Сполохи угасающей памяти. Гл. 8. Ленинград, Спецфа

Глава VIII

ЛЕНИНГРАД, СПЕЦФАК

Ленинград, начиная с неопрятного Витебского вокзала, произвел на него удручающее впечатление. Он ужасал своей мрачной прямолинейностью серых облупленных послеблокадных зданий. Холодный промозглый ветер бросал в озноб. После теплого и уютного Киева это угнетало, а химическая зловонность Обводного канала приводила в ужас. В то время люди нередко жили еще в подвалах. Это было не редкостью и в других послевоенных городах, но в этом городе особенно бросалось в глаза. Убивала серая облезлость фасадов Невского проспекта. Прошло уже несколько лет после войны, а казалось, что город еще жил блокадой. Он напоминал старую больную княгиню из известной картины «Все в прошлом». И все же, сквозь боль израненного города проглядывалось его великодержавие. Достоинство Дворцовой площади, грандиозность Исаакия, властность венценосного Петра, широкий размах Невы, надежную крепость ее гранитных набережных. В отличие от заваленных шелухой семечек тротуаров Киева, улицы измученного города были идеально чисты.
Спецфакультет был высшим военно-морским учебным заведением, созданным по специальному распоряжению Сталина. После войны во всем мире происходило перевооружение армий, появились реактивные самолеты, ракеты и ядерное оружие. Началась гонка вооружений. Чтобы в ней не отстать, необходимо было срочно подготовить инженеров определенного профиля. Академии не могли в отведенный и очень короткий срок выпустить необходимое количество специалистов. Так в вузах страны появились специальные факультеты (спецфаки). Уже из могилы железный вождь своим распоряжением об их создании наложил на его маленькую судьбу свою тяжелую длань. Что такое спецфак? Это странный конгломерат из кафедр гражданских вузов, высших военных училищ, академий, не считая полигонов и лагерей. А все это вместе предполагало высокий уровень профессорско-преподавательского состава и, как следствие, качество обучения.
Вступительные экзамены он сдавал отлично, но на русском сочинении споткнулся. А ведь конкурс был пятнадцать человек на место! Оказалось, что часть сочинения он написал на украинском языке, а проверить сочинение времени не хватило. На приемной комиссии все были озадачены странной ситуацией с его сочинением. Оказалось, что преподаватель при проверке сочинения ничего не могла понять и устроила скандал. Хорошо, что нашелся человек, знающий украинский язык. Он-то и констатировал, что на украинской половине сочинения не было ни одной ошибки, хотя в русской части были. Его приняли и с четверкой по русскому письменному.
Итак, кончилось детство, началась юность в тельняшке. Первым делом их, в количестве ста двенадцати (двенадцать – на неизбежный отсев после первых двух курсов) разношерстных юнцов построили по взводам. Затем представили командира их курсантской роты и его заместителя. Начальник военно-морского спецфакультета полковник Хохлов поздравил их с поступлением и произнес небольшую речь. В ней он сообщил, кем они будут на факультете и кем станут после его окончания. Предполагалось сделать из них военно-морских инженеров. При этом за неуспеваемость или злостное нарушение дисциплины обещали отчислять на флот рядовыми матросами. В то время продолжительность службы на флоте составляла пять лет. Было о чем подумать! Если же они продержатся до третьего курса, то им будет присвоено звание младшего лейтенанта. Вдобавок представится возможность проживать вне экипажа, там, где пожелают, до окончания вуза. Пока же рота будет размещена в стоместном кубрике экипажа подводного плавания на Римского-Корсакова. Отвозить их в вуз будут на трамвае, который будет подаваться на Театральную площадь, между Мариинским театром и Консерваторией. Кстати, на глазах у флотского офицера Римского-Корсакова и композитора Глинки. Между учебными заведениями (Военмехом, Училищем подводного плавания и т. д.) будут передвигаться строем по улицам нашего славного города. А сейчас их отправят в экипаж на переодевание. Нестройной колонной они двинулись на Римского-Корсакова, в экипаж подплава. Переодевание длилось значительно дольше, чем у императрицы Елизаветы Петровны. Только форм флотской одежды, не считая всяких мелочей, оказалось около семи. От полностью белой для тропического лета, до шинели и ушанки с опущенными ушами для северных широт. Причем на каждую вещь пришлось пришивать бирку с личным номером. Вспоминается песенка курсантов ввмузов (высших военно-морских учебных заведений) на мотив Утесовского «Извозчика»:

Я не дам ему морской болезнью мучиться,
Нам не нужно ни орудий, ни турбин.
Пусть он топать по-парадному научится
И до винтиков изучит карабин.
Будет, без сомнения, чистое равнение,
Будут бирки на носках…
Мысли станут гладкими,
Я оставлю максимум, две извилины в мозгах.

