Двадцать шестой

                Памяти Анатолия Зиновьева.               
               

               

 
  Я вышел из дому и улыбнулся солнцу. Я всегда улыбаюсь ему. Просто так. А поскольку солнечных дней в Ташкенте триста в году, то это означает, что улыбка не сходит с моего лица и неважно, что подумают об этом окружающие.Так вот, даже сегодня в преддверии расставания со своим любимым городом, со своим единственным другом ,  по молодости лет вторым пилотом Ан-2, к которому я намеревался съездить подосвиданькаться, с этим родным и близким с детства запахом утреннего воздуха, с прекрасными горами, где летом растут подснежники, с чудными зелеными коврами весенней степи и вообще, как мне казалось, с самой жизнью, - даже сегодня – я вышел из дому и улыбнулся солнцу.
  Друг мой, Толя, «химичил» в Джизакской области на дефолиации хлопчатника в хлопсовхозе №26. В кармане было десять рублей, впереди три дня и неблизкая дорога.
  Любая дорога в Азии, а значит, и в одной из замечательных и красивейших столиц её, лежит через базар. В какую бы сторону судьба не вела Вас. Базары! Куйлюк и Фархадский, старый город и Бешагач, Госпитальный, Алайский, Туркменский и ряд других помельче, они встречают покупателя и продавца, бродягу или просто усталого человека круглый год в любое время суток без перерыва распростёртыми объятиями торговых рядов, плотными ароматами, плавно переходящими от дымно – шашлычных к запахам жареного золотистого лука и мяса, источаемым огромными раскалёнными казанами, в которых начинают священнодействовать варщики плова, сноровисто нарезая морковь своими огромными ножами, играя шумовками – кангирами и деревянными лопатками. Дальше – совсем другие раздражатели обоняния, это – горящие угли, жаркие тандыры, а в них – самса, извлекаемая металлическими скребками и дымящаяся в утренней прохладе своими запечёнными боками; там, где варят лагман, шурпу и манты, запах более мягкий, но с огромной проникающей силой. Тут можно захлебнуться собственной слюной. Благо, веет свежестью от океана свежей зелени и овощей, разлитого в соседних рядах. Ещё дальше – о, сладкий мир Востока – фрукты и бахчевые, горы дынь и арбузов. Хозяева этих даров природы – самая разговорчивая публика. В ранний утренний час в ожидании первых покупателей они возлежат на подстилках в своих стёганых чапанах, подхваченных длинными поясами, в недорогих тюбетейках и чалмах,в запылённых грязно – коричневых сапогах и неспешно пьют чай. Но стоит приблизиться, как это олицетворение хитрости и доброжелательства уже на ногах и с арбузом в руках величиной в обхват этих самых рук. Просто купить арбуз – обидеть продавца. Надо его постучать, приложив к уху, надавить с двух сторон, тщательно осмотреть, и, прикидывая на руках вес, предложить цену в два раза ниже запрашиваемой. Это начало хорошего общения, а сам базар, прежде всего, лучшее для него место. Тебе тут же расскажут, что слаще этого арбуза или дыни из Мирзачуля ты не встретишь во всём поднебесном мире (и это чистая правда), и извлекут из полосатого гиганта искрящуюся словно кристаллами ярко-красную пирамидку ароматной мякоти. Затем в этом потоке запахов Вы почувствуете тонкий ручеёк, текущий от пряностей и специй. Здесь есть всё, чтобы приготовить всё! Эти драгоценности собраны буквально со всего света. И обязательным, конечно, будет витающий в воздухе незначительный, но стойкий привкус маленьких забегаловок, где с утра роятся страждущие и где можно весь день, имея пятнадцать копеек за душой, вести разговоры с компетентными во всех областях знаний собеседниками, запивая их портвейном Чашма и черпать из этого родника (а именно так звучит перевод его названия) новые темы для осмысления, закусывая всё это ломтиками зелёной Маргиланской редьки. Если прибавить к вышеунюханному терпкий аромат зелёного чая из чайхан, сдобрить вышеувиденное разноцветием и вышеуслышенное разноголосием толпы, то можно понять, почему вышеописанное задержало мой отъезд на целый час.
