Жидкое Солнце. Часть Вторая. Глава 9 Перемены

"Хватка Роджерса крепка. Ло позволяет ему удерживать себя, практически поднимая над полом, и с ухмылкой наблюдает за переменами эмоций на исказившемся от ярости лице. На лбу под локонами проступает пульсирующая жилка, пальцы сжимаются на воротнике реглана мертвой хваткой. Ткань угрожающе трещит.

Роджерс силен; он одного роста с пиратом, однако намного шире в плечах, с бугрящимися мускулами, чистыми глазами и просачивающимся по лазурной радужке отчаянием. Злым, мерзлым изумлением.

В спящей тишине слышится скрежет зубов, сиплое натужное дыхание. Характерное для раненых зверей взрыкивание мажет по ушным раковинам, скатываясь в складки оттянутого ворота, колюче щекочет кожу. Оттенок радужки меняется, становится насыщенней, почти заполняя собою белок. Яркий, он топит, поглощает расширившимися зрачками чужое отражение. Скудный свет лампы бликами танцует под пшеничными ресницами, соскальзывая по влажной слизистой к нижнему веку. Запах парфюм бьет в ноздри вместе с тяжелым, горячим дыханием; вдох-выдох практически отхаркивается, сбивчиво, болезненно, будто доживающий последние дни туберкулезник пытается срыгнуть разлагающиеся легкие. Виднеющийся в приоткрытом рту язык влажно блестит.

Ло не врет себе, по-садистски хмылясь; он терпеливо, пожалуй, с неким нездоровым удовольствием смотрит, следит за таявшими остатками самообладания мужчины, считая секунды, пока растянутая до предела пружина лопнет. Эмоциональное напряжение растет слишком быстро, тонкая завеса между двумя телами лопается мыльным пузырем, ползающая по прозрачной пленке радуга сереет, оседая на ботинках грязными брызгами.

Пальцы Роджерса выпускают ворот, перетекают выше, смыкаясь на загорелой шее, готовые вот-вот сдавить, погрузить ногти в сонную артерию, вспороть и протиснуть их внутрь поглубже. А Ло, удерживая нодати одной рукой без попыток сопротивляться, принимает вызов лазурных глаз, отвечая ему холодной мглой, бесцветным сухим туманом.

— Только не ты… — мужчина шипит сквозь сцепленные вместе зубы, практически задыхаясь. Он встряхивает пирата половой тряпкой, вязко брызгает слюной; Трафальгар небрежно, почти с раздражением, утирает тыльной стороной ладони попавшую на подбородок каплю. Его губы перестают кривиться надменной улыбкой, однако немая насмешка нависает над Роджерсом призрачным покрывалом, душит сильнее застывших на чужой шее пальцев, — ты не мог… Ты просто не мог!

Голос златовласки срывается, прокатывается по помещению гулким эхом, липнет к стенам водянистой субстанцией. Опускается мокрой золой на барабанных перепонках. Припудренное лицо бледнеет, приобретая трупные оттенки. А может, Трафальгару лишь кажется, из-за толстого слоя грима на гладко выбритых щеках.

— Ты сам ее мне отдал, — тихо, не менее мерзлым упреком проговаривает Ло, демонстрируя острый оскал, — пирату, которого видел впервые. Так что если хочешь кого винить, обвиняй себя.

Практически сразу хватка мужчины слабеет. Трафальгара спешно опускают на почти оторвавшиеся от пола ноги, едва не швыряя, но достаточно аккуратно, чтобы тот не упал.

Ло отряхивает толстовку, поправляя смятую ее часть, и продолжает наблюдать за Роджерсом, который, обшарив операционную взглядом, стремглав бросается к лежащей на полу кольчужной сумке. Недолго в ней порывшись, бросает Трафальгару увесистую, потертую временем тетрадь; исписанную фиолетовыми чернилами уже на обложке и странно пахнущую высохшими листьями.

— Открой любую, — говорит Роджерс, выжидающе глядя на пирата. Он как-то обреченно выдыхает и больше не сжимает кулаки. Крепко сбитая фигура, обтянутая футболкой, выпрямляется, роняя скомканную рваную тень на стол и лежащую на столе девушку. Отступает на шаг, неуклюже наступив каблуком на ремень сумки. Левая шпора со скрежетом царапает металлическую ножку.

