»
В первое время, после освобождения, в городе продолжали работать все частные рестораны, парикмахерские, магазины, открытые еще при немцах. В соборе на хорах пел знаменитый Патаржинский, который во время оккупации выступал перед немцами на сцене оперного театра. Блистала украинскими песнями перед ними, да и сразу после них, Литвиненко-Вольгемут. Однако после освобождения города она неожиданно умерла. Ее похоронили на кладбище напротив авиагородка, куда по ночам отважная детвора хаживала «за привидениями». Но уже на следующий день после похорон певицу нашли у разрытой могилы, прислоненной к кресту с фанеркой на груди, где были написаны строки из ее любимой песни: «И спать мэни нэ хочэться, и сон мэнэ нэ бэрэ».
Сотрудничавших с немцами в период оккупации было предостаточно. Поляки мечтали о присоединении Украины к Польше, а украинские националисты – о свободной Украине в дружбе с Германией. После освобождения Киева они притаились, зато частники, осколки оккупационного капитализма, пировали на последнюю пятерку. Безудержная вакханалия! Из частного ресторана в подвале уцелевшего дома на Крещатике неслось: «Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный».
По тем временам это было просто невероятно, правда, длилось все это недолго. В кратчайшее время был наведен «социалистический порядок» – сотрудничавшие с немцами постепенно куда-то исчезли, а частные заведения быстро и добровольно перешли в руки государства.
Новые соседи по дому были для него пришельцами из других миров. Манеры и разговоры были совершенно иными, чем у его друзей по полку. Это были артисты, художники, музыканты, в основном из оперного театра имени Т. Г. Шевченко, который находился недалеко от дома. Исключение составляла семья его первого друга Витальки с третьего этажа. Его отец был артиллеристом, подполковником, демобилизованным по ранению, так что с ними было все ясно.
Однажды, ближе к осени, приехал отец с печальной новостью. Трое мальчишек из их авиагородка погибли при взрыве боеприпаса. Самые худшие опасения подтвердились. Ими оказались его друзья, и среди них его лучший друг, сын штурмана полка Эмиль. Притихшему чаду было еще раз строго запрещено лазать по развалкам, но это нисколько не повлияло на его образ жизни. Изучение таинственных развалин продолжалось. Только теперь это проходило в центре города, на Крещатике. Романтикой веяло от таинственных заброшенных дворов с валяющимися игрушками и брошенными вещами еще довоенных времен. Здесь был недосягаемый для взрослых мир их фантазий и открытий. Однажды почти напротив сохранившегося универмага они обнаружили противотанковую пушку. Возникла идея: седьмого ноября, во время демонстрации, устроить праздничный салют. Тротуары уже были освобождены от кирпичей, а возле универмага построена трибуна. На ней должен был во время парада и демонстрации находиться первый секретарь ЦК Украины Н. С. Хрущев. Накануне праздника особисты тщательно обследовали развалки, но почему-то их опасной находки не обнаружили. Спасло новоявленных артиллеристов только то, что перед демонстрацией вокруг развалин было выставлено оцепление. Праздничный салют не состоялся, хотя в противном случае от него пострадали бы не только их уши. Они легко могли «салютнуть» в сторону универмага, а без Никиты Сергеевича история нашей страны могла бы пойти совсем другим путем.
К этому времени брата перевели в госпиталь, находившийся на Крутом спуске, сразу за Крытым рынком. Они часто его навещали. В госпитале лежали в основном выздоравливающие тяжелораненые. Это те, с красными полосками на груди, которыми были переполнены вокзалы, вагоны поездов, входы на рынки, паперти сохранившихся церквей. Безруким и безногим пенсии тогда хватало только на папиросы. Большинство же, с глаз долой, отправляли на Валаам и в другие отдаленные места.
В госпитале по коридорам скакали на одной ноге безногие, курили с помощью друзей безрукие, а на кроватях пластом лежали «обрубки» – те, у которых не было ни того, ни другого. Все это был выживший на войне цвет нации двадцатых годов рождения. Безногим повезло – их, как правило, обучали сапожному или портняжному ремеслу. Брат учился сапожничать. И все-таки молодость брала свое. Они рискованно подшучивали над соседями по палате, медсестрами и нянечками. Однажды он наблюдал их набег на расположенный ниже Крутого спуска «открытый» Бессарабский рынок, где спекулянты торговали ворованными со складов товарами американской помощи (после войны ее стали распределять среди гражданского населения). Было страшно смотреть, как они, с развивающимися по ветру, как флаги, бинтами, крыльями госпитальных халатов, в застиранном до желтизны нижнем белье, врывались между рядов перепуганных насмерть спекулянтов, рассовывая на ходу по карманам американский джем. Все остальное костылями и палками сметая на землю. Это были их лихие набеги за справедливость и затаенная злоба на свою судьбу. Милиция не вмешивалась. Она была сплошь из бывших фронтовиков, да и закон трогать раненых фронтовиков не позволял.
В один прекрасный день в городе было восстановлено радиовещание. Изумление и радость были неописуемые. Прижимая ухо к черной бумажной тарелке, сквозь треск и свист можно было расслышать последние новости и песни военных и послевоенных лет, особенно в исполнении Шульженко, Руслановой, любимые арии Лемешева и Козловского, могучий бас Михайлова. По этой же тарелке они узнали, что на одной из площадей Крещатика будут вешать немецких генералов, зверствовавших на Украине в период оккупации. Как висят наши партизаны, они повидали, но как висят немцы, да еще и генералы, было им в новинку. Шумной ватагой отправились на площадь Звезды. На митингующей ныне площади (сейчас майдан Нэзалэжности) были установлены виселицы. Вокруг развалины города. Под веревками с петлями на кузовах машин стояли немцы в мундирах. Поражали сквозившие во всем их облике былая холеность и спокойствие, до зеркального блеска начищенные сапоги. После объявления приговора все произошло быстро и просто. Машины отъехали, генералы подергали начищенными до блеска сапогами и, вытянувшись, замерли. Толпа смотрела молча. Затем прошуршало то ли проклятье, то ли вздох облегчения, и все двинулись по домам. Транспорт еще не ходил. Мальчишки на ходу оживленно обсуждали событие и передразнивали конвульсии повешенных. Жизнь продолжалась.
Наконец приступили к разборкам развалин, пригнали пленных. Из горожан были организованы бригады, в основном из женщин, мужчин катастрофически не хватало. В помощь работающим бригадам объявлялись всеобщие субботники. Выводили студентов открывшихся вузов и старшеклассников. По городу поползли потрясающие слухи.
