Будьте безумны. Часть I

      «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом…»
                Из Первого послания святого апостола Павла к Коринфянам


                Часть I.
          «…пока корень зла скрыт, оно  сильно. Но  если оно познано, оно       распускается, и, если оно открылось, оно погибло».
                Евангелие от Филиппа (123).

1. С раннего утра Глафира Ивановна избегалась по дому, готовясь встречать любимого племянника. Раздвигала в зале непослушный стол, накрывала, протирала и расставляла тарелки, поминутно бегая на кухоньку, где на всех четырёх конфорках булькало, шипело и шкворчало всё самое вкусное, что только может приготовить любящая тётя. Запахи из кухни постепенно заполнили всю квартиру, просочились на лестницу, и сосед с первого этажа задумчиво остановился в дверях и сказал жене:
      - Понюхай и сделай мне то же самое, - за что тут же получил пинок под зад и был выставлен в коридор.   
Племяннику Мише было уже за тридцать, и почти пять лет, с тех пор, как Глафира Ивановна вдребезги рассорилась с сестрой, он оставался единственным близким ей человеком. И он не оставлял любимую тётку. Дипломатично скрывая от матери, Миша, хоть и редко, но звонил ей и не забывал присылать поздравительные открытки на праздники. Миша рос любопытным и чутким мальчиком, легко увлекался всем, что попадало в круг его внимания, и пробовал всё на себе – прыгал с вышки, бегал, плавал, строил модели кораблей и самолётов. В старших классах увлёкся боксом и модным тогда карате. Уж она его отговаривала, рисовала жуткие картины покалеченных в этих спортивных драках людей, но Миша только посмеивался. Каратэ он так и не бросил, но стал углубляться, как он говорил, в его внутреннюю, психологическую суть. Предусмотренные школьной программой книги казались ему скучными, зато он запоем читал малопонятные Глафире Ивановне самиздатовские перепечатки Блаватской, Андреева, Гурджиева, всякую эзотерику, увлекался фантастикой. В это же время стал читать Юнга и Фрейда. Потом увлёкся гипнозом, и это у него неожиданно получилось. Глафира Ивановна помнила, какой страх она испытала, когда под пристальным взглядом племянника не смогла не только подняться с дивана, но и раскрыть рта, пока Миша не сказал что-то и не щёлкнул пальцами. Она пыталась читать Мишины книжки, чтобы оставаться в курсе интересов племянника, но быстро поняла, что ей за ним не угнаться. Последний раз они виделись больше года назад в Симферополе, мимоходом, на вокзале... Глафира Ивановна вздохнула и уронила чашку.
       Неприятности начались часа за два до прихода автобуса. Борщ неожиданно бурно вскипел и, перелившись густой пеной из-под крышки, погасил горелку и ещё угодил в сковороду, где томилась под сырно-майонезной корочкой запечённая куриная грудинка. Пришлось снимать всё с печки, протирать конфорку, выбирать ложечкой красную пену из уже почти готовой курятины. Восстановив на плите порядок, Глафира Ивановна вернулась в большую комнату, и в это время затрещал телефон, а она почему-то испугалась и уронила коробку с вилками. Звонил по ошибке какой-то поддатый тип, и ей долго пришлось объяснять и доказывать, что он попал не туда и что никакая она не Надька и совсем не вертит ему вола. В это время на кухне опять что-то затрещало, и Глафира Ивановна побежала туда, едва успев к начинающей подгорать картошке. Вернувшись в комнату, она стала расставлять тарелки и тут обомлела от удара больших настенных часов. Стрелки безжалостно показали, что до прихода Мишиного автобуса осталось меньше получаса и, значит…
       Глафира Ивановна, опрокинув табуретку, бросилась на кухню, выключила все горелки, сбросила мимо стула передник и побежала к двери. Натягивая на ходу выходную красную кофту, она выскочила в коридор, захлопнула за собой дверь и наткнулась на соседку Ингу, которая стояла к ней спиной, наклонившись к замку, и тыкала в него ключом. У них с Ингой был общий тамбур, который они, опасаясь воров, в складчину отделили от лестничной клетки дополнительной дверью. В тамбуре было не повернуться, и не было света, потому что Инга как-то заявила: денег на лампочки у неё, дескать, нет, и что "и так хорошо", а Глафира Ивановна тоже не миллионерша, чтобы менять лампочки за свой счет.
        Натолкнувшись на мягкий Ингин зад, Глафира Ивановна заохала и запричитала:
        - Ой, Ингачка, ой скорее! Ой, опаздываю…
        Инга прекратила свои манипуляции с ключом и, не разгибаясь, оглянулась.
        - Щас, - отозвалась она. - Айн момент.
        На Глафиру Ивановну пахнуло водкой и жвачкой "Стиморол". Инга уже полгода ходила в разведёнках, страдала и безуспешно пыталась компенсировать неудачу в семейной жизни, «оттягиваясь», как она выражалась, «по полной программе».
        - Ой, Инга, зараза, дай я сама, - простонала Глафира Ивановна, слушая скрип ключа вокруг замочной скважины. - Спешу я очень!
        - Вы что думаете, я совсем уже?! - бормотала Инга. - Дверь не могу открыть? Щас… Айн момент.
         Наконец ключ попал куда надо и с громким щелчком провернулся. Дверь открылась и Инга вышатнулась в коридор, с трудом удерживаясь за дверную ручку.
         - Акей! - удовлетворённо заявила она. - Виите?
         - Вижу, вижу, - Глафира Ивановна уже бежала к лестнице. - Молодец. Запереть не забудь. О, Господи!

         Правило о том, что, когда спешишь, автобус всегда опаздывает, подтверждалось полностью. Глафира Ивановна нервно ходила по остановке, когда не было машин - выходила на дорогу, с надеждой глядя вдоль улицы, но автобус всё не появлялся. Совершенно отчаявшись, Глафира Ивановна в запале совсем уже решила ловить такси, когда к остановке подкатила юркая "левая" маршрутка.
        - В центр! - крикнул водитель, открыв дверцу. - Деньги вперёд.
        И народ полез внутрь. Глафира Ивановна тоже полезла.
        - А до вокзала, сынок, не подвезёшь? До автобусного? - протискиваясь вслед за каким-то полным гражданином, попросила она.
         - Можно и до автобусного, - пробормотал шофёр. Он сосредоточенно принимал деньги и честно отсчитывал сдачу.
         Глафира Ивановна упала на продавленное сидение и со страхом посмотрела на часы усевшегося рядом толстяка.
         - Это что, уже полшестого?! - убитым голосом сказала она. Мужчина посмотрел на часы и сокрушённо закивал головой. Наверное, тоже опаздывал.    Оставалась ещё надежда, что Мишин автобус задержится в пути, но когда маршрутка застряла в пробке на Вокзальном шоссе, а потом водитель стал высаживать ленивых пассажиров чуть ли не через каждые сто шагов, Глафира Ивановна поняла, что едет на вокзал напрасно. Тут она впервые в жизни пожалела, что не завела себе мобильный телефон. Ко всем этим новомодным изобретениям Глафира Ивановна относилась с недоверием и не считала нужным тратить деньги на «сотовый», (название-то какое – из жизни пчёл), когда дома есть нормальный. Но сейчас связаться с Мишей было бы здорово, хотя его номера она всё равно не знает.
          Когда, наконец, добрались до места, автобуса на симферопольской платформе, естественно, уже не было. На всякий случай Глафира Ивановна потолкалась вокруг, заглянула в зал ожидания и совершенно расстроенная поехала домой. « - Ничего страшного, - утешала она себя, вися на поручне переполненного автобуса. - Не маленький, дорогу знает. Приеду, а он ждёт на лавочке, улыбается. Хорошо, что Инга ушла. Надо его - подальше от неё, а то не ровён час... Но как я всё-таки опростоволосилась. А вдруг…».
Она не знала, что может случиться «а вдруг», но с замирающим сердцем, предполагая какое-то невероятное худшее, вбежала в свой двор… Миша лежал на лавочке у подъезда, подложив под голову коричневый рюкзак. Руки он скрестил на груди и с отрешённым видом смотрел в небо. Он был в грязных джинсах и футболке. Лоб закрывала синяя бандана с замысловатым узором. Из-под неё над ушами смешно торчали русые вихры.
         - Мишенька! Боже мой! – всплеснула руками Глафира Ивановна. – Да что же ты?! Простудишься.
          - Здравствуйте, тётя Глафира, - он растянул губы в улыбке и ловко встал. – А что не так? Лежание – лучший отдых.
          - Лежание – придумал тоже… Ну, здравствуй, здравствуй! – она порывисто обняла племянника. – Как изменился, возмужал, - бормотала она ему в плечо. Миша слегка отстранился и как будто попытался осмотреть себя сам. Он всегда был смешливым мальчиком и выдумывал иногда разные  шуточки вроде этой, но сейчас выглядел непривычно серьёзным.
          - Не может быть! Какой… был, такой и есть.
          - Да ведь я тебя два года не видела – конечно, возмужал, настоящий мужик стал.
         - Понял, ну да, ещё бы…, - пробормотал Миша и снова притянул её к себе. – Два года, конечно…  Тётечка моя. Хорошая.
Он мягко сжимал её плечи, и Глафира Ивановна почувствовала себя уютно и тепло. В глазах защекотало, и она потёрлась лицом о его рубашку. Она как будто попахивала бензином и гарью, надо будет постирать.
           - Ну, пойдём, пойдём, - Глафира Ивановна скользнула к двери, стараясь скрыть слёзы, и стала возиться с тугим замком. Миша поднял свой рюкзак и терпеливо стоял сзади.
           - А ты отдохнуть приехал или по каким делам? Надолго?
           - Вообще-то я в отпуск. Но и надо кое-что сделать… в области геолого-археологических изысканий. Надо кое-что осмотреть… на Митридате и в районе Старой крепости. Есть предположения о сдвигах карстовых слоёв. Может быть, придётся съездить в Симферополь. Согласовать кое-что с властями.
          - Ты как на докладе на своей кафедре, - улыбнулась Глафира Ивановна, справляясь с замком. – Ну, заходи, заходи…
          Она забрала из рук племянника рюкзак, который он явно не знал, куда пристроить, сбросила туфли и понесла рюкзак в комнату. Миша завозился со шнурками своих кроссовок.
           - Можешь не разуваться, - сказала Глафира Ивановна. – Хотя шесть часов в автобусе… Хочешь душ принять?
          - Да, хочу принять.
          Глафира Ивановна с некоторым беспокойством в очередной раз отметила, как изменилась Мишина речь. Весёлый и шутливый по характеру, он обычно не церемонился с родным языком, отпускал всякие словечки, острил и каламбурил. Но сегодня был неразговорчив. Только поддакивал да отделывался жестами или выдавал академические фразы.
          «- Устал, наверное, с дороги, бедненький, - пожалела Глафира Ивановна. – Надо будет уложить его пораньше».
          Уже усаживаясь за ужин, Глафира Ивановна увидела, что пропустила начало программы новостей. Она всегда с какой-то смутной надеждой смотрела все информационные программы, хотя, как правило, настроение после этого только портилось.
          - Ой, давай посмотрим новости, - сказала она, включая телевизор.
          - Да что там смотреть, - неохотно отозвался Миша. – Всё одно и то же.
          - Ну, как это одно и то же? – удивилась она. – Ведь последние новости…
          За стол Миша сел, не снимая банданы.
          - Что ты свою косынку не снимешь?! – удивилась Глафира Ивановна.
          - Пусть висит, - улыбнулся Миша. – Помогает, чтобы мысли не разбегались.
          Не забывая подкладывать племяннику лучшие кусочки, она краем уха слушала озабоченный голос диктора, вещавшего о катастрофической нехватке топлива к осенне-зимнему периоду и о покупке российским олигархом футбольного клуба, о росте задолженности за электричество и о последних успехах правительства, сумевшего выбить налоги из нефтетрейдеров…
         - Чёрт знает что творится, - пробормотал Миша, и Глафира Ивановна согласно поддакнула. Она доставала из шкафа бельё и подушку, и не очень прислушивалась. Миша переключился на местный канал. Телевизор у Глафиры Ивановна был старый, отечественной марки «Рубин», без отдельного пульта управления. Это для лентяев, говорила Глафира, и не спешила покупать новый телевизор пока этот ещё работал, да и денег не было.
           « … километре трассы Симферополь – Керчь, - казённым голосом бубнил телевизор, - произошло столкновение бензоцистерны с междугородным автобусом, следовавшим из Симферополя…», - но тут Миша снова переключил канал, на экране появился улыбающийся седобровый Мистер Мускул.
       - Да ну её, эту рекламу, - сказала Глафира Ивановна. – Верни новости.
