Яблоки в карамели

Если человек умер, его нельзя перестать любить, черт возьми. Особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?
«Над пропастью во ржи», Дж. Сэлинджер

Настя была еще жива. С биологической точки зрения уж точно. С остальных ей разбираться даже не хотелось – заглянешь в себя и потом ночь спать не можешь. Это ей нужно не было; у Насти были дела куда важнее. Она училась с девяти до  пяти, пыталась добраться до дома и не уснуть в маршрутке, потому что черт знает, куда мог увезти ее бровастый сердитый водила, а потом, уже с кружкой горячего чая, делала домашнюю работу – двадцать вопросов, не меньше, каждый с развернутым ответом.
На жизнь, собственную жизнь с большой буквы, у Насти оставалось пара часов перед сном: она смотрела фильмы, пересматривала любимые, писала что-то в блокноте и потом засыпала, и ей не снилось ничего, кроме темных коридоров, заброшенных зданий и лифтов, которые идут только вниз.
Так было не всегда; когда-то, Настя, правда, не может вспомнить, когда именно, у нее было что-то большее.

Она помнит разговоры до ночи, прокуренную чужую кухню в зеленоватом свете лампы. Обои были какие-то дурацкие, то ли в яблоко, то ли в какие-то кружочки и палочки, зеленые, кислотные, «вырви-глаз». На шкафах налет от сигаретного дыма, на полу – рассыпавшийся пепел. Она помнит чашку с отбитой ручкой, в которую Ульяна наливала яблочный сидр. «Шипучку», как они называли его между собой. В сидре было мало градусов и много пузырьков, и его можно было пить без последствий даже в ночь с воскресенья на рабочий понедельник. Они и пили – одну бутылку на двоих, не больше. Было весело и отчетливо пахло яблоками на всю квартиру.
Вообще-то, яблоками пахло еще потому, что у Ульяны в коридоре стояли огромные мешки яблок с дачи. Румяные, слегка подбитые с одного боку. Ульянин отец стряхивал их с дерева и закидывал в мешок прямо охапками, с сухой травой вместе.
Был еще яблочный сок, тоже свой, где мякоти было больше, чем самого сока. Такой кислый, что сводило скулы. Его Ульяна разбавляла водой, добавляла в него сахар или мед, и выпивала очень быстро, пока не забродил.

Это было уже осенью, а раньше, летом, уже после сессии и практики, Настя поехала с Ульяной в столицу. Им хотелось погулять по широким московским улицам так, как будто они не живут где-то далеко в глуши, почувствовать себя частью огромного, дышащего жизнью города. Ульяна постоянно смеялась, рассматривала схему метро, подыскивала место, где бы они могли погулять подольше, а Настя рассматривала и фотографировала дома; они ей нравились больше всего.
В парке они ухватились за руки впервые: Настя засмотрелась куда-то, очки сползли на самый кончик ее носа, и машина-уборщик проехалась совсем рядом. Ульяна решила, что без нее никак, поэтому стала великой спасительницей: оттащила в сторону, на чистую клумбу, взглянула сердито и руку Насте не отдала.
Они расцепились только чтобы купить себе по яблоку в карамели: у них дома продавались такие, но они никогда не пробовали. А тут – солнце, почти жара, утро, и такие красивые, так дивно пахнущие яблоки. Малиновые, блестящие, на гладких деревянных палочках.

…Папа, проходящий какой-то заумный тест, высовывается из-за двери и спрашивает Настю серьезным тоном:
– Чем пахнет счастье?
Она задумывается на долю секунды, пару раз щелкает компьютерной мышкой в прострации, а потом отвечает:
– Яблоками в карамели.
– Почему? – обосновывать труднее, но Настя может.
– Потому что это и сладкое, и свежее, и вкусно, и летом пахнет.

Но это было еще летом. А осенью, уже поздней осенью, им пришлось разъехаться по разным квартирам. Настя училась с девяти до пяти, забывала отвечать на звонки, которые беспокоили ее все реже и реже, писала письма, и тут же зачеркивала их, вспоминая строки Бродского:
«...И вообще само
перемещение пера вдоль по бумаге есть
увеличение разрыва с теми, с кем больше сесть
или лечь не удастся, с кем — вопреки письму
— ты уже не увидишься. Все равно, почему».

Ей казалось жутким ставить точку в их затянувшимся молчании, казалось противоестественным то, что кончились яблоки в мешке, кончился яблочный сидр; у них в торговом комплексе даже перестали продавать яблоки в карамели.
Ульяна училась тоже, и вечно была занята то на какой-то конференции, то с дипломом, то на посвящении в первокурсники, куда ее позвали фотографировать. Настя знала, что за этими занятиями кроется что-то, что говорить вслух было трудно, услышать – еще труднее. Она просто переписывала двадцатый вопрос от руки и заливала в глотку горячий чай – может, пронесет, может, в этот раз получится.
Ульяна написала ей поздно ночью, когда Настя уже спала.

«Мне не хочется говорить тебе это, но я скажу. Хотя, нет, не так. Помнишь, раньше я всегда была рядом, вопреки всему? Твоему плохому настроению, твоей замкнутости, всему вот этому. Я же люблю жизнь, а ты-то не любишь. И мне так нравилось быть в твоей жизни особенной. Мол, все уходят, а я остаюсь. Насть, я не могу больше, я устала. Ты ведь не любишь меня больше, я вижу. И я тебя, наверное, не люблю. И ты же не нуждаешься во мне больше, а у меня все равно такое ощущение, что я совершаю предательство. Прости меня, ладно? Ты лучше всех на свете. Не скучай».

Насте хотелось бы умереть только потому, что умерших нельзя не любить. Особенно, если они лучше всех на свете живых. Но она жива – и черт знает, может быть, когда-нибудь ей удастся понять, почему люди говорят «ты лучше всех», и уходят к тем, кто хуже.

Она отвечает Ульяне: «Носи яблоки на работу следующей осенью, чтобы не пришлось выбрасывать», а потом идет на учебу.