О любви, о голоде, и о великом Петрарке

- Для меня, - сказала я своему другу, - люди делятся на две категории: на нищих и богатых.

- Ну да,- усмехнулся мой собеседник, - это уж как водится…

- Ты не понял, - возразила я. – Нищ тот, кто всю жизнь жаждет и не насыщается. Он поглощает в огромных количествах еду, деньги, вещи, впечатления. Он колесит по всей земле и всё ему мало. Такого человека носят по миру его нищета и вечный голод. Если бы он был «сыт», то ничего этого ему не было бы нужно.

- Но-но, полегче на поворотах, - усмехнулся мой друг, - по твоему выходит, что богат тот, кому ничего не нужно и он всем доволен?

- Конечно! Разве не так?  Именно так и выходит, что первый, вечно жаждущий, не вылезает из нищеты, а второй, всем довольный, является самодостаточным человеком, которому ничего не нужно. Первым погоняют его инстинкты, а второму они подчиняются. Один из них занимается собственным усовершенствованием и ни от кого ничего не требует, а другой требует от мира полного подчинения себе.

- А не кажется ли тебе, что именно «нищие» и вечно «жаждущие» - те, что бегают по миру, его, собственно, и открывают?

- По-моему, - запальчиво возразила я, - было бы лучше, если бы они сидели дома и больше занимались своим усовершенствованием!

- Значит, дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина? Дисциплина духа, дисциплина тела… Но я бы предпочел, чтобы никому не было обидно, обозначить эти два типа по-другому: один из них видит смысл жизни в вещах мира, а другой создает мир в себе.

- Можно и так, - согласилась я. – Классификаций много. Юнг говорил об интровертах и экстравертах.

- Так и что же? – сказал мой друг. – Один тип плох, а другой хорош? Плох, конечно, тот, кого принято называть «эгоистом». «Тот воронёнок нехорош – он чёрен телом и душой» …

- Я бы сказала, что один тип познает небо, а другой завоёвывает землю. Эти два типа не любят друг друга и представляют собой ту пару противоположностей, которые бесконечно враждуют.

- Как мы с тобой, - засмеялся мой друг. – Ведь я, конечно, эгоист, а ты, естественно, альтруистка.

- Не надо о нас, иначе обязательно поссоримся, - сказала я и повторила:

- Разница между этими двумя типами заключается в том, что один познает небо, а другой завоевывает землю. Этот второй ведет бесконечные войны, а первый движет науку, искусства и всю жизнь работает над собой только для того, чтобы осознать в себе человека, а затем подняться над ним, как это сделал, например,  Петрарка.

- То есть, стать богом? – спросил мой друг.

- Лучше сказать – высшим человеком, - уклончиво заметила я. – Человеком, который может определять направление своей цивилизации и влиять на будущее народов.
 
- Видели мы таких сверхлюдей…

- Твоя ирония, - заметила я, - скорее, относится к эгоистам, которые вообразили себя сверхлюдьми и силой начали навязывать огромным массам людей свою ущербную идеологию. Альтруисты же, как правило, занимаются строительством, творчеством и никому ничего не навязывают. Они вполне довольствуются самими собой, потому что носят внутри огромный и интересный мир.

- Не знаю, - протянул мой друг. – Твой Петрарка за всю жизнь любил всего одну женщину. Разве это нормально? По-моему, это аномалия…
Я пожала плечами и засмеялась. Я знала, что мой друг был активный «ходок» для которого аскеза и дисциплина была чем-то нестерпимым и неестественным.

- Петрарка, - сказала я, -  знаменит не только любовью к единственной женщине – Лауре. Он жил в 14 веке, когда люди представляли собой неразличимую темную массу, в которой едва теплилось сознание. Он первым сделал заявление о том, что человек – это самодостаточное существо, обладающее большими возможностями для своего развития. Он впервые обозначил «проблему человека», над которой до сих пор работают современные мыслители. Он привлек внимание к загадке человека.

- Разве в 14 веке люди не знали о том, что они люди? – спросил мой собеседник.

- Знать-то они знали, но не думали об этом. Они смотрели и не видели ни в себе, ни в других людях людей, наделенных индивидуальностью. Они были неразличимы.  Они представляли собой телесную, плотную и непросветленную массу – «безмолвствующее большинство». И только благодаря Петрарке и другим гуманистам, эта масса вышла из мрака «темной ночи средневековья».