       - Что реклама, что новости – всё не так, - пробормотал Миша, щёлкая переключателем. – Тётя Глафира, а что у нас вообще новенького?
       - Что это ты меня Глафирой стал звать?
Миша удивлённо поднял глаза и, словно что-то вспомнив, улыбнулся.
       - Это я решил попробовать. Не нравится? Не буду.
       - Да зови хоть горшком, только в печку не ставь.
       Миша почему-то нахмурился и, наклонившись к телевизору, снова стал переключать каналы, пока не остановился на новостях спорта.
       - У тебя, тётя Глаша, антенна неисправна, - сказал он. – Завтра посмотрю.
        - Может быть, ляжешь пораньше? – заботливо спросила Глафира Ивановна. – Устал, наверное?
        - Да, лягу пораньше, - отозвался Миша. – Устал… И ещё надо кое-какие документы изучить. А как мои? Струпанов, по-прежнему, в мэрии?
      - Васька-то? Куда ж ему деться?! Большим начальником стал. Под самим мэром ходит.
      - А как Лёшка Таланкин?
Глафира Ивановна погрустнела.
      - Плохо с Алёшей. Совсем наркоманом стал. Последний раз устроили его в рейс год назад, так он и там что-то такое курил, и списали на берег. Вчистую. Ну, ладно. Сейчас диван тебе разберу.
      - Да я сам сумею. Тёть Глаш, а что Витька, Басик?
      - Басика твоего я сто лет не видела и Витьку тоже. Непутёвые они какие-то. Басик, вроде в депутаты лез, да не пролез. Не знаю. Завтра сам у них спросишь.

     2.  Перед сном я пошёл принимать душ. В ванной комнате царили чистота и порядок, которые словно подчёркивали её бедняцкую убогость. Слабая, из экономии, лампочка без плафона, жёлтые разводы на потолке, неумело закрашенные извёсткой, пятнистая амальгама треснувшего зеркала. Старая отслоившаяся плитка на стене стыдливо прикрыта салфеточкой из бамбуковых лучин с изображением Фудзиямы. Душ протекал в нескольких местах и, несмотря на скотч и неумело намотанные тряпки, продолжал сочить в ванну желтоватую воду.
       Запершись на дребезжащий шпингалет, я снял бандану и потрогал рану на виске. Она взялась корочкой и почти не болела. Удар большей частью пришёлся по голове над ухом и рану скрывали волосы, на висок выходила только небольшая ссадина и кровоподтёк. Завтра ещё нужно походить так, а потом – немного тонального крема и всё, никто не заметит. Голова болела и временами в мозгу с едва слышным звоном лопались какие-то струнки. Из ванной, завернувшись в старый тёткин халат, я проскользнул в зал, где был уже разобран диван. Тётка была в своей спальне, и я на ходу пожелал ей спокойной ночи.
       В квартире было чисто и уютно, и только чуть заметно пахло нафталином и старостью. Диван уютно обнимал спину, а на старой подушке, одетой в белую прикрахмаленную наволочку, мне всегда хорошо думалось, вспоминалось и засыпалось. Я лежал в темноте и смотрел в потолок.  На нём, рядом со старомодной люстрой проходила из окна полоса света от уличного фонаря и виднелась старая трещина на штукатурке. Со времени моего последнего приезда, она стала длиннее и шире, но сейчас меня это почему-то не волновало, как раньше. Не возникло ни чувства вины, ни желания сделать тётке давно обещанный ремонт. Мне нужно было что-то вспомнить… Что-то важное! Оно подступало из глубины мозга, готовое вот-вот подняться на поверхность, но опять и опять уплывало в беспамятство. Только не надо про амнезию! Я прекрасно помнил, что ехал к тётке провести часть отпуска у моря, подзагореть, покупаться, встретиться со школьными друзьями, попить пива с вяленым сарганом… Но, кажется, было что-то ещё… Я стал вспоминать…
       Моя судьба – я с возрастом всё больше в этом убеждался – начала  складываться задолго до рождения, невидимо потянувшись сквозь весь род Астаховых. Какие-то недоступные пониманию сплетения хромосом или что-то внутри дезоксирибонуклеиновой спирали, предположило моё рождение и передачу именно мне особенностей, которых не было у мамы. Унаследовал ли я что-нибудь от отца, было неизвестно, и даже похоже на какую-то семейную тайну. Он умер, когда мне было несколько месяцев, и мама почему-то не любила говорить о нём. Из тех неохотных слов, которые удалось из неё выудить, я понял, что ничего особенного отец собой не представлял, просто жил, работал, болел и умер. Жил недолго и напрасно, сказал как-то дед. Вот именно с деда, скорее всего, и начиналась моя история.
      Лучше всего я помнил дедово колено, худое и твёрдое, как велосипедная рама. Сидеть на нём долго было больно, но в те минуты, которые я проводил на этом колене, случались удивительные открытия. Часто в руке деда появлялась блестящая двойная палочка – камертон, которой он бил по своему костлявому пальцу (я всё удивлялся, как это ему не больно?), заставляя её звучать тонкой вибрирующей нотой «ля». И от этой ноты он пел вверх и вниз другие ноты и просил меня повторять за ним. Сидя на этом колене, я узнал, что на небе есть Бог, который всё видит и награждает за хорошие поступки, а за плохие наказывает, и что есть нечистый или лукавый, и его нельзя упоминать его настоящим названием или именем, потому что тогда он сразу появляется рядом и начинает вредить. Мне тогда захотелось хоть одним глазком посмотреть на лукавого и нечистого, но дедушка сказал, что вот так просто он никому не показывается, и не дай Бог мне с ним когда-нибудь встретиться. При этом он как-то пугливо оглядывался, и я подумал, что сам он с лукавым, наверное, уже встречался, но спросить его побоялся.
     И здесь я впервые испытал это захватывающее дух ощущение прикосновенности к чему-то большому и волшебному. Оно пришло через добрый, магнитом притягивающий дедушкин взгляд, через тихие слова и ласковое движение твёрдой ладони на моей голове. И раз возникнув, это ощущение не оставляло меня никогда, то возвращаясь, то пропадая, неожиданно возникая в самые скучные моменты – я иногда коротко и отчётливо это видел – проходило через мою жизнь, как золотистый след, ведущий к раскрытию какой-то великой тайны. Иногда казалось, вот чуть-чуть, сейчас, за следующим поворотом мысли откроется истина, которая сразу – моментально и прекрасно – изменит, преобразует мою жизнь, откроет силу, спрятанную во мне. Временами во сне оно достигало такой правдивости, что я просыпался с уже возникшим ощущением счастья, словно истина только что открылась мне. Но пробуждение всегда наступало за миг до этого, и истина оставалась там, во сне, который я безвозвратно терял. Позже я с жадностью искал вокруг сходные ощущения и находил их у Набокова, Толстого, мудрецов Востока и мистиков Запада. Но все эти крупицы знания только распаляли мой голод.
     Ещё я хорошо помнил высокий, желтоватый лоб деда, крупный горбатый нос и особый излом левой брови, круто взлетавшей вверх, когда ему что-то не нравилось. Этой молчаливой команде обычно подчинялись все – прекращались споры, хныканье и непослушание детей, моментально разрешались конфликты, умолкали громкие слова. Я подозревал, что есть какая-то причина такой реакции ближних, но мне её не называли, а сам я особенно этим вопросом не задавался. Для меня дедушка был богом, идолом и образцом поведения. О том, что он считался душевно больным, я не знал. Мама стыдилась этого и старалась скрывать от меня и окружающих. Когда и почему он в очередной раз попал в психбольницу и сколько там находился, я помнил плохо. В одно ясное зимнее утро после плохо проведённой ночи, когда шум и непонятные крики несколько раз вырывали меня из крепкого детского сна, деда не оказалось дома, и мама, отводя глаза, сказала, что дедушка уехал к родичам в село. О каких-то родичах в селе я слышал впервые, но спрашивать не стал. Уехал и уехал. На улице меня уже ждали пацаны кататься на санках. Моя собственная огромная жизнь летела как бы параллельно вялому существованию взрослых, и всё, происходящее в ней, было гораздо ближе и важней для меня, чем их скучные проблемы. Взрослые могли переругаться, как это часто делали мама с тёткой Глафирой или соседи во дворе, могли купить стиральную машину и радоваться этому, или напиться пьяными в День рыбака и скатываться с боков Митридата, где они пировали на скатертях, расстеленных на траве. Это была их жизнь, и ей было далеко до моей – богатой и интересной.
      Вечером того дня, когда дедушка уехал, все ходили какие-то грустные и старались не шуметь, как будто в доме кто-то умер. Я так и сказал маме и получил за это подзатыльник, не сильный, но непонятный и поэтому обидный. По вечерам взрослые молча смотрели телевизор, но, кроме фильмов про войну, там ничего интересного не показывали, и я скучал по дедушке. Мне не хватало его костлявого колена, интересных рассказов, камертона и пения нот, не хватало просто его присутствия, как будто в доме образовалась какая-то дополнительная пустота, мимо которой все ходят, не видя её и не понимая. Сколько прошло времени, пока дед вернулся домой, я не заметил. Кажется, это случилось, когда море замёрзло вдоль берега, и было ужасно интересно стоять ногами в десятке шагов от берега, где раньше ты мог только плавать. Из этого положения набережная выглядела непривычно иначе – ниже и просторнее. А можно было отойти ещё дальше, к самой кромке льда, и с замирающим сердцем слушать, как потрескивает под ногами, и всматриваться в холодную зелёную воду, которая совсем не похожа на летнюю и, кажется, прячет в своей глубине какие-то удивительные зимние тайны.
     Я прибежал домой после школы. По дороге мы, конечно, сделали круг, чтобы пройтись по замёрзшему морю, и Сашка Лисопед чего-то решил топнуть по краю льда, а лёд треснул и он промочил ногу, а главное, испугался, но я дёрнул его сзади и он не упал. Дед сидел на кухне и что-то ел. Мама стояла в дверях, скрестив руки на груди, и смотрела на него. Из-за её плеча выглядывала бабушка. Я не понял, чего они такие смурные, что-то вскрикнул и бросился к деду, даже не сняв ботинки. Дед улыбнулся мокрыми губами, потом вытер полотенцем рот и поцеловал меня в щёку. Он мало изменился, оставался таким же худым и жёлтым. И между нами с ним ничего не изменилось. Он по-прежнему часто сажал меня на колено, звенел камертоном, пел ноты и рассказывал о Боге. Но теперь говорил он не всегда понятно. Если раньше Бог был добрым дедушкой, как Дед Мороз, с белой бородой и светящейся головой, то теперь, в дедушкиных рассказах он то превращался в огромного великана со всеми звёздами внутри, то вообще не был похож на человека, а был чем-то вроде микроба, который жил в каждом человеке и которого нужно было в себе осознать и любить, и бояться потерять его. Дед говорил ещё много непонятного, и однажды мама, сделав большие глаза, забрала меня у него и отправила гулять. А я ничего страшного не видел. Взрослые часто говорят непонятные вещи и совершают странные поступки, а потом оказывается, что все их страхи были напрасными, и жизненный опыт, которым они хвастаются, когда хотят заставить тебя сделать что-то не так, как ты хочешь, совсем не помогает.
      И ещё я заметил, что перед сном дед стал выходить на улицу и подолгу смотреть в ночное небо, замирая и, как будто, прислушиваясь. Пару раз в такие моменты я потихоньку становился рядом с ним и тоже смотрел вверх. Но ничего интересного там я не видел. Звёзды были, как звёзды…
А потом пришло лето. И каждый день мы с пацанами ходили купаться на «лесенку». Так называлось место на середине набережной, где были сделаны ступеньки до самой воды. Набережная в этом месте возвышалась над морем метра на два, и было так здорово разбежаться по горячим бетонным плитам, взлететь на парапет, в одно касание сильно оттолкнуться и взвиться вверх в каком-нибудь кручёном кувырке или завертеть неумелое, но вдохновенное сальто-мортале, ощутить захватывающие секунды полёта и врезаться в прохладную, мягкую воду. А потом, вынырнув, побыстрее отгребать в сторону, потому что сверху с индейским кличем уже летел следующий прыгун, а то и два, а то и три сразу. И тогда надо было не попасть под их острые коленки и локти, и быстрее плыть к «лесенке», чтобы снова, подтянув трусы, выйти на старт.
