Часть II.
Легче погасить в себе свет, чем рассеять тьму вокруг себя, но пока есть свет, надежда остаётся.
С.Лукьяненко
1. Встреча с бывшим одноклассником взволновала Василия Игнатьевича, но как-то странно. Взволнованность эта не была проявлением его эмоционального отношения к случившемуся. Эмоционально Струпанов оставался спокоен и невозмутим. Пребывание на руководящих должностях приучило его не только избегать внешнего проявления эмоций, но и не допускать их в глубине сознания. Возникшее в нём теперь состояние скорее походило на взболтанность бутылки с вином, долгое время простоявшей в тёмном погребе и слой за слоем отложившей на дно бесполезные осадки. Теперь они лёгкими хлопьями витали в его сознании, путаясь с устоявшимися понятиями о правилах жизни. Они, эти наивные и глупые отроческие понимания, совершенно несостоятельные в современных условиях, как будто предлагали заменить то, что выкристаллизовалось в его долгой карьерной борьбе, позволяло держаться на верху, богатеть, казнить и миловать. Неприятное ощущение мешало работать. На совещании у мэра он даже не смог как следует отовраться по поводу срыва сроков ремонта водопровода в центральном районе, хотя заранее подготовил всю необходимую на его взгляд аргументацию. Её озвучивание неожиданно вызвало давно забытое чувство стыда, и это оказалось неприятнее всего. Немного полегчало после его собственного совещания, на котором Василий Игнатьевич устроил отчаянный разгон сразу трём начальникам отделов. Эта разрядка хоть и не осадила взбаламученные осадки, но позволила лишний раз повернуть для себя действительность таким образом, что открывалась её несовершенство в целом. Следовательно, его собственное несовершенство, являясь всего лишь частью этого целого, не представляло собой ничего особенного, из ряда вон выходящего, а если так, то ничего не поделаешь, нужно поступать как все, как этого требуют обстоятельства. И незачем морочить себе голову! Василий Игнатьевич запутался в своей логике и ещё больше рассердился, когда понял, что оправдывается сам перед собой. Такого с ним давно не случалось. Решения и поступки будущего мэра не могли подвергаться критике, и не нуждались ни в каких оправданиях. После совещания он позвонил Носковскому.
С Генкой Носковским они скорешовались в десятом классе. В их школе тогда произошёл уникальный для социалистической системы образования случай. Вечный двоечник, дважды остававшийся на второй год, в пятом и седьмом классе, Генка провалил выпускные экзамены в десятом. Носковский-папа, будучи крупной шишкой в областном управлении внутренних дел, мог бы вмешаться, но не стал, похоже, махнул рукой на недоразвитого ребёнка. И Носковский-младший был оставлен на второй год в десятом классе. Но в отличие от других второгодников, гордящихся вниманием милиции и комиссии по делам несовершеннолетних, Генка Носковский был скромен и законопослушен. Исключать себя из списков лояльных граждан и успешных людей он не собирался. Полную свою неспособность к наукам, он компенсировал умением распознавать характеры людей, их слабости и потребности, улавливать направления и силу общественных ветров. И ещё – у него было чутьё на опасность и нужных людей. Он сразу выделил среди прочих одноклассников Струпанова и как-то незаметно стал ему нужен. Несколько очень важных для подростков проблем, связанных с половым возмужанием и внутришкольными разборками, Струпанову удалось решить исключительно с помощью нового друга-второгодника, который при этом ухитрился оказаться в тени. Зато авторитет Струпанова поднялся до небес, и сам того не замечая, он перестал мыслить себя отлично от Носковского, хотя и оставлял за ним всегда вторую роль.