- Но разве не было индивидуальностей до Петрарки? Вспомни об Оригене? О блаженном Августине? О Христе, наконец? – возразил мой собеседник.

- Всё это были великие люди и одиночки, которые появлялись очень редко. Индивидуальность в эпоху средневековья была редкостью. Кстати, именно «Исповедь» Августина поразила воображение Петрарки и подвела его к осознанию человека как индивидуальности. Это произошло в момент его восхождения в горах Мон Венту близ Авиньона. Добравшись до вершины, Петрарка открыл «Исповедь» Августина и случайно попал на одно место, которое поразило его: «… ничему так не следует дивиться, как человеческой душе, с величием которой ничто не может сравниться».

- Так и начался Ренессанс! – засмеялся мой друг.

- Так и начался, - упрямо сказала я. – С этого момента появился интерес к отдельному человеку, а это значит, что и антропология, и психология родились именно в это время.
 
- Да что ж случилось-то?

Я посмотрела в глаза своему собеседнику, в его большие, веселые и смешливые глаза, которые пленили не одно женское сердце.

- Просто Петрарка сделал проблему человека главной проблемой Ренессанса. Поэтому его называют отцом итальянского гуманизма. Он сам стал примером  нового типа личности - личности внутренне активной, способной к творческому самосозиданию. К тому же он одним из первых заговорил о том, что человек – свободное существо. Вернее, он говорил о том, что человек может быть свободным в силу того, что он сотворит самого себя таким образом, что сможет полностью властвовать над всеми своими чувствами и инстинктами.

- Но как можно назвать такого Сверхчеловека абсолютно свободным, если он все-таки вынужден подчиняться хотя и своему, но все-таки Закону, который он сам же для себя и установил? Ведь подчинение чему бы то ни было – это уже рабство! – возразил мой друг.

- Древние греки, - сказала я, -  утверждали, что даже боги не могут уклониться от тех законов, которые  сами же и установили. Полагаю, что добровольное подчинение рабством назвать нельзя!

- Почему же? – мой собеседник усмехнулся.

- Потому, что оно проистекает от убеждения, - сказала я.

- А, если убеждение ложно? – запальчиво проговорил мой друг. - Разве не может такого быть?

- Может, - спокойно ответила я, - но только не у сверхчеловека, который избавился от истерии по поводу своих несбывшихся желаний. Он чист от эмоций, он властвует над ними и потому его спокойный, незамутненный алчностью ум приобретает качества божественного. Если человеком не управляют эмоции, - говорил Будда, - если зеркало его сознания чисто, то человек может видеть истину. Сверхчеловек действует не от чувства, а от истины. Возьми влюбленного человека. Он уверен, что та, которую он боготворит – лучшая женщина в мире и, подчиняясь ей, он не чувствует себя униженным. В данном случае, он подчиняется не конкретной женщине, а любви, которая для него является истиной. Если человек действует из любви, а не из своеволия или не от лица собственнического инстинкта, то он всегда действует из истины.

- Ты считаешь, - заметил мой друг, - что именно поэтому Петрарка  не захотел, чтобы его любовь превратилась во что-то другое - плотское? Например, в обладание? Ведь любовью нельзя обладать – так?

- Так, - кивнула я. – Петрарка ценил в Лауре то, что она дала ему возможность искупаться в лучах любви - то есть, истины. Увидеть ее, почувствовать и осознать. Он всю жизнь удерживал эту трепетную птицу возле себя, прикармливая ее утонченными песнями и высшими чувствами – восторгом, поклонением, радостью. А когда Лаура умерла – любовь осталась живой и согревала Петрарку до конца жизни.

- Но ведь это каторга, - возразил мой собеседник. – Всю жизнь поклоняться чему-то непонятному и эфемерному.

Я покачала головой.

- Вот мы люди всегда такие, - заметила я. – Мы считаем, что поклонятся стыдно и унизительно. Но высшему поклонятся прекрасно. К тому же Петрарка поклонялся высшему в самом себе. Он был проводником и носителем Любви. Он создал сосуд, в котором могла покоиться его любовь – волшебный сосуд Грааля, который искали все рыцари, поклонявшиеся Прекрасной Даме. Петрарка создал благоприятную атмосферу для любви, сочиняя канцоны,  созерцая живописные полотна и скульптуры великих мастеров, любуясь величественными пейзажами с горных склонов. Я думаю, что Лаура даже не подозревала о том, какие глубокие и прекрасные чувства пробуждала она в этом великом человеке – поэте и ученом, сделавшем из своей жизни храм, в котором царила любовь, принявшая облик Лауры.