  До Джизака было около трёхсот вёрст. Сколько их было до нужного мне совхоза, я имел довольно смутное представление, так как описание того места в степи, где следовало сойти и, повернув налево, пройти полями пару километров, было получено из уст родственников моего друга, никогда прежде в тех краях не бывавших, а потому ещё более смутным. И вот уже шедевр советского автомобилестроения – старенький ЛАЗ, набекренясь и как-то боком с отчаянным рёвом вытаскивает заполненную пассажирами утробу и, нырнув под арку с вывеской «ОкЙул» - «Счастливого пути», ложится на курс. За чертой автовокзала на курсе толчея народа, пополняющая нутро машины за наличные. Более ничего не сдерживает нашего «скакуна» и он с гордо перекошенным видом вырывается за черту города навстречу караванам усталых сородичей, пыхтящих из последних сил под спасительную зелень оазиса Ташкент.
  До Сырдарьи а вернее, до Чиназа, маленького пыльного посёлка, но древнего форпоста Тимура на её берегу, ведут две дороги. Одна старая, другая – новая бетонная, с односторонним движением, изредка сливающаяся своими полосами трасса и образующая секретную взлётную полосу. Секрет знали все. А я знал, наверное, от незабвенной памяти отчима, коий являлся начальником строительства всего этого великолепия. Бетонку мы исколесили ещё в школе на велосипедах, сбегая с уроков съездить на Сырдарью искупаться (шестьдесят километром в одну сторону!). Междугородные автобусы обычно использовали этот путь, что занимало чуть больше часа до моста через реку. Но!.. Посовещавшись с аксакалами и другими заинтересованными сторонами, водитель повернул на старую. Три часа замечательной картины, проползающей за окном, радовали глаз запаренным пассажиром, прежде чем вдали блеснуло зеркало тогда ещё могучей Сейхун (так её звали раньше). Хотя, говоря по совести, дорога, этот остаток древнего шёлкового пути, был действительно поживописнее. Он пролегал мимо почти сплошной цепи посёлков и весь утопал в зелени. Стройные тополя, аккуратно стриженый тутовник, развесистый ивняк у журчащих арыков, редкие величественные платаны, в тени которых попивали чай дехкане, обсуждавшие виды на урожай, расположившиеся ввиду своих жён, исправно орудующих кетменями на грядках огородов, садов и полей, в промежутках между приготовлениями пищи, обихаживанием многочисленных семейств и воспроизводством этой многочисленности, - такую идиллию просто грех пролетать быстро, походя, что и исключал наш экспресс, то и дело останавливаясь и дожидаясь, пока выходящие пассажиры простятся с продолжающими путь, а входящие здороваются и знакомятся с ними по всем законам восточной витиеватости этих процедур. Подъехали к Янгиюлю. Название этого ПГК, из советской терминологии, по смешному совпадению переводится как Новый путь, параллельно которому мы плелись. Но главной его достопримечательностью в то время было то, что именно здесь намечалось строительство грандиозного загородного аэродромного комплекса с модным тогда переносом русел рек, отодвиганием реки Чирчик от ПГК и превращением последнего в очередные Нью-Васюки, идея чего рождена и утверждена была, со слов моего незабвенной же памяти отчима, одного из предполагаемых руководителей строительства, в ближайшем окружении самого первого секретаря. Но и конечно самым приметным элементом пейзажа республики в равнинной её части являются хлопковые поля. И если до Сырдарьи они слегка задрапированы зеленью, то на другой стороне являющей собой яркий пример дружбы народов Узбекистана и Казахстана, периодически переделывающих дорожные надписи «ОкЙул» на «АкЖол» и обратно, желая путникам одного и того же на своих языках, элемент  становится необъятным.
      Хлопок! Это второй по значимости символ эпохи после партийных – Ленина с лицом Юлдаша Ахунбабаева, первого президента страны, и Брежнева, огромные в несколько этажей плакаты с изображением которого, по замыслу архитекторов от идеологии, гармонично вписывались в обновленные после землетрясения ансамбли города, был знаком и близок всем семнадцати миллионам душ, населявших Узбекистан. От новорожденных до отлетающих. Так, что если верить лозунгу «Белое золото создают золотые руки», - всё население республики по осени надевало золотые до локтя перчатки. Практически это выражалось в заметном запустении улиц и дворов, площадей и базаров( при неизменном однако числе продавцов), школ и вузов. Сотни автобусов , набитые рюкзаками, матрацами и подушками, школьниками, студентами, рабочими и служащими, уходили колоннами на битву за урожай. И, в зависимости от погоды и наличия собственно урожая, битва эта была соответственно горячей и долгой, и бывало, что возвращались с «войны» уже под  декабрьский снежок, который напрочь скрывал от сборщиков жалкие остатки белых коробочек. Сводки с «фронта» ежедневно передавались по радио и телевидению по областям в процентах к плану. Объём последнего был также широко представлен населению в виде транспарантов с цифрами, например: 3600000. На самом деле Родина никогда не получала плановых цифр, так как система приписок была продумана гораздо лучше организации сбора.