Определяя своё место в жизни, Геннадий Носковский исследовал разные её аспекты, но уже с первых юношеских прозрений уловил подходящую для себя путеводную нить. Единственный раз мудрая Фортуна предала его в руки закона в лице его непосредственных блюстителей, и этот случай решил судьбу подростка. После пустяковой драки на танцах Генку в компании таких же хулиганствующих шалопаев задержали активисты комсомольского оперативного отряда, руководимого участковым уполномоченным района. Довольно бесцеремонно доставленный в отделение, Генка был настолько удивлён открывшимися для него возможностями милиции, что даже не стал раскрывать своего родства с высоким чиновником от МВД, а решил досмотреть всё до конца. Уже тогда в его неокрепшую душу начало закрадываться сладковато-восторженное предчувствие своего великого будущего. Первый же, не нужный после уже свершившегося задержания удар по лицу, потряс его открытием совершенно иного, чем прежде, видения действительности. Комсомолец с зудящими кулаками переминался перед ним с ноги на ногу («Давай, один на один! Потом отпустим»). А сзади нетерпеливо топтались ещё трое, а у стола что-то писал совершенно безразличный к происходящему капитан милиции. Носковский тогда вполне благоразумно выбрал тактику полной капитуляции, и после нескольких обидных, но не опасных для здоровья, оплеух был с презрением выброшен на улицу. За ним вскоре последовали его избитые приятели, один из которых потом две недели кашлял и плевался кровью.
После этого Генка твёрдо решил, что пойдёт работать в милицию. Окончив, наконец, школу, он попросил протекции у родителя, и тот, проведя какую-то сложную аналогию со своим нелёгким отрочеством, устроил сына младшим оперативником в горотдел, организовал ему поступление на заочное отделение юридического факультета и помог без особых проволочек в срок получить диплом.
Носковский закончил факультет с твёрдой уверенностью в несерьёзности людей, сочинивших Уголовно-процессуальный кодекс, и со своим видением задач и перспектив борьбы с преступностью. В частности, перспективы рисовались ему в виде трёхэтажного особняка в заповедной зоне на берегу моря и неограниченной власти в городе. За время учёбы он не очень продвинулся по служебной линии, зато приобрёл массу полезных знакомств и составил подробную схему зон влияния бандитских группировок города и прилежащих районов. Диплом о высшем образовании, естественно, не прибавил ему знаний и интеллекта, но стал прекрасным подспорьем в его служебной карьере. Получив повышение, Носковский сразу отметил его раскрытием нескольких, не крупных, но достаточно громких дел, и серьёзной чисткой зоны своего обслуживания от антисоциальных элементов. Товарищи по отделу очень подозревали, что раскрытие дел он специально тянул месяцами, чтобы приурочить к повышению по службе, а чистку своей зоны устроил руками бандитов соседнего района. Но победителей не судят, особенно, если сводки об успехах горотдела вкупе с Носковскими успехами стали выглядеть очень даже прилично и вполне устраивали начальство всех рангов.
В своей деятельности Геннадий Викторович использовал старую, эффективную методику контактов с преступной средой, с тем, однако, отличием от обычной соцзаконовской схемы, что использовал он эти контакты не только для предупреждения и раскрытия преступлений, но и для совершения оных, не признавая, впрочем, оные таковыми. Он имел процент от первых, робких шагов рэкета в Крымской области, установил таксу на закрытие уголовных дел, силами милиции выполнял хорошо оплачиваемые частные заказы. Набирая силу, он не терял связей со Струпановым и несколькими другими одноклассниками, сумевшими хорошо устроиться. Теперь, располагая силами официальной власти и возможностями легального и нелегального насилия, Носковский становился для них всё более необходимым.
Он уверенно теснил конкурентов и скоро заслуженно взошёл на пост заместителя начальника городской милиции. Здесь Геннадий Викторович на время приостановился, оглядывая с достигнутых высот открывшиеся перспективы, и снова ринулся в бой. Разразившаяся к этому времени агония «перестойки» как нельзя лучше соответствовала его планам. Законодательство не поспевало за действительностью и это открывало для Геннадия Викторовича прекрасные возможности обращаться с бизнесом, как с преступностью, и наоборот. Умело используя обе эти реалии, он сумел наработать много денег, которые не стал тратить на строительство вожделенного особнячка, а полностью вложил в своё будущее могущество.
