NIKI И ALIX

Ночь уже давно накрыла тьмой город Екатеринбург. Часы в столовой Ипатьевского дома пробили час. За окнами кромешная тьма, тишь. Не лают даже собаки. Николай Александрович Романов, бывший император Российской Империи, а ныне отставной полковник несуществующей армии, лёжа в кровати, курил. Супруга, жалуясь на головную боль, просила его перестать. Затянувшись в последний раз, он пригасил папиросу о дно серебряной пепельницы. Дети спали в соседней комнате. Было слышно их дыхание. Александра Фёдоровна не могла уснуть которую ночь  подряд.
 - Мне страшно, - с неисчезнувшим у неё за годы жизни в России немецким выговором сказала она, покосившись на дверь, за которой иногда слышались какие-то шорохи, шаги солдат, приглушенные голоса. - Страшно, Ники! Почему это случилось с нами? За что? Неужели всех российских венценосцев ждёт такая участь? Я где-то читала, что царь избирается в жертву ради всего народа. Приходит час - и его сбрасывают со скалы. Неужто и с нами будет так же? Это ужасно. Пусть мы, но дети…
- Да, Alix, дорогая, царь должен первым принять камень унижения, крест и страдания за грехи народа. Есть Высший суд, и не нам противиться ему. Отречение мое - тоже камень Божий. Я приму  уготованную мне участь, как подобает помазаннику.
Он поднял глаза к небу, трижды перекрестился.
- Кровь моя, наша, да будет очищением. Я молюсь только об одном, чтобы Господь простил мне грехи мои. Всё было предсказано. Ты знаешь, душа моя, что я фаталист. Участь моя была предсказана ещё до вступления на престол. Святой Серафим Саровский лет за пятьдесят до этого уже видел всё, что со мной случится. Знамений было достаточно. Еще до венчания я путешествовал по нашему Дальнему Востоку. Никто из русских царей не видел своих владений в такой протяженности. Я поехал дальше, в Японию. Там полицейский ударил меня шашкой по голове за то, что, как ему показалось, я оскорбил какую-то из их святынь. Вот этот шрам, - он притронулся к тому месту на голове, где оставался след от шашки. - Впрочем, нет худа без добра. С детства я страдал головными болями. После же этого происшествия, представь, боли почти оставили меня.
- Да, Niki, об этом писали тогда все газеты, и многие со злорадством. Но ты вёл себя как настоящий христианин. Ни испуга, ни гнева, как будто, и в самом деле, это был камень с неба. Ты просил даже не наказывать этого человека. Не все это поняли. Сколько вообще, как это сказать...  на-пра-сли-ны было вылито на тебя, на меня, на всю нашу семью, на наших друзей! И временами, да простит меня Бог, я ненавижу этих людей! А в тебе нет ни ненависти, ни страха.
- Во мне нет ни ненависти, ни любви, одно странное равнодушие, - удивляясь тому, что говорит, произнёс он. Слова будто сами складывались в законченные предложения, смысл которых до этого, ещё мгновение назад, был неясен ему самому. - Душа моя точно во сне, не знаю, отчего… Наверное, России нужен был другой царь… Эта ноша не по мне.
- Помнишь, наш друг старец Григорий говорил, что сам ты, твоя семья и Царство российское будут живы, пока будет жив он? Его нет, убит как мученик, и всё совершается, как предсказал через него Дух Святой.
- Мы были как дети. Плохо понимали, что происходит за пределами наших дворцов. Прятались за их стенами, за условностями этикета от той жизни, которой живут миллионы простых людей. За всё это ангел-хранитель отлетел от нас. За грехи наши и предков наших, за грехи народа. Моего отречения желали все, во всяком случае, вся так называемая просвещённая Россия и, как ни странно, чуть ли не больше других, великие князья. Имя моё и твоё топтали, над нами глумились и те, кто всегда ненавидел наш дом, Россию вообще, и те, кто ещё вчера лисою юлил вокруг трона. Я никого не осуждаю, такова природа людей…
- Ты слишком милосерден, - прервала его Александра Фёдоровна. В её голосе слышались и скорбь, и горесть, и слёзы обиды. - Надо быть твёрже. Казнить тысячу, этот рассадник революционной смуты, чтобы спасти миллионы. Должно быть милостивым, но и справедливым. Должно жалеть, но должно и наказывать.
- Я пробовал, но я православный государь, мне вверены судьбы подданных, моих детей. Разве отец не должен быть милосердным? Мне припомнили и 9 января, и Ходынку, в которой я  вовсе не был виноват и даже толком не знал, что произошло, и Ленский расстрел, и "столыпинские воротники", и всё, что совершилось за триста лет нашей династии, в том числе, казнь брата Ульянова-Ленина. Чаша наполнилась, мне предстоит выпить её во искупление наших грехов. Дай Бог, чтобы этого оказалось достаточно для очищения всех царствовавших из нашего рода и воскресения России! Горька и страшна чаша сия! Господи, - сказал он, вставая с кровати и становясь на колени перед иконой Спасителя, - молю Тя ныне, как молил некогда сын Твой, отведи от меня чашу сию, если возможно! Если же нет, пусть всё будет не как я, но как Ты хочешь.
Бросив под колени подушку,  Александра Фёдоровна встала рядом. Вдруг она вздрогнула.
- Niki! Они идут!
 Николай Александрович встал с колен и посмотрел на дверь, за которой слышался стук кованых сапог. У самой двери топот смолк, о порог стукнули приклады винтовок. Щелкнул ключ. Узкая полоска света от электрического фонарика легла на пол комнаты.
- Именем революционного трибунала… начал чей-то сиплый голос и прервался.
Вперед выступил черноволосый, с блестевшими в полутьме  тёмными  глазами комиссар.
- Именем революционного трибунала, - твёрдым и четким голосом повторил он недоконченную его предшественником фразу, - вы приговорены к расстрелу!
- Самозванец… Лжедимитрий… - мелькнуло в сознании приговорённого.
И при мысли, что стало со всеми этими незваными гостями,  лёгкая гримаса скорби  пробежала в углах его губ.
Раздались винтовочные и пистолетные выстрелы. Со стонами и криками, ещё не успев осознать случившееся, приговорённые падали. Раненых исполнители приговора добивали штыками. Потом их тела вывезли на урчащих от натуги грузовиках в лес, и там, облив кислотой, чтобы останки нельзя было опознать, присыпав извёсткой, закопали в яме.