      Купались здесь и взрослые. Здесь, на «лесенке» утопился Колька Морока, местный алкоголик по кличке «Тыры-пыры». Я хорошо помнил его худое лицо с ярким, похожим на клубнику, носом. Колька был балагур и брехун. Вокруг него у «лесенки» или около пивной на краю бульвара всегда кучковались мужики, посмеиваясь не столько старым анекдотам, которые он травил, сколько умению Кольки импровизировать и представлять действие в лицах. Но время, огромное, почти бесконечное для десятилетнего мальчика, как-то быстро и необратимо меняло Кольку. Он всё реже появлялся в компаниях у пивной, и на «лесенке», а потом и вообще перестал приходить купаться. Нос его расцвёл ещё ярче, а серые складки кожи вокруг него стали глубже. Несколько раз я видел, как Тыры-пыры шёл домой, хватаясь за стены домов и заборы, а однажды утром по дороге в школу обнаружил его спящим под кустом на краю бульвара.
Как-то незаметно мне исполнилось двенадцать лет, и в ту осень я видел Тыры-пыры в последний раз. Колька пришёл на «лесенку» поздно, перед обедом. Он не был пьян, но шёл пошатываясь, тяжело переступая и волоча ноги. Ступни его выворачивались и, т;пая в землю, как будто прилипали к ней, и каждый раз Кольке нужно было усилие, чтобы оторвать ногу для следующего шага. Выглядел он совсем больным и измученным. Я видел, как Тыры-пыры качало, когда он через голову тащил с себя рубашку и как он чуть не упал, запутавшись ногой в штанине.
      - Опять надрался Тыры-пыры, - без всякого интереса сказал кто-то из пацанов, но я испытал тогда острое чувство жалости и предчувствие чего-то нехорошего.
      Это ощущение и сейчас, в тёткиной комнате, проснулось во мне, хотя было совсем для этого не время, и незачем было мне копаться в прошлых ощущениях, но я почему-то не стал противиться и увидел всё как будто со стороны…
     Чёрные «семейные» трусы едва держались на выпирающих мослах Колькиного таза, а выше, как на бабушкиной стиральной доске, под серой кожей вырисовывались неровные изгибы рёбер. Выражение лица у него было такое, словно он держит во рту что-то кислое и горькое: хочет выплюнуть, но не может, и мучается, и отчаянно ему и страшно. И глаза Кольки бродили по сторонам, будто он не совсем понимал, где находится. При этом было в нём что-то незнакомое, последнее, прощальное, щемящее, чего я понять не мог. И даже воздух вокруг Кольки был пропитан болью и нежеланием жить. Тыры-пыры сел на траву газона, обхватив кости своих колен руками, и опустил на них голову. Сидел он долго. Я успел пять раз скрутить сальто с парапета и растолкаться с соседским Васькой, который нарочно прыгнул мне на голову. Я как раз выбирался на скользкие ступеньки, когда Тыры-пыры вскочил и с криком: «Эх, ёксель-моксель!» рванул к парапету. Бежал он плохо, правая нога всё время подгибалась и руки болтались невпопад, как верёвочные. На мгновение на лице его появилась прежняя бесшабашная ухмылка, а потом Тыры-пыры прыгнул в море и поплыл отчаянным кролем, зарываясь головой в воду. Сил у него хватило всего на десяток гребков, а потом он погрузился с головой и тут же вынырнул с такой силой, будто его что-то вытолкнуло снизу. Подняв тучу брызг, он скрылся в них, а когда снова появился, был вялый и слабый, несколько раз бултыхнул руками, оскалил зубы, слабо что-то выкрикнул и утонул.
      - Утонул! – закричал я, беспомощно заоглядывался, вытянул руку туда, где только что была Тыры-пырына голова. – Колька тонет! Помогите!
Я и сам уже собрался прыгать в воду, спасать, но тут какой-то дядька с мускулами вскочил, матюкнулся на всех пьяниц и алкашей и красиво ласточкой прыгнул с парапета. Тыры-пыры тонул недалеко от берега, и дядька с первого нырка достал его и поволок, обхватив сзади за шею. Колька как-то странно двигал руками, как будто хотел освободиться от дядькиного захвата. Глаза у него были невидящие, словно налитые водой. Он что-то хрипел и булькал, а когда дядька тащил его на лестницу, упирался ногами в ступеньки и уже внятно матюкался. Откачивать его не пришлось. На берегу он вырвался из рук своего спасителя, отошёл к газону и лёг на траву лицом вниз. Мне как-то сразу стало спокойно, и даже весело, что Тыры-пыры не утонул. Потом я ещё долго купался. Каждый раз, выбираясь на берег, видел Колькину спину и просыхающие на солнце слипшиеся волосы на его затылке. А потом совсем забыл о нём. Лёшка из дома напротив, умудрился поймать голыми руками здоровенного саргана, и все сбежались смотреть. Через час я ушёл домой, и только на следующий день узнал, что Тыры-пыры пролежал на «лесенке» до вечера, а потом снова полез в воду. Это видела старушка Моисеевна, которая выгуливала вечером свою таксу. Ещё на набережной были гуляющие, но ни они, ни Моисеевна не придали значения позднему купальщику. Только утром, когда пацаны нашли Тыры-пырыну одежду там же под кустом, где он её оставил, появились первые подозрения, и Моисеевна даже позвонила в милицию. Но всё стало ясно только через два дня, когда раздутое Колькино тело всплыло около залива в конце набережной.
Теперь я думаю, что до конца ясно не стало ни тогда, ни сейчас. Никто не знает, что увидел Тыры-пыры в тех безвременных для него пространствах, откуда грубо вытащил его «дядька с мускулами». В такие мгновения каждый видит что-то своё, сокровенное, притягивающее гораздо сильнее, чем опостылевшая жизнь.
Ночью я не спал. Обычно, намотавшись за день по своим детским делам, набегавшись и накупавшись, я падал в сон, как в облако, которое охватывало меня сразу со всех сторон и несло в волшебный мир сновидений. Просыпаясь утром, я нарочно жмурил глаза и часто засыпал снова, чтобы хоть немного продлить чудесную сказку сна. И это удавалось. Каждый раз, коротко засыпая после утреннего пробуждения, я видел сны, которые потом сразу забывал, но которые – я  был в этом уверен – должны были когда-нибудь составить чудную картину чего-то самого главного в жизни. Но в эту ночь мне не спалось. Что-то отгоняло в сторону и мальчишескую усталость и предчувствие сладкого сна. Вернулось, словно завершив очередной виток в пространстве, чувство прикосновения к великому, невидимо возник искрящийся божественный след.  Что-то подсказывало – вот сейчас произойдёт, случится, придёт самое главное, самое откровенное, что только бывает на свете. Я вдруг почувствовал, что начинаю расти и шириться, сразу, всей поверхностью тела. Я заполнил комнату, легко охватил весь дом, весь город, всю планету. Я ощутил необъятность космоса и тут же понял, что ничего необъятного для меня быть не может, потому что я и есть это самое необъятное. Во мне щекотливо вращались спирали галактик, приятно припекали огромные солнца, задумчиво плыли звёздные туманности, взрывались новые звёзды и лишняя материя сгорала в чёрных отверстиях коллапсов. И тогда я впервые услышал Голос. Вернее, даже не голос, а какой-то наплыв образов и ощущений, непонятным образом собранных воедино. Возникало предчувствие чего-то важного, безоговорочного и бесспорного, которое затем преобразовывалось в знакомые слова и понятия. Не надо жалеть Тыры-пыры, почувствовал и понял я, ему там лучше. Тогда это понимание не вызвало страха. Дети легче верят необычному, словно это продолжение услышанных ими волшебных сказок. Как ни легко принял я неожиданное вмешательство Голоса в мою мальчишескую жизнь, оно потрясло меня, открыв пока непонятные, но захватывающе прекрасные горизонты, за которыми были новые и новые чудеса. Меня потянуло прочь из кровати, и шершавый половик помог ступать мягко, чтобы не разбудить взрослых, и крайняя от двери доска пола не заскрипела предательски, как всегда. Я подошёл к окну и сразу взлетел в чёрное небо, и каждая звезда приветствовала мой полёт, а я открылся им и отдал им свою душу, и больше уже ничего не боялся, и знал, что Кольке там действительно лучше. И было уже знакомое ощущение золотистого следа, по которому мне предстоит идти всю жизнь. Продолжалось это недолго, но в ту же ночь вернулось во сне и позже часто приходило во сне и наяву, стоило только подумать о нём или просто вспомнить. Оно словно говорило: «Я здесь, рядом. Я всегда с тобой».
Как-то летом мама не пришла ночевать. Утром бабушка разбудила меня и я удивился, как обвисло и постарело её лицо. Голос у неё срывался, и она сказала, что мама не ночевала дома и, наверное, надо позвонить в милицию. Она как будто спрашивала у меня совета и это мне очень понравилось. Я по-взрослому нахмурился и сказал, что не надо спешить, мама, наверное, «загулялась» и скоро придёт. И я оказался прав. Ближе к обеду мама позвонила и сказала, что заночевала у подруги, а у той нет телефона, и поэтому она звонит так поздно, и чтобы мы не волновались, и она скоро придёт, а на работе она договорилась. Потом оказалось, что всё это она врала, а на самом деле «загулялась» с каким-то отдыхающим из Москвы. Но эта связь оказалась тем, одним из тысячи, курортным романом, который закончился свадебными колоколами. Немолодой предприниматель Аркадий Петрович забрал нас с мамой в Москву, и я стал называть его папой. Это было не трудно.
Мы уехали в Москву, и детство как-то неожиданно закончилось. В старших классах столичной школы царили совсем другие правила и приоритеты. Некоторое время я растерянно существовал между детьми влиятельных родителей, прагматически настроенных на поступление в престижные вузы, туповатыми пофигистами безо всяких планов на будущее и пассивным не определившимся большинством. Все были как-то сами по себе или кучковались по интересам. Подружиться ни с кем я не успел или не захотел, тем более что и помимо школы для меня открылась совсем другая жизнь.
Под крышей нового дома меня как-то сразу захватила инерция беззаботного существования, которая несла по давно проторенному руслу к спланированному без меня будущему. И было так спокойно плыть, зная, что всё будет устроено взрослыми должным образом и поэтому мне лично беспокоиться не о чем. Я ходил в школу, тайком покуривал, перед школьными вечерами пил с одноклассниками для храбрости дешёвый портвейн, потом во время танцев прижимал к себе девчонок, перед сном занимался онанизмом, фантазируя на эротические темы. В этом потоке не было места золотистому следу. Казалось, он остался позади, там, в городе у моря. Детская восторженность постепенно забывалась, и порой мне начинало казаться, что золотой путь и Тыры-пыры, и Голос мне просто приснились когда-то давно…

 3.  В определённой степени становлению моей личности способствовали перемены, происходящие в стране. Так называемая «перестройка» неумелыми, неуверенными ударами  разрушила старое, а новое, что принесла вместо него, напоминало мне сюжет фильма, в котором людям дали свободу, а они совершенно не знали, что с ней делать. В первую очередь опомнились и воспользовались ею проходимцы, шустрившие ещё при строящемся социализме. Они легко поднялись на гребне новой исторической волны над ненадолго растерявшимися правоохранителями, и как грязная пена, изгадили и волну эту и всё окружающее её пространство. Вслед за мошенниками опомнились чиновники и всяческие придержатели власти. Не будучи непосредственными владетелями материальных благ, они держали в руках рычаги управления ими в виде предписаний закона и аппарата принуждения, которые и стали активно использовать на большой дороге первоначального накопления капитала.
Мой отчим, Аркадий Петрович, с радостью работал бы по закону, но закон ещё не был готов к новым реалиям, и позволял корректировать себя по усмотрению правоприменителей.  Поэтому Аркадий Петрович, не протягивая рук к звёздам, просто плыл в том же течении, что и многие предприниматели. Он не ставил перед собой вопросов о правильности или неправильности его направления, и следовал ему, потому что считал наиболее подходящим для себя и созвучным эпохе, независимо от того, какие официальные требования предъявляло государство к новому бизнесу. Если требовалось давать взятки, он давал; подделка документов, сокрытие доходов и «чёрный нал» вообще были альфой и омегой бизнеса, не говоря уже о создании предприятий-однодневок и невозвращении кредитов. Я никогда не интересовался механизмом его предпринимательства, но коробки и тюки, появляющиеся в нашей квартире преимущественно в ночное время и также затем исчезающие, пачки денег, которые иногда в пьяном экстазе Аркадий Петрович бросал к ногам моей красивой мамы, его испуганное вздрагивание при каждом звонке в дверь наводили на мысль о том, что всё это не может продолжаться долго.