Дело в том, что до войны на Крещатике располагались все самые богатые магазины города. Поговаривали, что в подвале гастронома обнаружили живого человека с длинной седой бородой, прожившего там всю войну. И что ему завязали глаза перед тем, как вывести на свет Божий, чтобы не ослеп. А в подвале ювелирного магазина нашли старого еврея, которого кто-то кормил через маленькое отверстие за золото, и что золото и бриллианты оттуда вывозили машинами. Слухи были упорными, хотя все было на виду, а при разборке магазинов всегда присутствовал милиционер.
Мальчишек больше всего заинтересовал единственный на весь город экскаватор с железным ковшом и длинными маслянистыми тросами. Военной техники они насмотрелись, но вот такого чуда не встречали. В то время как женщины, обдирая ладони до крови, вдесятером набрасывали чуть больше четверти кузова, экскаватор двумя взмахами ковша загружал полный кузов. Это так завораживало, что он простоял целый день на холоде, подхватив воспаление легких. Тем не менее, в результате работ по благоустройству, у них появилась возможность играть в футбол тряпичным мячиком или просто консервной банкой прямо на проезжей части бульвара Шевченко. А по Крещатику пустили первый троллейбус – от Андреевского спуска до Красноармейской площади. Это был праздник общегородского масштаба.
Однажды к ним в квартиру ворвался сосед Виталька и с порога закричал, выпучив глаза и размахивая руками: «У нас во дворе немцы!» При этом сообщении вздрогнул, наверное, даже Богдан Хмельницкий на своем боевом коне. Они выскочили на балкон. Действительно, весь двор был забит немцами в солдатской и офицерской форме, но без погон. Вид у них был далеко не воинственный. С балкона соседнего дома закричал вездесущий Яшка: «Их пригнали восстанавливать соседний дом, а у нас во дворе их будут кормить!» Действительно, посреди двора стояла походная кухня. Он метнулся за биноклем, и они стали рассматривать немцев и похлебку, которой их кормили. Конечно, это попахивало дурным тоном, но любопытство брало верх. В дальнейшем с некоторыми из них они подружились, интересы были обоюдные. Пленные делали прекрасные движущиеся и вращающиеся игрушки, даже акробатов, которые вращались при нажатии на палочки. Взамен они получали продукты, которые таскали им из дома благодарные победители. Были забыты и Бабий Яр, и оккупация. В то время из игрушек в их распоряжении были только сшитые матерями тряпичные мячи, маялки (клочок меховой шкурки со свинчаткой) да игры на деньги: в «пристенок», или «на кон». Не слишком благородные игры для детей из благополучных семей.
С постепенным исчезновением развалок и наведением порядка в городе, с оружием стало туго, тогда они перешли на кустарное производство. В парке Шевченко, напротив университета, где раньше стояла артиллерийская зенитная батарея, был обнаружен порох в виде макарон. Заклепав один конец водопроводной трубы и заправив в нее порох, они загнали в ствол выточенное из красного кирпича ядро. Испытание решили провести на заднем дворе, в подвале под черной лестницей. Вообще-то черные лестницы предназначались для прислуги, чтобы таскать дрова на кухни. Эта многоэтажная часть дома была деревянной и ветхой, поэтому, когда грянул выстрел, со стен посыпались зеркала и зазвенела на столах и полках нехитрая посуда военных времен. Все населявшие дом творческие работники ударились в панику. А по двору в сторону ворот неслась оглохшая ватага испытателей. За ними с пронзительным визгом летел их четвероногий любимец Пират. Обнаружить преступников не составило труда. Оргвыводы были сделаны немедленно. Но вопросы воспитания не решало даже то, что рабочий день у родителей сократили до десяти часов, а по воскресеньям появился выходной. Несмотря на это, мать он запомнил только в моменты, когда она вылезала или садилась в зеленый «Виллис» с шофером из бывших фронтовых регулировщиц. Водитель каждый день увозила ее на работу и привозила после работы обратно. Поговаривали, что от этой фронтовички-регулировщицы стонала и сходила с ума вся милиция города Киева. К правилам движения она относилась снисходительно, но останавливать ее побаивались даже бывшие разведчики, а ныне милиционеры. На ее крутых бедрах всегда красовался ТТ в новенькой коричневой кобуре. Зависть и любовь к ней были всеобщими.
Родителей спасло от проделок милых чад только первое сентября, когда открылись двери школ. Оказалось, что его школа располагалась в уцелевшей двухэтажной усадьбе, очень уютной, находившейся чуть ниже госпиталя, где лежал его брат. Осенью было прекрасно, но зимой начали замерзать в чернильницах чернила, их приходилось разогревать под пальто за пазухой. А проклятые острые железные перья все время норовили воткнуться в бумагу и поставить кляксу. Сказывалась его нелюбовь к палочкам и черточкам. Учился он из рук вон плохо. Нравились ему только переменки, да дорога в школу и обратно, поскольку в моду вошли коньки. Прикручивали их к валенкам веревочкой с палочкой, закладывая ее за голень ноги. Вооружившись проволочным крючком, можно было при подъеме в гору зацепиться за борт машины и спокойно домчаться до следующего спуска. А там мчаться, не тормозя, до следующего подъема. По этой причине он просто обожал киевские холмы! К тому же в такие холода в классе сидели прямо в зимней одежде, не снимая коньков. А на переменках, гремя ими по каменным ступеням, вываливались гурьбой во двор, где был залит каток. Из всех уроков его интересовала только физкультура. Физруком был бывший командир разведроты. Помимо общей физзарядки в просторном холле, на лестничной площадке, он обучал приемам рукопашного боя и прыжкам через стулья ласточкой с приземлением на руки и кувырком. Из всех одноклассников только он мог выполнять это упражнение, прыгая через спинки стульев. Его авторитет в классе значительно вырос. Постепенно начиналось его примирение со школой. А появившийся второй фронтовик, учитель ботаники, окончательно примирил его с народным образованием. По ботанике, к изумлению родителей и всех учителей, он стал приносить только пятерки, а в доме на окне появился горшочек с выращенным из косточки лимоном. За физкультурой и ботаникой потянулись и другие предметы. Определенную лепту внес и его новый друг с пятого этажа Левка. Он увлекался астрономией, и они вдвоем все темные вечера проводили на крыше дома. Чердак Левке был прекрасно знаком, во время оккупации его русская мать прятала там мужа-еврея. По ночам Левка с отцом выходил на крышу погулять, и отец рассказывал ему про звезды и вселенную. Левка удивлял друга знанием бесчисленного количества звезд и созвездий, а он его – умением ходить по краю карниза пятого этажа, балансируя длинным шестом. Левка ходить по карнизу так и не решился, но увлек его романтикой звездного неба. В его библиотеке, помимо «Трех мушкетеров» и книг по ботанике, появились научно-популярные издания по астрономии. Военная тематика в его жизни постепенно уходила на второй план.