Страницы тетради мягко шелестят, изрисованные вдоль и поперек пометками, абзацами, зарисовками. Вклеенными древесными листочками, засушенными цветами, травинками, обрывками газет. Окурком сигареты с алым ободком отпечатавшейся на фильтре помады.

На этом моменте Ло слегка клинит. И с каждой страницы пирату улыбается его собственный Веселый Роджер, скалится рядом продолговатых зубов, радостно мелькает среди предложений, на полях или в углах этих порой примятых страничек со следами пролитого чая, кофе, отпечатками испачканных чем-то сладким пальцев. Поначалу неумело, забавно и криво, дальше — больше; идут вполне неплохо сделанные наброски субмарины, плывущей по карандашным волнам в окружении галочек-чаек. Отдельные ее части: палуба, воронье гнездо, паруса, тогда еще облупившийся бок со старательно выведенными на нем буквами; все исполнено под разными ракурсами с разных точек обзора, будто кто-то нарочно обходил корабль по кругу, осматривал, запоминал со стороны, в деталях и с завидным старанием, терпением или просто бездельем, собственного удовольствия ради.

А после субмарины на Ло смотрит он сам. Таким, каким его можно было запомнить четыре года назад, лишь с малыми различиями, и — так же, как и субмарина — с разных ракурсов. Подтертый ластиком, иногда до дыр, иногда только голова без неизменной шапки, руки по локоть с узором татуировок, держащие нодати, или без него. Кисти с выгнутыми в «рум» пальцами, штрих невидимого поля, ведущие от него стрелочки с пометкой о технике. Иногда только толстовка с вечным смайликом, чаще – Ло, стоящий у бортов с мечом на плече, Ло, дремлющий у теплого бока развалившегося на палубе медведя в окружении халтруно, наспех изображенной команды. «Пен», «Шачи», «Бепо»; имена жирно выделяются на пожелтевшей бумаге, стрелочками-уточнениями пестрят загнутые поля.

Ло, склоняющийся в операционной над очередным раненым, обильно капающая с нарисованного скальпеля кровь смешно рябит красной краской, — Ло без перчаток, но с красными пальцами и красный земляничный пропитал пять страниц к ряду опрокинутой на тетрадь баночкой варенья…

И еще много-много Ло.

Пират пробегается глазами по строчкам — только рисунки, невнятные надписи, где-то замазанные щедрой полоской чернил, где-то проштрихованные или раскрашенные.

— Я не знал тебя лично, — Роджерс стеной встает между спящей девушкой и Трафальгаром. Он кажется успокоившимся и очень уставшим, в какой-то момент прислоняется бедром к столу, правой ладонью скользнув к краям укрывающего ее пледа. — Это она знала, я лишь вспомнил картинки: пятнистую шапку, белого медведя и смайл на реглане не узнать трудно.

— Сайв… — он задумчиво жует нижнюю губу, слизывая помаду, из-за чего цвет становиться розоватым, а на зубах остается карминный след, ярко выделяющийся на жемчужной эмали. С вопиюще неправильной смиренностью опускает взгляд на переворачиваемые Трафальгаром страницы, стыдливо шмыгает носом, словно сделал нечто непостижимо пошлое, — на мой вопрос сказала, что ты — человек, изменивший ее мир, давший ей вторую жизнь. Тот, кому она не испугалась бы подставить спину…

— Ну, а ты, — перебивает Ло, преувеличенно медленно протягивая тетрадь обратно. Роджерс тянется за ней, но стоит пальцам коснуться бумаги и потянуть, пальцы капитана сжимают тетрадь крепче, не позволяя забрать, — ты решил, — с ядовитой иронией в голосе повторяет он, — что я не причиню ей вреда?

Несчастный парень захлебывается застрявшим еще где-то в желудке возмущением, не успевая возразить.

— Помилуй, — скалится шире Ло, все же отдавая тетрадь, — ТОГДА «Сайв» выглядела совсем крохой, а я НЕ знал, что ей УЖУ четырнадцать. ТЕПЕРЬ она достаточно взрослая, чтобы я мог НЕ делать скидку на возраст. И взрослое, НЕ детское тело. Смекаешь?

Похоже, даже спешно ретируясь с корабля, прижимая к себе все еще спавшую подругу, бледный, словно тень мертвеца Роджерс так и не догадывается, что над ним откровенно и с чувством поиздевались".