Кроме экономических аномалий перестройка принесла перемены, вызвавшие у меня множество бесполезных и бессильных несогласий, но все они могли проявляться только в глуповатом тинейджерском нигилизме. К этому времени я сформировался во вполне заурядного среднестатистического оболтуса, твёрдо уверенного, что вокруг одни воры, причём воры глупые, потому что воруют последнее и готовы украсть всё, даже землю у себя из-под ног. Я усвоил, что надо любыми средствами «косить» от армии и также «по любому» пробиваться и устраиваться в жизни. Аркадий Петрович, похоже, возводил в отношении меня какие-то серьёзные планы, обещая обеспечить высшее образование, которого ему самому так не доставало. Я был готов всеми силами поддерживать статус, созданный его не слишком законным, но прибыльным предпринимательством. Охотно и с полным осознанием соучастия передавал я кому-то какие-то пакеты, помогал по ночам грузить и разгружать таинственные коробки и ящики. То, что я не загремел вместе с Аркадием Петровичем в тюрьму, можно было объяснить только тем, что сажавшие его большие дяди просто не приняли меня во внимание как единицу с противоположным им знаком.
Мама воспринимала бизнес Аркадия Петровича, как нечто отстранённое, необходимо существующее для удовлетворения её потребностей, такое же обыденное, как электричество или водопровод. Она, казалось, не замечала ночной возни с коробками, непонятных денег и конвульсивных страхов мужа при неожиданных звонках в дверь. С той же отстранённостью отнеслась она и к его аресту.
Когда его судили, Аркадий Петрович нисколько «чистосердечно» не раскаивался в «содеянном», которое инкриминировал ему суд, но искренне жалел о том, что не сумел более ловко скрыть от закона своё предпринимательство и не смог найти консенсус с подельниками.
В это время я заканчивал выпускной класс, и исключение Аркадия Петровича из схемы моей дальнейшей жизни поставило меня перед необходимостью принимать решения самостоятельно. Его план сделать из меня банкира полностью провалился вместе с возможностью моего поступления в финансово-экономический институт. С «посадкой» Аркадия Петровича все его связи и «блаты» прервались. Он оказался в зоне отчуждения, от которой тут же шарахнулись все его приятели и подельники. Но следует отдать ему должное – Аркадий Петрович ни на что другое и не рассчитывал. Поэтому на «чёрный день» у него в нескольких банках имелись анонимные счета, которые мама могла потихоньку использовать для своего безбедного существования. Мама отнеслась к этому также спокойно, как и к аресту мужа, то есть как к явлению само собой разумеющемуся.
Выстроенные Аркадием Петровичем планы на моё будущее рухнули, но за их руинами мне открылись блистающие перспективы свободного выбора, о которых я раньше просто не думал. Однако, пути в этот новый мир, особенно в области наиболее интересных и, как тогда стали говорить, престижных профессий оказался перекрыт невидимыми на первый взгляд преградами. Ни влиятельных протекций, ни денег в нужном количестве у нас не оказалось. Впрочем, деньги у мамы, скорее всего, были, но она боялась ещё более чёрных дней, и поэтому заявила, что молодой человек в жизни должен пробиваться сам. Я видел вокруг массу практических опровержений этого тезиса, но выхода не было, и я поступил в непрестижный по тому времени институт геофизики.
Приближаясь к зрелости, я, как и некоторые мои одногодки, увлёкся изотерикой, которой в это время нас усиленно снабжали маленькие издательства, любыми средствами стремившиеся сделаться большими и богатыми. Я запоем и без всякой системы читал отрывки из Успенского, Блаватской, Рерихов, Гурджиева и Ошо… В результате, в силу деформированного диалектического закона они соединились во мне в какое-то непонятное качество, которое попеременно, то наполняло меня гордыней и верой в свою исключительность, то наоборот, ввергало в уныние и апатию. Естественно, такое чтение вызвало желание попробовать какую-нибудь технику совершенствования в себе чего-то не до конца понятного. Одни называли это просто «Я», другие душой, третьи – духом. В это время мне попалась совершенно растрёпанная книга без обложки некоего Л. Картена, в которой описывалась интегральная йога. Тон этой книги показался мне немного странным, как будто Картен писал её неохотно и даже по принуждению, но взявшись за дело, работал честно и скрупулёзно. Несмотря на авторитетность книги и других источников, я начал занятия с большим сомнением в успешности, но уже первые упражнения с тратакой на свечу, контролем дыхания и расслаблением дали неожиданный результат. Я почувствовал силу и способность управлять собой и не только движениями тела, но и трансформацией внутреннего состояния. Дальнейшие упражнения показали, что и это только начало, низшая стадия интегральной йоги, пределов возможностей которой нет.
Особенно потряс меня первый опыт медитации над безмолвием или «ментальная пауза». Устроившись поудобнее, я некоторое время приводил в покой мысли, глядя на огонёк свечи, маленький и бесстрастный, способный и осветить и сжечь. Дыхание уже привычно делалось медленнее и глубже, и самый его ритм как будто уводил от суеты надуманных проблем, сдвигал сознание к границе с запредельным. Мысли одна за другой уходили, потом веки отделили меня от света и где-то в зоне невнимания пропали звуки. Я оказался в пустоте и тишине, вглядываясь и вслушиваясь в них, пока не различил какое-то движение. Где-то за пятнами и кольцами, которые возникают под веками при закрытых глазах, бурлила темнота. Сосредоточившись,  я стал различать сначала неспокойную серебрящуюся поверхность чего-то огромного и выпуклого, края которого уходили за границу обзора. А сверху над ней сиял Радужный поток. Он не давал рассмотреть себя, просто я знал, что он есть, хотя совершенно не представлял, как он выглядит. Может быть каждый видел его по-своему. Постепенно видение  непонятной поверхности приближалось, становилось яснее, и скоро стало видно, что она испещрена маленькими прозрачными всплесками. Так может выглядеть вода под сильным дождём, когда от ударов капель Возникают и опадают всплески воды. Они были разной величины и плотности. Некоторые едва успевали подняться над уровнем поверхности и тут же тяжело опадали обратно, другие вырывались далеко вверх, на миг замирали, но тоже падали вниз. И тут я разглядел внутри каждого всплеска человека. Люди, обнажённые, красивые, уродливые и страдающие, как на гравюрах Дантового ада Доре. Они рвались вверх к свету, они могли его видеть и мечтать о нём, но разорвать прозрачную границу не получалось. Поверхность, прозрачная и эластичная, упруго поддаваясь в начале и, напрягаясь в высшей точке порыва, не пускала, и люди падали обратно и тонули в глубине.
Но вдруг один из всплесков как-то особенно сильно устремился вверх! Я увидел напряжённое лицо с безумными глазами, стиснутые до хруста зубы и натянутые жилы шеи. Он рванулся выше других и продолжал рваться дальше, не давая утащить себя обратно. И поверхность уступила, и даже с каким-то облегчением лопнула и выбросила из себя человека, тут же исчезнувшего в Радужном потоке.
После института было несколько лет нищенского существования на зарплату лаборанта,  десяток слабеньких командировок, отпусков у тёти Глаши в Керчи… а потом…., или теперь….
На короткое время я уснул и увидел перекошенное лицо соседки по автобусу в рамке кренящегося вправо салона, услышал хоровой вопль пассажиров, в котором звучали ужас и почему-то возмущение… Удар спереди и слева сотряс, казалось, каждую клеточку тела, выбил воздух из лёгких, а потом голова взорвалась… И пришёл Голос. Он говорил, но я не слышал, не понимал, чувствуя только, что это единственное спасение, и не надо бояться…
Тёмный потолок тёткиной комнаты со знакомой трещиной сменил страшное видение, но память словно проснулась. До этого я как будто жил вперед от момента приезда к тёте Глаше, а всё, бывшее прежде, мягко оттеснялось из памяти, чтобы раньше времени не травмировать, дать постепенно вжиться в новое состояние. Что происходит, спросил я у нафталиновой темноты. И меня снова, сильнее, чем когда-либо, стало захватывать ощущение близости чуда, огромного, недоступного для других. Оно уже начало проявлять себя в обострённом восприятии окружающего, которое я теперь наблюдал как будто со стороны, с безмысленном его пониманием и предчувствием новых открытий. И я ощущал его внутри себя, как заболевающий человек ощущает признаки неясного ещё недомогания. С момента взрыва автобуса, выбираясь из-под обломков, я ощутил это внутри себя - странное стеснение, как будто там появилась и старается устроиться поудобнее что-то новое. Ему не всегда подходили мои чакры и энергетические каналы. К некоторым из них оно вынуждено было подлаживаться, деформируясь и страдая, как нога, втиснутая в узкий ботинок, а некоторые – невозможные для использования, оно разрушало, заменяя чем-то другим. Я не воспринимал это вторжение, как насильственный акт и даже старался помочь, считая его очередным необходимым условием моей жизни. И чем больше уживались во мне его качества, тем больше стал я замечать в себе нового.
Спать я уже не мог. И лежать без толку не хотел. Часы показывали пять утра, и за окном уже начало сереть. В своей комнате заворочалась Глафира Ивановна. Это пробуждение могло быть вызвано её внечувственным восприятием, хотя полевые структуры людей не должны реагировать на колебание тонких слоёв. Скорее всего, случайность. Пожилые люди часто страдают плохим сном. Тётка немного поворочалась, что-то пробормотала и затихла. Мой приезд, конечно, вызвал у неё много положительных эмоций, но вместе с тем лишил привычного покоя, добавив в сознание массу ненужных переживаний. Самозабвенная любовь её к племяннику – нерациональное излишество. Люди вообще нерациональны, но их отношения в репродуктивной области и альтруизм доходят до абсурда.
Я посмеялся тихо, чтобы не разбудить тётку, потом встал и на цыпочках двинулся в ванную. Ковровая дорожка в коридоре позволяла ступать бесшумно, и я уже протянул руку к двери, когда увидел справа тёмную крадущуюся фигуру. Я отшатнулся и чуть не вскрикнул от страха, но вовремя понял, что это всего лишь моё отражение в тёткином трюмо. Сердце колотилось в висках, отзываясь болью в груди. Не включая света, я тихонько заперся в ванной, поплескал в лицо холодной водой и сел на край ванны. Полотенца в темноте я не нашёл и вода капала с подбородка на грудь. Нужно было успокоиться. Такие перепады состояний вредны. Нельзя допускать… Я просидел так несколько минут, пока сердце забилось ровнее, потом включил свет и стал чистить зубы.
Кровоподтёк на виске побледнел, но бандану я решил пока не снимать.

4. Глафира Ивановна проснулась от непривычного ощущения движения в пустой квартире. Шумы с улицы и от соседей уже давно стали привычными и не беспокоили её, но внутри квартиры шумела и гоняла ветер она одна. Поэтому сейчас почти неслышный шорох из кухни подействовал на неё, как звонок будильника. Она открыла глаза и прислушалась. За окном было темно и тихо. Ночь только начинала сереть, и какая-то особенная, предутренняя тишина царила, казалось, над всем миром. Но шорох на кухне не был продолжением сна. Глафира Ивановна набросила халатик и вышла в свой маленький холл. Дверь кухни была закрыта, и Глафира Ивановна умилилась деликатности племянника. Она коротко стукнула в стекло и вошла. Миша стоял в темноте у окна и пил чай.
- Мишенька, - охнула Глафира Ивановна. – Ты меня напугал! Да что же ты в темноте? 
Она включила свет и зажмурилась. Миша быстро повернулся к ней лицом, но Глафира Ивановна успела заметить у него на плече свежий, отливающий синевой кровоподтёк.
- Не хотел тебя беспокоить, - улыбнулся Миша. – А мне и так было нормально.
- Мишенька! Что у тебя на спине?
- Вот это? – Миша небрежно ткнул пальцем за плечо. – Пустяки, случайно ударился на вокзале о дверной косяк.
- Давай помажу бодягой, скорее заживёт.
- Не надо, и так пройдёт.
Миша взял с табуретки и быстро надел рубашку. Было в его движениях что-то нетерпеливое, как будто он хотел побыстрее оставить позади неприятный вопрос. Глафира Ивановна чуть не обиделась. Ей не давали возможности позаботиться, полечить, пожалеть… Но разве это не качество многих сильных мужчин?!
- А чего тебе не спится?
Глафира Ивановна посмотрела на часы.
- Полшестого! Может неудобно на диване?
- Да нет, всё в порядке. Я уже выспался. У меня сейчас система такая, ну, йога. Рациональный отдых, без излишеств, и всё такое…
- Сейчас я завтрак…
- И не думай! В такую рань джентльмены не завтракают. Нет, правда тётя Глаша, не хочу я ещё… Да и пора идти.
- Какое там – пора! Ещё и маршрутки  не ходят.
- Прогуляюсь.
Миша приобнял Глафиру Ивановну за плечи и прижал к себе. Это всегда действовало безотказно. Она сразу размякла, погладила его по спине и ласково оттолкнула.
- Иди, уж. Бог с тобой. Обедать-то приходи.
- Обязательно.