     У работников аэропорта от хлопка была бронь и всю прелесть жизни рабов на плантациях Нового Света мы знали из редких, по выходным, наездов на страду, кои напоминали больше весёлые уикенды с присущим им антуражем. По приезду на поле, где только что прошли «голубые корабли» (хлопкоуборочные комбайны завода ТАШСЕЛЬМАШ), а по внешнему виду – танковая бригада вперемеж с ордами Мамая, вы получаете фартук и свою грядку. Фартук величиной с добрую простыню одной стороной надевается на шею, а нижняя часть подвязывается сзади за пояс. Таким образом, получается довольно солидный мешок, куда запросто может поместиться рослый кенгурёнок, а то и его мама. С этой тарой попеременно наклоняясь то к левым, то к правым кустам в поисках оставшихся коробочек, или поднимая их с земли вместе с глиной и листьями, вы топаете по своему междурядью за горизонт до тех пор, пока в фартуке не появится килограмм пять из положенных двадцати. Затем после взвешивания и многократной передачи друг другу своих нош, все сдают в закрома нужное для получения обеда количество сырца (хлопок так называют видимо оттого, что он сырой и грязный). Обед в сопровождение характерного звона стаканов и причитание учётчика, бегающего вокруг прицепа с продукцией, где её в пять раз меньше, чем записано у него в блокноте, затягивается до отъезда, который, в свою очередь, сопровождается назидательными сентенциями остающимся хлопкоробам о том, что каждый должен делать своё дело.
     Для большинства обывателей хлопок – это вата, ткань, масло и порох. Для республики же в целом и её руководству в частности белое золото являлось основой экономики. И политики. Недаром злые языки связывали с хлопком кончину первого секретаря ЦК КП Узбекистана, а вернее с его отсутствием. Якобы вышел на ниву Шараф Рашидович, а на ней ничего и нет при планах-то в шесть нулей, через это Кондратий его-бишь и повстречал. Да и заботы государственные же: и реки переносить, и похлеще Кунаевского Медео свой воздвигнуть в Джизакской области, родная ведь сторона, опять же литературная деятельность, - попасть на балет «Кашмирская легенда» по одноимённой поэме Ш. Р. Рашидова в помпезный и прекрасный, как само название, дворец дружбы народов было очень даже непросто.
     Убаюканный своими мыслями, мерным рычанием двигателя, сонными, разомлевшими под уже высоким солнцем далями и приятным чувством, что в эту пору ещё не высаживают где не попадя пассажиров у обочин полей с условием сбора каждым из них тех самых двадцати килограмов для спокойного (со справкой, выданной тут же) продолжения дороги, я едва не прозевал неприметный в степи развилок, где по описаниям мне надлежало сойти. Когда пыль за автобусом осела, я остался один. Вы знаете, что такое пыль узбекских дорог? Это, конечно, не восьмое чудо света, но позже, истоптав своими ногами дороги многих стран и континентов, я убедился, что теплей и ласковей нет пыли ни в одном из их уголков. Она рассыпчата, мягка и воздушна, как пудра восточных красавиц. Идти босиком по горячей пыли – бесконечное наслаждение. Чему, повесив обувь на плечи, я и предался. Обещанная пара километров растягивалась. Через полтора часа пути мне повстречался первый человек. Он пересекал просёлок переходя с одного поля на другое. Это был поливальщик – мираб. Хлопководство относится к поливному земледелию, и поэтому представитель ирригаторов является одной из значимых фигур, от которого в огромной степени зависит успех всего процесса. Полив осуществляется по междурядьям, образующим сложную, связанную с рельефом, размером поля и расположением арыков сеть, вскрывая огромным китменём пласты глины из рукотворных запруд которой и сооружая новые, этот неутомимый труженик с раннего утра до поздней ночи следит за тем, когда, куда и сколько воды необходимо направить. Мужчина средних лет, а поливают поля только представители сильного пола, худощавый, с большим белым платком под тюбетейкой, в длинной белой рубахе и серых в полоску штанах, заправленных в старые истоптанные сапоги, ответил на мой по-узбекски заданный вопрос о местонахождении двадцать шестого совхоза взмахом руки и по-русски: «Там». Поблагодарив, я было продолжил путь, но услышал вдогонку:
- Тибе какой нужный атдел?
