Любовь забытая

Зима каждый день  ошалело вытряхивала  на землю охапки тяжелого снега из залежалых закутов прошлых лет. Ветки на деревьях ломала, дорожки, выложенные красным кирпичом, засугробила, на крышу  накидывала пласты рыхлого волглого снегопада.
Докидалась.
Крыша  дачного дома внезапно провалилась. Да так, что ничего уже не исправить. Пришлось спасать мебель, картины, книги, посуду. И то сказать, домик - то, хоть с виду красивый, а уж старенький. Стены тут же, следом за крышей, валиться стали. Пришлось ломать. Решили строить новый, добротный дом.
Наняли бригаду. Бригадир – опытный мужик. Серьезный. Все распланировал, просчитал. Бригада  расположилась в специальном вагончике – прицепе: трое молодых  парней и  двое - заметно постарше, головы сединой подсолены. Но крепкие и, видать, опытные работяги.
 До весны работали по расчистке развалин. А потом началась стройка.
          Мария времени не теряла. Приезжала в начале недели. Жила до пятницы в сохранившейся летней кухне. Принялась за обычные весенние дачные хлопоты. Приводила в порядок огород,   подрезала больные ветки, сажала ранние овощи, расчищала малинник, смородиновые кусты. Подвязывала виноградные лозы. Подправила теплицу.
Да мало ли дел после зимы на даче. Постепенно узнала, как всех из бригады зовут. Справлялась не надо ли чем помочь: чаю вскипятить, еду разогреть.
 - Может, хотите на стиральной машинке одежду постирать, так вон, стоит на кухне. Приносите, покажу, где и как.
- Спасибо, хозяйка! У нас тут все отработано, приспособлено. Каждый свое дело знает. И варим и моемся  у себя в вагончике. А за стирку у нас вон Азиз отвечает.
 Мария присмотрелась к высокому узбеку. Глаза веселые, добрые. При том, что худой, а плечи крутые, крепкие, и руки сильные.
- Молодец, Азиз,- хвалит Мария. Бригада всегда даже  работает в чистой,  удобной одежде.
- Я сушить правильно умею. Детство  на краю Каракумов прожил. Возле нашего кишлака воинская часть стояла. Склады со стратегическими запасами армии охраняла. Рядом железная дорога, поезда дальнего следования: Ашхабад – Ташкент, Ташкент – Москва. Разные. Электричество  проведено - только на объекты. А в домах – керосиновые лампы.  Мою маму одна русская женщина научила без утюга гладить. Тут главное после стирки правильно расправить одежду и повесить. И еще приспособления есть, деревянные. Хорошо гладят. Я маме помогал, умею.
Азиз рассказал  и пошел работать.
 Мария помнит эти «приспособления». Присела отдохнуть на скамью под низкорослой калиной. И словно кто перенес ее в дальнее детство:
                ***

                Местные - узбечки,  туркменки – не знали. А русские офицеры привезли сюда, в Среднюю Азию, во время войны молоденьких жен из России, из Украины, они – то и научили тех, кто хотел.
«Валек» и «рубль» - два предмета для глажки. На валек ткань наматывали, а рубелем (Доска такая,   «катальная», с насечками)  - катали.
               
 Большая алюминиевая выварка на кирпичном мангале, обмазанном глиной, стоит  посреди пустого двора, желто-серого  от травы,  давно выгоревшей  на  яром солнце. Внутри выварки – белье со щелоком - «варится».  Мало кому выпадала удача покрошить в  выварку черно-коричневый кусочек хозяйственного мыла.  Время от времени женщина тяжело переворачивает белье толстой обструганной палкой. Чтоб не пригорело и варилось равномерно. Внутрь мангала под выварку подсовывается другой палкой янтак, колючка сухая,  перекати – поле,  щепки  да уголья кое- какие,  прихваченные мимоходом на близкой железной  дороге.
 Потом белье немного остывает и его в корыте отстирывают до белизны, трут на ребристой стиральной доске, вставленной на край корыта. Полощут, отжимают крепко и  сушат  бельё на проволочных обвислых растяжках. Солнце и ветер его так выбеливают, что долго смотреть на него - больно глазам. Слезятся, так оно сверкает.
             Мария посидела, отдохнула и вернулась из воспоминаний. Стала окучивать тяпкой неокрепшие саженцы помидоров. 