       Когда я вышел из подъезда, было совсем светло. Двор был пуст, и только шла от мусорных баков большая рыжая кошка. Какая-то птица пискнула с козырька соседнего подъезда, и далеко за домом прошумела по дороге машина. Сегодня окружающее воспринималось как-то иначе, прозрачней и пронзительней, чище и глубже, чем всегда. Как будто раньше я смотрел через тонкую вуаль, а потом её убрали, и всё вокруг стало контрастней и яснее. За дальними домами, закрывавшими горизонт, угадывалось море. Его аура покрывала прибрежную часть города, постепенно слабея и растворяясь в воздухе. Здесь, во дворе, она уже едва ощущалась, побеждённая вонью мусорных баков, резким запахом недавно выкрашенной двери подъезда и спёртым воздухом из множества приоткрытых окон, за которыми спали люди. Кошка прошла через двор и теперь что-то вынюхивала в кустиках полузасохшей клумбы, а на мусорные баки один за другим опустились три воробья и тут же принялись отчаянно ссориться из-за каких-то объедков.
Сверху упал дымящийся окурок. Какой-то ранний курильщик… Я невольно посмотрел вверх, но определить автора было трудно. На ночь окна закрывались, и бросали, видимо, через форточку. Окурков вокруг валялось множество, но этот последний как-то сразу сбил приятное настроение от светлого осеннего утра.
     Я спустился с трёх ступенек подъезда на серую асфальтовую ленту между двух деревянных скамеек и пошёл в сторону моря. В песочнице у трансформаторной будки торчал красный пластмассовый совочек. На стене будки какой-то слабый знаток английского масляной краской написал «Fak you» и попытался сделать соответствующий рисунок, но это у него совсем не получилось. Обогнув будку, я прошёл ещё один двор между пятиэтажными домами. Он очень походил на наш, но здесь, кроме песочницы и мусорных баков, был ещё железныё стол для игры в теннис. На нём лежала пластиковая бутылка из-под пива и какие-то бумажки.
До рынка, где я рассчитывал найти машину, самый короткий путь шёл через покрытую бурьяном низину с замершей посередине стройкой. Здесь запахи жилья отступали, по-осеннему пахло отцветающими растениями, и лучше было слышно, как издалека дышало солоноватой горечью невидимое за домами море. Справа тянулись одинаковые пятиэтажки и по дороге уже пылили первые грузовики, какие-то люди с удочками в чехлах нетерпеливо топтались вдали на автобусной остановке. Но сама низина был пуста.
      Пользуясь предутренней безлюдностью, я мог бы переместиться через неё, но нужно было быстрее адаптироваться к обстановке, вписаться в неё, быть таким, «как все». Тётка что-то заметила. Обороты речи, манера движений, эмоциональное торможение, отсутствие жаргона… Хорошо ещё, что она отнесла их к усталости племянника… Тут я остановился. Стоп! Я что же, только что всерьёз подумал о мгновенном перемещении через пустырь? Какой-то внутренний цензор с усмешкой напоминал, что такое перемещение я видел в детстве в наивном фантастическом фильме, и теперь проецирую его на себя. Бред! Я действительно впервые увидел этот феномен в кино, однако, он почему-то не показался мне таким уж фантастическим. Там очаровательная инопланетянка каким-то внутренним усилием невидимо перемещалась с места на место, изумляя примитивных землян. Что-то в этом роде пытался изобразить Ричард Бах в своей «Чайке…». В принципе подобного действия не было ничего сложного. Положение тела в пространстве определяется метрическими величинами и, если изменить одну из них, изменятся, естественно, и остальные… Бред, сказал мой цензор.
Я осмотрелся и подумал, что, наверное, не зря меня вынесло из дома в такую рань, когда нормальные люди ещё спят. Если каждое наше движение вплетено в причинно-следственную паутину, то даже если оно не соответствует общему его алгоритму, всё равно имеет право на существование. Бред, снова сказал цензор. Мне это не понравилось. Цензор был прагматически настроенной функцией Астаховского сознания, которая старалась удержать его в рамках, установленных для него опытом избирательного усвоения знаний, посредством которого его учили отсеивать явления и связи, которые не совпадали с общепризнанными понятиями. Вероятно, выход человека за эти рамки вёл к нежелательным для усреднённого состояния общества возможностям.
Я наметил в десяти шагах впереди себя точку – плоский пыльный камень на краю тропинки, и представил, что уже стою около него. В это представление я попытался вложить не просто желание, но и уверенность в помощи и удовлетворение, как будто цель достигнута и я уже стою у камня. Так прошло несколько секунд. Ничего особенного я не почувствовал, и открыв глаза, обнаружил, что стою на прежнем месте. Я не стал анализировать случившееся и разыскивать в дебрях непознаваемого ответы на дурацкие вопросы, которые мог бы задать. Нужно было просто смириться с фактом. Но и помнить – ничто, в том числе и мысль о возможности пространственного перемещения, не происходит случайно.
      Я спустился по тропинке в низину и несколько минут шёл среди пожухлых, засыхающих сорняков. Потом тропинка ушла в сторону, и к стройке пришлось идти прямо через бурьянные заросли. Я помнил эту стройку, где мальчишками мы играли в «войнушку», прячась в траншеях и нападая друг на друга из-за бетонных блоков. Сейчас бетонные сваи торчали прямо из мутно-зелёной воды, в которой плавали пластиковые бутылки и мусор. По краям всё это озеро поросло камышом и осокой.  Грунтовые воды начали просачиваться в котлован с самого начала стройки, но рытьё продолжалось, воду откачивали насосами, словно хотели вычерпать недра земли, в жидкую грязь вбивались сваи, укладывались блоки, возводились кирпичные стены, а потом как-то сразу всё это прекратилось. Если тут и была какая-то логика, то понять её я не мог.    Старое, прочно утвердившееся в душе Астахова чувство досады проснулось и оттеснило радостные ощущения свежего утра, прозрачного неба и близкого моря. Они как-то сразу потеряли остроту и окружающее стало восприниматься, как нечто второстепенное по отношению к этой досаде. Так было у меня с детства, когда праздник красок, звуков, запахов и многих других счастливых ощущений, яркий, прозрачный и радостный, нарушался непониманием взрослых людей и непонятностями устроенной ими жизни. Но сейчас мне было не до этого… Мысль снова споткнулась о какой-то пробел в памяти. Не до этого? А до чего? Куда я иду и зачем? А не те ли это дурацкие вопросы, которых не следует задавать?
Я уже почти повернулся, чтобы идти к рынку, как вдруг от котлована, из бетонной щели, наполовину залитой зелёной водой, пахнуло недобрым сосущим вниманием. Оно как будто вышло из воды, невидимым щупальцем скользнуло ко мне, по мутной поверхности воды пробежала лёгкая рябь. Это не было взглядом или незаданным вопросом, просто рядом обозначилось какое-то недоброжелательное присутствие, которому я был почему-то любопытен. Ещё вчера, выбираясь из цепких кустов, куда меня забросило взрывом бензобака, я впервые почувствовал это присутствие. Но тогда, среди обломков машин, воющих и стонущих людей, разбросанных по дороге вещей, гари и бензиновой вони, было не до анализа, и я отнёс это ощущение к физиологии раненного тела. Теперь ощущение повторилось, хотя его источник очень старался остаться незамеченным. И это не было телепатией. Не было даже физикой. Это было что-то из области тонких энергий, некое явление потустороннего мира. Чтобы лучше видеть, я закрыл глаза, но успел заметить только, как в щели вспыхнуло что-то тёмное, враждебное, и тут же пропало. Оно имело размытые формы и негативный заряд, но исчезло слишком быстро, чтобы я мог понять подробности.

      Рынок уже просыпался, и хотя для покупателей было ещё рано, подготовка к торговому дню шла полным ходом. Грузовики, микроавтобусы и просто потрёпанные легковушки, просевшие до земли под тяжестью товаров, съезжались со всех сторон, искали себе места, разгружались и раскладывались, превращаясь в торговые точки или, сгрузив товар, уезжали. Позади одноэтажного, лоточного рынка возвышался десятиметровый, яйцеобразный купол с красиво очерченным овальным входом, в который свободно мог бы въехать грузовик. Но посеревший от дождей купол был мёртв. Чёрный зевок его входа открывал внутри только обломки строительства и груды мусора. Этот обелиск человеческой глупости был сделан несколько лет назад из какого-то странного бетона, испускающего гамма-лучи. Откуда он появился и почему об излучениях узнали только после полного облысения трёх бетонщиков, никто не знал и, похоже, знать не хотел. От стройки попросту отвернулись. Грязное яйцо продолжало торчать над рынком, заросшее бурьяном и огороженное обвалившимся в нескольких местах забором. Охранялось оно только страхами местных жителей.
Я не собирался ходить по рынку, но как-то сразу попал под власть сотни мелочей, которые меня совсем не занимали. Притянуло взгляд просторное декольте маленькой торговки рыбой, и воображение тут же дорисовало всё скрытое за ним; чей-то обиженный с восточным акцентом выкрик напомнил историю в поезде, когда очень похоже кричал молодой грузин, которого милиционеры волокли из вагона…, дальше пошёл сомнительный анализ работы милиции, которой порой бывает тесно в рамках…, и вспомнилось плаксивое интервью торговки, продававшей сигареты детям… У табачного киоска где-то в середине рынка я оказался незаметно для себя, потому что раздробился на множество мелких невниманий, каждое из которых не претендовало на моё присутствие. Это состояние было обычным для большинства людей, и, похоже, это большинство очень удивилось бы, узнав, что можно использовать своё сознание как-то иначе.
     Кроме обычных магазинных продуктов и одежды, здесь торговали персиками, херсонскими арбузами размером в баскетбольный мяч, свежей и вяленой рыбой, мясом домашнего копчения. Торговки на каких-то подстилках на земле раскладывали нежно-зелёные пучки салатных листьев, свежую петрушку и укроп, сочные красные и жёлтые перцы, разноцветные – от белого до жарено-коричневого – головки лука, а янтарные дыни, казалось, светились под лучами солнца. Прилавок продавца пряностями больше походил на лавку для художников. Припорошенный по краю огненным перцем, он, как коробка детских красок, сиял прямоугольниками оранжевого шафрана, молотого мускатного ореха – коричневого, как шоколад, охряного базилика и ярко красного паприка. Смесь пряных запахов облаком окутывала прилавок, приятно щекотала ноздри и слегка кружила голову. Толстая тётка в стёганой жилетке раскладывала на куске картона связки серых, сморщенных бычков. Рядом устраивалась на раскладном стульчике торговка семечками с большим серым чувалом. Усатый мужчина в брезентовой жилетке подвешивал над прилавком связку острых, как стрелы, сарганов.
      Тут же торговали сомнительными изделиями человеческих рук: какими-то невзрачными кофтами, трусами и бюстгальтерами, мятыми, затёртыми пакетиками чипсов и каких-то конфет, жвачкой в потускневших от времени обёртках, корабликами, лягушками, куклами и другими поделками из морских ракушек. Бросался в глаза «антикварный» хлам вроде настольных ламп-грибков, якобы бронзовых канделябров, статуэток и чёрных чугунных утюгов. Девушка с забранными в пучок волосами скользнула по мне глазами и тут же, слегка нахмурив нарисованные бровки, вернула взгляд к стеклянным фигуркам в позициях из «Кама-сутры» на прилавке перед ней. Я прошёл мимо, а она тут же посмотрела мне в след, как будто стараясь уловить что-то недопонятое. С такой же интонацией, как будто чего-то не понимая, поглядывала на меня и тётка Глафира, когда думала, что я не вижу. Я как-то не вписывался не то чтобы во внешнюю установку этих людей, а не сливался с их аурой, с общим ощущением привычного осознания, которое пропитывало их отношения к окружающему и друг к другу. Странным образом это ощущение было связано с чувством, которое возникло у меня из зелёной ряби на воде котлована. Казалось, оно преследует меня, двигаясь на небольшом расстоянии параллельно и как бы со всех сторон, словно я шёл внутри большой трубы с направленными на меня тысячами сенсоров. Справа и слева, сверху и даже снизу из-под земли за мной следовало чьё-то неотвязное внимание, и только когда я вошёл в рынок, оно как-то растворилось, раздробилось и смешалось с десятками человеческих вниманий.