     Это слегка меняло дело. Возвращаясь к дехканину, я поинтересовался:
- А сколько их, отделений?
- Пят. Адын там. Потом другой и четвортий. Пато-ом уже пятый. А третий на другой сторона совсем.
     Он присел на траву у обочины.
- Пит хочишь?

   Пора было передохнуть. Не расчитывая на серьёзный марш-бросок, я не  позаботился о провианте и воде, так что предложение промочить горло было кстати. Спустя пятнадцать минут,  с намотанной на голову своей майкой, я уже уверенно шагал по тридцатипятиградусной жаре к посёлку, где, по словам благодетеля, жили летчики. Не знать этого он не мог, как человек, занимающий примерно один с ними уровень по уважению среди населения округи.
   Уже вечерело, когда впереди обозначилось людское жильё. Главная усадьба умещалась на одной улице, обрамляя её с обеих сторон современными семейными коттеджами из бетона в два этажа, и лишь на окраине переходила в  кишлак с традиционными строениями и глухими дувалами,-  высокими глинянными заборами,- ограждавшими внешний мир от уютных двориков, завитых  виноградниками и утопающих в тени фруктовых деревьев. В центральной части зелени почти не было, зато над одним из зданий развевался огромный красный флаг, что являлось верной приметой наличия Советской власти, у которой я и намеревался узнать точный адрес. Но, видимо за все невзгоды тяжкого пути, небо щедро вознаградило меня, причем вознаграждение упало почти прямо на голову в виде спрыгнувшего через борт,одновременно со мной подъехавшей к зданию правления машины, моего лучшего и единственного друга! Оно стояло на широкорасставленных кривых, как у кавалериста ногах, в шортах и форменной без рукавов рубахе с погонами в два шеврона, с бронзовой от загара физиономией, окаймленной выгоревшими на солнце и без того светлыми патлами волос, на которой блестели голубые глаза и белые в улыбке до ушей зубы, с распростертыми руками  и орало: « Ну, наконец-то, а я жду – жду, тут ехать –то…». Руки эти крепко сжали мои уставшие кости и потащили в дом.
   -Пойдём к главному, тут надо порядок навести на аэродроме, а то бабай наш от рук отбился.
   Бабаем оказалось назначаемое из местных лицо, в должностную инструкцию которого входило:
1.Присутствовать на объекте во время работы экипажа.
2.Обеспечивать полеты топливом и химией.
3.Пожарный щит обеспечивать песком, ведром, багром и топором.
4.Починять аэродром, то есть следить нет ли на взлетной полосе( утоптанной в степи дорожке) провалов от дренажей и посторонних предметов от бочек до овец.
   Назначение было хлопотным, так как всякая оснастка и железо систематически ( и не без участия) исчезали для удовлетворения нужд односельчан, оголяя и без того скудные запасы аэродромного комплекса. После доклада бригадиру 
( хорошо,что директора не было на месте) о безобразиях, чинимых начальником порта, вышеозначенное лицо было вызвано на ковер. Персидский, три на три. И как только оно явило себя пред разгневанные очи бригадира, то без вступительного слова тут же получило удар огромного кулачища последнего. После чего исчезло в соседней комнате и со словами: «Хозир, Иргаш-ака», означавшими, что всё будет о’кей, - удалилось. Конфликт был исчерпан и мы пошли «домой».
  -Не люблю жаловаться,но не самому же их бить – рассказывал Толян про житье-битье, а я вспомнил первого в школе драчуна и забияку.
  -Говоришь им, - всё, завтра будет. Завтра снова о том же, - понял? Да, вроде усёк. И на третий день и на четвертый – одно и то же. Бумаги задолбали, отчеты всякие, накладные, заявки. Летать некогда.
