Новая Атлантида

В. Хильдесхаймер
(пер. с немецкого)


Последний приём маркизы Монтетристо произвёл на меня неизгладимое впечатление. Разумеется, на это впечатление повлияло и его странное, если не сказать единственное в своём роде завершение. Уже одно только это стало событием, которое не так легко забывается. То был воистину знаменательный вечер.

Своим знакомством с маркизой - урождённой Уотерманн из Литтл Гиддинга, штат Огайо - я обязан случаю. Благодаря содействию моего друга, господина фон  Перльхуна (исследователя Авраама-а-Санта-Клары, а не  нео-мистика), я продал ей ванну, в которой был убит Марат и которая - этот факт возможно и  не был широко известен - до того момента находилась в моём владении. Карточный долг вынудил меня продать некоторые  принадлежащие мне ценности. Итак, как уже было сказано, я вышел на маркизу;  для своей коллекции умывальных принадлежностей восемнадцатого века она уже давно искала именно этот прибор. Мы встретились за чаем и, недолго и вежливо поторговавшись, сошлись в цене на ванну, после чего наш разговор перешёл на темы, близкие как коллекционерам, так и знатокам. Я заметил, что будучи обладателем вышеупомянутого объекта коллекции, я обрёл в её глазах определённый престиж и поэтому не удивился, получив однажды приглашение на один из знаменитых приёмов в её палаццо, на искусственно возведённом острове Сан-Америго. Этот остров маркиза распорядилась насыпать в нескольких километрах юго-восточней Мурано, следуя внезапному порыву, ибо терпеть не могла материки, утверждая, что те вредят её душевному равновесию, а выбор среди имеющихся уже островов ей сделать никак не удавалось; к тому же мысль, что остров придётся делить с кем-либо ещё, была ей невыносима.

И вот она поселилась тут, посвятив свою жизнь сохранению традиционного  и пробуждению забытого, или, как она любила выражаться, "хранению истиного и непреходящего". Из пригласительного билета следовало, что приём был назначен на восемь, однако гостей ожидали не ранее, чем к десяти. Кроме того, обычай требовал, чтобы они прибыли в гондолах. И, хотя в таком случае плыть пришлось бы около двух  часов, к тому же при шторме плавание становилось затруднительным, если не опасным,  - и действительно, тот или иной гость, так и не добравшись до цели, нашёл свой покой в могиле моряков - однако только варвар посмел бы нарушить  это неписанное правило этикета, а варваров никогда не приглашали.  Кандидат, чьё поведение выдавало хотя бы малейшую нерешительность перед лицом таящихся в таком путешествии опасностей, никогда бы не оказался в списке приглашённых. Не стоит и говорить, что маркиза во мне не ошиблась - хотя в конце вечера я и упал в её глазах. Правда, разочарование это она пережила всего на пару минут, это меня утешает.

Нет необходимости описывать великолепие здания  : являясь снаружи точной копией палаццо Вендрамина, внутри оно вмещало в себя все эпохи, начиная с готики - разумеется, не вперемешку: каждая была представлена в своём помещении. Обвинить маркизу в нарушении стиля было никак невозможно. Не стоит упоминать и роскошное обслуживание: кто когда-нибудь присутствовал на государственном банкете монархической страны - а с такими я обычно и имею дело - знает, как это происходит. К тому же вряд ли будет в духе самой маркизы и её окружения, если я стану задерживаться на сладостных воспоминаниях кулинарных радостей, тем более, когда следует описать последние часы прославленных умов нашего столетия, свидетелем которых мне, как единственному выжившему, посчастливилось стать - посчастливилось, хотя это и налагает на меня определённую ответственность.
Обменявшись с хозяйкой любезностями и перегладив свору длинношерстных пикинезов, никогда её не оставлявших, я был представлен Домбровской, одной из действительно великих представительниц двойного дарования нашего времени. Ибо Домбровская считается не только истинным новатором ритмического выразительного танца, жанра в искусстве, ставшего под её ногами мистическим совершенством (и, к сожалению с ней вместе практически и вымершего; вспоминаю слова Басилевского: "Танца не существует, существуют только танцоры!") - она является так же и автором книги "Назад в юность", которая, как уже видно из названия, посвящена возвращению к стилю модерна и уже стала - думаю, это и так известно - программным произведением в широких кругах. Пока мы с ней беседовали, к нам подошёл пожилой, осанистый человек. Я сразу узнал его по профилю: это был Гольх. Тот самый Гольх. (Кто это такой, знает каждый: его доклад о духовном фонде стал достоянием счастливой общественности.) Домбровская меня представила: "Господин Зебальд, бывший владелец ванны Марата". Об этом уже ходили разговоры. "Ага" - сказал Гольх, произнося последний слог с лёгким глиссандо вверх, из чего я сделал вывод, что он узрел во мне представителя новой смены культурной элиты, хотя и нуждающегося ещё в определённой проверке. Я тотчас же этим воспользовался, обратясь к нему с вопросом, как ему понравилась выставка современной живописи в Люксембурге. Гольх возвёл глаза кверху, как бы ища ответа в пространстве и заметил: "Passe" (Слово это он произнёс с английским ударением, как тогда было принято. Слова "cliche" и "pastiche" произносились тогда тоже на английский манер. Как это делается сейчас, я не знаю. Не думаю, что это имеет значение. В конце концов, в таких вещах тон задавался на острове маркизы. Тот ушёл на дно и все правила были погребены вместе с ним. ) "Passe" - сказал он, и я с ним согласился, да сделал бы это, признаюсь, и в случае, если бы его мнение оказалось противоположным - как никак это был Гольх! Потом настало время закуски. Тут я столкнулся с синьорой Сгамбати - астрологом, чья теория о том, что по звёздам можно узнать не только чью-то конкретную судьбу, но и выявить целые культурно-исторические течения, недавно вызвала большой резонанс. И, хотя  предсказанное ей течение ещё не возникло, но то там, то тут (как полагали её многочисленные сторонники) уже появлялись небольшие водовороты, которые можно было считать симптоматическими. Сгамбати была неординарной личностью, и это бросалось в глаза. Тем не менее, никак не могу понять, почему она не увидела в расположении звёзд гибель, грозящую некоторым знаменитым представителям духовного мира, основоположникам её же течения. Она углубилась в беседу с профессором Кунцем-Сартори, политиком и приверженцем роялистской идеи, пытавшимся вот уже несколько десятилетий подряд ввести монархию в Швейцарии, наталкиваясь правда при этом на  серьёзное сопротивление со стороны союзников. Видная внешность!