При этом было сказано, что форма одежды будет объявляться дневальным каждое утро перед построением. Изволь успеть переодеться. Баталер мичман Гутман (великолепный трубач и превосходный трепач) выдал им огромное количество вещей с загадочными и романтическими названиями: ботинки ГД (в простоматросье «говнодавы»), робы, гюйсы, слюнявчики, суконки, бески (бескозырки), ленточки, погончики, якоря, бляхи и т. д. Затем началось долгое и мучительное обучение, как все это великолепие надевать, застегивать и носить. Сухопутные войска с их примитивными портянками не позавидовали бы этому разнообразию. Сидело на них все это великолепие просто омерзительно, одним словом, ребята получили первое морское звание – «салаги». Они были похожи на синюшных цыплят за два тридцать в висящих, с чужого плеча, маскарадных костюмах. На камбузе матросы-подводники не могли удержаться от смеха и едких шуточек. Они единогласно решили, что только одно наше появление на театре военных действий обратит в бегство весь флот Соединенных Штатов. А на следующий день им вручили длиннющие винтовки образца 1898 года с трехгранными штыками. По секрету им сообщили, что из них с трех километров можно пробить рельс. В 1954 году автоматы Калашникова были еще малоизвестны. Их им выдали только после второго курса. А еще через день под покровом темноты их строем погнали на Финляндский вокзал, предварительно приказав привязать штыки и затворы бинтами, чтобы по дороге не потерять. Электричкой их привезли в летние лагеря Высшего краснознаменного военно-морского инженерного училища. Лагерь располагался на берегу Финского залива в Смолячково, за Зеленогорском. Здесь они должны были пройти трехмесячные курсы молодого бойца и принять присягу. Вот тут-то им и досталось по полной программе. Началась ломка «салаг» на новый образ жизни как физическая, так и моральная. Сделать за три месяца из маменькиных сынков бравых матросов, защитников Отечества очень непросто. Самое трудное привыкнуть, что твое постоянное место пребывания – в строю, рядом с такими же, как и ты, но еще малознакомыми новобранцами. Подъем и отбой по звонкой трубе Гутмана, а в дальнейшем под трель боцманской дудки дневального. Жили в палатках, холодных и мокрых от утренней росы, а днем жарких и душных от солнечных лучей. Подъем в шесть, построение, крепкая зарядка и бегом в строю на залив, на водную процедуру. В любую погоду и при любой температуре. Обратно строем с песней, затем построение, завтрак и целый день занятий. Все переходы в строю, перерывы минимальные, только-только хватало на туалет. Курящим выдавали махорку, некурящим – сахар.
 Напряжение физическое и моральное было таково, что некоторые прямо в строю падали в обморок. Однако через три месяца синюшных цыплят было не узнать, они превратились в бравых петушков. Форма сидела на них почти как положено, строй был ладно сбит, а все отходы и подходы к командиру с отданием чести радовали глаз. Принятие присяги завершилось праздничным обедом. Питание было по норме курсантов ВМФ, а это очень отличалось от солдатских щей. Наутро всегда было масло с белым хлебом и большая кружка кофе с молоком. Ребята заметно порозовели и окрепли. Они уже были готовы к учебному году, первым увольнениям в город и первым свиданиям. В качестве командира курсантской роты им достался стройный, элегантный морской капитан с белоснежными манжетами и дорогими запонками. А вот его заместитель, тоже капитан, был прямой его противоположностью. Высокий и нескладный жилистый разведчик из морской пехоты. Он, как и все фронтовики, форму носил небрежно, зато лихо владел приемами рукопашного боя и глубоко презирал шагистику. Строевую подготовку он считал ерундой, а командира снобом. Трения между ними были постоянно, но он был фронтовиком, а командир роты пороха не нюхал. За это курсанты его обожали. Как только с плаца уходил командир роты, строй сразу распускался. Начинались всевозможные приемы рукопашного боя и метание ножей в сучок деревянного забора.
С товарищами по отделению ему повезло. В первой шеренге взвода шагал он, как командир первого отделения (видимо, начальство заметило его строевые познания). За ним шагали два его друга: Юрка, длинный с умными черными глазками парень из Донбасса, за ним тезка Игорь. Это был стройный, несколько изнеженный блондин из интеллигентной московской семьи на Кропоткинской. А дальше следовало все остальное отделение. Оба были развиты и интересны, но каждый по-своему. Вот так им, всем троим, предстояло отшагать три первых года, самых трудных и напряженных в любом вузе. На эти первые годы выпадали все самые сложные теоретические науки, такие как сопромат, теоретическая механика, начертательная геометрия, да и высшая математика. Поэтому основной отсев курсантов был на этих трех курсах. В первые годы учебы все отчаянно боялись отчисления на флот, поэтому в строю на переходах они с бесшабашным отчаянием запевали:

А понапрасну, милый, ходишь,
А понапрасну ножки бьешь,
Все равно ты лейтенанта не получишь,
А все равно на флот пойдешь!
Кого-то нет, кого-то жаль,
И чье-то сердце мчится вдаль…

Учебный класс им определили в мансарде, на пятом этаже. Он был весь уставлен вдоль стен макетами боевых кораблей и подводных лодок, как в морском музее. После лекций и лабораторий неизменная самоподготовка до ужина, а на ночь они отправлялись в экипаж. А по утрам для спецов была уготована еще и зарядка, в одних тельняшках зимой и летом! Начиналась она после подъема, на набережной канала Грибоедова, затем пробежка вокруг Никольского собора. И черной завистью они тогда завидовали беззаботным вольным студентам.
Только через много лет он побывал в Никольском соборе, но уже как ветеран подразделений особого риска. На втором, царском этаже их принимал настоятель отец Богдан, который их всех благословил. А в задушевной проповеди успокаивал их души. Он сказал, что они не грешны перед Богом и людьми за ядерные испытания, что благодаря их усилиям мир был спасен от ядерной катастрофы. И что в Никольском соборе будут за них молиться. А в трудную для них минуту в его стенах всегда помогут обрести душевный покой.
Долгожданные увольнения курсантов в город производились по воскресеньям после построения. Проверяли всё, вплоть до носового платка, полученных взысканий и задолженностей по учебе. При малейшей зацепке курсант лишался увольнения на неделю, до следующего выходного. Такие горестные дни проводились в экипаже, в матросском клубе, где крутили фильмы и организовывались по праздникам танцы. Матросы имели право пригласить даму сердца из города, поэтому курсантам иногда удавалось и потанцевать. Матросам это не нравилось, но все обходилось без конфликтов. А вот в городе, при увольнении, было иначе. Там нередко возникали конфликты с «гражданскими». На этот случай к ременным бляхам припаивался приличный кусок свинца, тогда деталь формы превращалась в грозное оружие. «Дзержинка» и «Фрунзе» (высшие военно-морские училища) ходили с палашами (укороченная сабля для абордажного боя), поэтому их побаивались. Спецам их выдавали только на дежурство. В кубрике они лихо полосовали ими арбузы на банке (табуретке).
В их стоместном кубрике, в расчете на экипаж парусного корабля, полы были асфальтовые, поэтому драили их как палубу. Сначала скатывали водой из ведра, затем орудовали швабрами и волосяниками, при этом пелась известная песня «Грустить не надо»:

Грустить не надо,
Пройдет пора разлуки,
И за былые муки
Швабры в руки
Дружно мы возьмем…

Из всех учебных занятий им больше всего нравились лекции по высшей математике. Их вел доброжелательный и остроумный профессор Натансон. Это был плотный, вальяжный барин, вечно окутанный облаком дорогих одеколонов. Он частенько прерывал лекцию, когда ребят «зашкаливало», и выдавал очередную порцию анекдотов. Особенно это было необходимо в банный день, так как в баню их водили по ночам, часа в три-четыре. Весь день после этого они клевали носом. Однако самым легендарным, вызывавшим благоговейный трепет в юных курсантских сердцах, был профессор Гастев. Он читал лекции по сопротивлению материалов. Это был профессор дореволюционной закалки, маленький сухонький педант с остреньким носиком, очень походивший на его школьного учителя по математике. Всегда неизменно с белым платочком, торчащим из грудного кармашка, и тросточкой в руках. После революции он терпеть не мог, когда к нему обращались «Товарищ профессор», на что он неизменно отвечал: «Гусь свинье не товарищ». По студенческой легенде, когда-то один находчивый студент парировал ему: «А я гусь не гордый!» Но как его терпели власти? Просто поразительно! О нем ходила масса всевозможных анекдотов и, несомненно, это была легендарная личность. Получить у него хотя бы тройку на экзамене было сопоставимо с подвигом Геракла. При правильном решении задачи он внимательно просматривал ход доказательства и требовал самого рационального решения. Он задавал тогда свои любимые, убийственные вопросы и тут же на них отвечал: «Решение правильное? Да. Рационально? Нет» – и ставил тройку. Каким-то образом наш герой ему понравился, поэтому на экзаменах однокашники выпихивали его первым, и пока у них шли горячие споры, остальные быстренько проскакивали через его ассистентов. Обычные неорганизованные студенты были на это, конечно, неспособны! Поэтому преподаватели, да и вся профессура, ставили в пример «спецов» всем остальным студентам. Ели бы они знали, что за их усердием кроется элементарное желание получить в предстоящее воскресенье заветную увольнительную в город. Да и немалый страх быть списанным на флот за неуспеваемость. Вероятно, они тогда по-другому расценили бы их тягу к знаниям. Но однажды они испытали настоящий шок на занятиях по рисованию. В студии на поднебесной мансарде, в плохо отапливаемой художественной мастерской, на возвышении сидела абсолютно голая, посиневшая от холода Даная. Весь взвод оцепенел, предстояло рисовать натуру. Но для взвода восемнадцатилетних юнцов в синих робах и полосатых тельняшках, рассевшихся вокруг натурщицы, это было самое сложное испытание за все годы учебы.
Кстати, их старания в учебе в дальнейшем частенько вознаграждались. После окончания вуза несколько «спецов» были оставлены в альма-матер в аспирантуре, на научной и преподавательской работе, а один из них стал ректором института, академиком, профессором, доктором наук. Много позже, после одной из традиционных встреч однокашников, он с ним долго сидел в гостях на кухне, за рюмкой чая вспоминая минувшие дни. Сидевший рядом сын с удивлением слушал рассказы об их молодецких проделках.
Но вскоре, помимо монотонной службы и учебы, открылись возможности и для других занятий. Как-то на собрании младших командиров, а он был «комодом» (командиром отделения) и уже старшиной второй статьи, их командир курсантской роты как всегда долго и педантично стал втолковывать, что курсанты должны не только грызть гранит науки, но и заниматься спортом. Не дело курсантам «спецфака» плестись в хвосте среди остальных факультетов, когда у гражданских студентов имеются мастера и чемпионы в различных видах спорта. Даже чемпионка СССР, мира и Олимпийских игр, Тамара Пресс. Он решительно заявил, что с завтрашнего дня курсанты имеют право записываться в спортивные секции как родного вуза, так и в любые другие, городские. А на время тренировок им будут выписываться увольнительные. Желающих стать олимпийскими чемпионами сразу оказалось необычайно много. Вырваться за стены экипажа было мечтой каждого – не все же взирать на вольную жизнь из окон кубрика. Курсантам практически удавалось побывать в городе всего пару раз в месяц, да и то не всегда. Ради этого можно было рискнуть даже выйти на ринг. Что он и сделал в дальнейшем, так как ближайшая секция бокса была только в клубе на Московском проспекте. Но сначала он попал в секцию по тяжелой атлетике, куда уговорили записаться его хиленькие друзья Игорь и Юрка. Но карьера штангиста закончилась на первых же серьезных соревнованиях в стенах Дворца профсоюзов, на одноименном бульваре. Дела в секции у него шли прекрасно, он перешагнул третий разряд и жаждал новых побед. Но на свою беду перед выступлением в знаменитом дворце забыл надеть под трусы плавки. Спортивные трико тогда были только у мастеров очень высокого звания. А соревнования проходили на сцене большого зала. Жим прошел прекрасно, но на рывке резинка на матросских трусах не выдержала. Держа тяжелую штангу на вытянутых руках, он с ужасом почувствовал, что на глазах всех присутствующих трусы медленно стали сползать вниз. Он мгновенно бросил штангу на помост и, подхватив полуспущенные трусы в руки, бросился за кулисы. Больше никакие уговоры тренера не заставили его выйти на помост. С огромным зарядом боевой злости он тут же записался в секцию бокса.