Город горит ярко, так ярко и жарко, будто кто-то очень ловко облил каждую улицу горючим, распихал в каждом углу пропитанную керосином солому, а потом от души пыхнул напалмом, имитируя гигантскую драконью пасть. Из-за чего пламя шипящей лавой прошлось по мостовым, облизало стены строений, черня и пачкая штукатурку темными дымящимися мазками.

Ло оценивает чужие старания с легкой иронией, стоя на палубе субмарины, не спеша скрывающейся в темноте наступившей ночи.

Он смотрит долго и вдумчиво, первое время прислушивается к себе, выискивая, выжидая, что изнутри заскулит, ответит, отзовется хоть что-то. Хоть что-то, которое рыдало, ревело и царапалось много лет назад под стенами такого же пожара и дыма, сквозь вонь обожженных, простреленных и зарубленных тел.

Он ждет отклик памяти, но сердце спокойно бьется в груди, не колет и молчит, выбивая, выстукивая привычный, пластинкой повторяющийся ритм, пока над фиолетовым небом поднимается кровавое зарево, освещая и золотя соленую воду под бортами.

Уже отстучало, отплакало, и повторяться сердцу ни к чему, не гоже.

Не нужно.

Хотя предательский холодок поначалу таки касается лопаток, когда отгремели первые взрывы, а в высоту взметнулся первый огненный столб.

Но то было раньше. Сейчас ладонь, держащая меч на весу, не потеет. Озноб, даже легкий, не лижет больше лопатки, а глаза не щиплет от слез. Ло думает, — достаточно. Ло считает — тоже отплакал, давно и навсегда вытерев из памяти (на время ли?) родные лица. Почти все, почти забытые, однако смиряется с тем, что память коварна. Она избирательна и мстительна не хуже жизни, с улыбкой поднесшей к губам полупустую кружку пива.

Ло оборачивается; прижавшаяся к борту субмарины девушка сползает на палубу нелепо и шумно, шелестя вымокшей, обгоревшей юбкой, скользя скрюченными пальцами по холодному сплаву железа, словно кукла на поврежденных шарнирах. Она нескладно шевелиться, пытаясь подобрать пропитавшийся грязью подол, подтянуть, закутать им ободранные колени. Стряхивает с плеч влажные пряди парика, вросшие, казалось, в кожу головы сотнями осьминожьих присосок.

Непослушные, они черной паутиной липнут к шее, закрывая страшное в своей странной гримасе лицо, почему-то землистого оттенка, и смотрит слепо сквозь пирата, раскрыв на выдохе алый от помады и крови рот.

Трафальгар по наитию отступает в сторону, упрощая обзор. Он кривится, едва сдерживая отвращение; оранжевые блики пожара пляшут на ее щеках рваными пятнами, почти смывая застывшее в глазах безумие, а может наоборот — вытягивая его наружу ищущим что-то взглядом.

Девушка не замечает никого вокруг, пожирая этим взглядом шипящий огонь, как и он пожирает кричащий в панике город, проедая до кости дома с кораблями, съедая в густых облаках дыма белые пятна дозорных, снующих в порту загнанными в ловушку грызунами. Лицо с облепившими скулы волосами почти пугает, и Ло соврет, если скажет, что где-то внутри ничего не дрогнуло вовсе, не оборвалось, глухо скатившись от горла в желудок. Потому что это была бы ложь; та жгучая смесь эмоций, которую он однажды испытал, впервые увидев тогда в душевой ее синяки на раненом избитом теле, отозвалась повторной волной отвращения.

Пирата передергивает от увиденного, губы крепко сжимаются, а в пальцах ощущается непреодолимый зуд достать скальпель, провести вскрытие прямо тут — на палубе, без «комнаты», но по плоти, затянутой в когда-то красивый корсет. Чтобы кровь хлынула из раны, не просто вяло струясь из пробитого дротиком предплечья, а текла быстро, не успевая сворачиваться, пятная багрянцем загорелые, увлажненные испариной ладони, проталкивающие тонкое лезвие глубже, резко. Чтобы увидеть, ощутить разницу между Адонис живой, Адонис теплой и безликим существом, пусто таращившимся в жаркое пламя, очищающее город от порчи. Гниющей, лопнувшей язвы, стекающей гнойными каплями в розовеющее у причалов море.