С приходом весны интересы ватаги сорванцов переместились на берега и кручи могучего Днепра, под сень креста Великого Владимира. Как-то наблюдая на Днепре ледоход, они неожиданно обнаружили на берегу, напротив Аскольдовой могилы, старую, дырявую лодку. Идея родилась мгновенно. Ведь это были места, где могучий Олег начинал свои славные походы на Константинополь. Повторить его поход было вопросом чести и времени. Для этого было решено копить завтраки на дорогу, а в лодке заткнуть дыры и щели. На школьной карте до Черного моря по Днепру было недалеко, а там до Греции по Черному морю и вовсе рукой подать. Когда лед сошел, все было готово к отплытию. Слава Богу, что лодка пошла ко дну тут же, у самого берега. Они вымокли, замерзли, но не утонули. На этот раз ему было строго запрещено выходить даже за пределы двора. Исключение составляли только походы в ближайший магазин, чтобы отоварить хлебные и продуктовые карточки. В его обязанности входило выстаивать длиннющие очереди за хлебом и продуктами, а также убирать со стола и мыть посуду. Это было жестокое наказание, но он стойко его выдержал и был прощен. Правда, после поднятого однажды матерью бунта, обязанности по домашним делам были поделены между всеми поровну, невзирая на чины и заслуги. Но хлебный вопрос стал его постоянной обязанностью. В награду за труды мать принесла ему жилетку, это была американская помощь. Секрет ее был в том, что в одном из карманов он обнаружил американского жука. Сенсация дворового масштаба! К двери квартиры выстроилась очередь. И только много лет спустя он узнал, что это был обыкновенный таракан, которых полно в американских домах. Детская сказка разлетелась вдребезги.
Но летом на первом месте все же был футбол. Футбольные страсти подогревались рассказами о расстреле немцами пленных киевских футболистов за свой проигрыш на стадионе «Динамо». Рассказывали и об игре с турками, когда на воротах у них стояла горилла. Все это сообщалось с квадратными глазами и на одном выдохе. Играли сначала консервными банками перед домом, прямо на проезжей части. Место ворот обозначалось кирпичами. Редкие водители не протестовали, а некоторые открывали дверцы и интересовались, какой счет. А поскольку игра продолжалась с утра и до вечера, с перерывом на обед, то счет оказывался двух, а то и трехзначным. Больше всего страдала обувь, но матери были довольны – дети на виду, поэтому не возражали, но вместо банок сшили им несколько мячей из тряпок. Их хватало ненадолго, но пошив был поставлен на поток. Вторая половина человечества, девчонки, всегда собирались на крыльце и, наблюдая за игрой, о чем-то перешептывались. По секрету ему сказали, что соседке Ленинке нравятся его ноги. Это его поразило и озадачило. Он играл всегда вратарем, особенно после фильма «Вратарь республики» и знаменитой песни: «Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот!» Играя, он не жалел себя, бесстрашно бросался под ноги нападающих, вытягивал мячи из верхних и нижних углов. Он был отважен и ловок, как тигр, и рассчитывал на признательность зрителей. Но при чем тут ноги?! Он был возмущен. В дальнейшем, из-за прибавившегося транспорта на проезжей части, игры перенесли на задний двор, а через некоторое время они уже играли на первенство города среди дворовых команд на настоящем стадионе «Динамо» с настоящим кожаным мячом.
Но родители, как всегда, стали постепенно выступать против. Они твердо решили приучить их к культурному досугу: музеям, театру. Тем более, что большинство из них были связаны с киевским оперным. Это удалось только после постановки оперы «Князь Игорь». Отпрысков буквально покорили мечи, копья и кольчуги, половецкие пляски будоражили воображение. А на втором месте был «Запорожец за Дунаем» Гулака-Артемовского, про запорожских казаков. Вскоре они стали бегать в театр на любимые сцены и арии, их пропускали свободно, в любое время. Еще бы! Музыканты из загадочной оркестровой ямы, да и солисты, знали их поголовно. По двору частенько проходила солистка театра, колоратурное сопрано Чавдар, прозванная за маленький рост и очаровательную округлость «кругом шестнадцать», меццо-сопрано Том, захаживали неподалеку проживавшие Белла и Алла Руденко. И через некоторое время театр был все же включен в круг их интересов. А когда пошли гастроли ленинградских и московских театров, то их интересы вышли уже на общесоюзный уровень. Приезжавшие на гастроли артисты из-за послевоенных проблем с гостиницами останавливались на квартирах своих коллег, поэтому все заезжие знаменитости были у них на виду. Но все же в Киеве того времени все были твердо убеждены, что голоса в их опере были лучше, чем даже в Москве. Признавалось только отставание в балете.
Игравший в одном из спектаклей роль Сталина Толубеев однажды остановился у его друга Витальки. Естественно, в отсутствии знаменитости они не могли не примерить мундир вождя, со всеми его регалиями. А вот беседы взрослых за вечерним столом их не интересовали, о чем с возрастом он очень пожалел. Надолго запомнилась ему только молодая начинающая Майя Плисецкая. И только потому, что была удивительной язвой. Она никогда не пропускала его мимо, чтобы не зацепить издевательской репликой, что волосы он красит перекисью, и что не поймешь, девчонка он или мальчишка. Это вгоняло его в краску, а она хохотала, взмахивая своими длиннющими руками. Надо отдать должное, что действительно волосы у него были светло-русые и вились крупными локонами, хотя он их мочил водой и тщательно прилизывал.
Уже тогда вопрос украинского языка будоражил умы национально настроенной части киевлян. На улице и в быту царствовал русский, украинский язык можно было услышать только от приезжих из сельской глубинки, по радио да в украинском драмтеатре имени Леси Украинки. Хотя лично ему он нравился своей мягкостью и мелодичностью. Как ни странно, но он писал на нем грамотнее, чем на русском. Но постепенно дело с языками дошло до абсурда. К ужасу исполнителей, оперные партии стали переводить на украинский язык, а балет на украинский гопак. Тут же появился перевод партии Ленского из «Евгения Онегина»: «Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она». Ария зазвучала примерно так: «Чы гэпнусь я, дрючком пропэртый, чы мымо прошпындорыть вин». Пушкин, вероятно, перевернулся бы в гробу.