Переплетая внутримилицейские связи, блефуя и подкупая слабых, сталкивая лбами сильных, при поддержке родителя, усмотревшего, наконец-то, в сыне какой-то талант, под «крышей» Струпанова и с помощью других влиятельных лиц, Геннадий Викторович создал собственную тайную империю из «своих» людей во всех подразделениях милиции области, используя их для выполнения задач, важных для него лично. Венцом его творчества стало тайное подразделение убийц, которые знали только друг друга, задания получали по телефону, позже – через Интернет, и финансировались в размерах, исключающих всякое желание задавать вопросы. В нужный момент Носковский поставил перед криминалитетом новые, более жёсткие условия сотрудничества, причём для ряда авторитетов, заранее запланированных им к ликвидации, эти условия были совершенно неприемлемыми. Не принявшие новых условий стали исчезать и погибать при неизвестных обстоятельствах. Кривая раскрываемости поползла вниз, но это был как раз тот случай, когда статистика противоречила реальным общественным отношениям. Законность и правопорядок в городе укрепились, и новый зам был отмечен правительственной наградой. В общей массе нераскрытых «бандитских» дел канули в Лету непонятная смерть слишком ретивого оперативника из района и самоубийство корреспондента местной газеты, слишком активно интересовавшегося доходами и расходами городской администрации. В свою очередь, Струпанов не оставался в долгу. Именно с его подачи встал вопрос о почётных проводах на пенсию действующего начальника ГОВД, орденоносца и ветерана, достойного всяческого уважения и заслуженного отдыха. Носковский, естественно, занял его место, а Струпанов почему-то не очень удивился, когда вскоре после этого был до полусмерти избит неустановленными лицами народный депутат, который последнее время неохотно делился своими доходами с исполнительной властью. И хотя нераскрытие этого дела легло тёмным пятном на репутацию нового начальника милиции, на фоне общей его успешности оно как-то быстро поблекло и вскоре исчезло вообще.
Носковский ответил не сразу, а когда, наконец, взял трубку, то долго сопел в неё, что-то жевал и громко глотал у микрофона.
- Да понял я уже, что ты ешь, - нетерпеливо сказал Струпанов. – Я, собственно, звоню – сказать, что приехал Астахов Мишка, из Москвы.
- Я обедаю, - сердито сказал Носковский. – Даже в кабак сходить некогда… Ну, приехал. И что с ним дальше делать? Казнить будем или миловать? Я ведь, ты знаешь, с ним был не очень…
- Что-то мне в нём не понравилось. Не пойму – что. Знаешь, не люблю я эти визиты из столицы. Хоть она нам уже и не столица, но всё-таки. Давай на выходных встретимся, посидим. А там и ты приглядишься. У тебя же нюх.
- Если уж так, то надо не посидеть, а оттянуться по полной программе. Пусть ох..ет от впечатлений, тогда и рассмотреть его будет легче.
2. Договорится с хозяином машины оказалось делом нескольких минут. Слушая в трубке слабый, хрипловатый голос, я сразу уловил бессильные вибрации разбалансированного, зависимого сознания.
- Да, - сказал голос. – На неделю… По полтиннику в день.
Через полчаса я подъехал на такси в район одноэтажных построек, непонятно поименованный сектором, хотя никакой связи с этой геометрической фигурой заметно не было. Глухой, выбеленный извёсткой забор, железная калитка, распахнутая настежь, и зелёные гаражные ворота. По верху забора красиво вились виноградные лозы с тронутыми желтизной листьями. Над ними в глубине двора возвышалась крытая железом зелёная крыша одноэтажного дома. Многие дома и дворы в «секторе» были похожего бело-зелёного тона, и это создавало ощущение какого-то объединённого покоя и уюта. От калитки к дому вела выложенная крупной плиткой дорожка. Сквозь трещины плиток торчала трава. Ограждавший дорожку низкий заборчик был местами сломан, а расположенный за ним огород запущен. Несколько перезрелых помидоров на одеревеневших стеблях и пара кочанов капусты едва просматривались среди бурьянных зарослей.