В этом виде спорта он стал чемпионом вуза, победив по очкам старшину своей роты, огромного, похожего на шкаф, длиннорукого Чумаченко – «Чуму». В дальнейшем «Чума» стал генералом, заместителем командующего Северным флотом, а затем, волею судеб, Кронштадтской базы. Как-то, много лет спустя, они встретись на одном объекте по делам Краснознаменного ВИТУ. В машине, повернувшись с первого сиденья, солидный генерал на всю машину сообщил, что здорово ему тогда досталось от него на ринге. Матрос-водитель оглянулся назад и уставился на незнакомца, глазами полными неподдельного любопытства. Кто это такой, что смог поколотить их огромного грозного генерала с плечами в косую сажень? На флоте за ним сохранилась курсантская кличка «Чума». А через несколько лет они уже отпевали его в стенах все того же Никольского собора. Сердце! Инфаркт заработал еще на Северном флоте.
Как и все воинские части, училища и академии, спецфакультеты были обязаны нести караульную службу по Ленинградскому гарнизону, ходить в патрулирование и парады на Дворцовую площадь, где им приходилось быть исключительно линейными. Было очень интересно рассматривать в проходящих мимо колоннах симпатичные личики девушек, ловя на себе мгновенные выстрелы их любопытных глазенок. Но особое место в его памяти заняли караулы на гарнизонной гауптвахте на Садовой улице. Кто бы мог подумать, что в двух шагах от Площади искусств с великолепным парящим памятником Пушкину в центре, в окружении театров и музеев, за обычной питерской подворотней скрывается дворовый колодец мрачной тюрьмы с галереями, затянутыми железными сетками. Караулы там менялись ежесуточно, но легендарные личности старшин этого заведения, казалось, были вечными столпами этих застенков. Один был крепкий, квадратный мичман по кличке «Бармалей», другой длинный, худощавый, с руками до колен – «Чита». Перед ними трепетали все, кто туда попадал. Звания и заслуги не имели здесь никакого значения. В замкнутом каменном пространстве остановившегося времени царили жесткие законы и обычаи застенков. Казалось, что ужас и страх прошлого источает каждая из стен камер, а гулкий лязг и скрип железных дверей зарешеченных галерей заставлял невольно вздрагивать. Между тем, совсем рядом, всего лишь за этими стенами текла обычная, повседневная городская жизнь со всеми ее городскими звуками и страстями. Это было поразительно. Побывало в этих застенках немало знаковых личностей, но особенно гордились камерой, где когда-то сидел Чкалов за свой знаменитый пролет под мостом над Невой. Странно, но его собственное воображение будоражило и привлекало несение караульной службы среди этих мрачных, грязного цвета стен и устойчивых отвратительных запахов. Особенно по ночам. Ему никогда не приходилось присутствовать на допросах, хотя на избитых, то ли здесь, то ли в пьяной драке, пришлось насмотреться. На все вопросы «Чита» и «Бармалей» только ухмылялись. Они были мастаки усмирять строптивых.
Как у всех студентов, у спецов были зимние каникулы. Обычно он проводил их у родственников в Москве. В МГУ когда-то преподавали два брата, приходившиеся им родней. Один был профессор математики, второй, старший, филологом, и оба погибли в железнодорожной катастрофе. Но их дети продолжили традиции отцов. В тот год МГУ переехал на Воробьевы горы, в новое высотное здание, куда он и был приглашен на торжества. Пресса и радио широко вещали на всю страну об этом событии. Когда же он добрался до Воробьевых гор, то был поражен огромным пространством, которое простиралось перед зданием университета. В самом начале необычайно широкой аллеи, ведущей к огромному высотному зданию, находилась смотровая площадка с видом на Москву. Стоя на ней, он представил, как в прошлом веке здесь давали клятву верности молодые Герцен и Огарев. В школьные годы он запоем зачитывался романом «Былое и думы». Повернувшись, он по невероятно широкому, просторному бульвару направился к университету. Еще издали его поразили монументальность и огромные размеры здания, казалось, что оно совсем рядом, но это оказалось не так. Идти к нему пришлось долго, здание медленно приближалось, постепенно увеличиваясь и заполняя все пространство. Это впечатляло. Но внутри оно оказалось тяжеловесным и буквально давило всей своей невероятной мощью. Колонны в зале казались короткими и безобразно квадратными, а потолки низкими и угрожающими. Студенты и гости с удивлением рассматривали молодого матросика. Вероятно, у них возникал законный вопрос: «А что он, этот матросик, здесь делает, на этом студенческом празднике?» На свадебного генерала по званию, да и по возрасту, он явно не тянул. Им и в голову не могло прийти, что он такой же студент, только в морской форме. На первом курсе он тогда еще не успел обзавестись гражданской одеждой и сейчас об этом очень жалел. Концерт был на высоте, но классичен и тяжеловесен, как и все здание.
Все остальные десять дней он разъезжал по родственникам с визитами вежливости. Самые теплые воспоминания остались от Марии, тети по материнской линии. Маленькая, сухонькая женщина с большими умными и необычайно добрыми глазами. Встреча состоялась незадолго до ее ухода в монастырь. Она предложила ему кое-какие семейные драгоценности, от которых по настоянию отца отказалась его мать. В те времена иметь их было небезопасно, он тоже от них отказался. Зачем они ему? Позже он об этом пожалел, нужно было взять хотя бы одну безделушку на память. Мария пожертвовала их монастырю при постриге.
В трудностях новичка-первокурсника и курсанта прошел первый курс. Летняя практика проходила на полигоне, на знаменитой линии обороны Маннергейма. Немало наших полегло в Финскую войну у этих мощных фортификационных сооружений. Здесь курсантов обучали уничтожать вражеские доты. А с помощью тротиловых шашек и прибрежного гравия – морской десант противника, устраивая примитивные, но эффективные камнеметы. В завершение учебы участвовали в учениях по защите от высадки десанта морской пехоты. Его отделение даже захватило в плен морпеховскую амфибию. Те сидели с открытым люком и слушали радио, а между тем столб света в ночи бил из люка в небо, как в библейской притче.