Но вскоре их сердцами всецело завладел кинотеатр на Прорезной. Это был единственный кинотеатр в центре города. После войны на экран хлынул водопад трофейных фильмов: немецкие фильмы с Марикой Рёкк, японские типа «Во дворце Микадо». Особенно запомнился ему американский фильм «Серенада Солнечной долины» с песенкой «О, Розмари, о, Мэри». Но все же, особой триумфальной славой был отмечен «Тарзан». После просмотра они немедленно всей оравой отправились в ботанический сад при университете, где все лето на весь Киев раздавался клич отважных тарзанят и треск деревьев от раскачивающихся на них бандерлогов. В кинотеатре им удавалось посмотреть фильм по несколько раз. Для этого было достаточно до включения света в зале спрятаться за огромными шторами на выходе. И каждый раз билетерша с удивлением рассматривала одни и те же невинные рожицы один сеанс за другим.
Последний всплеск военной тематики произошел в Голосеевском лесу, где располагался Сельскохозяйственный институт. Студенты и преподаватели в день получения зарплат и стипендий по лесной тропинке спешили, как обычно, на кольцо трамвайной остановки. По дороге к ним стали подходить вооруженные незнакомцы и, угрожая оружием, вежливо просили поделиться наличными. Милиция стала устраивать засады. А в это время при чистке отцом именного пистолета «Коровин» отпрыску пришла идея из него пострелять. И тоже в Голосеевском лесу. Время осуществления задуманного было выбрано очень удачно. Мать Витальки собиралась купить на «толкучке» сыну модные в то время хромовые сапоги. А эта толкучка находилась рядом с Голосеевским лесом. Вот и отправились на рынок все втроем, плюс пистолет в кармане. После приобретения сапог послушные ребята отпросились домой учить уроки, пока мать будет бродить по рынку. И, естественно, согласно отработанному плану операции, сначала направились в лес. Повесив на дерево мишень, они, не мешкая, открыли пальбу. Милицейская засада решила, что в лесу идет бой. Они запросили подкрепление и начали операцию по окружению банды. Бандиты, решив, что это конкуренты, стали осторожно заходить к ним с тыла. Обстановка становилась все более и более запутанной. Пальба началась отчаянная. Пули свистели и щелкали по стволам деревьев. Тир был выбран явно не там и не в то время. Между тем, и милиция, и бандиты ринулись на захват одновременно, поэтому, пока милиция разбиралась с бандитами, оба стрелка метнулись вниз, к озеру. Виталька под крики «Стой! Будем стрелять!» сверкал пятками по дороге, а зачинщик этого мероприятия прыгнул в осеннее, подернутое тонким ледком озеро, и стал нарезать круги, опустив руку с пистолетом под воду. На одном из кругов он выпустил оружие на илистое дно. Уже сидевший на берегу пожилой милиционер облегченно вздохнул и сообщил, что пора вылезать. Блестящая идея была им разгадана с самого начала.
В отделении милиции следователь долго рассматривал купленные сапоги. Затем поинтересовался, с кого они были сняты. Стрелки угрюмо молчали. Тогда он выдвинул ящик письменного стола и швырнул на стол кучу ножей и кастетов. Вот ваши самопалы! Дело в том, что они дружно и упорно врали, что стреляли из самопала. Но когда принесли найденный в пруду пистолет, вопрос был закрыт. Вскоре за ними приехали оба фронтовика, забрали отпрысков, но именного пистолета отец лишился. В это время проходила кампания по изъятию оружия, в основном трофейного, которого у демобилизованных фронтовиков было предостаточно. А отец как раз курировал этот приказ. Эта затея навсегда отбила у отпрысков интерес к рискованным военным играм.  Прощай, оружие! С этих пор он окончательно, и так бесславно, с ним простился.
 В этом же году совсем неожиданно были отменены карточки. В продаже появилось невиданное чудо в виде белых, фантастически пахнущих батонов, а на Крещатике стали свободно продаваться жаренные в масле пирожки с мясом и повидлом. Пирожки продавали прямо на улице из деревянных лотков, еще теплыми. Цены стали ежегодно снижаться. Верилось в светлое будущее.
Брат после выхода из госпиталя по настоянию матери поступил на юридический факультет университета. После войны это была очень модная профессия, но для брата это была трагедия. Летать из-за ноги он не мог, а остальные профессии были для него одинаково не интересны. Женская слепая любовь часто пагубна для сыновей. В дальнейшем это подтвердилось. Фронтовики в университете учились вольготно, большую часть времени они проводили на пляже или на спортивных площадках. Брат великолепно крутил на турнике «солнце». А в это время девочки и мальчики, поступившие после десятого класса, усердно писали для них конспекты. Как ни странно, но учился он прилично, как и в школе.
В один прекрасный день у друга брата, Темки, появилась на Днепре лодка, а с ней появился и девиз: «Кто прошел дым, Крым и Темкину лодку, из того будет человек». Девиз воплощался регулярно и очень весело. Младшего брата они тоже стали брать с собой. Для него начались занятия по плаванью. Отплыв на середину Днепра, его выбрасывали в воду, а сами потихоньку гребли вниз по течению, к быкам взорванного железнодорожного моста. Когда от усталости вода подступала к его глазам, а изо рта начинали появляться воздушные пузыри, его втаскивали в лодку. Закончилось все это зверство тем, что он спокойно стал переплывать Днепр и ловко управляться с веслами. Только после этого они успокоились и отстали от него.
Компания брата была для него естественным продолжением его военного братства. С особенным уважением он относился к обгоревшему танкисту, это был Герой Советского Союза Матвиенко. К своим наградам тот относился двояко. Во время всеобщего отступления он привез на броне танка привязанного к башне немецкого генерала вместе со штабным сейфом, за что получил устную благодарность. А на Курской дуге, сражаясь, по его словам, как все – Звезду Героя. Награды тогда очень зависели от общего успеха на фронтах.
Объединяла троицу и общая любовь к футболу, втроем они частенько ходили на стадион «Динамо». До сих пор у него хранится общая фотография на трибуне стадиона. Вместе они ходили и в любимый ими театр оперетты, где особенной популярностью пользовались тогда «Вольный ветер» и «Свадьба в Малиновке». Однажды с гастролями приехала в Киев Клавдия Шульженко. По популярности у фронтовиков она могла сравниться только с Руслановой, которая в то время сидела на Колыме за трофейные подарки. Сталин не церемонился. Шульженко дала отдельный концерт для раненых. Пела она необыкновенно артистично, но особенно запомнилась элегантным жестом в сторону толстого, явно не из раненных на фронте, зрителя. Объявив следующую песню «Будь спортсменом!», она элегантно указала на него своим пальчиком. В том же концертном зале и в том же составе они слушали поэта и военного корреспондента Константина Симонова. Он, вероятно, уже знал о романе своей жены с маршалом Рокоссовским, поэтому выглядел на сцене каким-то растерянным, с галстуком на боку. Он читал «Темную ночь», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». Он приятно картавил и как будто смущался аудитории. Это не вязалось с его фронтовыми стихами.