Зелёную дверь открыл мужчина лет сорока в растянутой майке и старых спортивных штанах, пузырями обвисших на коленях.
- Это вы звонили?
Обмётанные белым налётом губы, отёчное, тёмное лицо, розовые, словно подёрнутые слезой, белки глаз, застарелый запах алкогольного перегара.
- Да, я насчёт машины…
- Вам подходит по полтиннику в день?
К концу фразы голос упал, словно кончались последние силы. Его качнуло, дёрнулась щека. Человек болезненно сморщился, хрипло кашлянул в кулак.
- Да, подходит. Я же говорил.
- Вы это… Доверенность сможете сами оформить. Я болею.
- Вы подпишете – я заверю…
Не вмешиваться, напомнил я себе, главное правило наблюдателя. Любые сторонние действия могут помешать. Водянистые, мутные зрачки бегают, не пускают в себя. Не просто похмелье, тут нарушение психики, в первую очередь, и зависимость, но не просто от химического алкоголя. Принято называть это просто – алкоголизм. Как принято отбрасывать в диагноз шизофрении многие непонятные деформации человеческой психики.
- Аванс…, - человек кашлянул и снова поморщился. На мгновение я ощутил, как ему плохо. Припекало в желудке, саднило горло и, главное, голова не просто болела, а трещала и грозила лопнуть… и слабость, так бы лёг и не вставал, если бы не знал, что это не поможет.
- Конечно, за неделю – триста пятьдесят.
Я поймал и зафиксировал бегающие зрачки, радужка раздвинулась, как грязная занавеска… тёмный фиолет… несложное переплетение ментальных зависимостей… воздействие… Я быстро нашёл и стал растворять мутное пятно… Нить лопнула… Человек вдруг ослаб, пошатнулся, крепче ухватившись за дверь. Мгновенная бледность лица, бисер пота на лысеющем лбу. Он глубоко вздохнул и вдруг улыбнулся.
- Ф-фу-у! Вроде полегчало… Да что мы тут стоим? Проходите.
В небольшой прокуренной комнате с провисшим потолком он сбросил локтем со стола какие-то огрызки и твердеющей рукой написал доверенность.
- Пошли, машину покажу.
Мы прошли вдоль дома мимо запущенных грядок к экономно маленькому гаражу. Железные, тронутые ржавчиной ворота были приоткрыты. Я потянул за створку и петли неожиданно пронзительно свистнули.
- А, чёрт! – пробормотал хозяин, щупая карманы. – Ключи забыл, от машины. Я сейчас.
Он повернулся и поспешно пошёл назад. Я открыл ворота пошире, и в это время в глубине гаража, позади косо поставленной серой «шестёрки», резко метнулось что-то тёмное и в следующий момент, гремя какими-то банками и нечленораздельно взвывая, на свет вылетел человек в засаленном комбинезоне с монтировкой в руке. Перекошенное грязное лицо с подбитым глазом и запёкшейся кровью в углу рта, лохматая голова, безумный взгляд… Я отскочил. Монтировка неожиданно точно и сильно рассекла воздух там, где я только что стоял, и человек, по инерции пролетел вслед за ней, неловко упал и покатился по земле. Поднявшись, как сломанная игрушка, он, с трудом волоча ноги, потащился со двора. Это, конечно, могло быть случайностью, непредсказуемой вспышкой больного сознания. Псих какой-то – так, наверное, подумал бы Астахов. Но я подумал иначе.
Хозяин вернулся, позвякивая ключами. Он заметно повеселел и перестал концентрироваться на своём нездоровье. Майка его была заправлена в штаны, и поверх неё он набросил на плечи довольно чистый пиджак. Двигаясь вдоль стены дома, хозяин несколько раз останавливался вырвать сорняки у дорожки, поправить столбик изгороди, отфутболить в кусты горку собачьего кала. У него появилось чувство стыда за свой заросший бурьяном огород, облезлый фасад дома и собственную запущенность. Теперь он старался решительно проявить свою дееспособность.