За время подрывных работ они научились производить расчеты и взрывать мощные наземные, подземные и подводные инженерные сооружения. Так на первом году учебы они стали саперами. В отпуск он отправился командиром отделения (комодом), старшиной второй статьи, да еще и умелым сапером, отличником в туго наглаженных матросских клешах. А якоря на бляхе и погонах, надраенные пастой ГОИ до ослепительного блеска, сияли, как золотые. Кстати, якоря у него были не плоские, штатные, а объемные, точеные по особому заказу.
Тем временем в стране утихли послесталинские кремлевские интриги. К власти пришел Никита Сергеевич, наступила разрядка и потепление. Все было ново и необычно. От перемен захватывало дух. На смену сталинскому аскетизму пришло время благоустроенных кабинетов начальства, миловидных секретарш, персональных машин и кучи телефонов на столах. А для молодежи время виниловых пластинок Пресли, Армстронга и Гершвина. Мир разделился на армстронгистов и гершвинистов. Классические танцы уходили в прошлое, на танцевальных вечерах вошел в моду джаз и стильная одежда. Появились новые слова: стиляги, коки, дудочки, манки… На экране в «Карнавальной ночи» заблистала Гурченко, очень напоминавшая необычайно популярную тогда Лолиту Торрес с ее осиной талией. Все с восторгом слушали и любовались элегантной пластикой Ива Монтана, восхищались Симоной Синьоре. После советской прозы и классики с восторгом набросились на Ремарка, Хемингуэя, Драйзера, Экзюпери и почему-то страстно полюбили загадочную древнеегипетскую Нефертити. Из ярких журналов делались абажуры для вошедших в моду торшеров. Это было время открытия иного мира и образа жизни. Комсомольские собрания продолжались, но появилась другая, личная жизнь. Пришло время хорошо образованных, интеллигентных шестидесятников, верящих в научные догматы с человеческим лицом. Слишком долго не принималось во внимание естественное живое человеческое начало. Наконец стало доходить до сознания, что невозможно сделать из опустившихся миллионов Адамов и Ев идеальных творцов будущего коммунистического рая, даже с помощью мощных перевоспитательных приемов ГУЛАГа. Перебив и разогнав остатки старой русской интеллигенции, власти вырастили новую, такую же, но из закройщиков, парикмахеров, скрипачей, рабочих и крестьян. Новая элита читала западную литературу, слушала радиоприемники, где умело работали спецслужбы Запада. Вот они-то и заполнили опустевшую после революционных годов нишу. Явный перебор в перевоспитании грешников обернулся для власти оборотной стороной все той же медали. На Невском процветал «Сайгон», модно стало ходить в «Лягушатник» на мороженое, пить сухое вино и курить вместо традиционного «Беломора» легкие сигареты, преимущественно болгарские. Во всех вузах Питера появились самодеятельные джазовые коллективы, организовывались тематические театрализованные вечера. В университете запела со своим знаменитым коллективом Эдита Пьеха. На танцевальных вечерах по многочисленным клубам заиграли джазовые коллективы, заблистал Эдди Рознер, запел «Как хорошо быть генералом» Эдуард Хиль. Появилась целая плеяда талантливых поэтов и композиторов, в основном, не получивших ни музыкального, ни литературного образования. Многие были выходцами из клубов и кружков самодеятельности, такие, как Стас Пожлаков, Виктор Максимов, Лидочка Клемент… Да всех и не перечислишь. В Москве, в Политехническом, зазвучали голоса Окуджавы, Ахмадулиной, Вознесенского. Зачитывались в прошлом полузапрещенными Пастернаком, Ахматовой, Цветаевой, Есениным. Жизнь била ключом. По понятиям некоторых руководителей, наступил полный бардак. Но какой же он был сладкий! То же происходило и в их родном вузе. А «спецы», в силу своей организованности, были в первых рядах. Хотя наглядный пример того, к чему это приводит, был налицо – «Двенадцать апостолов».
Еще в первые месяцы учебы он заметил странное отделение курсантов с четырьмя шевронами на левом плече. Это означало, что они с четвертого курса. Но почему? Ведь всем курсантам после третьего присваивали офицерское звание! Он поинтересовался, и ему доверительно сообщили, что им не присвоили звание за исполнение запрещенных песен. На спецфаке была традиция: при ожидании трамвая на Теат¬ральной площади, да и в самом трамвае, петь песни. А у «апостолов» это получалось особенно красиво. Голоса были прекрасные, да и исполняли они превосходно, раскладывая мелодию на три-четыре голоса. Молодежь слушала, затаив дыхание. Еще бы, репетировать каждое утро и каждый вечер четыре года подряд! Исполнялись запрещенные песни Рубашкина, Северного, Вертинского, да и Есенина пели вполголоса. Знали об этих концертах и командиры, ворчали, но не наказывали. И все же нашелся доброжелатель, доложил в органы. Среди курсантов была традиция: если украл или сподличал, донес, то немедленно устраивался самосуд с темной. Подлеца накрывали ночью одеялом и обрабатывали так, что он тут же попадал в санчасть и, как правило, увольнялся. Но этот тип так и не попался. А новое поколение продолжило и развило эту традицию. В строю пелись: «Бескозырка», «Ладога», царская «Взвейтесь, соколы, орлами» и даже из репертуара камерных исполнителей, к примеру «Марианна». Когда ранним утром они шли строем по Майорова, то у общежития текстильного института всегда гремело:

О Марианна, сладко спишь ты, Марианна,
Мне жаль будить тебя, я стану ждать.

Мгновенно распахивались окна, и их приветствовали улыбающиеся девичьи физиономии и порхающие белоснежные ручки. Неизменно пользовалась популярностью питерская песенка времен НЭПа:

Она ушла, и с ней ушли:
Тридцать метров крепдешина,
Пудра, крем, одеколон,
Три бидона с керосином,
Ленинградский патефон,
Белой шерсти полушалок,
Фирмы Мозера часы,
Три атласных одеяла
И спортивные трусы…

Для строевых песен это было что-то новенькое. Не менее рискованно было исполнять в строю на весь город строевую песню царских времен:

Взвейтесь соколы орлами,
Полно горе горевать.
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять.

А как решительно и грозно звучало традиционное:

Бескозырка, ты подруга моя боевая,
И в решительный бой, и в решительный час
Я тебя, лишь тебя надеваю,
Как носили герои, чуть-чуть набекрень.

Но никто так не поразил их прямо в нежное курсантское сердце, как поступивший на следующий год салага Нестеренко. Обладая прекрасным голосом, он наотрез отказался запевать в строю. Для поющего спецфака это был вызов. Мало того, по воскресеньям, когда все рвались в увольнение, к нему приезжала какая-то бабуля-одуванчик, и они на целый воскресный день отправлялись в Ленинскую комнату к роялю. А оттуда нестерпимо давили на нежные курсантские уши мощные душераздирающие рулады. Кто бы мог поду¬мать, что это занимался будущий Народный артист СССР, Герой соцтруда, лауреат Ленинской премии, солист Большого театра, итальянской Ла Скала и т. д.
В это же время вошли в моду тематические факультетские вечера. Желающих прорваться на вечер было столько, что приходилось у каждого окна первого этажа выставлять охрану. То же происходило и во всех вузах Питера. Каждый вуз старался перещеголять соперников оригинальностью программы. Студенческие вечера представляли собой, говоря современным языком, подобие мюзикла. Это было театрализованное представление с элементами капустника, КВН, эстрады, на фоне художественных декораций, юмористических плакатов и стенных газет. В подготовке таких вечеров принимал участие весь факультет, а институтское жюри определяло победителя. В силу своей организованности и крепкой привязанности к стенам учебных классов «спецы» неизменно занимали первое место. Вечера заканчивались танцами под эстрадный оркестр. Но самым удачным у спецов стал тематический вечер спецов «Прошлое, настоящее и будущее института». Прошлое было, естественно, в каменном веке, поэтому «спецы» выходили на сцену в набедренных повязках из вафельных полотенец, раскрашенных «под леопарда». К концу представления был рок, который он исполнял с тощим и длиннющим подчиненным Бобровичем – «Бончем». Танцевать рок, да еще на сцене, разрешили только в качестве пародии. Кто же может танцевать такой дикий танец, кроме дикарей и стиляг? Будущее же происходило в двадцать первом веке и, естественно, на Венере, куда наши ребята прилетают на ракете. Запуск ее происходил по диагонали зрительного зала, над головами насмерть перепуганных зрителей. После полета Гагарина это вызывало бурю аплодисментов. Затем на сцену в образе богини любви Венеры выходила солистка Беляева с песней:

Много лет жила я, Богиня любви,
Мне поклонялись лишь скучные боги.
Яркой звездою студент из ЛИСИ
Мир озарил мой убогий.

Кстати, соревнования по боксу, где он стал чемпионом вуза, также проходили на сцене этого зала. Что еще надо, чтобы стать первым парнем на деревне? «Спец» танцует запрещенный рок, красиво боксирует, фигура почти как у Ив Монтана. Появились почитательницы, среди них и наша солистка Беляева. Но первая любовь в курсантские годы зародилась у него к институтской звезде эстрады Лидочке Клемент. Будущей любимице всего Ленинграда. Это была стройная высокая девушка с миловидным, но обыкновенным лицом. Вела себя скромно, но пользовалась в институте бешеной популярностью. Все пророчили ей будущее певицы, что, в конце концов, и свершилось. Настоящая популярность пришла к ней с песней:

Долго будет Карелия сниться,
Будут сниться с этих пор
Остроконечных елей ресницы
Над голубыми глазами озер.

В Питере она пользовалась большей популярностью, чем Майя Кристалинская, а в институте вокруг нее постоянно вилась куча каких-то брюнетов, то ли музыкантов, то ли поклонников. В то время он был юношей скромным в проявлениях симпатий, поэтому не решался, расталкивая подобострастную толпу, ринуться в бой, а чтобы попросить кого-нибудь познакомить его не догадался. Тем более, что на занятия курсанты ходили в синих матросских робах (рабочая одежда из тонкого брезента) и ГД (грубые яловые ботинки на медных гвоздях). Хорошо, что бирки с личным номером на нагрудный карман, как у матросов, не догадались заставить пришить. Со стороны казалось, что они были не курсантами в аудиториях, а матросами на подводной лодке. Поэтому каждый раз, подходя строем к институту, они запевали:

Мы тоже люди, мы тоже любим,
Хоть кожа черная у нас, но кровь чиста.