Потом взяла грабли, пошла в другой конец сада, прошла мимо стройки. И  невольно залюбовалась: ладно работают мужики. Друг друга с полуслова понимают. Голосов почти не слышно, каждый свое дело знает. И дом – прямо на глазах растет.  Поискала глазами Азиза. Подивилась совпадению:  он про русских офицеров и их жен рассказывал.  Она ведь тоже дочь военного.
 И тоже с войны и после  уже несколько лет семья их во главе с папой, начальником таких же складов, жила в бараках. Мама не работала, негде было.  И дома дел хватало. Четыре дочки, да их с мужем двое....


                Поселок маленький, все всех знают: и приезжих и местных. Дети весь день бегают во дворах друг у друга. Никто особо не следит, где они. Прибегут, покормятся, чем мать даст, и опять на улицу. Эту детскую вольницу Маша в себе до сих пор чувствует: пуще всех жизненных радостей  свободу души ценит.
А еще с тех пор плавать любит. И умеет.
На первый взгляд – парадокс. Ведь в поселке вода  привозная. Так это – для питья.  А для технических нужд - огромные резервуары с  водой, в землю врытые.
Там детвора частенько и купалась. Без спросу. Взрослые запрещали. А  они тайком.
Стайкой дружной прибегают, кого-нибудь на «атас» поставят и полощутся до посинения. Вода  только сверху, у горлышка, потеплей, а дальше -  холодная. Вылезут, дрожат всем телом. А на улице - то жарища. Отогреются и опять – нырять. Самые отважные до дна доныривали. Но таких единицы. Седи них самый проворный - узбечонок Ваня. Почему – Ваня - никто не знал. Сначала удивлялись, а потом привыкали. Ну, Ваня, так Ваня.
 У него, кроме ныряния, еще одно важное дело: воду  питьевую пассажирам проезжающих поездов продавал. На  станции поезда недолго стоят. Пассажиры выскакивают, бегут к кранам воды набрать. А кранов и нет. Вода-то привозная. Тут кстати появляются  Ваня и еще несколько ребят из кишлака с ведерками и с кружками. Вдоль состава  под окнами ходят и распевают:
- Вот, кому! Чистая прохладная…
- Вот вода!
- Питьевая, чистая вода.
Пассажиры покупают. Кто сразу на месте пьет, кто в бидончики свои переливает.
 Однажды уговорил Ваня Маняшу поработать с ним на продаже воды. Она сначала не соглашалась, знала, что маме это не понравится. Но Ваня умел уговаривать. Да и самой ей  такая недоступная экзотика казалось загадочно интересной. Она никогда еще за всю свою длинную шестилетнюю жизнь не заработала ни копеечки. А тут - такое серьезное взрослое дело!  Решила попробовать.

                *** 
     Мария прошла мимо стройки до дальней ограды. Поработала еще часок в конце сада.  Наконец, решила: «Пятница. Пора собираться домой, в город». И уехала на маршрутке.
            Дома консьерж  Любаша встретила Марию странной новостью:
- К Вам тут гость приезжал. Говорит, что из Москвы. Кучерявый, симпатичный…
-  Когда?
-  Вчера. Сидел, сидел  у подъезда на скамейке. Я говорю, что раньше пятницы Вы не приедете: «На даче она». А он просит адрес Вашей дачи.    Спрашиваю: «Кем Вы ей приходитесь?» - «Одноклассником, - говорит, - Хорошим давним  другом прихожусь». Ну, тут я ему и выдала: «А коли хорошим другом, так должны бы  Вы  заранее сообщить, что приедете». «Ну, так вышло, - говорит, - я люблю приезжать сюрпризом» - «Раз любите сюрпризы,- говорю, -то бывает и облом».
– И что он?
-  Ушёл.
 – Куда?
 - Не сказывал.
 -  Фамилию, имя  не спросили?
 - Спросила.
  - И кто же?
  - Марь Михайловна, так я сразу-то не      записала, а потом, ну, прямо – из головы  ветром. Забыла, окаянная.
 -   Не Гришей назвался?
 -   Нет. Он и не фамилию, не имя даже назвал, а как-то… вот, черных людей так называют, но не негров, а других…
 - Индус? – догадалась Мария.
  - Точно! Вот так и назвался.
 - Как я сразу не догадалась! Только этот «проходимец» и мог сунуться вот так, «сюрпризом»,- пробормотала Мария, усмехнувшись. Для себя и сказала. Но
 консьержка  Любаша ухватилась:
 - Фу! Ну, значит, правильно я сделала, что не
 дала ему адрес. И отправила его. Проходимец! А?