- А кто это тут у вас был? – поинтересовался я.
- Кто?
- В гараже, какой-то ненормальный. С фонарём под глазом и …
- А! Это Лёшка, сосед. Его когда жена выгоняет, он приходит ко мне в гараж спать. У него давно крыша поехала на этой почве, - хозяин пощёлкал себя пальцем по горлу. – Но он не опасный…
Он не опасный, подумал я, пока не попадёт под опасное влияние. А уж оно легко и с удовольствием использует вот таких, не опасных.
Машина была в приличном состоянии, но я чувствовал неуверенность двигателя со старым, давно не чищеным карбюратором, обгорелыми свечами и засорившимся бензонасосом. Выбравшись из частного сектора, я завернул на первую попавшуюся станцию техобслуживания. В маленьком дворе с тремя ангарами было тесно от старых, полуразобранных машин. Все механики были заняты, копошась в их развороченных внутренностях, и я предложил хозяину станции заплатить по срочному тарифу, но чтобы только машиной занялись сейчас же. По внутренним правилам предприятия в таком варианте не было ничего неправильного. Машиной тут же занялся механик, бросив другой срочный заказ, и деньги от меня тут же приняли без всякого оформления. Мастер, сунул их в карман, даже не пересчитав. Таким образом нарушался установленный государством порядок финансового оборота. Но большинство населения попросту не ассоциировали себя с государством и при каждом удобном случае уклонялись от внесения части своего заработка в бюджет. И это несмотря на то, что бюджет этот формально был призван расходоваться на всеобщее благо державы, а следовательно и каждого его члена в отдельности. Но никто в это всерьёз не верил. Для механиков СТО всеобщее благо, да и само государство были понятиями абстрактными, не имеющими отношения к их реальной жизни.
Ремонт занял минут сорок. После замены карбюратора, свечей, прерывателя и бензонасоса, мой механик заявил, что тысяч на пятьдесят хватит. После ремонта машина пошла свободнее. Я чувствовал облегчение во всех её механизмах и агрегатах, каждый из которых теперь получал то, что ему требовалось, и работал, спокойно выполняя свои функции, не перенапрягаясь.
Я лихо подрулил к тёткиному дому и только теперь заметил, что если поставить «шестёрку» около подъезда, то объехать её другие машины не смогут. Асфальт во дворе состоял в основном из дыр и старых латок, которые быстро превращались в новые дыры. Ремонтом здесь, похоже, не занимались очень давно. Маневрируя между ям и колдобин, я отвёл машину за дом и припарковал там на небольшой площадке для сушки белья. По обе стороны её торчали столбы с наваренными сверху крючками. По назначению площадка, похоже, не использовалась давно. Несколько столбов, вообще было вырвано чьей-то хозяйственной рукой и унесено, а на остальных сквозь потерявшую цвет, облупившуюся и местами отвалившуюся краску победоносно рыжела ржавчина.
У тёткиного подъезда на лавочке сидели две старушки классического вида (платочки под подбородок, шерстяные кофты и домашние тряпочные тапки) и мужчина в потрёпанной куртке и футболке с надписью «Now or never». Все трое с любопытством проводили мою машину до места парковки, после чего автоматически переключили внимание на меня. Под конвоем их взглядов я запер машину и пошёл к подъезду.
- Я извиняюсь, - сказал мужчина, когда я поравнялся с лавочкой. – Это вы и есть московский гость Глафиры Николаевны?
Ему было далеко за пятьдесят и, похоже, он принадлежал к той категории балагуров, которые веселят честную компанию. Небольшого роста, слегка сутулый, он как будто поглядывал на собеседника снизу-вверх. Но в этом не было никакой приниженности, наоборот, его глаза, прищуренные и насмешливые, и добродушная улыбка как бы показывали, что он многое понимает и даже как-то сочувствует людям, с которыми свёл его случай. Водевильно приподнятые брови, казалось, тянули за собой верхние веки, придавая лицу удивлённо-несерьёзное выражение, как будто он в душе веселился глупости собеседника. Несерьёзность лица подчеркивалось неритмичными жеваниями, отчего нижняя челюсть, поросшая седоватой, словно припорошенной пеплом бородкой, двигалась по-коровьи из стороны в сторону.