      В голове позади глазного яблока больно разорвалась ещё одна струнка. Я потер ладонью висок и отступил к стене павильона. На мгновение картинка поплыла перед глазами, а из-за железного угла  высунулась лохматая голова и тут же пропала. Я успел заметить в ней что-то не похожее на обыкновенный человеческий образ, что-то зыбкое и в то же время, более основательное, чем ржавая стена торговой точки. Я шагнул вперёд и заглянул за угол. Там был тупичок между задними стенками ларьков, валялся всякий мусор, битое стекло, обрывок синего одеяла, кучки фекалий. И никого… только странное чувство постороннего присутствия, издалека наблюдающего, недовольного этим наблюдением и тем, что о нём известно, и тянущее к себе и отталкивающее одновременно…
     Мне было знакомо это ощущение. Несколько лет назад я возвращался домой ночным рейсом из пригорода. Автобус плавно катил в темноте, уютно ворчал мотором. Свет в салоне был притушен, и в оконном стекле я видел только неясное своё отражение, сквозь которое изредка пробивались огоньки отдалённых строений. Я дремал и начал уже видеть какие-то неясные образы сна, когда их отогнала беспричинная тревога, а потом автобус затормозил и съехал на обочину. Мы остановились среди голой степи в полной темноте. Фары автобуса тускло освещали асфальт и тёмные силуэты столкнувшихся машин.  По дороге неясной тенью шаталась женщина. Она по-бабьи некрасиво выла и выкрикивала что-то бессвязное. Тогда, выйдя в зябкую темноту, я впервые почувствовал присутствие чего-то постороннего, какое-то особое состояние в пространстве, окружающем смерть. Я тогда увлекался оккультизмом, и объяснил себе это ощущением портала в иной мир, открывшегося в момент смерти человека. Что-то подобное я чувствовал и сейчас, но более отчётливо. Злое и любопытное, пришлое присутствие. От него разило темнотой и затхлостью вечности, кислой завистью и метаном. Оно разбрасывало вокруг заразные миазмы своего воздействия, поднимая из подсознания тревогу, захватывая и притягивая... Это длилось мгновение, а потом реальность вернулась, и всё стало, как было.
       Выйдя с рынка, я двинулся к скоплению машин на стоянке. Здесь были, в основном, видавшие виды «Жигули» с грустными слезинками подфарников, но между ними попадались и средней руки иномарки, и даже горделиво поблескивал вишнёвым лаком красавец «Лексус», из которого женщина в потёртой болоньевой куртке выгружала толстые сумки с вяленой рыбой.
Я подошёл к только что освободившемуся такси. Это была старая «Волга», поблекшая от времени, с плохо отрихтованными вмятинами и свежей царапиной на переднем бампере. За рулём курила молодая, но уже порядком располневшая женщина.
- До центра подбросите?
- Тридцатка, - деловито сообщила таксистка.
- Идёт.
- Осторожно с дверью. Там петля треснула.
Я бережно открыл дверцу, сел и потянул её на себя. Дверца заскрипели и тихо щёлкнула замком.
- А вот закрывать надо крепко!
Женщина, перегнулась через мои колени и с силой захлопнула дверь. От неё пахло дымом, мятной жвачкой и цветочными духами. И ещё был какой-то не то запах, не то ощущение – тонкая эманация женственности, которую я заметил и у Глафиры. Раньше женщины не вызывали у меня такого ощущения. С этим мне ещё предстояло разобраться. Но сейчас гораздо важней и интересней было любопытное присутствие, преследовавшее меня от стройки до рынка и продолжавшее таиться где-то поблизости.
Машина задрожала потрёпанным корпусом и тронулась. Рыночная площадь медленно уплыла вправо и назад, и в мутноватом ветровом стекле открылась бугристая латаная дорога вдоль неровного строя одинаково серых домов. Предутренние сумерки сменило ясное, ещё не до конца проснувшееся утро. В домах вокруг меня просыпались люди. Я расслабился, закрыл глаза и как будто почувствовал ауру  сонного города. Она была тяжёлой и вязкой, как переваренная, комкастая каша. Со всех сторон меня задевали болезненные волны смутных переживаний, тревог, зависти, страха; царапали откровенно злые мысли и намерения, тупые, безнадежные желания. В заполнившую пространство сутолоку взаимовлияний уверенно вплетались тёмные метастазы заклятий и наветов, мелкого колдовства. Заволакивая светлый тон, мелькали настроения красного, ядовито-жёлтого и бесстыдно-розового цветов, мутными щупальцами вползали в пространство серые безразличные тона – жалкая покорность перед безысходностью… И всё это было разбалансировано и нестабильно не только от внутренних, но и от внешних влияний. Ауру города знобило, как человека в преддверии болезни.
Голос родился и сразу снял все вопросы. Когда он говорит со мной – сейчас или намного раньше или только собирается сказать мне это, я не знал. Мысли его были вне времени.
 « Проявления тонких негативных энергий в реальности земного мира относятся к состояниям низшего плана. Это остатки несостоявшихся астральных сущностей, нереализованный ментальный груз. На Земле их проявление происходит постоянно, поскольку они присутствуют в умах людей, что даёт им почву и пищу для существования…»;
Слова его как всегда переплетались и совпадали с моими собственными мыслями и суждениями. Пожалуй, именно с инфернальным проявлением зла я столкнулся у котлована стройки и только что на базаре, и теперь вся аура утреннего города казалась пропитанной его ядом. Но чем я мог привлечь его? Почему я? Вечный человеческий вопрос. Но чем я ему интересен, или опасен? И может ли оно помешать мне? Однако сейчас думать об этом было рано. Я слишком мало знал и понимал. Структура взаимодействий не показывала неприятностей в обозримом будущем… Но непомерная тяжесть давила на Крымский край с востока, и не было пока силы, чтобы остановить это давление, инфернальность которого ощущалась всё более явно. Беспристрастная аналитика и прогнозы не давали оснований для выводов к действию, во всяком случае для меня, но и не могли игнорироваться при решении и без того неопределённого состояния планеты, социум которой пережил уже по меньшей мере двух предшественников Антихриста и ожидал третьего – последнего. Можно верить или не верить в Священные писания, однако от этого сущность будущего не меняется. Не изменится естественный поток событий, но для конкретных людей судьбы складывались по вере каждого, хотя и с большой долей кармических влияний прошлого. Простая истина – что каждому будет дано по вере его, с некоторым сомнением, но признавалась большинством человечества, но странным образом выпадала из памяти людей в их повседневной жизни.
Голова опять заболела, и я решил пока не морочиться ненужными вопросами. Машина уже свернула на более благоустроенный проспект и теперь катила к центру. Справа и слева плыли аккуратно раскрашенные домики и каменные заборы. За одним из них я успел разглядеть бугристый, заросший бурьяном пустырь, а потом в глаза бросился фасад одноэтажного дома, шиферная крыша которого была выкрашена в голубой цвет, соответственно стенам, но только до половины, до кроны склонившегося над ней дерева.
Таксистка усмехнулась:
-  Тут месяц назад проезжал кандидат в Президенты. Ну, наш мэр и расстарался - с фасада красиво, а дальше… или развалюхи или пустыри.
- Скажите, а можно здесь нанять машину? На несколько дней или на неделю? – спросил я.
-Такую, что ли?! – усмехнулась женщина и хлопнула обеими ладонями о руль. – У меня, что ни день – поломка.
- Ну, нет. Другую, получше, не знаете? Может, пункт проката…
- Не советую я связываться с этими пунктами. Там все тачки раздолбанные, вроде моей. Только сверху – марафет. А вот разве – у частника…, - женщина помолчала. – Знаю я тут одного алкаша. У него «Жигуль», шестёрка. Почти новая. Сам болеет, - женщина фыркнула, - дорого не запросит. Годится?
- Годится.
- Пишите номер.
- Я запомню.
- Только не звоните слишком рано. Оне отсыпаются.
Она снова фыркнула.

5.    Я вышел в центре города. В отличие от рынка здесь было по-раннему безлюдно. Только на краю площади дворничиха собирала мусор в чёрный пластиковый мешок, да весёлый далматинец тащил на поводке сонного мальчишку. Я прогулялся пустынным парком с древней церковью, окружённой эвкалиптами, и вышел к морю. Утреннее безлюдье и открытое пространство помогало сосредоточиться. Эти места с детства были памятны мне сотней незначительных мелочей – жёлтые щербины старой стены, заброшенное здание бывшего госпиталя, маяк… Вправо уходил приморский бульвар с двумя ржавыми якорями в начале главной аллеи, с небольшой пристанью, парком аттракционов и «чёртовым колесом», на котором я катался ещё мальчишкой. Мимо заброшенного строительства водной станции я вышел к пристани. Отсюда бульвар как-то сразу раскрывался, разворачивался во всю ширину, отделённый от дороги рядами деревьев. Он тянулся вдоль берега и заканчивался около «Ковша» - естественной бухты, приспособленной под стоянку рыболовных судов. Дальше берег плавно уходил влево в море, и там, на середине изгиба можно было рассмотреть руины старой крепости.
 Море только просыпалось. Посверкивая утренними бликами, оно медленно и лениво вздыхало, предчувствуя долгий и хлопотный день. Поверхность воды и небо были серебристо-голубого цвета, где-то далеко и незаметно сливались воедино, и там, у невидимой линии горизонта между небом и морем, маленький чёрный буксир тащил в порт рыжую от ржавчины баржу и два сухогруза застыли на рейде неподвижные, как спящие киты. Не хотелось верить, что это светлое и живое море необратимо отравлено сероводородом. Учёные пытались объяснить это явление действием бактерий и особой стратификацией воды, почему-то совершенно не связывая его с двумя многокилометровыми круговоротами течений разного направления в глубине. Эти течения сами по себе можно было бы считать загадкой природы, но, зафиксировав их в начале XX века, люди прекратили исследования, видимо занявшись более серьёзными делами вроде очередной войны. Я чувствовал болезненное, но ставшее привычным состояние моря. У людей есть интересный и жалкий обычай: не в силах справиться с какой-то проблемой, они говорят: «С этим можно жить», и смиряются. Так, слабо сопротивляясь, живут они с раком, диабетом, разрушением озонового слоя, необратимым загрязнением атмосферы, эрозией и множеством других «мелких» проблем, заняться которыми им не позволяют «дела». Не умея или не желая, а чаще всего «не имея времени и средств», люди решили, что море с многометровой толщей сероводорода на дне ещё может жить и просто вычеркнули его из числа проблем.
Я шёл вдоль низкого, по колено, парапета, за которым серая вода с нефтяными разводами тихо покачивала гниющие водоросли и мелкий мусор. На бульваре тоже было безлюдно, только спал на лавочке плохо одетый мужчина в одной сандалии, да одинокий любитель здоровья с трудом перетаптывал по дорожке подагрическими ступнями в дорогих кроссовках. Что-то в нём подсказывало, что здоровый образ жизни он полюбил совсем недавно и не совсем добровольно. Оба эти персонажа дополняли друг друга, представляя образ жизни, который комментировал мне Голос.
«Следует отметить такую черту человеческой нерациональности, как экспериментальное отношение к своему здоровью….».(;)
Каждый раз, слушая Голос, я чувствовал, что ему тесно в границах человеческого языка, и далеко не всё произносимое соответствует тому, что Он хотел выразить. Но странным образом эта недовыраженность быстро дополнялась у меня в голове ассоциациями, эмоциями и даже ощущениями, придавая нужное понятие неточным выражениям, как ветки вокруг ствола и листья вокруг веток создают полную картину дерева. Смысл некоторых слов не соответствовал значениям и качествам, которые вкладывал в них Голос, был шире и глубже. Если продолжать сравнение с деревом, он часто охватывал пространство, на которое падала тень дерева, распространялся выделенный им кислород, и даже чувства, которые вызывало дерево у воспринимавших его людей.
Незаметно для себя я повернул и пошёл обратно. Мужчина в одной сандалии уже не спал, а сидел на скамейке, незряче глядя перед собой. И вокруг него не было свежего утра и солнечных лучей, пронизывающих прозрачный эфир, не было солоноватого вкуса морского воздуха, и даже людей, торопящихся на работу. Наклонившись вперёд, он разглядывал свою босую ногу.