 - Ладно, устала я. Пойду. Если появится, пропустите его, - и Мария нажала кнопку лифта, оставив Любашу с открытым ртом.
                Дома она искупалась, переоделась, попила чайку, посмотрела «Новости». И вспомнила, что хотела для проездного документа найти завалявшуюся где-то фотку  паспортного типа.  Но сначала позвонила сыну. Справилась: «Как женушка твоя? Зуб не болит больше? Как дети? Котька контрольную хорошо решил?  На отлично? А  Мишуня? Как его диктант? Ну, молодцы. Как у тебя дела? Договор подписали? Скажи, вы с Ниной на пасху никуда не уезжаете? Решили разговляться на даче? Под навесом? А если дождь? Это точный прогноз? Ну, ладно. Куличи и крашенки – это я вам, как обещала, приготовлю. Нет, в храм не пойду. Сынуль, ну ты же знаешь, Моя   вера не в храмах живет.
Наконец, Мария уселась у нижнего ящика книжного шкафа. Принялась перебирать фотографии. Через пятнадцать минут она уже почти забыла, что села отыскать маленькое фото для документа.
Легок на помине – попалась  старая фотография Индуса.  Тут он еще и вправду – одноклассник. Молоденький, смуглый, черноволосый.  Девчонки  в классе души в нем не чаяли. Смешливый, подвижный, с хитроватой, но простодушной  улыбкой. Он всех любил, но ни одной не отдавал предпочтение. Знал, любая - его, только лишь позови. Но ему никто не нужен, кроме Маши. А Маша, как раз та, которой, единственной, он – до лампочки.
Так всю жизнь и повелось. Школу закончили, разъехались, учились. Случайно (Или не случайно?) встретились: «Машка, я хоть сейчас все брошу. Только согласись выйти за меня»  Поговорили, разъехались. Через друзей  известно стало: он - женился, она – замуж вышла. Детей нарожали. Опять встретились  (Опять случайно?)  «Маша! Только скажи». У Марии умер муж. У Индуса – жены не стало: «Машенька! Еле нашел тебя. Поедем ко мне. Это судьба!» Мария только головой покачала: «Забудь»

 В дверь позвонили.
 -  Индус?
 -  Конечно! Ждала?
 -  Не ждала.  Но знала, что придешь. Проходи.               Иди отмойся от вокзального житья. Буду кормить.
Он послушно двинулся в ванную.
 Сели за накрытый уже стол.
 Мария налила в бокалы своего домашнего смородинного вина.
Индус  от вина отказывается:
- У меня пиво, - и из сумки своей вынимает «Жигулевское», - я завязал.
 - Не морочь голову. Ни к чему эти позы, раз пришел. Пивом не завязывают. Это мое вино, дачное. Не сомневайся, покрепче твоего пива. Пей. 
- За что ты меня не любишь?
 - Почему? Я люблю тебя. Но не люблю.
 -  Понятно. Любишь просто как одноклассника,   как любого из нас. А  по - настоящему (сказала бы  уже!)– ненавидишь. Ну, из деликатности, просто  «очень не любишь»… за что? Почему всю жизнь отказываешь?
 Она вздохнула жалостливо:
- Я тебе не доверяю. Помнишь у Козьмы Пруткова неправильное употребление деепричастия?
 - Какое еще деепричастие? Я серьезно! Раз в жизни - хочу знать.
 Она процитировала:
- « Однажды предав, кто тебе поверит?»
 - Ничего себе! Всю жизнь молчала, и на тебе – высказалась!
 - Ты не спрашивал. Только звал. А почему не соглашаюсь, лишь сегодня спросил.
- Про какое предательство ты говоришь?
- А сам не помнишь?  Или выбрать не можешь? У тебя что, не одно на счету?
- Хочешь так обидеть, чтобы встал и ушел навсегда? – Он  и вправду приподнялся, отодвинув ногой стул. Даже сквозь смуглость - пятна красные по лицу. И сразу седина  в залысинах на высоком лбу заметнее забелела.
 Мария пожала плечами:
- Не уйдешь! Тебе ведь теперь и я не нужна. Тебе только нужно уточнить, за какую из подлостей отвергаю тебя, всеми любимого.
- Злая ты, - он улыбнулся.  Выпил вино залпом и сел на место.
Мария начала  рассказывать. И до самого конца глаз с него не спустила. Все думала: дрогнет лицом или нет?