У брата было две страсти, определившие всю его жизнь. Одна – летать, вторая – любовь к дочери командира полка. После расформирования полка Аловы переехали в их дом на бульваре Шевченко, а командир боевого полка превратился в начальника училища гражданской авиации. Брат все так же был влюблен в его старшую дочь, но она видела в нем только друга детства. Брат же считал, что оба его страстных желания были неосуществимы из-за его ранения. Путь в авиацию и к сердцу любимой с детства девушки преградила, как он считал, инвалидность. Это была трагедия всей его жизни. Через некоторое время его любовь вышла за дипломата и уехала в Англию. Брат, после окончания университета став следователем, на расследовании первого же дела надел склочницам из коммунальной квартиры на головы по кастрюле и навсегда расстался с юриспруденцией. Всю жизнь он проработал фрезеровщиком на авиационном заводе и только по настоятельным просьбам соглашался изредка поработать народным заседателем. У его предмета любви жизнь тоже не сложилась, через несколько лет ее муж-дипломат погиб в Англии в автомобильной катастрофе.
Конечно, с точки зрения современного «продвинутого» молодого человека, глупо и смешно всю жизнь любить одну женщину, свою профессию, отдавать жизнь за Родину или своих товарищей. Но то было поколение «Трех мушкетеров», а не лавочников Бонасье. Это были дети «Чапаева», «Двух капитанов». 
Неурядицы старшего брата, которого он считал своим идеалом, тяжким бременем легли на неокрепшую душу младшего. Брат в то время все чаще стал появляться дома с «душком» от спиртного. Его молодой друг и ученик замкнулся, появилась острая необходимость в книгах. Уходя от действительности, он читал запоем, жадно набрасываясь на все подряд: от «Былого и дум» Герцена, «Что делать?» Чернышевского, романов Толстого, до Ги де Мопассана. Он наизусть стал читать стихи Бернса, Беранже, Шандора Петефи, Гете, Гейне. Проникся любимыми и созвучными ему Лермонтовым и Блоком. Его стали интересовать, на уровне научно-популярной литературы, география, астрономия, физика. А когда школьные товарищи узнали, что он полностью прочитал «Войну и мир» и «Анну Каренину» Толстого, то стали посмотреть на него с подозрением.
Мать не на шутку встревожилась, стала запрещать читать по ночам. Тогда он, вооружившись фронтовым фонариком, стал читать под одеялом. Через некоторое время брат пришел в себя, но стал замкнут для всех окружающих, кроме семьи. А младший, ко всему прочему, неожиданно стал писать еще и стишки. Тогда им всерьез заинтересовалась соседка Ленинка. Она даже проткнула себе пальчик ножичком, когда пришлось на черном ходу, в подвале, подписывать кровью «Клятву вечной дружбы» между Левкой, Виталькой, Лениной и будущим поэтом. Кстати, тогда были очень модны имена «Ленина» производные от Ленина, «Сталина» от Сталина и т. д. Закончился ее роман с будущим поэтом волнительным свиданием на скамейке в парке над Днепром. После первого в жизни неловкого поцелуя у него надолго остался не очень приятный запах парного молока. Любовь не состоялась.
Однажды в одном из своих стишков он гневно за что-то заклеймил Папу Римского, а заодно и весь американский империализм. Многоопытный отец, снисходительно смотревший на его опусы, на этот раз нахмурился и строго-настрого запретил писать о политике. Иосиф Виссарионович был еще жив. Были тревожные времена. Шли очередные гонения на кого-то за что-то. Клеймили то киевских кибернетиков за лженауку, то космополитов за желание создать в Крыму еврейскую автономию (хотя Сталин твердо обещал им Биробиджан в Восточной Сибири), то генетиков с Вавиловым.
Буквально через несколько недель после первого в его жизни поцелуя во дворе дома появилась молоденькая, энергичная комсомолочка из райкома. Она решительно предложила пионерам двора организовать отряд по типу Тимуровского. Председателем совета отряда его выбрали единогласно.
Теперь утро во дворе начиналось с призывного горна. Под его звуки все чада выбегали во двор на зарядку, затем проводилось построение на подъем флага. После торжественного подъема, опять же под звуки оглушительного горна и барабанного боя, зачитывался план работ на день. Вечером на спуске флага все повторялось, только зачитывался итог выполненных дел. Как правило, это была помощь одиноким пожилым людям и инвалидам, иногда уборка двора. Между подъемом и спуском флага – строем поход в кинотеатр или на Днепр, на пляж Труханова острова. Жильцы интеллектуального, глубоко вечернего труда глухо стонали, но мужественно терпели. А прохожие на улице с интересом оглядывались и прислушивались к бравым пионерским песням. От собственной значимости лица пионеров становились серьезными и по-щенячьи суровыми. В их глазах горела отвага и гордость. Даже билеты на паром, на пляж Труханова острова, им отпускали без очереди. Журналистика не могла не отреагировать на столь важное политическое событие городской жизни. Вскоре по радио в популярной передаче «Пионерская зорька» на всю страну зазвучал их горн, и диктор торжественно объявила, что так начинается каждое утро во дворе такого-то дома города Киева и т. д. Это была слава всесоюзного масштаба! В дальнейшем, когда наступила пора вступления в комсомол, в райкоме его встретили как своего. Он был принят без единого вопроса ни по уставу, ни по международному положению. Это было по тем временам неслыханно! А в школе он тут же был выбран в комитет комсомола. Просто головокружительная политическая карьера! Пионерия и комсомол привлекали его своей правильностью и рыцарским духом, но угнетали ограничением фантазии и свободы. Родители же с изумлением смотрели на своего «гадкого утенка», даже брат стал посматривать на него с нескрываемым интересом.