Ло, шагает вперед, перехватывая зудящими пальцами Кикоку, однако подступить ближе не успевает; рядом с этим бледным, пропахшим гарью существом падает на колени Роджерс, беспрерывно что-то нашептывая, улыбаясь так, словно перед ним не косматая тварь, потерявшая человеческий облик, а потерянное, заблудшее дитя, вздрагивающее от любого слабого прикосновения. Мелко-мелко дрожащее, совсем запуганное.

Возможно, так оно и было, но Ло нравится думать иначе. Пока Роджерс возится возле девушки, Трафальгар наблюдает за очередной метаморфозой; видимо, слова мужчины оказывают на нее успокаивающий эффект, — под широкими ладонями, аккуратно убирающими с лица черную смоль волос, кожа вновь свежеет, уродливая шарнирная кукла вновь становиться человеком — явление увлекательное, и Ло, оттеснив Роджерса так же опускается возле нее на корточки, едва заметно приподняв два сложенных вместе пальца.

С интересом рассматривает дротик, путавшийся в разорванных рюшах воротника, когда выпал из расширившейся рану, а теперь перекочевавший ему в руку. Несколько коротких мгновений изучает окровавленный наконечник, прикладывает свою ладонь ко лбу девушки, и хмыкает.

— Дротик отравлен. Яд парализующий, а у тебя нет даже симптомов. Что с тобой не так, «Сайв»?

Издевка в голосе явственно и нарочито подчеркивается, не кроется. Отодвинутый небрежно Роджерс опасливо пялится на Трафальгара сверху вниз, скрестив на груди руки, нервно жует нижнюю губу, вновь слизывая следы помады, растертой по щеке ударом в челюсть. Он не прощает пирату ту издевку в операционной и недоумевает, как вообще опять оказался в компании безумца-хирурга всего сутки спустя, что красочно отображается на его чумазом лице еще большим изумлением, чем ранее. Роджерс взявшей след псиной тянет воздух ноздрями, украдкой ловит силуэты суетящихся на палубе пиратов, и мысленно проделывает дырку в затылке их лидера. Однако в завязавшийся между двумя разговор не вмешивается.

— Четыре года назад ты разговаривал не со мной, — девушка громко сглатывает, судорожно сжимая на ране почти не гнущиеся пальцы, испачканные в саже, с заметно растущими у ногтей волдырями. — Но я запомнила слова. «Слабаки не выбирают, как им умереть». Да, Ло?

Пират перестает улыбаться, он мрачнеет, грозовой тучей нависая над бывшей куклой, однако продолжает слушать.

— Ло. — Глаза Адонис начинают слипаться не то от усталости, не то от потери крови. Дважды за прошедшие полтора дня.

— Я хотела выбирать, Ло. — И все же, говорит она ровно, уверенная в своей собственной правоте, непоколебимо-убежденная в правильности произнесенных слов. Фанатично этим убеждениям преданная, для нее — абсурдно-выносливая, неправильно-чистая, невзирая на горящий, кричащий от боли город. — Умирать от укуса змеи, пройдя не одну мясорубку, мне показалось глупым, — переходящий в шепот голос едва различим в шуме за пиратской спиной, топоте десятков ног и сытом треске огня.

Ло царапает ногтем дротик, понимая заранее к чему она клонит, словно провидец, разгадавший давно обесценившуюся в народе тайну.

— Недостойным показалось. Пришлось учиться, приучать…

Она кивает на жало дротика, облизывает губы, жадно скосив глаза на флягу, висящую у Роджерса на поясе; видимо какие-ни-какие последствия действия яда, или просто обычная жажда, вызванная долгим пребыванием в упомянутом огне, аду для тех, кто остался за последней чертой к причалам, кто оказался в самом центре карликовой, крохотной преисподни, выросшей, распустившейся пышным пожарищем лишь за одну единственную ночь.

— Многие яды на меня не действуют, — девушка уже хрипит, почему-то очень покаянно улыбаясь, будто в чем-то перед Трафальгаром провинившись, — поэтому симптомов нет.

— Эй, Ло, — переварить и отфильтровать сказанную ею реплику будущий Хирург Смерти не успевает. Она вдруг тянется к нему резко, цепляясь за пояс болотной пиявкой и изгибает губы кривой дугой уголками вверх, возвращая на свое место недавнее существо со страшной гримасой. — Позволь мне остаться…

Потрясенный Роджерс рядом натужно стонет.