-  Ладно. Слушай. Помнишь, под мостом напали  на нас вокзальские, чтоб мы не появлялись в железнодорожном клубе на танцах?
Их было четверо бугаев с кастетами, а у нас, кроме девчонок, только два парня: ты  да Вовка.
 Помнишь?
-  И что?
- Нет, ты помнишь, какие потом на Вовкиной груди и на спине отпечатки остались?
 - Какие?
 - Не помнит! Отпечатки ног. Прямо ступни целиком. Им и кастеты не понадобились, кастетами они бы его просто убили. А так он после этого только кровью кашлял. Вчетвером  на одного. Правда, двоих он успел, как следует, уделать. Да только силы - то не равные были. Мы, девчонки, только визжали. Попробовали сзади на них повиснуть, но тут же отлетели, как скорлупа от семечек. Благо, мы так орали «Помогите!», что  толпа людей прибежала. И оттащили этих бандюг с кастетами. Вовку «скорая» увезла. Ну,  вот и вопрос: А ты, где был?
- А я в милицейскую дежурку побежал. Помощь звать. По дороге людям кричал: «Помогите, там человека убивают».
 Мария хохотала зло, до слез.
 Григорий Миленко, отзывающийся на школьную кличку Индус, смотрел на свою бывшую любимую невинными удивленными глазами:
 - А я думал, ты мне Шурочку простить не можешь.
 - А что с  Шурочкой? – отдышавшись от смеха, поинтересовалась Мария
 -  Когда я тебя первый раз, после института уже, нашел, и ты мне отказала, я тут же разозлился и Шурочку Малову позвал замуж. Она, дуреха,  продала кооперативную, выплаченную квартиру, оставшуюся ей от её умершей мамы, и закатила нам свадьбу почти на все деньги. «А жить,- говорит,- будем в твоей квартире».  Ну, потом  я ей сказал правду, что не люблю ее, потому что она курит, ну и … как по поговорке, «курящую женщину целовать, что пепельницу облизывать». Так это, в общем-то, согласись! Что? Подлость что ли? Обыкновенный развод. Она знала, за кого шла. Знала, что мне, кроме тебя, никого не надо. И квартиру  продавать я ее не заставлял.
              Мария опустила голову. Тихо попросила:
 - Слушай, Миленко!   Шел бы ты  отсюда, а? Я понимаю, что полночь. Но боюсь, до утра ты мне что-нибудь еще невинное расскажешь. И я тебя убью. Моего дорогого выдержанного вина не пожалею. Бутылкой. По затылку шарахну.  И нет Гришеньки,  безгрешной души. Иди от греха. А?
Григорий усмехнулся:
 - Жалостливая ты. Предупреждаешь. Я-то тебя знаю. У меня в кармане билет. Заранее купил,  через  сорок минут поезд. До Москвы.
Прощай, любовь забытая.
 И он ушел. 
                ***
На пасху, как и предсказывал долгосрочный прогноз, отличная погода порадовала всех.
Сын с друзьями натянул парусиновый навес от старой кухни до новой постройки. Раздвинули большой овальный стол. К традиционной пасхальной еде ребята  решили приготовить самсу на давно построенном азиатском  тандыре. Тандыр этот по чертежам из журнала  ребята сработали рядом со старым домом, когда он еще не был разрушен. Не дотянулась до азиатской экзотики завистливая холодная рука ушедшей зимы. Теперь решили, что самса  вовсе не помешает христианской трапезе, несмотря на  то, что есть  уже на столе яблочный пирог, кулебяка и куличи.
 Тандыр заранее разожгли и ждали, пока прогорят дрова.
- Как думаешь, сын, может, стоит нам позвать за стол Азиза? Он там сидит один в этом вагончике. Все христиане из бригады празднуют, поразъехались по своим родственникам. А этот - приезжий, у него тоже выходной, но негоже, что человек на пасху, хоть и не на свою, сидит один. 
- О чем разговор, ма! Давай, зови. Мы его сейчас еще и озадачим, будет он у нас самсу
 печь. Небось, умеет. Не то, что мы, дилетанты.
Мария осторожно постучалась:
- Открыто.
 Она попросила Азиза выйти к ней поговорить. Азиз немедленно вышел:
- Заходите, Мария, не стесняйтесь.