- Да, её племянник, - ответил я. - Из Москвы вот… Михаил.
- Очень, очень приятно, молодой человек.
Мужчина заулыбался, привстал, и как-то само собой произошло рукопожатие. Он снова сел, чуть в сторону и увлекая меня за собой. Старушка слева подвинулась, и я оказался между ними.
- А меня называй дядя Коля. А это Мироновна и Петровна. Лучшие умы нашего двора. Ты надолго к нам?
Он как-то сразу перешёл на «ты», и это не прозвучало грубо или невежливо – весь уклад поведения дяди Коли вообще исключал такие понятия.
- На недельку, может, чуть больше. Посмотрим, - сказал я.
- Это хорошо. Ну, и как там у вас в Москве?
- Да, ничего. Жить можно. А что именно - как?
- Меня главным образом интересует духовный аспект современных мегаполисов. И не только Москвы, а вообще.
Дядя Коля посмотрел на меня искоса, прищурив один глаз. При этом уголок рта у него приподнялся, и получилась лукавая ухмылка. Так насмешливо смотрят на недоумка, стараясь определить степень его глупости и заранее прощая её. Нужно было попасть в тон его полушутливой манере.
- Колька у нас философ, - сказала Мироновна.
- Психолог, - поправил дядя Коля.
- Пшихопат, - шепеляво добавила Петровна, прикрывая рот морщинистой ладошкой. Позже я узнал, что зубы она не вставляет и не носит протезов принципиально в знак протеста против слишком высоких для пенсионеров цен.
- А что, есть такой аспект? – спросил я.
- А как же?!
- Ну, что вам сказать, - осторожно начал я. – Мне кажется – духовность сейчас видоизменяется, и не только в больших городах.
Мимо нас в подъезд прошёл худощавый человек в мятых штанах. Больше ничего рассмотреть я не успел, только почувствовал горьковатый запах пропотевшего, давно не мытого тела.
- Вот вам аспект, - сказала Мироновна, кивая ему вслед. – Будьте знакомы: Арданов – бывший профессор и бывший алкоголик. Слишком много думал, философствовал, искал истину, теперь сидит на торпеде… Вот вам и вся духовность.
Дядя Коля закурил, как-то особенно сильно на вздохе затянулся и выпустил дым тугой струёй. Потом он заговорил, как будто сам с собой, не заботясь, слушают его или нет.
- Не бывает бывших алкоголиков и бывших нарков или сумасшедших. Все мы отмечены. Если ты алкаш или сошёл с ума, то это насовсем. Можно, конечно, всякой там терапией как-то довернуть что-то до стандарта, но что он – этот стандарт – никто же и сам не знает! Да я и сам не хочу стандартов. Лишать себя того, что ты с таким трудом, с мучениями пережил, прочувствовал и понял, нельзя, да и не надо.
- Глянь – разоткровенничался, - скептически произнесла Мироновна. – Щас философствовать начнёт.
- Он у наш шам иж этих, - Петровна пощёлкала себя пальцем по шее справа.
Дядя Коля, казалось, не услышал. Он достал из-за пазухи плоскую фляжку и молча качнул ею в мою сторону. Я также молча отказался. Сохраняя на лице задумчивое выражение, как бы прелюдию к последующему вступлению, он со скрипом отвинтил пробку, сделал глоток, кашлянул и поднял вверх палец, словно указывая в небо.
