Один день осени пожилого человека

 
 
Старик проснулся и открыл глаза. Проснулся сразу, как будто и не спал эти долгие шесть часов, а только-только задремал, забылся на минутку и тут его кто-то окликнул. Проникающий сквозь легкие голубые шторы окна ровный уличный свет говорил о том, что позднее в это время года утро давно уже наступило. Полежав минут пять с открытыми глазами, он,  неуклюже поворачиваясь всем телом, выпростался из-под тяжелого стеганого одеяла, спустил плохо слушающиеся ноги в шерстяных носках на пол, не сразу попав ими в теплые замшевые тапочки, и, посидев так на кровати какое-то время, тяжело поднялся, держась за высокое деревянное изголовье. В свободной серой пижаме, брюки которой в районе колен выдавались и неестественно собирались в складки (он обворачивал на ночь больные суставы бинтами – делал компрессы), старик, мелко и редко переступая, доковылял до стола и достал с полки над ним маленький будильник. Часы показывали десять с четвертью, и он решил собираться.

Возвращаясь из ванной комнаты, он снова, как всякий раз при посещении туалета, с удовлетворением и благодарностью отметил, как же это хорошо теперь стало! А то ведь приходилось порой и средь ночи на улицу ковылять. И по зиме тоже… Ставили, правда, биотуалет – но это не то. Горшок – он и есть горшок. А в прошлом году сын поставил, наконец, унитаз. Для этого пришлось в подполе на кухне пробурить скважину и поставить насос, затем вырыть и обустроить слив в выгребную яму из трёх бетонных колец. Но всё это стоило того.

Присев на стул (на койке было неудобно – низко и мягко), старик поснимал и скатал в рулоны эластичные бинты, опустил штанины пижамы и минуты две сидел, устремив взгляд в окно с уже раздвинутыми шторами, машинально потирая в задумчивости острые худые коленки сухими жесткими ладонями с длинными тонкими пальцами. Затем надел брюки, висевшие здесь же на стуле, зеленую фланелевую сорочку в крупную клетку, шерстяной пуловер и отправился на кухню умываться. Запоздало вспомнив упреки сына, что: «яма не бездонная», он убавил напор – и вовсе закрыл кран, потому что закончил. Утеревшись не торопясь полотенцем, он прошёл глубже в комнату, включил электрический чайник, повернул ручку микроволновки, в которой уже стоял пластиковый контейнер с овсяной кашей, до «троечки», налил в ложку и выпил растительного масла из бутылки (от запоров) и отправился вновь в свою комнату, молиться.

Молился раб Божий Алексей на икону Божьей Матери с Нерукотворным Образом Спасителя в руках – отпечатанный сыном на цветном принтере лист плотной бумаги и помещенный снохою в застекленную рамку-оклад. В его комнате были и другие образа, в том числе вышитые искусными руками снохи-рукодельницы. Ещё по стенам висели изготовленные в далекие шестидесятые-семидесятые на заказ, увеличенные и подретушированные портреты: их с женой, молодых ещё; его матери, Елены Ивановны, отца, Егора Ивановича – в гимнастерке и солдатской бескозырке времен первой мировой войны; дочери, сыновей. Дополнена эта галерея была маленькими фотографиями в неказистых картонных рамочках умерших братьев и племянников хозяина комнаты – это уже его собственное творчество.

О чём молился старик, складывая пальцы в нечто среднее между старообрядческим двуперстием и канонической щепотью? О помине души жены своей, пять лет назад ушедшей в иной мир и оставившей его одного в этой просторной, недавно общей с ней комнате. О здоровье всех близких и ближних своих. Молил Бога о собственном здоровье.
 
Простыми, бесхитростными словами просил Всевышнего старый человек с редкими белыми и мягкими, как пух, волосами на голове дать возможности дожить ему, рабу Божьему Алексею, до девяноста лет. Очень хотел он, чтобы исполнилось пророчество, данное когда-то ему, ещё мальчишке, цыганкой из проходящего через село табора. Поэтому больше всего на свете старик боялся по-настоящему заболеть, всякий чих переживал панически. При этом всю жизнь считал про себя сам и всем говорил, что тяжело болен и «не доживёт». В конце концов это привело к тому, что последнее время он всеми силами стал избегать бани.