 - Да нет, мне неудобно.  Послушайте меня здесь. Моя родня и все наши  гости послали меня за Вами. У нас не принято, чтобы мы веселились, а кто - то рядом скучал одинешенек в вагончике.  Азиз, не качайте головой! У нас не религиозная трапеза. Среди нас, русских, и украинцы, и еврей,  даже литовец один есть Это наши друзья. Не только христиане. Мы не читаем молитвы. Мы просто празднуем традиционно русский праздник.  И Вы, если с нами посидите, попробуете нашей еды, ничего не нарушите из ваших мусульманских правил. Не захотите пить, никто не заставит, что можно Вам, то и поедите, а главное, разделите с нами радость от хорошей компании и прекрасной погоды.  Ну, идем? 
 Азиз все еще колебался.  Тогда Мария пошла на хитрость:
- Наклонитесь - ка, я вам что-то по секрету скажу.
 Азиз вежливо  подвинул Марию на ступеньку выше, а сам спустился на нижнюю. Теперь его ухо оказались прямо напротив ее губ:
- Ребята наши   надумали самсу готовить. Уже и тандыр разожгли.  И самсу мы налепили. А что дальше делать только теоретически знаем. Вот бы Вы проконсультировали ребят. Помогли бы.  А? Если, конечно, умеете. Нам без Вас ну, прямо  - никак.
 Азиз, конечно, понял  прозрачную хитрость хозяйки. Улыбнулся:
- Ладно. Пошли. 
                ***
Ладно. Пошли.
 Шестилетняя зеленоглазая девочка  в чистеньком платьице, с бантиками, вплетенными в аккуратные тугие две косички, ходила вдоль вагонов с небольшим блестящим ведерком, с большой новенькой кружкой и тоненьким голоском нахваливала вкусную, чистую водицу для питья.
 У нее покупали охотнее, чем  у  мальчишек с нечесаными волосами, в не очень свежей одежонке и с носами…, что там говорить!   не всегда чистыми. Они   переносили  от вагона к вагону большие старые ведра  руками  с ободранными локтями, с нечистыми  неостриженными ногтями.  У  них тоже покупали, но теперь намного реже.
Поезд уехал, и Ваня  с девочкой достали из карманов полные  горсти мелочи. Это сказочное богатство! Волшебство!
               Ну и досталось же чуть позже за это волшебство Машеньке от мамы. Так отшлепала, что больше и монетки не сверкали, и Ваню видеть не хотела, а только ходила до вечера около своего  барака, зареванная. А как стемнело, шмыгнула в дверь, добралась до постели,  поревела потихоньку еще немного уже не от боли, а от обиды,и сладко уснула. Во сне чувствовала, как нежно гладит мама дочку по мокрым щечкам, как говорит тихонько:
 - Нельзя дочке красного командира по поездам водой торговать, как каким-то беспризорным оборвышам.  Что люди скажут потом о своем командире? Я тебя предупреждала, а ты не послушалась. Вот и наказана. Мама поцеловала Машу, еще раз погладила по головке, прикрыла от комаров  и мух загорелое тельце. Вздохнула и пошла по своим взрослым делам. А Маша так и не открыла опухшие от слез зеленые свои глазки. Заснула опять, быстро и счастливо.
              Проснулась она от яркого утреннего солнца, бившего в лицо, и от того, что кто-то сидел под окошком и громко пел:

   ЧТО Ж ТЫ ЛАМПА НЕ ГОРИШЬ?
   ИЛЬ ВОДОЙ НАЛИТАЯ?
  ЧТОЖ ТЫ, МАШЕНЬКА, МОЛЧИШЬ?
  ИЛЬ ЛЮБОВЬ ЗАБЫТАЯ?
 Помолчит  голосок, помолчит, а потом опять запоет. То же самое.
 Маша сразу узнала. Ну, конечно, это Ваня!
Ну, смешной! Сейчас ему достанется! Мама ему покажет «любовь забытую»! И правда.
 Выбежала Машина мама  с мокрым полотенцем, обошла вокруг барака, подошла потихоньку к Ване и - хлоп ему по спине:
 - Это что еще за серенады тут? А ну марш отсюда, кавалер. Ишь! Певун с погорелого театра! А то  по- настоящему отхожу тебя! 
 Ваня встал. И пошел спокойно прочь, не оглядываясь. Только на углу, прежде, чем юркнуть за него, крикнул:
 - А Машу Вы больше не дерите, а то я и не уйду, так и буду все дни петь тут у вас под окном.
 - Вот я тебе! -  пригрозила  Машина  мама вдогонку исчезнувшему узбечонку.