Вскоре школу перевели в многоэтажное здание на улице Ленина, недалеко от его дома. Особенно радовало то, что она была недалеко от кинотеатра на Прорезной. Сбегать с уроков на любимый фильм и незаметно возвращаться стало намного проще. Надо отметить, что школы в Киеве в те времена делились на мужские и женские. Хотя иногда по праздникам допускались танцевальные вечера совместно с «девчоночьей» школой. Танцы разрешались только классические: па де грасс, конькобежцы, полька, вальс, краковяк. Танго и фокстрот – только тайно, по домам, под трофейные пластинки. В отношении этикета школа чем-то напоминала былые гимназии. Впрочем, тогда было немало учителей – выходцев из тех дореволюционных гимназий. Особенно запомнился учитель математики. Это был сухопарый, жестко педантичный человечек с остреньким, вечно мокрым носиком, похожим на красненькую морковку. Весь класс боялся его больше директора школы. Получить у него даже четверку было делом невероятным. А вот классная руководительница выглядела как само украинское плодородие. Она была статной, дородной женщиной с гладко зачесанными на прямой пробор черными, как смоль, волосами. Просто аллегория цветущей Украины. Не зря она была женой министра республики. Ей с трудом удавалось скрывать неприязнь к «москалям», тем не менее, она преподавала русский язык и русскую литературу. Учитель географии, маленькая, мягкая женщина средних лет, была всеобщей любимицей. На ее уроках всегда стоял демократичный шумок, веяло свободой. Но когда она начинала рассказывать о дальних странах, класс затихал, появлялся солоноватый запах океанов, свист ветра в вантах и слышались хлопки тугих парусов. Она пробуждала в отпрысках жгучую страсть к новым свершениям и открытиям. Он тоже стал грезить полярными экспедициями, птичьими базарами и ледниками Арктики. Обручевская «Земля Санникова» и «Два капитана» Каверина стали его настольными книгами. Этот интерес к путешествиям и приключениям он пронес через всю жизнь. Но в то время он даже и не подозревал, что эта загадочная Арктика станет через некоторое время реальной повседневностью его жизни.
Особенным для него, да и для всей страны, стал 1953 год. Он учился в девятом классе, но в этот день был дома, лежал в постели с температурой. Когда по радио передали сообщение о смерти Сталина. Это его потрясло, как ни одно событие его короткой жизни. Он вскочил с кровати и стал метаться по комнате, не зная, что предпринять. Первым желанием было бежать в школу. Оставаться дома одному было выше его сил. Незыблемый столп государства не мог просто так умереть! Замены ему не было! Что будет с ними и со страной!? Удивительно, но при жизни вождя его раздражало постоянное его восхваление. Он не понимал, почему его, не создавшего крупных научных трудов, ставили выше Ленина. Эти научные работы больше походили на научно-популярные, довольно простенькие откровения. Но страны без великого кормчего он не представлял! Ему пророчески казалось, что преемники Великого вождя непременно разрушат его Родину. В это время, по радио, с утра до вечера передавали скорбную, берущую за душу траурную музыку. Сумбур во многих головах продолжался тогда не один день. А в Кремле, сразу же после кончины вождя, начался откровенный дележ власти с непонятной простому смертному чехардой.
Но время шло своим чередом. Как-то отец после успешного завершения учебного года предложил обоим братьям совершить удивительный по тем временам экскурс по Черному морю. Оказалось, что он неожиданно встретил своего давнего знакомого, который в беседе ему рассказал, что стал капитаном репатриированного у немцев океанского лайнера. Океанский лайнер переименовали в «Россию» и отправляют в круизное плаванье от Одессы до Батуми. И он предложил отцу забронировать пару билетов, отец дал согласие. Но по ряду причин они с матерью отправиться в десятидневный круиз не смогли. Тогда и решили отправить сыновей. Для братьев это было невероятное событие. В тяжелые послевоенные годы о таком никто не мог даже мечтать. Они быстро собрались и поездом отправились Одессу.
Касса пароходства располагалась на берегу, перед причалом, в крохотной деревянной будочке. В этой наспех сколоченной кассе еле-еле помещалась тучная кассирша-одесситка. Она с ног до головы осмотрела будущих пассажиров лучшей на лайнере каюты люкс, и только затем назвала цену билетов. От названной суммы у обоих «миллионеров» подкосились ноги. Всех денег, рассчитанных на круиз и месячный отдых у дальних родственников в Батуми и Гаграх, едва хватало на билеты. Но отступать было поздно. На оставшуюся мелочь они купили два батона и две банки сгущенки. Будущее рисовалось в мрачных тонах. Все же они надеялись на чудо и на знакомого отца, капитана лайнера. Посадка была назначена на вечер, а отправление на раннее утро. Они побродили по Дерибасовской, осмотрели снаружи Одесский оперный театр, обошли с любопытством вокруг Дюка, посидели на лавочке, поглазели на море и пустой, заброшенный послевоенный порт. К вечеру отправились на одиноко красовавшуюся у причала громадину круизного лайнера. Это был целый плавучий город с ресторанами, музыкальными салонами, бассейном. Каюта оказалась просто невероятной, в ней было: две спальни, салон, гардеробная, ванна и туалет. Все это великолепие подавляло, казалось, что вот-вот к ним постучат, войдут и попросят на палубу, где в шлюпочных нишах теснились, как сельди в бочке, веселые студенты. Оттуда звучали смех, песни, звенела гитара. Как они позавидовали этим счастливцам! А на следующий день их просто повергло в шок, когда образовавшийся после их пребывания в каюте бардачок, за время краткого утреннего отсутствия, преобразовался в идеальный порядок. Выяснилось, что волшебницей была молоденькая симпатичная горничная. После этого им от перенесенного позора пришлось до конца круиза вовремя заправлять постель и убирать в шкафы разбросанную одежду.
Капитан отнесся к ним благосклонно, можно сказать радушно. Осведомился об отце, а на просьбу о помощи распорядился отправить телеграмму в Киев. Он предупредил, что деньги они смогут получить только на берегу, в ближайшем порту Ялты. Он пояснил, что лайнер будет на ходу только днем, а ночью придется отстаиваться в портах. Оказалось, что в море еще частенько встречаются мины, сорванные с донных якорей. Их было предостаточно, как немецких, так и наших, и что он обязан постоянно докладывать об их обнаружении на берег. Казалось невероятным, что в бирюзовом, ласковом, беззаботном море плавали не только веселые дельфины. Это их насторожило, на сверкающей морской глади стали мерещиться мерзкие, скользкие рогатые шары смерти. Война напомнила о себе.
Ялта встретила их редкими тусклыми огоньками. На берегу, сразу после получения денег, они отправились в кафе. В маленьком уютном кафе брат на радостях заказал себе марочного крымского вина, а ему, по его настоятельной просьбе, кумыс. Он где-то читал об этом напитке, и ему очень захотелось его попробовать. А как приятно было представить себя бывалым флибустьером в таверне, где-то в порту Зурбагана. Особенно если в порту его ждет не современная океанская громадина, а элегантная бригантина со стройными мачтами и ослепительно белыми парусами.