- После этого таким, как раньше, человек может казаться только снаружи, потому что внутри его понятия меняются, но, как говорят врачи, это не опасно для окружающих. И тогда видится многое по-разному: кому правдивее, ближе к реальности, кому – вообще какой-то бред. А потому что нет одинаковых мозгов, а значит, нет одинаковых отражений, каждый видит и понимает по-своему, а если ещё и мозги набекрень, так и вообще – тысячи вариантов. Но видение меняется…
- Ты «Матрицу» смотрел? – спросил он после нового глотка. - Первую? Так вот идея там неплохая. Только на самом деле всё иначе. Мы-то все видим окружающее вроде бы правильно. В физическом смысле – ну там предметы, людей видим реально. Говно от мяса отличить можем. Но и только. Потому, что нам так мозги засрали, что всё остальное говно мы начинаем принимать за мясо. Нам говорят: «Ах, какая политика!», мы-то знаем, что это говно, а постепенно начинаем сомневаться. Нам говорят: «Ах, какая музыка!», мы опять таки подозреваем, что это говно, а начинаем верить. Нам подсовывают всякое говно и говорят: «Это красиво, вкусно, полезно, интересно!», и мы верим, любуемся, жрём, читаем и смотрим. А главное – это когда нам говорят, что нам нужно, а что нет. И мы верим! Ешьте, пейте, богатейте, бейте жизнь без промаха, «один раз живёшь и что можешь от жизни берёшь»! Деньги, бл…ство, шмотки! Власть! Слава! Всё это стадо золотых тельцов! Скотоводы, мля!
- А кто же виноват, дядя Коля? Кто вам мозги-то засрал?
- «Вам»? А тебе, значит, нет? А шо там у вас балакають за Крым? – он вдруг заговорил на популярном суржике.
- А шо? – я попытался уточнить.
- Що треба його в хохлив зибраты, бо Крым – то Россия?!
- Е такы балачкы, так воны, мабуть балачки и е?
- Может быть, может быть, - протянул дядя Коля.
Он снова посмотрел на меня с тем странным выражением, которое улавливал я у тётки и некоторых других женщин, и вздохнул.
- Может у тебя мозги и не засраны. Ну, тогда и с тобой что-то не так.
Дядя Коля задумчиво пососал забытую сигарету.
- Он как заведёт – не остановишь, - вмешалась Мироновна. – Чё парня задёрживаешь, трепло? Его, может, Глафира ждёт. Ужинать.
- Да, что это я?! Ладно. Приятно было познакомиться, молодой человек. Может ещё когда и поболтаем.
Вмешательство Мироновны было некстати. Хоть дядя Коля и сбился с темы о мировосприятии алкашей, я с интересом послушал бы его мнение о скотоводах золотых телят. Но для этого ещё было время. Я попрощался и вошёл в подъезд. Тётка стояла на верхней лестничной клетке и, похоже, собиралась спускаться дальше. Она была в комнатных тапочках и вытирала руки о передник.
- А я спасать тебя иду, - сообщила она. – Вижу эти самосуды тебя в оборот взяли. Они кого хочешь заговорят до смерти. Ещё и в спор втянут.
- Да, нет, тётя Глаша. Все нормально. Интересно даже было познакомиться. Особенно этот дядя Коля.
Я взял тётку под локоть, и мы стали подниматься на свой этаж.
- Да, Николай – мужик мудрый, - она понизила голос. - Когда не запивает. А тогда на него находит. В прошлом году две недели лечился от белой горячки.
Через тёмный тамбур, уже пропахший свежим тёткиным борщом, мы прошли в квартиру. Здесь к аромату борща присоединились свежие запахи трав. На подоконнике и крыше холодильника зеленели вымытые до блеска петрушка, укроп и ещё какая-то трава, кажется кинза. В раковине мокли приговорённые к засолке огурцы. Тётка делала запасы на зиму. Весь вечер она крутилась у плиты, кипятила рассол, дозировала травы, плотно запихивала огурцы в банки, заливала, переливала, сцеживала. От моей помощи она категорически отказалась.
Я ушёл в комнату и позвонил Басику. С ним и Витькой Голубинским мы учились в одном классе, были мушкетёрами, и после школы, хоть меня и унесло в столицу, часто созванивались и встречались в каждый мой приезд. Басик уже пятый год влачил существование женатого человека. Впрочем, тут ему повезло. Анечка – его жена, была всеобщей любимицей в школе, и только капризной судьбе известно, почему это счастье досталось именно Басику. Теперь у них подрастал похожий на маму карапуз Виталик – мой крестник.