Дело в том, что супруга его, Катерина Фёдоровна, померла в результате случившегося именно после бани инфаркта. Не сразу, правда, а только через полгода, в течение которых были ещё и инсульт, и обострение сахарного диабета, приведшего к некрозу левой ноги, начиная от колена. И хотя врачи убеждали, что баня в случившихся инсульте и инфаркте никакой практически роли не сыграла, потому что умершая на восемьдесят первом году жизни супруга его была хроническим гипертоником многие годы, но в сознании восьмидесятичетырехлетнего на тот момент старика намертво закрепилась эта связь: баня – инфаркт.

Сдала старушка после смерти младшего сына. Преждевременной – ему тогда только сорок восемь исполнилось. После долгих мучительных переживаний мозг матери в какой-то момент просто выключил из сознания сам факт существования когда-либо Виктора Алексеевича. Она забыла о нём напрочь,  и не узнавала даже на попадающих случайно или намеренно в её поле зрения фотографиях своего сыночка. И вообще забываться стала моментами, всё куда-то идти порывалась  – так что последнее время за ней нужен был глаз да глаз…

 А Алексей Егорович, никогда раньше не страдавший от этой напасти, стал пить таблетки от гипертонии, регулярно замерял сам себе давление автоматическим тонометром и паниковал, когда оно поднималось у него выше ста сорока.
В банные дни, по субботам, уже с самого утра он начинал переживать о «предстоящей возможной погибели»: суровел, замыкался, чуть не ежечасно усаживался за стол к тонометру – и к моменту, когда наступал его черед идти мыться, объявлял, что у него аж 160! Пульс 92!

Со временем стал ходить в баню через субботу, потом через две, три, четыре… Дети, пытаясь застать хитрого старика врасплох, делали баню среди недели. Но и в таких случаях он старался миновать ненавистную процедуру, демонстрируя внезапные приступы одышки и слабость в ногах. Таблетка нитроглицерина приводила больного в чувства, и он засыпал, поднимаясь к ужину вполне посвежевшим и… победителем.
Его жалели, входили в понимание, но, в конце концов, в какой-то момент, пристыженный, он всё же отправлялся в баню и приходил оттуда весьма жизнерадостный и довольный, возрождая надежду на излечение от банной фобии. Однако в очередную субботу всё возвращалось на круги своя. Бывало, он даже затаивал обиду на бессердечных и непонимающих сына и сноху. Но отходил. Придя как-то с улицы, он, хитро пряча усмешку, пересказывал домашним разговор с соседом, младше его на десять лет.
 
– «То нельзя, это не трогай»… – говорит. А я говорю: «Нет, у меня не так».
Сосед поделился с дедом отношением к себе своих домочадцев, от которых он вернулся после месяца гостевания. Намекал в данном случае старик, говоря, что у него «не так», на желаемые взаимоотношения или действительно считал, что у него как раз всё нормально? Загадка. Но сын со снохой, кажется, приняли к сведению…


Теперь, вернувшись на кухню по завершении молитвы, старик привычно доставал из микроволновки разогретую овсянку; из холодильника, дверцу которого непозволительно долго (с точки зрения снохи) держал распахнутой, изучая остальное содержимое – вареное яйцо и нарезанную колбасу на блюдце. Кроме этого на столе под крышкой были приготовлены нарезанный хлеб и сдоба, в масленке – оттаявшее масло, сыр. Засыпав в бокал пару ложечек сухого какао и залив его уже подостывшим кипятком, он опять осенял себя широким крестом, обратясь в пустой угол, и садился завтракать.

Завтракал дед Алексей долго, тщательно переминая еду практически уже беззубым ртом. Приём пищи становился чуть не главной теперь радостью в череде оставшихся в этом возрасте, которой он отдавался со всей страстью. И то – никто не мешает, он один в целом доме. Сейчас бы музыку послушать, любимые смолоду протяжные русские песни и просто мелодии, да не слышат уши ничего уже. С детьми и внуками разговаривать – со стороны: как будто ссора идёт какая. Ну да телевизор можно посмотреть и без звука. А то может погулять выйти? Погода как будто хорошая сегодня. Гулять надо. Тяжело, но надо разминать ноги. Чем больше сидишь, тем для них хуже будет – это он знает: литература по медицине – его любимое и основное чтиво. Он даже выписывает в тетрадку себе рецепты, которыми делятся «знающие» люди. А вот для суставов коленных: чем только не мазал, не пользовал! А всё болят. 