   Вопрос летать или нет перед этим человеком не стоял и если все наши одноклассники фантазировали и мечтали об этом, то он шел к своей цели ровно, спокойно и уверенно. Будучи потомственным пилотом, отец которого стоял чуть не у основания авиации республики и как-то даже удирал от оставшегося отряда басмачей в Ферганской долине, заправив свой допотопный аэроплан самогоном, дядя Толя (а именно так здесь почему-то звали моего друга) накрепко повязал себя с небом, пятым океаном, заоблачными далями, стремительным полетом и т.п. Всё это ,однако,  долгие шесть лет ассоциировалось лишь с тарахтящим АН-2, пятидесятиградусной жарой в кабине, где даже семейные трусы были слишком теплой одеждой, а дефолианты в количестве, превышающем сотни ПДК грозили опаданием не только ушей . Летал он с радостью и упоением. В этой профессии, как наверное и в любой другой, каждый находит что ищет. Можно быть извозчиком и зарабатывать деньги, можно быть летающим человеком, а называться летчиком и там и там.
   - Стоп, сначала сюда,- прервал он свой рассказ и мы зашли в здание, ничем не отличающееся от других, если бы на вывеска «Магазин». ГУМ, ЦУМ и Детский мир Ташкента не имели такого ассортимента. По тем временам состоятельные граждане частенько отоваривались на глухой периферии. В эти провинциальные поселки завозились очень необходимые там чешская обувь, финские и канадские куртки, белорусские стенки и пр. и пр. – всё,доставание чего в городе было сопряжено с обязательным наличием серьёзного блата. Стенка нам была не нужна, но водки мы взяли сообразно событию. Жилищем экипажа являлась одна из больших комнат на втором этаже типового панельного дома, на первом этаже которого размещались корова, овцы, мотоцикл и кухня, с которой разносились невероятные запахи жареного мяса. В комнате было три кровати. С одной из них поднялся кряжистый мужчина средних лет и, представившись командиром – Кузмьичем, улегся читать кроссворд из журнала «Огонёк». Из мебели тут же стоял маленький стол и шкаф. Недостаток прочих её элементов с лихвой восполняли толстая кошма на полу, изобилие матрацев, одеял, дорожек, циновок и подушек, колдуя над чем, еще один постоялец – техник Паша – сооружал дастархан, расставляя тару, нарезая горами зелень и разламывая горячие лепешки. Мелькая незаметной тенью, хозяйка дополнила букет фруктами, виноградом, помидорами и дымящимся пловом. Мы возлегли у края еды и , наполнив стаканы, дружно вперились глазами в командира. Кузьмич сполз с кровати не выпуская из руки «Огонек» и ,подняв свой граненый сосуд, открыл официальную часть вечера тостом за знакомство. Оно, мало-по-малу закрепляясь, грозило перерасти в дружбу.
   - Куда переезжаешь? – вопросил Кузьмич и , услышав, что к жене, хмыкнул в жующие усы.
    - А я вот разведен. Работа у нас такая. Дома-то редко. Знаешь ведь как бабы без мужиков: пообщались, на бочок, вспомнили про мужа, пусть летает дурачок, на хрен он нам нужен? Вообще-то все летчики холостые. Стоит только шасси убрать.
   Он глотнул из стакана.
   -Шутка.
   Но , к сожалению шутки такие базировались на весьма крепком жизненном фундаменте. Кузьмич представлялся нам дедом тридцати двух лет, перспектив ухода в большую авиацию у которого было гораздо меньше ,    чем на пенсию из-за баранки АН-2, который заменял ему и дом и семейный уют. Он выудил из-под себя журнал.
  -Ну а озеро на севере США на «Г» знаешь?
  -Гурон.
  -Учись, Толян. Я тут весь день мучаюсь, хоть бы одна сволочь подсказала.
И зауважав мои познания, а зауважав – наливая очередную порцию – переключился на более подходящую к застолью тему.
  -Географию надо знать. И природу вообще. В ней творится много интересного. Даже здесь у нас на пустынной окраине Джизакской области.
  Он принял позу рассказчика с картины «Охотники на привале».