- Но столько лет держать себя в узде, - усомнился мой друг, - это же мучительно! Он даже ни разу ее не поцеловал!

- Это не мучительно для того, - возразила я, - кто является высшим человеком. Для него поклонение высшему  - естественная вещь. Поцеловать Любовь для него было бы кощунством. Он просто поклонялся ей и всё. А она одаривала его вдохновением и делала его жизнь восхитительно прекрасной.

- Но это удовольствие, конечно, не для всех, - сказал мой друг.

- Конечно, - я кивнула. – Это было бы неестественно для человека, одержимого эгоизмом, которому всё надо «съесть», «потрогать» и «попробовать» - ведь он вечно голоден. Он не смог бы поклоняться Любви, потому что Тело для него главнее. Таков был дон Жуан - раб инстинкта, личность которого подверглась существенной инфляции. Он настолько растратился на женщин, что ему осталось только умереть. Он переходил от одной красотке к другой, потом к третьей и в каждой видел одно и то же. Их набралось «тысячи три», а он всё жаждал… Его жажда его не насыщала. Петрарке же хватило одной единственной женщины на всю жизнь.

- Ах, вот оно что, - засмеялся мой друг, - теперь я понимаю, в чем заключается смысл анекдота об Александре и Диогене, валяющемся на песке у моря, который усомнился в необходимости завоеваний македонского царя. Речь шла о целостности и об инфляции, о полноте и нищете. И ведь, умирая, Александр все-таки признал правоту Диогена, сказав: «Передайте Диогену, что я умираю с пустыми руками!»

- Правильно, - кивнула я и вспомнила об ученом математике, который однажды сказал, что движение и стояние на месте – одно и то же. Суть от этого не меняется. Нищий человек, сколько бы он ни грёб под себя – по-прежнему остается нищим, потому что таково его психическое устройство. Он может исколесить весь земной шар и при этом будет чувствовать себя опустошенным. Другой же будет лежать у моря на песке, ощущая себя счастливейшим человеком.

- Получается абсурд, - пробормотал мой собеседник. – Получается, что лучше совсем ничего не делать… Правильно говорят, что у пути нет направления, потому что он ведет по кругу и всегда приводит в исходную точку, откуда начался. Я лично думаю, что вся любовь у мужчины начинается и заканчивается Матерью. Он всегда, всю свою жизнь ищет в возлюбленных черты Матери.

- Может быть, Богини?

- Гёте писал в «Фаусте»: «Вниз – к матерям…» К чертовой матери!

- К исходной точке, - уточнила я.

Мы помолчали. Над рекой плыл туман, укрывая кусты и деревья прозрачной пеленой. В воздухе разливалась прохлада, а небо разлеталось розовыми перьями, словно крылья фламинго. Костёр догорал. Сумерки превращали берега в таинственный мир, населенный незнакомыми существами, ведущими свою странную жизнь, независимую от людей.

- И всё же, - тихо сказал мой друг. – Мы говорили о двух типах людей, из которых один эгоист, а другой альтруист. Один берет, а другой отдает. Но оба они стремятся к какой-то мифической точке.

- Оба типа, - откликнулась я, -  живут и как-то уживаются вместе. Только один стоит в середине, а второй бегает по кругу.

- И в этом вся разница между ними? – засмеялся мой друг. – Получается, что один мудр – тот, который стоит изначально на своей «точке», а второй – глуп, потому что бегает по кругу. И трагедия этого второго заключается в том, что, пробежав круг, и, возвратившись к начальной точке, из которой он начал свой путь, этот несчастный осознает, что путь этот был бессмыслен и никуда не нужно было бежать…
 
- У Ибсена Пер-Гюнт в юности покинул Сольвейг, но, вернувшись к ней седым, понял, что она – его Богиня и хранительница Грааля, в которой покоится Любовь.
Мой друг глубоко задумался. Его персидские глаза потемнели и словно подернулись печалью. Потом он встрепенулся и взглянул на меня – в его взгляде чувствовалась решимость, граничащая с отчаянием.

- И всё-таки, - сказал  он, - я выбираю круг.

- А я – середину…