Прошли Сочи, Сухуми, везде жара и пальмы. Батуми оказался заурядным, не очень чистым приморским городком с традиционными аджарскими нартами под кронами чинар. Здесь на каждом шагу в тени пышных деревьев встречались застолья с вином, где гордо восседали в огромных кепи грузины, а иногда невозмутимые греки и аджарцы. Но больше всего поразил великолепный ботанический сад, созданный знаменитым русским ученым – ботаником. Сад был живописно спланирован из различных климатических зон в миниатюре. Ландшафты незаметно переходили от одного к другому, нанизываясь на живописно извивающиеся дорожки: японские мостики и беседки среди сакур, бразильские джунгли, полупустыни Мексики, африканские саванны.
Из Батуми в конечный пункт вояжа Гагры они отправились по берегу автобусом. Сложно было назвать средством передвижения это чудо неопределенной марки, дребезжащее создание времен Остапа Бендера. Пол в салоне был застлан досками с такими щелями, что сквозь них можно было бы видеть дорожную разметку, если бы она существовала. Пыль и грохот стояли, как на цементном заводе. Пассажиры гортанно кричали, обращаясь друг к другу и заглушая даже неимоверный грохот автобуса. Они были в диком восторге, что все же едут, а не идут. Сухуми запомнился только набережной с пальмами да знаменитым обезьяньим питомником. Было отрадно видеть обезьян не в ужасных клетках, а на огромной живописной территории вольера. Они проживали привычной клановой жизнью. В особом почете был огромный седовласый вожак.
Пицунду, поворот на Рицу и Новый Афон пролетели на гремящем автобусе без остановки. Это было оставлено «на потом». Гагры встретили их пьяняще сладким, настоянным на тропических цветах и зелени, густым и влажным воздухом. Застывшее в зените, раскаленное добела солнце нещадно давило на макушки пришельцев своими беспощадными лучами. Но зато ночью какая бархатная, душистая прохлада, какой звон цикад и танцы светлячков!
Встретили их радушно, с несколько театральным южным гостеприимством, как будто ждали всю жизнь, хотя видели впервые. Это были их дальние родственники по материнской линии. Бабушка, глава семейства, окончила в свое время в Питере Смольный институт и была хорошо образована, знала три иностранных языка. Но в пожилом возрасте она была парализована и передвигалась в коляске. Черты ее лица были удивительны. Утонченное лицо, смуглая чистая кожа с еле заметным румянцем, и очень добрые, умные глаза. Некоторая сухопарость, скрываемая под свободной одеждой, выдавала стройность гибкой фигуры. Она управлялась с четырьмя внучками с достоинством, без малейших внешних усилий. Авторитет ее был непоколебим. Рано утром ее выкатывали в сад, и она начинала царствовать. Ее пажи, Оля, Таня, Ира и Ляля приступали к заранее полученным заданиям. Одна бежала за теплым, только что испеченным лавашем. Вторая хватала веник, который торчал над ее макушкой на добрых два вершка и приступала к подметанию дорожек ухоженного, с живописной виноградной беседкой, сада. Третья звенела посудой на кухне. А четвертая мерно посапывала в детской коляске на веранде. Наблюдать за ними было одно удовольствие. В детский период их жизни не только воспитание, но весь процесс обучения был под руководством бабушки. В Гагры она приехала вслед за сыном Жорой. Он, будучи летчиком, во время войны был ранен и лежал в госпитале, располагавшемся в бывшем санатории. Там он и познакомился с Тамарой, будущей женой. После выписки и демобилизации женился на ней и остался в Гаграх, вернее, Новых Гаграх. Тогда ходила такая загадка: «Что это такое: два города, одна улица и ни одной бани?» Это о Старых и Новых Гаграх. Жора увлекался футболом и стал играть левым нападающим за сборную Гагр, и даже Абхазии. К тому же он овладел грузинским, абхазским и турецким языками. Бабушкины гены! Поэтому Жора был широко известен в Абхазии, и даже знаменит. На пике славы он стал руководить гагринским ДОСААФом. А это по тем временам немало: автошколы с машинами и получением прав, службы спасения на водах с катерами, тиры с оружием, всевозможные радио и т. п. кружки. Для Кавказа это очень даже немало! Популярность его в Абхазии, и особенно в Гаграх, была велика, о чем очень жалела его жена. У себя в покрытом пыльцой кабинете он бывал редко, все вопросы решались по дороге из Новых Гагр в Старые Гагры, которую он каждый день отмерял своим легким, спортивным шагом. Вдоль этой трассы, за столиками в тени деревьев, с утра до вечера величаво восседали мужчины в больших, как аэродром, кепках. Здесь, за бокалами с Бакуриани или Цинандали, обсуждались местные дела, политика и русские женщины.
После первого знакомства прибывшие гости и хозяева подружились, тем более, что у его старшего брата и Жоры было о чем поговорить, все же встретились два фронтовика, в прошлом боевых летчика. С тех пор они каждый год на летние каникулы ездили погостить в Гагры. И на всю жизнь они запомнили, как однажды к Жоре пришел с двумя девочками тогда опальный маршал Жуков. Оба фронтовика на какое-то мгновение оцепенели. Маршал был в чесучовом белом костюме и модной тогда соломенной шляпе. От его лица и крепкой фигуры веяло силой и необыкновенной основательностью. Говорил он спокойно, твердо, но вежливо, на равных. Оказалось, что его девочки очень просили покатать их на катере. И какой же фронтовик мог отказать Жукову, даже опальному!
Гагры до и после войны довольно часто посещали не только сильные мира сего, но и звезды Мельпомены. Здесь снимал свой знаменитый фильм «Веселые ребята» Александров с участием Орловой и Утесова. Позже облюбовали Гагры и Пицунду Мосфильм, Ленфильм и т. д.
В те времена он не мог понять, почему Жора строго запрещал девочкам ходить мимо приморского домика Берии, но не задавал лишних вопросов. В дальнейшем о пристрастиях этого сподвижника Иосифа Виссарионовича много было написано и сказано.