На большом перерыве институтское сообщество собиралось на балюстрадах. Курсанты облюбовали большую балюстраду, а Лидочка с окружением – малую. Поэтому ему приходилось наблюдать за ней издалека. И однажды он заметил, что она тоже обращает на него внимание. Через некоторое время это уже походило на ежедневные свидания, они постоянно обменивались взглядами. Происходил какой-то молчаливый диалог, от которого замирало сердце. Поклонники, заметив ее невнимание, стали оглядываться на противоположную балюстраду, постоянно что-то у нее спрашивая. Но она только отмахивалась. Эта была тайная любовь, которая ни к чему не привела. Ему не хватило решительности, а может, это было и к лучшему. То была тайная, романтическая любовь, за которой вскоре пришла и земная, с поцелуями на перерывах между парами в укромных уголках институтских запутанных коридоров или на глухих лестничных площадках. Это была Регина. Внешне нежная, красивая, интеллигентная девочка из приличной еврейской семьи, но с необычайно откровенным напористым темпераментом. Отец у нее был управляющим крупнейшего, знаменитого на всю страну треста, а дядя – доцентом его института. Она постоянно тянула его к себе домой познакомить со своими родителями, и однажды ей это удалось. Но именно это его насторожило и отпугнуло, жениться он был совершенно не готов. Ему даже в голову такая мысль не приходила. Вся жизнь была только впереди!
Но вот следующая, приземленная любовь была совершенно неожиданной, как снег на голову. В первый же день знакомства она пригласила его к себе домой. Был праздник, День Военно-Морского флота, довольно поздний час. У ее дверей обнаружилось, что она потеряла ключи, и он, как джентльмен, забрался к ней в квартиру по водосточной трубе через незакрытое кухонное окно. На третий этаж! За это он впервые в жизни был вознагражден по полной программе. Но он не испытывал к новой подруге особого интереса, поэтому роман вскоре завершился. Тем более, что к нему пришла первая настоящая любовь.
У Юрки «Бонча» неожиданно появились очень дальние родственники на улице Красной, совсем рядом с Медным всадником. Это были милые старушки-сестрички, которые работали билетершами в Мариинке. С ними жили две их внучки студентки из Горного института. Они устраивали прекрасные вечера с забавными играми в памятники, гаданиями, чтением стихов и танцами. На одном из таких вечеров он познакомился с очаровательной девушкой с огромными, влажными, как черные маслины, глазами. Она была одета в модную широкую юбку, туфельки на плоской подошве и светлую свободную кофточку. Каштановые волосы крупными локонами спадали на плечи. Она походила на грациозную лань. И он влюбился с первого взгляда. Звали ее Марина. Училась она в медицинском институте и была из потомственной семьи питерских интеллигентов. Они сблизились на почве обоюдных интересов – и он, и она, оказалось, интересовались живописью и театром. В Эрмитаже он по-новому открыл для нее Рембрандта и экспрессионистов, а она – «головки» Грезе из коллекции Екатерины II. И как было обидно, что через несколько дней ему предстояло ее покинуть. Наступили летние каникулы. А в это время его брат, очень даже некстати, организовал «турпрокат» на велосипедах. Неугомонный искатель приключений приобрел велосипеды с моторчиками в спорттоварах на Невском проспекте. Эта техника только появилась в продаже. И он непременно должен был ее испытать в пробеге Питер – Кавказ, вдоль Волги до Дона, а затем до Тбилиси. С трудом их отцу удалось изменить опасный горный маршрут на более спокойный, до Гагр. А младший, выразив свое неудовольствие, все же последовал за старшим.
Самой сложной, но и самой сладкой, оказалась трасса вдоль Волги, особенно в районе Камышина. Бахчи с арбузами были необозримы. Зато бесконечна была и грунтовая дорога, покрытая толстым слоем серой пыли. Пыль больше походила на пудру и была глубиной чуть ли не в полметра. И это при жаре в тридцать градусов и безводье! Запас воды, от колодца до колодца, помещался только в двух пол-литровых флягах. Приходилось экономить. Зато арбузы на полях сопровождали их почти всю дорогу. Спали, где заставала ночь, прямо на горячей земле расстилая плащи. На дороге редкие встречные водители грузовиков непременно останавливались и предлагали помощь, если она требовалась (не в пример современным «водилам»). Все с любопытством рассматривали удивительную технику и чудаков с толстым слоем серой пыли на одежде и на физиях. Блестели только глаза, которые они регулярно промывали водой из фляг. Вскоре вся волжская дорога узнала о них и приветствовала чудаков веселыми гудками клаксонов. А при въезде в Сталинград их встретила журналистка с оператором и кучей вопросов. Юрка, как начальник экспедиции, давал интервью, но наотрез отказался от съемок. Вероятно, от скромности и не фотогеничности их облика. По той же причине в гостиницу «Интурист» их не пустили. Тогда они пошли на хитрость. Где-то в подворотне нашли кран с водой, отмыв и переодев младшего, отправили его на переговоры. Администратор не узнал в чистеньком, модно одетом, интеллигентном мальчике недавнее чудище и предоставил номер на двоих. В Сталинграде они побывали на Малаховом кургане, у знаменитого дома Павлова, а в местном музее с интересом рассматривали меч, подаренный городу английским королем Георгом. На следующий день они отправились дальше.
Горы Кавказа встретили их горячо пышущим асфальтом и бесконечными виражами. Трудно было привыкнуть к встречным огромным автобусам и грузовикам, то и дело выныривающим из-за скал на поворотах. Особенно когда слева отвесная каменная стена, а справа пропасть. Но довольно быстро они вписались в ритм поворотов и уверенно помчались вперед.