Минут через сорок пять он аккуратно, чтобы ничего не уронить, убирал со стола, проходился смоченной тряпкой по столешнице, оставляя на ней неровные влажные следы, крестился и шёл в туалет.
 
А на улице как хорошо! Постояв у окна, опершись руками на подоконник, старик всё же решался выйти на воздух. День был тих, и последние желтые листья, медленно кружась, падали с деревьев не от ветра, а от собственной тяжести и слабости отживших черешков. 
 
Минут пять он обувался и одевался. Наконец, в теплой куртке и в зимней шапке с опущенными ушами, опираясь на костыль и стуча им по доскам веранды, он вышел на крыльцо. В нос пахнуло прохладной свежестью. Старик прищурился, увлажняя глаза. Потоптавшись на месте и развернувшись таким образом, он прикрыл дверь, чтобы посмотреть на градусник, который распахнутая дверь прикрывала. Термометр показывал плюс двенадцать. «Ого!», – сказал он вслух. Но всё равно: скоро зима. Две зимы ещё протянуть... И через весну – дай Бог! – девяносто отмечу.
      
Подняв голову, старик окинул взором просторный двор. Налево, у сараев, возле своей будки спал на цепи черный лохматый пёс, нежась в подаренных осенью тёплых солнечных лучах; пространство между сараями и домом занимали фруктовые деревца и ягодные кустарники с не до конца ещё облетевшими листьями. Прямо напротив крылечка, в каких-то шести-семи шагах от него, мозолила глаза дверь ненавистной бани.
 
Почему-то снова, который раз, всплыл в памяти далёкий Сорок четвёртый год: он, совсем мальчишка ещё, в худой обуви и плохонькой, продуваемой одежонке, пешком идёт в Огнёвский райвоенкомат. Наверное, такой же чистый свежий воздух, как теперь, навеял ему воспоминания тех дней...

20 марта ему исполнилось 17 лет, и почтальон чуть не на второй день стал приносить повестки. Постой…  – тогда весна была. Да, конец марта, ночами крепко подмораживало. До райцентра от Алёшихи – 30 километров, и чтобы успеть, выходить надо было по темну ещё, опаздывать нельзя: военкомат в военное время. Хорошо, если какая подвода попутная попадётся, а то всю дорогу – пешком да бегом, чтобы согреться.

«Что худой такой?» – врач спрашивает на комиссии. А где отъесться? Достатка дома и до войны не было – отец умер в тот же год, как Алексей родился, оставив на мать девять ребятишек. Благо, старшему, Кузьме, уже двадцать было, сестре Лукерье – восемнадцать, в няньки пошла, а там и замуж вышла… Забраковали тогда призывника Алексея, язву желудка обнаружили. Не довелось повоевать. Но и в деревне, в колхозе, «навоевались» они. Не потом – с самого начала войны за мужиков взрослых заступили… 

«Ладно. Пойду отдохну», – опять проговорил он еле слышно, почти про себя, не простояв и пяти минут.

Сын со снохой будут с работы только вечером, и он встретит их свежим и отдохнувшим. На полусловах, полужестах они обсудят прошедший день, вместе отужинают,  вместе потом посидят у большого, в зале, телевизора.

– Вон, смотрите: девяносто пять лет исполнилось этому артисту, – громко и раздельно прокричит сноха, показывая на экран.
– Как?
– Девяносто! Пять! Лет!
– А-а... А кем он работал?
– Артист!
– Арти-ист? Ну, так-то можно и сто лет прожить. Всю жизнь ничего не делал, – абсолютно убежденный в своей правоте заключает свёкор.
Сам он по жизни был сапожником и только последние лет пять перестал шорничать. Силы уже не те, дратву тягать.
– Вас послушать, так никто не работал, кроме Вас, – замечает сноха, и они замолкают.


А ночью, страдая от бессонницы, он опять будет периодически включать, нащупав на подушке пульт, свой телевизор, чтобы дойти до туалета – телевизор у него вместо ночника.  Через какое-то время, поворочавшись, сядет, опершись на подушку, и будет, включив снова телевизор уже по прямому назначению, смотреть фильмы и ночные программы. А то вовсе – встанет, оденется, усядется за стол и, включив настольную лампу,  станет перечитывать мемуары маршала Жукова или дочитывать отложенную днём статью в районной газете. Что делать, если бессонница спать не даёт?

«Днём спать не надо!» – незло опять упрекнет сноха.