Не уходи

– После пятидесяти вероятность жизни становится пятьдесят на пятьдесят, – сказал он и едва ли не проглотил содержимое наполненного до краев стакана. Даже духа не перевел, а глаза как были грустными, так и остались. На лице ни один мускул не дрогнул, только потянулся к куреву, вынул из пачки очередную сигарету, зажег ее и приказал:
– Наливай, хрен с ним!
– Хватит, язва твоя лопнет, – запротестовала Ануш.
– Уже не лопнет. Если до пятидесяти лет не лопнула, то уже не лопнет. Она упрямей, чем я. Наливай, иначе я сам лопну, – сказал он и втянул дым в жаждущие легкие.
– Я… больше не налью. Сам наливай и пей, но больше не говори: иди сядь рядом. Больше не говори… – не закончив фразы, она вытерла глаза и встала. –  Я ухожу, дела у меня сегодня. Завтра приду, постираю твою одежду.
– Не уходи! – как дитя повесил голову Агарон, потянулся к Ануш и, сжав ее руку, тихо, чтобы слышал только он, прошептал: – Не уходи, моя весна…
Ануш знала, что для Агарона она – единственная, и делала всё, чтобы Агарон не грустил. Недостатка мужчин в жизни Ануш не было. С кем только она не жила, кем только не пользовалась, но и кому только не помогала жить! Но Агарон был другой – чистый, прямодушный, без задних мыслей. Их близость была искренняя – наверное, самая искренняя на свете. Оба они были одиноки, оба сироты. Одна – со дня рождения, другому было около пятидесяти, когда он осиротел.
И Ануш, и Агарон были новоселами в доме, в котором жили. Соседям с самого начала не понравилось, как одевается, как ведет себя Ануш. Ее возвращение домой далеко за полночь едва ли не всякий день становилось темой пересудов соседок за утренним совместным распитием кофе. Агарону дали квартиру как ополченцу – инвалиду первой группы, который теперь передвигался только с помощью инвалидного кресла. Единственным человеком, который приходил к нему после смерти матери, была Ануш, его соседка через стенку, которая до этого несколько раз до прибытия неотложки оказывала первую медицинскую помощь матери Арагона – матушке Седе. Именно так, по «воле» матери, и сблизились они, и близость эта день ото дня настолько крепла, что в конце концов они стали как родные. Соседи сплетничали, что Ануш охомутала Агарона.
– Не могу не пойти. Знаю, нелегко тебе оставаться одному, но жить-то надо, понимаешь, жить, – подчеркнула последнее слово Ануш и, достав из сумочки помаду, принялась краситься.
– Ты красивей без этой дребедени.
Ануш обернулась, улыбнулась:
– Твоими устами да мед пить! Много ты понимаешь!
– Не уходи! Я не хочу, чтобы ты ушла.
– Ну, это уже чересчур, – полушутя-полусерьезно запротестовала Ануш, – ты перегибаешь палку. Осторожней, не переходи границы.
Они помолчали. Каждый ушел в свои мысли. Молчание нарушила Ануш.
– Ну ладно, я пошла, не грусти. Приду поздно, ночью, зайду уже утром, – сказала она и пошла к двери.
Агарон тоже двинулся, но к окну. Во дворе Ануш обернулась, бросила взгляд на его окно и, похлопав глазами, улыбнулась провожавшему ее холодным взглядом Агарону. Заморосил дождь. Расстроенная, она на миг остановилась. Снова посмотрела на окно. По ту сторону от падавших на стекло дождинок был Агарон с застывшим взглядом. «Сейчас пить начнет», – подумала Ануш и, было раскаявшись, хотела уже вернуться, когда рядом затормозил какой-то тяжелый черный автомобиль. Она села. Теперь уже и она  смотрела из окна. Их "застекленные" взгляды скрестились. Оба были грустны, оба подавлены.
Агарон подкатил к столу, налил водки в стакан и жадно опрокинул его. Водка с христианской теплотой согрела ему горло, медленно спустилась, разлилась по внутренностям и дошла до головы. Он опять выпил, и опять то же самое ощущение. Внутри он почувствовал острую, как укол, боль. Взял уже почти пустую бутылку и вылил в себя остатки водки.
«Ведь говорил же – не уходи. Зачем ты ушла? Я хотел обрадовать тебя, сказать, что после твоего последнего массажа я сумел встать на ноги – пусть всего несколько секунд, но я стоял. Хотел, чтобы мы порадовались вместе. Но ты не осталась. Ты из кожи лезешь, чтобы я поднялся, начал ходить, но ты, ты сама не хочешь излечиться. Ты тоже, как и я, инвалид – может, даже больше, чем я. Мне следовало бы лечить твою болезнь, но ты не остаешься. Не хочешь оставаться, потому что ты только жалеешь меня.  Я ненавижу тех, кто жалеет меня. Ненавижу всех, кто тайком смеется, а потом жалеет. Нет, ты не из тех, что излечиваются, ты можешь вылечить, но сама не вылечишься. Почему ты ушла?» – заговорил сам с собой Агарон и выцедил последние капли водки. Потом снова попытался проверить, может ли он действительно стоять, или это ему только почудилось. Он потянулся, упер ноги в пол, руками оперся на подлокотники коляски и, покачиваясь, встал. Встал и почувствовал, что больше не может сдержать слез. Почувствовал – щеки намокли, как намокли от дождя оконные стекла. В горле сдавило, и он ощутил, как боль внутри стала острее. Водка кончилась. Он хотел выпить. Хотел отключиться, но мешала боль – она была сильнее водки. Он протянул руку к телефону, вызвал «скорую», предупредив, что встречать ее не будут.
Ануш, вернувшись под утро, увидела настежь открытую дверь соседа. Осторожно, почти на цыпочках вошла на дрожащих ногах внутрь. В комнате никого не было. В углу стояла коляска, на столе – пустая бутылка, рядом с которой лежала записка: «Я же говорил – не уходи…»