После приёма освежительного в виде шампанского и нежнейших ракообразных, все отправились в Серебряный зал - близилась кульминация вечера, представление особого рода: премьера двух сонат для флейты Антонио Джанбаттиста Блоха, современника и друга Рамо, которого открыл исследователь музыки Вельтли (он, разумеется, тоже находился здесь). Исполнял их флейтист Беранже (да-да, потомок), аккомпанировала сама маркиза, а именно на клавесине, на котором  ещё Челестин Рамо в своё время объясняла сыну основные принципы контрапункта, и которые тот, однако, за свою жизнь так и не освоил; инструмент был доставлен из Парижа. У флейты тоже была своя история, но я её забыл. Обa исполнителя были одеты  по такому случаю  в стиле рококо, маленький ансамбль напоминал - так было задумано - полотно Ватто. Само собой разумеется, всё происходило при приглушённом свете свечей. Не было никого, кто не счёл бы электрический свет в данном случае невыносимым. Следующий утончённый каприз маркизы требовал после первой сонаты (в ре-мажоре) перейти из Серебряного зала (барокко) в Золотой зал (раннее рококо), чтобы насладиться там второй сонатой (в фа-миноре). Тот зал обладал мажорным, а этот - с чём никто и не стал бы спорить  - минорным флёром.
Здесь мне хотелось бы сказать, что скучная элегантность, присущая сонатам для флейты второсортных и, прежде всего,  заново открытых мастеров этого периода, обьясняется в данном случае тем, что Антонио Джанбаттиста Блох никогда не существовал, а все исполняемые тут произведения вышли из-под пера исследователя музыки Вельтли. И хотя этот факт выяснился намного позже, не могу не заметить, что мне потом было несколько обидно за маркизу, посвятившую свои последние минуты интерпретации подделки - правда, интерпретации виртуозной. Во время второй части фа-минорной сонаты я увидел крысу, бегущую вдоль стены. Это меня поразило. Сначала я решил, что её привлекла флейта, ведь крысы, как известно, очень музыкальны, но она побежала в другую сторону, то есть от музыки. К ней присоединилась вторая. Я оглянулся на других гостей. Они ничего не заметили, к тому же глаза у большинства из них были закрыты, чтобы иметь возможность полностью раствориться в звуках вельтлиeвской подделки.