     В начале бульвара, у ржавого якоря полная тётя в красной кофте установила рекламный щит туристической фирмы «Боспор» и теперь устраивалась рядом на раскладном стульчике. На щите располагалось несколько глянцевых листов с видами Крыма и с приписанными от руки ценами за экскурсии: Старый Крым, Феодосия, Золотой курган, Аджимушкайские каменоломни… Золотой курган! И тут меня словно обожгло огнём и холодом одновременно, и по спине пробежали колючие мурашки. В голове с лёгким звоном лопнула какая-то струнка, разбросав вокруг короткие, как искры, ощущения боли. Но вслед этому возникло радостное чувство освободившейся памяти, оно прошло по всему телу, смывая преграды и освобождая меня от всего постороннего. Я всё знал, хотя информация не была выражена словами. Открылись символы, смыслы, энергетика и образы объектов и понятий. Я понял, вернее, знал всегда, что существует Система энерго-информационного потока, пронизывающего Вселенную. Платон, Аристотель и Декарт смогли осознать его и назвали эфиром, который занимает всё свободное пространство, не занятое материальными объектами. Энергопоток, усиливаясь и ретранслируясь пирамидами Гизы, Крыма, Кайласом и сотнями других объектов на разных планетах, постоянно обогащается информацией и несёт её каждому, способному контактировать с ним разуму. Почувствовать энергопоток, понять и подключиться к нему могли только предрасположенные к этому мыслящие существа, и на Земле таких было немало. Мишель Нострадамус, сам того не сознавая, черпал из него информацию о прошлом и будущем, Эдварду Мунку он открылся в виде извилистых, разноцветных полос, которые постоянно меняли форму, положение и цвет. Ван Гог увидел в ночном небе завихрения энергопотока и срез его течений, направленных на Землю. Месмер угадал его влияние на внутреннее состояние человека. Тесла открыл его энергию и скрыл это от людей, чтобы они просто не перебили друг друга с её помощью. Вернадский и Леруа считали его течение вокруг Земли сферой разума – ноосферой. Особо улавливали его вибрации поэты и музыканты. Чайковский и Есенин, Китс и Ахмадуллина, Вознесенский и Шостакович, Высоцкий и Чюрлёнис… Многим людям, способным оторваться от хлопот повседневности, он открывался, приглашая в себя, в своё движение, в своё всезнание и всеумение, готовый поделиться с каждым, сумевшим поверить и увидеть. И тогда исполнялись желания, воплощались мечты, становились реальностью фантазии. Но не все были готовы принять это грозное и восторженное осознание – Мунк и Ван Гог сошли с ума, не дожили свой век Китс, Есенин и Высоцкий…
- Эй, мужик, ты чего?!
       Меня теребил за локоть мужчина с одной сандалией. Теперь он снял её и нёс в руке, видимо не зная, что с ней делать. От него пахло перегорелым спиртом, табачной горечью и  одеколоном «One man show». В своё время тётка часто дарила мне именно этот одеколон, считая его лучшим из всей западной парфюмерии. Теперь в сочетании с перегаром  этот одеколон вонял, как пропитанная фекалиями фиалка.
      - Чё с тобой? Как привидение увидел. Галюны что ли?
Мужчине очень нужно было опохмелиться. Он изо всех сил старался выглядеть респектабельно, и даже спрятал за спину свою сандалию. Видимо, у меня был ошалелый вид, который естественно вызвал у него аналогию с его собственным состоянием. Поэтому я представился ему подходящим напарником. Ещё немного и я оправдал бы его надежды. Привычка отмечать радости и неприятности жизни распитием спиртного, тем самым как бы усиливая положительные эмоции и сглаживая отрицательные, была характерна для Астахова, как, впрочем, и для большинства людей. Но теперь я не мог себе позволить быть прежним. Новые мысли в голове переплетались с прежними знаниями, но главное – они сливались с тревогой Координатора… Мы с ним существовали в одном пространстве, и всё, происходящее в нём, все слова, все мысли, его и мои, тут же становились нашими общими. В этом пространстве не было ничего невозможного, и то, что я не мог пока использовать всего, что оно давало, было только моей проблемой. Подсознательные запоры, созданные тысячелетиями человеческого прагматизма, мешали мозгу использовать свой потенциал. Это они порождали непонимание, а от него тревогу и страх, закрывающие глаза и уши. «Видящие да увидят. Слышащие да услышат».
      Я начинал понимать, что происходит со мной. Едва обратив на что-нибудь внимание, я невольно проникал в существо этого явления или предмета. Это качество приходило постепенно – от ощущения враждебного присутствия в котловане заброшенной стройки, от рассеянного восприятия ауры сонного города и нависающей над ним беды. Теперь это проявилось в понимании мыслей похмельного сочувственника. Хотя в последнем случае, пожалуй, не требовалось сверхъестественной проницательности. В таком состоянии человек едва ли станет реагировать на чужие проблемы, не надеясь при этом избавиться от своих. Но как бы то ни было, этот эпизод выстраивался в один ряд с предыдущими.
 Голова стала наливаться жаром – постепенно, как медленно подкатывающая волна, чтобы, наконец, утопить в себе. Боль белым зигзагом прошла между висками и вернула к действительности. Я молча отстранил пьяницу с дороги, и пошёл в глубину пустынной аллеи. Нельзя было упустить ничего из просыпающихся воспоминаний…
Последнее время серьёзную тревогу Координатора стал вызывать Крым. Повреждение нескольких пирамид-ретрансляторов, случившееся в XVII-XIX веках в Египте, было незначительным для их функционирования. Уничтожение некоторых внешних фрагментов не могло вывести из строя объекты, сооружённые на века. Государство взяло пирамиды под свою охрану, и разрушения прекратились. Нашествия туристов не могли помешать ретрансляторам выполнять свои задачи.
Но вскоре разрушительная деятельность людей коснулась Крымского комплекса, расположенного вдоль всего полуострова от Керчи до Севастополя. Продолжалась она с постоянством удивительным, наводящим на мысль о направленных действиях.
Объект, названный Золотым курганом, люди обнаружили в юго-восточной части полуострова ещё в древности и приспособили его под захоронения своих покойников. Несколько циклов существования в земных условиях не нарушили его функциональной структуры. Как и большинство пирамид, он был облицован крупными каменными блоками, способными выдержать любое внешнее воздействие. Люди прозвали эту кладку циклопической, по названию сказочных гигантов из своих древних легенд. Тем не менее, часть кладки они умудрились разобрать, чтобы пристроить к Объекту дромос и переоборудовать ретрансляционную камеру под гробницу. Это не мешало назначению Объекта и даже приветствовалось Координатором, поскольку подобные захоронения охранялись не только законами правителей, но и мистическими представлениями людей о загробной жизни.
Мелкие стычки скифов, хазар, татар и даже крымские войны с применением примитивного порохового оружия не могли повредить Крымской системе. Первым тревожным сигналом стала попытка командира военного гарнизона в XIX веке взорвать Золотой курган с целью добычи камня для строительства оборонительных сооружений. Часть кладки пострадала, но непосредственно Объекту повреждений нанесено не было. Тогда власти ограничились вывозом каменных обломков и на этом всё закончилось.
     По настоящему Координатор встревожился, когда в конце XX века военные обнаружили сверхчастотный портал связи и попытались использовать его свойства, устроив на Золотом кургане радиолокационную базу противовоздушной обороны. Что именно им удалось узнать, как далеко они зашли в своих исследованиях и как это могло отразиться на функциях Объекта, было неизвестно. Тогда возник даже вопрос о вмешательстве, но исследование структуры взаимодействий показало близость перемены власти, и действительно Советский Союз, а вместе с ним и система ПВО в Крыму перестали существовать, а базу вскоре разворовали так же, как до этого и само захоронение.
Незадолго до этого в Крыму  началось строительство атомной электростанции. Это событие тоже не могло быть оставлено без внимания. Опыт показывал, что люди не умеют обращаться с атомной энергией. Неизбежные утечки радиации и аварии на этой станции могли повлиять на качество работы Крымского комплекса. Были предприняты меры по внедрению в научных и правительственных кругах идеи о невозможности этого строительства по причинам геофизического характера. Но людей геологические и экологические последствия всегда занимали в последнюю очередь, и если учёные задумывались над ними  всерьёз, то правители страны не восприняли их даже как гипотезу. Инерция социалистической системы раскрутила маховик крупномасштабного строительства. Были вырыты котлованы, обнажившие карстовые пещеры и колодцы, уходящие вглубь земли, сотни тонн бетона бесполезно ушли в эти провалы. Но это не остановило строительство, а только подтолкнуло врождённое упрямство людей. Первый энергоблок был готов на восемьдесят процентов, были построены реакторное отделение, насосная станция, плотина и охладитель на Акшатском водохранилище и несколько других объектов.
Люди не могли не предполагать провала этого проекта, но продолжали строить с какой-то непонятной поспешностью, как будто она могла спасти положение. Только позже стало известно, что, сознавая близкий конец Советского Союза, правители и олигархи лихорадочно воровали последние деньги государства, «закапывая» их в строительство станции. Наконец строительство окончательно забросили. Станция долго разрушалась и разворовывалась, два года там собиралась фрико-панковская «республика Казантип», устраивая «атомные ночи». Потом кто-то неизвестный в неизвестных же целях купил колоссальный недострой за несерьезные деньги, заплатив около двухсот тысяч долларов.
Всё это по-прежнему не представляло реальной опасности для Крымского комплекса, но, к сожалению, Крым находился в геопатогенной зоне, характерной для Земли и её обитателей. Эта зона словно притягивала к себе негативные тонкие энергии, вызывающие злобу, жадность, зависть, подлость и агрессивность. Все эти явления, нехарактерные для природы, упорно культивировались людьми, гордо именовавших себя homo sapiens. Самое неприятное в очередной исторической алчности homo sapiens проявилось вскоре после распада Советского Союза. Когда самый крупный осколок этого искусственного образования распределил внутри себя всё, что считалось ценным, он вдруг обнаружил, что и в отколовшихся от него частях осталось достаточно ценного, такого что могло бы ему пригодиться. И тогда над сонным и склонным к праздности Крымом возникло мощное вожделение гигантского соседа, которое всё больше окрашивало его ауру в цвета агрессии. Причём сам Крымский край и его обитатели мало интересовали соседа. Важным для его дальнейших планов было стратегическое расположение Севастополя, Балаклавы и ещё нескольких морских объектов.
      Одной из причин возможного развития событий было изобилие тёмных энергий, которые постоянно устремлялись в прорехи человеческого сознания, разъедая их и превращая в необратимые маниакальные патологии. Энергия оружия двадцатых веков, помноженная на алчность и недальновидность людей, под воздействием этих инфернальных энергий могла привести к гибельной войне. Это, как последний аргумент безнадёжности, вычеркнуло бы человечество из числа участников Системы инфо-энергетического контакта. Как человеку, мне этого не хотелось, и было стыдно за людей, но бесстрастная целесообразность с безразличием предсказывала подобное развитие событий.
      В конце XX века очередное проявление бездумного варварства людей едва не стало последней каплей истекающего терпения Координатора. Какая-то непонятная группа копателей добралась до вершины пирамиды в районе Севастополя и стала разбивать её кувалдами, ломами и отбойными молотками. Интересно, что у руководителя группы было предположение о космическом назначении пирамиды, но это не помешало варварской попытке её разрушить. Если в ХХ веке интеллект людей достиг уровня, позволяющего исследовать объекты галактической Системы с помощью кувалд и ломов, то в дальнейшем от них можно было ожидать чего угодно, вплоть до ядерного подрыва Кайласа с целью посмотреть, а что там внутри...
      Теперь я знал, что любое событие, любое движение реальности, любое воздействие на мои мысли и поступки были частью огромного плана, исполнение которого было бы невозможно без этого события, движения и воздействия. Координатору нужен был анализ, оценка происходящего с позиций человеческого восприятия. Само по себе повреждение западной пирамиды не представляло опасности. Опасно было оставлять людям самую возможность воздействовать на неё и другие объекты Системы, как может заблагорассудиться их отмирающему разуму.

6. На бульваре становилось всё больше народа. Люди торопились на работу. Им было неинтересно утро позднего лета. Они двигались сосредоточенно, не глядя друг на друга, лишь некоторые о чём-то озабоченно переговаривались. Паренёк с ноутбуком на плече едва не налетел на меня. Большие глаза, казалось, видели не дальше стёкол его очков. Бледная, совсем не загорелая кожа. Ракушки в ушах. Окружающее он воспринимал просто как набор ориентиров, предназначенных для того, чтобы вывести его к какой-то цели. Его мысли едва ли не визуализировали проблемы с последней версией «Windows», драйверами и пикселями, и ещё с периферии сознания давило сомнение в своих возможностях на предстоящем вечером свидании.
Молодая женщина с усталым лицом. Кивнула кому-то и посветлела, и обернулась, чтобы продлить ещё немного приятную встречу, и снова ушла в себя, где были две дочки – одна как-то плохо кашляла во сне, а вторая шлялась где-то до часу ночи, и Василий последнее время стал какой-то невнимательный…
 У многих мужчин сосредоточенные до сердитости лица, как будто они в любую минуту готовы к нападению или какой-то агрессивной защите. Всё это я воспринимал сейчас как-то необычно, словно смотрел сразу со всех сторон и в то же время видел окружающее изнутри этих людей, их глазами.
В голове тихо прозвучала новая струна. На этот раз больно не было. Внимание снова заскользило, перескакивая с предмета на предмет, коротко схватывало что-то незначительное: смятую сигаретную коробку на панели, шипение троллейбусной двери, короткий разговор прохожих… Я остановился и, повернувшись к морю, стал смотреть вдаль. Море ещё спало и дышало по-утреннему глубоко и спокойно. Всё происходило так, как должно происходить. Какова бы ни была природа происходящего, она является его целью и одновременно осуществлением этой цели.