В Гаграх их уже ждали, поглазеть на велосипедную диковинку сбежалась вся улица. С удивлением и восхищением рассматривали велосипеды с моторчиками не только мальчишки, но и взрослые. Отважные герои были в центре внимания. Они рассказывали о поездке в живописных красках, хотя и признались, что одолели маршрут не столько на бензине и упорстве, сколько на моторных свечах. Весь их маршрут отмечен пунктиром выброшенных свечей. Они, в отличие от водителей, не выдерживали жары и выпавших на их долю испытаний. Естественно, на горную Рицу они отправились своим ходом. На крутых подъемах дороги «Прощай Родина», как, впрочем, и на пройденном перевале Кавказского хребта, пришлось помогать технике педалями. Рица все так же пленяла бирюзовой гладью своей огромной чаши среди стерегущих ее со всех сторон гор. А на обратном пути завернули на горную пасеку за медом и медовухой, как посоветовал Жора. Завернули они и в Пицунду, за знаменитыми на весь Кавказ цыплятами табака. Их готовил в столовой птицефабрики колоритный армянин в засаленной, но когда-то белой поварской одежде. Особенно впечатлял его огромный живот, о который он постоянно вытирал жирные волосатые руки с закатанными до локтей рукавами. Но цыплята у него были действительно хороши. Прогулялись и по знаменитой реликтовой роще, где когда-то снималась сцена встречи Грэя с Ассоль. Море и великолепие огромных сосен, их густой хвойный аромат, и такая завораживающая тишина! И никаких, в то время, человеческих гадостей в виде нелепых построек. На этом программа вояжа была выполнена. На обратном пути в Северную Пальмиру велосипеды были сданы в багаж. И они блаженно растянулись на полках плацкартного вагона. Дело было сделано, их душеньки были спокойны.
По возвращению в Питер его ждали сразу две новости. Одна хорошая, вторая очень плохая. Первая новость его несказанно обрадовала, Марина его ждала и очень за него беспокоилась. Об этом его сразу проинформировали милые бабули-сестрички. Да он и сам это сразу понял по ее радостному голосу в телефонной трубке. А вторая привела его в шоковое состояние: Сталинский указ о спецфакультетах новые власти признали незаконным, и Спецфакультет расформировали. Теперь с началом учебного года они становились просто студентами и продолжали учиться уже не взводами, а группами. А они-то мечтали за все пройденные муки получить звание и щеголять в морской офицерской форме! Будущее заволокло туманом неопределенности. Все ходили понуро, как побитые собачки. Ни привычных шуток, ни радостных улыбок при встрече. Все замкнулись, каждый решал свои проблемы сам. Некоторые написали рапорта на перевод в другие военно-морские учебные заведения, иные – в гражданские вузы. Игорь уехал в Москву, решив стать архитектором. Нестеренко прямым путем в консерваторию. Юрка «Бонч» остался, он тоже решил продолжить учебу. Марина за него переживала, а ее брат, служивший на Северном флоте в Ведяеве, прислал свои соболезнования. Отличный парень.
Два года студенческой жизни пролетели незаметно, приступили к дипломным проектам. Вдруг очередная новость. После защиты дипломов их опять призывают на службу с присвоением звания инженер-лейтенант, но не всех, а выборочно. Он попал в список отобранных на призыв. Это было уже слишком! К этому времени он уже распределился на строящуюся атомную электростанцию в Сосновом Бору. Управление по строительству находилось рядом с Гостиным двором, теперь там красуется муляж фасада здания. Да и Марина должна была через полгода окончить институт, а после окончания намечалась свадьба. Все радужные планы и надежды летели в тартарары. Он написал рапорт об отказе, мотивируя решение тем, что желающих послужить предостаточно. На рапорт последовал отказ, он закусил удила. Неужели свет клином сошелся на нем!? Недолго думая, он спрятал половину ватманов и пояснительную записку к дипломному проекту, заявив, что к защите дипломной работы не готов. Руководитель проекта был в шоке. По его мнению, работа шла прекрасно, и он всячески стал отговаривать его от этой затеи. Тогда ему в военкомате заявили, что призовут и без диплома. Это окончательно его сразило. Пять лет коту под хвост! Тогда он защитился, получил диплом – и тут же был призван с направлением в Пушкинское училище для прохождения трехмесячных офицерских курсов.
Новая жизнь началась в Пушкине, куда отобранных бывших «спецов» направили на переодевание и занятия по военной и строевой подготовке. Поселили их на территории военного училища, в палатках. Пришлось вспомнить лагерную жизнь на берегу Финского залива. Только на этот раз они были одеты не в матросские робы, а в лейтенантскую форму инженерных войск. Сердобольные старушки-сестрички очень его жалели и всеми силами успокаивали. Они находили его, одетого в полевую форму, очень похожим на одного поручика дореволюционных времен, в которого обе были когда-то в молодости влюблены. Марина смотрела на него с недоумением, ей стало казаться, что он стал другим. Надо сказать, что в те времена в Питере с легкой неприязнью относились к военным, особенно в зеленой форме. Так его жизнь сделала крутой поворот, и к этому нужно было еще привыкнуть.
После окончания курсов его распределили на полигон Капустин Яр. На этом полигоне, в свое время, проходили испытания первой нашей баллистической ракеты. Это была первая вотчина Королева. Байконур был создан несколько позже. Но из-за Марины он попросился в Ленинградский округ, чтобы быть поближе. В отместку его загнали в Талаги Архангельской области. Ему парировали, что это ведь тоже Ленинградский округ! Так безрадостно началась его служба. Он тогда и не предполагал, что спустя много лет все же побывает в Капустином Яру, но уже в качестве научного сотрудника с командировочным от замминистра обороны. Так в одночасье рухнули все планы. Марина оставалась заканчивать институт, а он отправился по назначению, но не в Сосновый Бор на берегу Финского залива, а в Талаги, на берег моря Белого.

Пора было передохнуть, да провести ревизию рюкзака. Все сводилось к тому, что путь будет долгим, намного дольше, чем он предполагал. Неблизкий путь до места, где через пролив располагался жилой городок, десятикратно увеличивался за счет глубоких заливов и выступающих далеко в море мысов. Скалы не позволяли двигаться напрямую к цели, поэтому скудные припасы необходимо было распределить минимум на пять суток. Да еще неизвестно, сколько придется ждать помощи на берегу. Патронов оставалось только два, все пошли на бесполезную погоню за раненым тюленем. Их надо беречь на случай подачи сигнала. Он тщательно разделил небогатые остатки продуктов на пять суток, на каждые сутки приходилось тоскливо мало. Ему почти явственно представилось изобилие свежего оленьего мяса после охоты на Песцовой горе. И чуть не свершившееся затем возмездие.