 Через полчаса   Маша уже умылась, убрала постель. Старшая сестра расчесала гребнем и снова заплела  Маше косички. Туго перетянула ленточками. Сестры позавтракали, убрали за собой посуду, помыли ее в двух тазиках, вытерли и поставили в кухонный ящик.
 И вдруг опять раздалось под окном:
- «Что ж ты лампа не горишь,
    Иль водой налитая…»
 Мама потянулась за посудным полотенцем:
 - Ах, ты, постреленок, ты  у меня…
 Маша сорвалась – и бегом к окну:
 - Ваня! Беги! Мама полотенце взяла.  А сама побежала навстречу дружку:
- Бежим! Поныряем.
           Когда, посиневшие от холодной воды, они, дрожа, грелись лежа на горячей желтой  траве, Маша спросила:
- А почему ты – Ваня?
- А почему ты – Маша?
- У меня мама русская  и па…
 - А меня папа так назвал. В честь погибшего друга.  Друг Ваня в танке сгорел, сам сгорел, а папу выпихнул. Папу успел, а сам сгорел. Папа          вернулся домой, и родили меня.  Мама  по узбекски зовет, а папа Ваней.
 – А кто ты тогда?  Все равно - Ваня?
- Для тебя - Ваня. И для всех Ваня.  Для мамы – Азиз. Папа говорит:
 «Что поделаешь, сынок!? Женщина!»
                ***
Он ловко приклеивал к горячим стенкам внутри тандыра ромбики самсы. Голую руку засовывал в горячий тандыр и не обжигался. Самса висела на стенках и не падала! Делал все сам.   Хозяину и его друзьям только смотреть разрешил.  После этого проследил, чтобы  самса подрумянилась хорошо.  И тогда надел  на правую руку длинную до локтя, толстую холщовую варежку, ловко стал поддевать  самсу ножичком на конце  длинной  палки, скорябывая  каждую в большое, тоже на длинной палке, «сито». Ловил и перекидывал  в приготовленный таз.
     Потом  они все: и еврей Матвей,  и литовец Стани;слав, и русские, и узбек - хорошо  часто и дружно выпивали.  Женщинам тоже не забывали наполнять бокалы. Крепко закусывали. Кто-то предложил размяться. Внуки Марии, мужчины и даже их молодые жены  бегали за мячом по мокрой траве в конце сада, забивая голы в ворота, отмеченные лопатами и граблями, пока Мария не позвала всех пить зеленый чай. 
 К вечеру все немного угомонились,  наелись, напились. Стали разговаривать, обсуждать новости, рассказывать. Кто анекдот, кто историю. По очереди. Дошло до Марии:
- Давай, мама!
Азиз сел на скамью рядом с Марией:
-  Маша! Можно я Вас так пока называть буду?
 - Можно, а чего ж. Мы ж одногодки. Азиз! А как назывался ваш кишлак, где склады были?
  - Барнык. А что?
- Мам! Ну, давай! Твоя очередь.
- Ладно. Идем, - проговорила Мария. А Ваня мне поможет.
 - Марь Михаловна!  А кто у нас Ваня?
- Ты, бабуля,  сегодня смородиновую пила? Или коньячок?
 - А вот поглядим! – Она даже привстала и объявила громко:
-Барныкская частушка,-  и запела:
« Что ж ты лампа не горишь?
 Иль водой налитая?...»
 Наступила пауза. Все молча смотрят на Марию, А она – на  Азиза…
-  Ну!?
-  Что ж ты,  Машенька, молчишь? – Он начал тихо, удивленно, сам себе не веря, так, что его  едва  слышно. А потом так громко, на сколько хватило радости и восторга:
- Иль любовь забытая?
 - А ну все, помогите Ване! - Пропела Мария и начала снова:
 - Что ж ты лампа не горишь?-   дальше  пели уже все. Громко, несколько раз. И с каждым разом все  убыстряя  и восторженнее.
 Но последнюю строку кто - то вдруг прокричал по -  другому;
- Что ж ты, Машенька, молчишь,
 любовь незабытая!
 И последние несколько раз все пели ее уже измененную.
А потом хлопали сами себе.  Не сговариваясь, сели  опять к столу. Налили по полной.  Ваня – Азиз поставил на стол новую порцию готовой самсы. И все началось сначала.
Ели. Пили. Пели.
 Русские песни, украинские, Матвей спел песню на идиш, Стани;слав – на своем.

Р. S.
А еще потом… страна распалась. И начались войны.