Тут мне стали слышны уже глухие раскаты, похожие на далёкий гром. Пол начал вибрировать. Я снова оглядел гостей. Если они что-то и слышали - а что-то они наверняка слышали - по их растворённо-мечтательным позам этого было не заметно. Меня же эти странные симптомы очень беспокоили. Вошёл один из слуг. То, что в своей туго зашнурованной ливрее, какие носил весь персонал маркизы, oн напоминал кого-то из "Тоски", можно опустить. Он на цыпочках подскочил к исполнителям и что-то прошептал маркизе на ухо. Я заметил, как она побледнела - в матовом сиянии свечей ей это было к лицу и почти казалось любовно продуманной частью церемонии - но взяла себя в руки и довела, не прерываясь, andante до конца, растянув конечное fermato даже дольше, чем было необходимо. Потом она подала флейтисту знак, встала и обратилась к слушателям: "Многоуважаемые гости," - сказала маркиза - "как мне только что стало известно, пришла в движение основа острова, а тем самым и фундамент дворца. Управление глубинного морского строительства проинформировано. Тем не менее я считаю, что выражу мнение всех присутствующих, продолжив музыку. " Её исполненные достоинства слова были вознаграждены жестами беззвучного согласия. Она снова опустилась на место, махнула месье Беранже, и они заиграли allegro con brio, последнюю часть, которая мне, хотя я тогда ещё и не знал, что речь идёт о подделке, показалась несоответствующей такой исключительной ситуации. На паркете появились маленькие лужицы. Раскаты стали громче и явно приближались. Гости тем временем выпрямились на своих местах и с лицами, казавшимися в мерцании свечей  пепельными, сидели так, будто ждали скульптора, который увековечит их для восхищённых потомков в этих позах последнего эйфорического самообладания. Я же встал и сказал "я пошёл"  - достаточно тихо, чтобы не обидеть музыкантов, но в то же время достаточно громко, чтобы дать понять другим гостям, что у меня хватило смелости признать своё внезапно пробудившееся чувство дистанции.

Весь пол уже был почти равномерно покрыт водой. И хотя я, выходя из зала, двигался на цыпочках, у меня промокли ноги и, даже продвигаясь  вперёд осторожно, я всё-таки не смог не забрызгать пару вечерних платьев. Однако, если принять во внимание произошедшее потом, этот ущерб можно было считать несущественным. Лишь немногие из гостей удостоили меня взглядом из-под едва приподнятых век, но мне было всё равно, я перестал быть одним из них. Когда я распахнул двустворчатую дверь, в помещение хлынула вода и заставилa леди Фицуильям (почитательницу кельтских обычаев) поплотнее укутаться в меха -  действие,  носившее, без сомнения, рефлекторный характер, потому что толку от него не было никакого. Прежде чем закрыть за собой дверь, я увидел как господин фон Перльхун (нео-мистик, а не исследователь Авраама-а-Санта-Клары) бросил на меня полупрезрительный-полупечальный взгляд, как бы исполняя мучительный долг - выразить мне всеобщее разочарование. Он уже сидел почти по колено в воде, как и маркиза, которая больше не могла пользоваться педалью. Не знаю, правда, так ли это важно для клавесина. Я ещё подумал, что если бы это была соната для виолончели, то пришлось бы прервать игру, так как корпус этого инструмента в воде недостаточно резонирует или не резонирует вовсе. Странно, о каких нелепых вещах думается в такие минуты.

В вестибюле стало вдруг тихо как в гроте. И только издалека доносился время от времени усиленный эхом грохот. Я скинул фрак и поплыл кролем по уходящему на дно дворцу в сторону ворот. Расходящиеся от меня волны бились о стены и колонны. Звуки напоминали звуки бассейна. Редко кому-либо выпадает возможность заняться спортом в таких помещениях. Никого не было видно. Слуги скорее всего сбежали. Почему бы и нет? Истиной и настоящей культуре они ничего не задолжали, а собравшиеся здесь в их услугах больше не нуждались. Снаружи светила ясная, тихая луна так, будто бы ничего и не произошло, и всё же здесь уходил на дно - в самом прямом смысле слова - целый мир. Словно из дальнего далека до меня доносились трели флейты месье Беранже. Красиво было исполнено, нужно отдать ему справедливость. Я отвязал последнюю гондолу, оставленную сбежавшим персоналом, и вышел в море. Сквозь окна, мимо которых я проплывал, во дворец рванулись потоки воды, раздувая портьеры подобно мокрым парусам. Мне было видно, что гости поднялись со своих мест. Соната, вероятнo, была окончена - они аплодировали, подняв руки над головами: вода доходила им до подбородка. Маркиза и месье Беранже с достоинством принимали аплодисменты. Поклониться, однако, в таких обстоятельствах они уже не могли. И вот вода достигла свеч. Они медленно гасли, в нарастающей тьме стало тихо. Аплодисменты смолкли, будто следуя какому-то страшному знаку. Вдруг раздался грохот рушащегося здания. Дворец рассыпался.

Я отошёл на гондоле подальше в море, чтобы уберечься от падающей штукатурки: пыль от неё, если она уже въелась в одежду, потом очень трудно вычистить. Проплыв вдоль лагуны несколько сотен метров в сторону острова Сан-Джорджо, я вновь обернулся. В сиянии луны море было зеркально гладким, словно и не существовало никогда никакого острова. Жаль ванну, подумал я, потому что эта потеря была уже невосполнима. Может быть, такая мысль и жестокa, но жизненный опыт показывает, что необходима определённая дистанция, чтобы по-настоящему осознать всю значимость подобного события.


От переводчика: в оригинале рассказ носит название "Конец одного мира".