Однажды Жора повез их на озеро Рица. Дорога по ущелью была необычайно живописной. Радовали прохлада и полумрак, впечатляла могучая грозность скал, затаенные под ними таинственные озера. Крупные и мелкие капли водопадов Женских и Мужских слез. Поразило ущелье с почти километровым, отвесным обрывом под впечатляющим названием «Прощай, Родина». Оказалось, что в него бросались гонимые в плен абхазы, предпочитая смерть плену в Грузии. Здесь взаимная вражда этих народов уходила в далекое прошлое. И, совсем неожиданно для гостей, вода в озере Рица оказалась необычайного, изумрудного цвета. С прогулочного катера Жора показал им дачу Сталина и Молотова. Угостил в крошечном кафе, устроенном на деревянном помосте прямо над горной речушкой, тут же выловленной форелью. Жора поведал им, что здесь любили сиживать оба именитых соратника, зорко наблюдая за ритуалом приготовления рыбных блюд из еще трепещущей форели. Немного подумав, он шепотом добавил, что все же самым любимым местом отдыха вождя были Гагры. Вернее, дача на Холодной речке, расположенной в горах на уступе скалы. Оттуда открывался великолепный вид на море. И где на морской пляж вел подземный тоннель. На эту дачу к нему часто приезжала его любовница, певица Давыдова. В гостиной для нее был поставлен черный рояль, подаренный вождю Адольфом Гитлером.
После этой поездки в Гагры между их семьями завязалась искренняя дружба. Со временем старшая сестра Ляля, по примеру своей и его матери, окончила медицинский институт, а затем защитила кандидатскую диссертацию в Питере. Судьба оставшихся в Абхазии девочек сложилась трагично. Оля вышла замуж за дальнобойщика, который погиб в автокатастрофе. А вскоре после тяжелой болезни умерла и сама. Красавица Ира вышла замуж за абхаза, родила сына, который вместе с отцом погиб на войне с Грузией. Однажды он побывал у нее, когда отдыхал по путевке от Администрации президента в Дагомысе. Он еле признал в поникшей, очень пожилой женщине прежнюю красавицу Иру. Из всей огромной семьи она осталась одна в двух полуразрушенных домах на берегу Черного моря, в другом государстве.
Но каждый раз, когда он бывал на побережье Кавказа, то увозил с собой сильные впечатления от встреч с бескрайним ласковым морем и вечно покрытыми тропической зеленью горами. И каждый раз его потрясало, когда поезд, пронырнув сквозь могучие горы, внезапно вырывался из темного гулкого тоннеля к необозримому бирюзовому простору. Когда солоноватый, свежий ветерок наполнял грудь, лаская изголодавшееся по теплу тело.
Постепенно его школьные успехи перестали удивлять учителей и родителей. Однажды, когда он был уже в десятом классе, брат неожиданно заявил ему, что до круглого отличника ему не хватило еще одного, одиннадцатого класса. Надо признать, что к этому он особенно и не стремился. Но о будущей специальности пора было подумать.
Пресса и радио тогда много внимания уделяли индустрии, тяжелой промышленности, металлургии. И он решил стать металлургом, поступив в Харьковский политехнический институт. Но судьбу его все же решил младший брат отца, дядя Гриша, который приехал в гости из Питера. Он был архитектором, прилично рисовал, хотя всю войну прослужил на Тихоокеанском флоте. В отличие от старшего брата, он любил шумные застолья, русские песни, романсы и политические анекдоты. На что опытный старший брат реагировал резко и грозно: «Гриша!» А средний в их семье брат был математиком, прошел всю войну командиром артиллерийской батареи и был заядлым охотником и рыбаком. Редкий случай, но все три брата остались живы после этой вселенской мясорубки.
К этому времени дядю Гришу перевели с Тихоокеанского флота в Ленинград, в ЛИСИ преподавателем на военно-морской спецфакультет. Поэтому он стал яростно агитировать племянника поступить к нему на этот спецфакультет. Флотская форма, офицерское звание после третьего курса, интересная секретная профессия. Хотя конкурс на спецфак был больше десяти человек на место, он твердо был уверен в комсомольце, спортсмене, почти отличнике и просто хорошем человеке в лице своего племянника. На его сторону встали все. Мать тайно мечтала сделать из него врача, но детское знакомство с госпиталями не вызывало у него желания последовать ее примеру. Отец поставил точку, решив, что в Питере на спецфакультете он будет под надзором, а в Харькове у них никого не было. Вот так решилась его судьба. Честно говоря, особых пристрастий к какой-либо из профессий у него не было, но взяло верх его военное детство.

Постепенно к нему пришло второе дыхание. Тело стало послушным, шаги свободными и размеренными. Голова освободилась от дурманящего тумана. На горизонте, а может, и прямо перед ним, на слепящем снегу, появился черный предмет. В Арктике часто принимаешь камень на снегу за скалу на горизонте, а далекую скалу за камешек под ногами. Удивительный оптический обман. Но в этот раз скала оказалась рядом, и снова подъем вверх по острым, обдирающим ладони камням. На вершине его встретил захватывающий дух простор. Глядя на облизываемые волнами пролива отвесные скалы, он задумался и вспомнил картинку из школьного учебника, где на таких же скалах сидят, а потом взлетают и парят над океаном белоснежные птицы и подпись: «Птичий базар на Новой Земле». Как было уютно и тепло в том далеком классе. Знал бы он тогда, как это бывает в жизни! Но скалы, к сожалению, были пусты, место было несколько севернее тех мест, где были сделаны снимки из учебника. К тому же он теперь знал, что птичьи базары для матросов и солдат приобрели на центральной базе несколько другую, прозаическую ценность. Это было место, где можно было значительно пополнить свой полярный рацион. Повесив на шею сетки, матросы и солдаты ловко карабкались по скалам, собирая в нее яйца из гнезд птиц. Кайры отчаянно пикировали на смельчаков, но в бой не вступали. Командиры запрещали эти опасные походы, но в итоге прощали альпинистов, поскольку это значительно разнообразило их опостылевшее консервное меню. Появилось много умельцев, которые из пустых яиц и цветных мхов делали сувенирные гнезда. В них укладывались яйца разнообразной окраски: зеленые и голубоватые, крапчатые и гладкие, от совсем крошечных и до крупных гусиных. Единственное, что строго пресекалось в этот летний период, так это забивать палками гусей, когда те теряли маховые крылья и не могли летать. Нарушителей находили по предательским дымкам костров, когда они варили свою добычу.
Но время поджимало. Он буквально сполз со скалы и медленно, размеренным шагом, продолжил продвигаться на Восток. Вокруг ни малейших признаков существования людей на этой одинокой, застывшей планете. Ему стало казаться, что в этом безмолвном мире он остался один. Неужели это кара свыше за все его земные прегрешения? Он вспомнил странную историю, что произошла с ним в долине Смерти и на Песцовой горе.