      Структура взаимодействий корректировалась по мере реализации моей миссии. Поэтому, когда я вышел к скучному зданию горисполкома с бессильно повисшими флагам на фасаде, чёрный БМВ, уже свернувший к воротам, вдруг остановился и из него, словно нехотя, выбрался Васька Струпанов. Со времени нашей последней встречи несколько лет назад он стал другим. По сути своей это был всё тот же сутуловатый, хитроватый и подловатый Васька, но в новом, почти театральном образе. В словаре Астахова было интересное жаргонное словечко «забурел», которое означало целый ряд внешних и внутренних изменений человека. Так вот за эти годы Васька именно «забурел». Он не постарел и не слишком изменился внешне, может быть только солидно раздался вширь, но как-то равномерно, во все стороны, не приобретая при этом дряблой жирности. Чувствовалось, что ему пока удаётся сочетать обильное питание с относительно спортивной формой. Лицо его было выхолено косметикой и сияло неестественно ровным загаром от высоких залысин русых волос до белого воротничка, подпирающего валик второго подбородка. Это картинное лицо было трудно представить искривлённым от боли или стыда. Всё в нём было каким-то устоявшимся, как на плакате, и лишённым при этом человеческой жизненности, даже уродливый, размером с боб, нарост у левого уха стал как будто меньше, незаметнее и вроде бы даже приобрёл какое-то дополнительное, внутреннее значение. Костюм совершенно не магазинного цвета и фасона насколько это возможно скрывал живот и подчёркивал стройность и ширину плеч. Весь облик Василия Игнатьевича указывал на его особенность, отличность, дистанционность от мира прочих и словно создавал защитный барьер между ним и простыми смертными.
- А я смотрю: что-то знакомое, - сказал он, двигаясь навстречу с протянутой в отработанном жесте рукой. – Привет, Мишка!
- Привет, привет! Вон ты каким начальником стал. Я, честно говоря, и хотел тебя на подъезде поймать. Иначе ведь к тебе, наверное, не пробьешься.
- Брось. Я б тебя тут же принял. А что это у тебя на голове?
- Это бандана.
- А-а, ну-ну.
По едва заметной игре выражений на его лице я понял, что Василий Игнатьевич хотел съязвить, но передумал. Это было бы как-то несолидно, не по чину.
- Ты извини, Вася. Знаю – ты занят. Я, собственно, в отпуске. Просто повидаться хотел. Ну, и кое-что уточнить. Проконсультироваться, что ли.
- Ну, пошли, пошли. Не будем же мы здесь, на улице…
Струпанов деловито открыл тяжёлую створку двери и небрежно кивнул вытянувшемуся во фрунт прапорщику.
- Здравствуйте, Василий Игнатьевич! - словно отрапортовал тот.
- Здравствуй, здравствуй, Павленко. Это со мной.
- Круто! Ты называешь меня "это"?! – сказал я ему в спину.
Василий Игнатьевич, не оборачиваясь, хмыкнул.
- Никогда не обращал внимания. Все так говорят.
- Ну, если все - то ладно.
Мы двинулись пустынным коридором второго этажа, и через пустую приёмную вошли в лакированную дверь с солидной табличкой "Зам. Председателя горадминистрации".
- Я люблю приходить пораньше, - сказал Василий Игнатьевич, входя в просторный кабинет. - Пока не началась обычная суета, успеваешь многое обдумать. М-да…
В глаза сразу бросалась показушная простота казённой мебели, потускневший лак шкафов, потёртые стулья. У окна вокруг столика с пепельницей стояло три дешёвых кресла с деревянными подлокотниками. Письменный стол с зелёной обивкой напоминал о тяжёлых временах построения социализма. Но позади стола за спинкой кресла была небольшая скромная дверь в комнату отдыха, куда попадал далеко не каждый и где обстановка была совсем другой.
Василий Игнатьевич жестом предложил мне сесть в кресло у окна и сам демократично сел напротив.
- Видел кого из наших?
- Да нет. Только вчера приехал. Ты первый. Как там Витька, Басик?
- У Ленки-бульдозера недавно двойня родилась. Помогал им с квартирой, - сказал Струпанов, опуская глаза. – А вот Витьки больше нет. Убили его при задержании. В бандиты подался.
- В бандиты, - невольно повторил я.
Трудно было поверить, чтобы Витька Голубинский, маленький, щуплый очкарик, философ и меломан…
- Да как же это?! Не может быть!
- М-да. Мне тоже не верилось. Что-то у него не состоялось с работой, взял кредит, не мог выплатить. Не знаю. А ты надолго?
- Вот чёрт, я прямо расстроился. Витька Голубинский – бандит! Да быть этого не может!
- Брось! Бандитами не рождаются – становятся. Вон Генка Носковский – начальник милиции. Игнат – мастер на судоремонтном…
-  А Басик?
- С Басиком не всё ясно. Вроде начал свой бизнес – охранные системы. Всё путём. Я ему ещё с регистрацией помогал. А потом всё у него провалилось, фирму бросил, хватался за что попало, даже техническим кандидатом был на прошлых выборах, потом пропал куда-то. Говорят, недавно видели его. Но где и что – не знаю. Ты-то к нам надолго?
- Ну, так где-то - на пару-тройку дней, а потом еще хочу съездить в Севастополь. Тебе ничего не говорят названия Камышовая, Чуфут-Кале…
- Ты что, тоже пирамиды ищешь? - улыбнулся Василий Игнатьевич.
- Угадал! А ты, стало быть, в курсе?
- Да тут подняла шум группа энтузазистов-недоучек, - сыронизировал Василий Игнатьевич. - По-моему – бред. Ну, обнаружили какие-то пустоты в земле – и сразу: пирамиды! Созвездие Плеяд! Чепуха…
- Ну, вот ты мне всё и объяснил, а я-то гадал, что тут за аномалии.
- Ты что, иронизируешь?
- Хочу выяснить, где правда, где - нет.
- Зачем тебе?
- А ты, как будто, не доволен?
- Ты Миша, вроде бы серьёзный человек, и наверняка, от какого-нибудь НИИ, может быть – из центра?
- Угадал. Работаю в институте геофизики, и вот прослышали мы, что какие-то добровольные караибы докопались до каких-то подземных сооружений, обнаружили какую-то там ненормальную энергетику. Было несколько публикаций, появился сайт в Интернете. А потом авторитетные умы заявили, что всё это выдумки и не оставили камня на камне от этой гипотезы.
- Хорошо хоть - это в другом конце Крыма. Не мой район, - сказал Василий Игнатьевич, - не то было бы хлопот. А чего ты сюда-то приехал?
- А мы вот выкопали ещё одну версию: что расположены эти пирамиды по линии от Сарыча до Керчи, вернее от Керчи до Сарыча, поскольку начинается вся эта система вроде бы где-то под Аджимушкаем.
- И что, под эту твою версию есть какое-то финансирование?
Броневой фон неподступности, окружавший Струпанова, дрогнул и приоткрылся изнутри. Я почувствовал – словно тонкие любопытные нити выскользнули наружу и потянулись ко мне. Они, как щупальца, заскользили вокруг, стараясь уловить какие-то, только им известные, признаки возможности получения чего-нибудь полезного, будь то информация или деньги. Это был сложный интуитивный процесс. Он включал определение соответствия внешнего вида клиента его поведению, прогноз финансового положения и возможностей, а также анализ тембра и интонаций голоса, степени его уверенности на предмет предполагаемой неправдивости. Щупальца искали, старались вовремя распознать намёки на получение пользы и возможные итоги переговоров. Это очень походило на исследование структуры взаимодействий, которое недавно стал использовать я сам. С той только разницей, что интересы у меня были другие.
«…Формы коррупции разнообразны и зависят, в основном, от общественного положения личности. У основания социальной лестницы и на её низших ступенях, среди людей, не обладающих властью и контролем за государственным и общественным имуществом, коррупция проявляется в мелком присвоении материальных ценностей, взаимном обмане. С каждой новой ступенью, с возрастанием возможностей человека, формы меняются, достигая в высших эшелонах власти масштабов фантастических. Здесь коррупция приобретает качество полной необратимости и объясняется исключительно патологией психических процессов…».(Здесь и далее комментарии Координатора полностью приведены в приложении "Комментарии...).
        Струпанов находился где-то на вышесредней ступени социальной лестницы. Скорее всего, исцелять его было уже поздно. Впрочем, это и не входило в мою задачу. Не знаю, чем завершилось его исследование, но Василий Игнатьевич небрежно отмахнулся рукой. Щупальца медленно, неуверенно подрагивая, втянулись внутрь.
- Болтовня и чепуха, - заключил он. – Этак с полгода назад обратился к нам один копатель, просил разрешения пробить вертикальные шурфы в Аджимушкайских каменоломнях – тоже искал подземные ходы и излучения какие-то.
- А вы что?
- Потребовали представить научное обоснование. Он что-то там такое накропал. Показали нашим ученым, и те нашли его ненаучным. В просьбе было отказано.
- Понятно. Ты уже, собственно, ответил на мои вопросы.
- Иронизируешь. Тоже скажешь: „бюрократ”, тормоз общественного прогресса.
- Так проще?
- Что проще?! Ты не бузи, никакие раскопки не будут производиться без научного обоснования и решения Горадминистрации. А ты что, тоже хотел копать?
- За кого ты меня принимаешь? Я всегда не любил земляных работ. Вспомни наш школьный сад.
- Ну да, и поэтому занялся геофизикой?!
- Геофизика, Василий Игнатьевич, ничего общего с копанием земли не имеет.
- Ну, ладно, ладно. Вижу, что грамотный. Хочешь кофе, кажется, секретарша уже пришла.
- Нет, нет. Спасибо. Значит, получить от вас разрешение на раскопки трудно?
- Ну, почему трудно?! Вон, Митридат уже сколько лет археологи копают. Потому, что ищут то, что надо, то, что там есть: строения, утварь и прочее, и находят. Польза для науки. А эти?!
- Ясно.
- Что тебе ясно? Мы не бюрократы, но давать всяким фантазерам уродовать землю под их бредовые идеи не собираемся. Тут и без этого проблем хватает. Водоснабжение, потом эта Тузла . Что там у вас в центре думают?
- О чём?
- Ну, об этом! Чего они зациклились на этой Тузле?
- Не знаю.
Я почувствовал, что если Струпанов и не сознаёт до конца причин давления с востока, то, наверняка догадывается. Он смотрел на меня настороженно, и я понял, что бесполезно говорить с ним сейчас о Тузле, малюсенькой косе, которую восточный сосед почему-то вдруг стал считать своей. Струпанов был прожжённым интриганом, и проще было покопаться у него в мыслях, чем ждать искренности. Сейчас вся его информационная база работала только на приём. Я заглянул в его ментал только краем сознания и ужаснулся. В нём словно напряглись и готовы были сработать все гадчайшие качества политика – от эгоизма до подлейшего предательства. Это было мерзко, в это не хотелось верить. Но Это было в нём и было всегда.
Я поспешил поменять тему.
- А вот кстати. Ты, наверное, слышал вчера по телевизору, что наши нефтетрейдеры не уплатили полтриллиона налогов. Ты вот, как государственный человек, не можешь мне объяснить механику этого дела. Ведь налоговая должна отслеживать доходы и брать налоги систематически со всех поступлений предприятий. А тут вдруг не заметили такой суммы?! Не мог же там быть «чёрный нал»? При таких-то объёмах?
Василий Игнатьевич сделал недовольную мину.
- Как-то наивно ты рассуждаешь. Как с Луны свалился. Элементарных вещей не знаешь?!
- Ладно, замнём для ясности, - я выдал наиболее подходящую к случаю идиому и протянул ему руку. – Я, пожалуй, не буду тебя задерживать. Может быть как-нибудь, где-нибудь?
- Да, обязательно! И не когда-нибудь, а я тебе завтра позвоню. Так? Ну, давай! У меня совещание. До связи!
Вопросы об атомной станции никак не вписывались в тему нашего  разговора и я решил пока их не задавать. Исполкомовская атмосфера и разговор со Струпановым оставили неприятный осадок в душе. Астахов всегда чувствовал досаду после посещения высоких кабинетов. От словоблудия чиновников разило снисходительностью и непробиваемой уверенностью, что ты сам не понимаешь, чего хочешь, а вот они поняли уже давно и могут тебе всё объяснить, да вот только сам ты не готов ещё понять эту самую правильную правду. Возникало ощущение, будто всё, что окружает и тревожит тебя, все проблемы, которые ты хочешь решить, на самом деле или не проблемы вовсе, а просто твоё неправильное понимание действительности, или следствие твоего же неправильного поведения и поэтому решение их есть исключительно твоя собственная задача. Поэтому, реальной помощи в кабинетах практически не получал никто.

   1.  Тузла — небольшой песчаный остров в Керченском проливе между Керченским полуостровом Крыма и Таманским полуостровом России.