   -Запрошлый год лечу я, работали здесь же, тоже в конце лета, усадьбу главную только отстроили, заканчиваю обедню, из пор испарилась вся , накопленная в организме влага и пора бы подумать об отдыхе в тенечке. Вдруг замечаю внизу длинный шлейф пыли, тянущийся за кавалькадой черных и белых «Волг» по дороге в двадцать шестой. Ну, выплеснул остатки химии на измученную землю, ухожу с гона, доворачиваю,- интересно ведь. И тут вижу аномалию! Машины остановились у правления. Обычное стечение народа. Видные (даже с высоты) и уважаемые люди в богатых чапанах здороваются с прибывшими двумя руками и, прикладывая затем их к груди, слегка, но как следует кланяются. Столы буквой «П» с обычным хлебосольством. Через пару минут, видать испив рюмку чаю, некто со свитой прыгнули в машины и укатили. В общем всё нормально, как всегда, только вот я совхоза своего не узнал: всё было таким же,но…зелёным! За то лето экипаж мой видел зелень только на хлебе, плесень цвела. А тут – кругом! Вдоль дороги, вдоль дорожки к правлению (застланной ковром) и кое-где вразброс. Да и это бы ничего, мало ли, перегрелся, вот и блазнит. Но когда облако за машинами растаяло, растаял и мираж. Глаза тру – родной лунный пейзаж без единого зелёного кустика. Хорош, - думаю, - пора на посадку. Прилетели, поочухались и домой. Едем, смотрим, что было-то? Оказывается приезжал Сам. Уведомили до. Повытаскивали из домов, огородов, отовсюду всё что есть прохладного в цветовом спектре. Кактусы, фикусы, цветочки-василёчки и вкопали в соответствии с маршрутом движения гостя. А после получения руководством от начальства очередного втыка и отбытия делегации граждане довольные выкопали свои останки хлорофилла и унесли по домам. Хозяин потом рассказал. Такие вот чудеса у нас.
     Командир с хрустом потянулся двумя руками и зевнул.
     - А вот и сам он. Салом алейкум, Рахим-ака.
     Поздоровались. Стали пить чай. Хозяин, - здоровенный детина лет сорока, беззлобно жаловался на воровскую человеческую породу.
     - У брата был, знаешь, там с краю живёт. Сидим, разговоры говорим. Видим в конце сада сосед через забор лезет и начинает виноград воровать.
     - Вы его по башке, - вставил техник.
     - Зачем по голове. Нет. Брат тогда к нему через дувал и два курица поймал. Паразит сосед.
     Пора было закруглять веселье. Сверчки надрывались своей нескончаемой песней.
      - Кто последний спать ложится, тот говно и гасит свет, - пожелал Кузьмич и скоро уже похрапывал под простынёй. Курили на балконе, где мне оборудовали ночлег. Говорили о том, о чём могут думать два молодых человека, многие годы видевшие друг друга каждый день и жившие одними проблемами и надеждами, перед по-взрослому настоящей, на всю жизнь с редкими, может, встречами, разлукой. Было грустно. Но на душе уютно и светло, несмотря на темень безлунной ночи. Тем более, когда всего двадцать и рядом мерцает огонёк сигареты лучшего единственного друга. Комаров не было.
     Утро началось раньше, чем началось. На поле приехали ещё затемно и старичок Ан-2 ещё дремал, покрытый, как и всё вокруг, обильной росой. И походил в клубах предрассветной зябкой дымки на тень толстой, неуклюжей, но задиристой птицы. За ним стройными рядами стояли бочки с горючим, химией, аккуратно уложенные железяки, провода, инструмент и ветошь. И всё это упиралось в пожарный щит, над горизонтально расположенным багром которого висел кумачовый, под щит, плакат «Хуш келибсиз». Под ним стоял начальник аэродрома и заискивающе улыбался.
     - Добро пожаловать, - буркнул Кузьмич. - Ты б хоть полил малость тут, пылищи по колено.
     - Пиль – это сухой гряз, а гряз – это мокрый пиль, - философски изрекло руководство объекта и засмеялось.
     Летали до жары. Кузьмич разрешил д. Толе повыпендриваться и покатать меня на правом кресле, а последний, конечно, показал все возможности биплана. И горки с невесомостью, и «подстрижку» хлопчатника (когда колёсами по кустам).  Ну и порулить частью перепало. И по рукам, чтобы, значит, не хватался мёртвым хватом за штурвал.
     - Он же послушнее велосипеда, - демонстрировал очередной выкрутас мой друг. И было не понять, кто ярче светится – солнце сквозь жёлтые стёкла или от радости д. Толя.
     После обеда, переходящего в сондренаж, я не полетел и остался с техником. Мы покуривали, сидя у бетонного лотка в ожидании следующей заправки. Лотки эти разных размеров от полу до двухметровой ширины довольно плотно окутывали район и образовывали вместе с каналами и арыками не менее сложную, чем кровеносная, систему орошения.
     - Купаемся в них. Течение вон какое, ляжешь на спину и плывёшь как кизяк, - лепота! А если не полениться, - радуясь нечастому по дням собеседнику, рассказывал коллега – можно запросто сазанчиков натаскать кило по два-три. О! Летят голуби. Орлы, блин. Мои-то ещё нормальные, что Толян, что Кузьмич, а бывает… Набирают-то летунов по здоровью, а спрашивают, как с умных, вот и бесятся.
     Он выплюнул сигарету и побежал встречать самолёт, дабы залить в него очередную порцию отравы. Отмаявшись, снова развалился рядом и продолжил.
     - В авиации нет мелочей, окромя нашей, технарей, зарплаты. А что они без нас? Не полетит ведь никуда лайба, если её не подмазать-подтянуть. Когда экипаж спетый-спитый, дружный – это сила. В Казахстане мужики химичили и за день до дембеля нижнее крылышко обо что-то разворотили. Мухой организовали технику подсобную, трактор какой-то, на свалке (точка старая уже – свалка богатая) нашли другое, шустренько заменили, подлатали, подкрасили, и на базу. Полтора года летал самолёт и всё путём. Командира правда сняли потом, когда на ремонте по формулярам крыло не сошлось, а я б ему часы именные подарил. Да. К нам бы чуть другое отношение, ступу с метлой дай – полетит.
     Солнце катилось к закату. Надо было сполоснуться и заканчивать труды праведные. Ребята приземлились очередной раз.
     - Шабаш на сегодня, - крикнул д. Толя, закрыл форточку и через минуту выпрыгнул из кабины вслед за матерящимся Кузьмичом.
     - Дети малые, вашу мать, - пыхтел командир, размахивая руками и хлопая себя по ляжкам, - и ребятня и бабы тоже. Самолёта они не вдели. Каждый день по сто раз друг на дружку смотрим, я их даже рожи выучил. Бегут, заразы, прямо под нас, и кричат, прыгают. А мне как  пылить? Гербициды ведь. Вьетнам ведь получается.
     Собрались на базу. Вечер. Длинные-длинные тени в багряном закатном свете. Всё как в замедленном кино. И тишина. В степи она особая: в холода – безжалостная, в жару – изнуряющая, утром – бодрящая, вязкая – в сумерках и загадочная – ночью. Не хотелось думать, что этого уже не будет. Я улёгся в лоток, закрыл глаза, убрал шасси и, отпустив руки, медленно полетел в мутной, зеленоватой прохладе сквозь свои мысли, цепляющиеся за эти берега, за это время.
     - Кончай загорать, - д. Толя сигналил из машины, - ужин – это святое.
Угомонились рано. Говорили мало. Разговоры за жизнь несомненно длиннее самой жизни, так что…
     - Ну что, друже, давай прощаться, - тормошил меня, вытаскивая из снов, д. Толя, - оказия сейчас будет в Джизак. На ней поедешь. Аэропорт в стороне от дороги, он тормознёт, там пешком пару километров. А нам пора. Пиши.
     И они уехали. И я уехал. И было утро и солнце, которому я всегда улыбаюсь. И пара километров до аэропорта. И один вместо двух рейсов Як-40 до Ташкента (другой забила американская (!) из хлопководческх штатов делегация). Билетов не было. Бортмеханик брать не хотел, но после напоминания, что мы одной крови, согласился.
     Я высыпал в его мозолистые натруженные ладони оставшиеся в  мелочи три рубля, втиснулся по трапу в багажник и вскоре, после недолгой тряски по грунтовой взлётной полосе, почувствовал, что наш перегруженный людьми, козами и баулами Як покинул прекрасные гостеприимные земли Джизакщины.