Интересно происхождение Басиковой клички. Звали его Сашка Лисовец, но школьные острословы, минуя естественные прозвища, вроде «Лис» или «Лисица», окрестили Сашку «Лисопедом». В последующем, по мере углубления класса в английский язык, он стал прозываться «Bicycle». Но слово звучало слишком претенциозно и труднопроизносимо. Поэтому скоро оно трансформировалось в сторону национальных традиций, и Сашка Лисовец стал прозываться Басиком.
На десятом гудке, когда я уже собирался сделать отбой, трубка ожила и в ней осторожно задышали.
- Алло, Басик! – крикнул я. – Ты что, голос пропил?!
- Кто это? – полушёпотом спросил женский голос.
Я не сразу понял, что это говорит жена Басика – Аня.
- Анька, привет! Это Астахов Миша! Ты что шепчешь, мороженного объелась?
- Миша, это ты? – Аня заговорила громче.
- Эй, старушка. Старых друзей надо узнавать по голосу.
- Мишенька, - голос её, наконец, смягчился. – Узнала, узнала. Ты извини, у нас тут не всё в порядке…
- Что так? Давай, колись. Будем наводить порядок.
На том конце провода завозились, и раздался Сашкин голос. Похоже, моих последних слов он не слышал.
- Привет, Астах, - неприветливо сказал Басик. – Ты в отпуск?
- Ой, ой, ой, не узнаю тебя, Басик. Не хочу больше трубить в эту трубу. Давай лучше встретимся.
- Лучше не встречаться, - словно про себя, пробормотал он. - Запиши мой мобильный.
Он назвал номер и тут же повесил трубку. Я уже начинал понимать, что вокруг Басика закрутился неприятный детектив, и он играет в нём роль потерпевшего, если не жертвы.
- Ты что, боишься прослушки? – спросил я, перезвонив по мобильному.
- Я и сам не знаю, чего боюсь, - мрачно ответил Басик. – Ведь и мобилку могут проследить. Ты, наверное, хотел просто пообщаться, старик?
- А ты думал, я приехал получить ту десятку, что ты у меня занял в десятом классе?!
- Могу отдать.
- Договорились. Приходи к Глафире.
- Нет. Если хочешь, встретимся в городе, на «Утинке».
- Когда?
- Завтра вечером, часов в десять. Нет, послезавтра – в девять.
«Утинкой» мы называли дикий пляж в конце набережной у «ковша». Жилые дома старого города вплотную подступали здесь к морю. Они обросли самовольными постройками: сараями, гаражами, самодельными душами и палисадниками. На оставшейся незастроенной лужайке, поросшей дикой травой, местные жители загорали рядом с сохнущим на проволоке бельём, а когда белья не было, развешивали на ней свои полотенца. К «утинке» было несколько выходов – из лабиринта прилегающих дворов, с набережной и от заброшенного мясокомбината. Поэтому там часто «забивала стрелки» местная шпана.
Я пошёл на кухню очередной раз предложить тётке свою помощь и снова был отвергнут.
- Ты кому звонил? – поинтересовалась она.
- Басику. Что-то с ним не в порядке. Испуганный какой-то, не знаешь чего?
- Нет, я ж говорила. Его почти не видно.
В нашем тамбуре раздались шаги, какая-то возня, бормотание и женский вскрик: «Да пошёл ты … , мудак!». Несмотря на откровенную грубость, в голосе женщины слышались слёзы. Казалось, ругательством она старается придать себе мужества, и это ей не очень удаётся. Неразборчиво выкрикнул что-то пьяный мужской голос, хлопнула дверь тамбура, открылась и закрылась дверь соседней квартиры. И всё стихло, но я знал, что соседка сейчас плачет, прислонившись спиной к стене, запрокинув голову и не вытирая слёз.
В свой прошлый приезд года два назад я узнал, что в соседнюю квартиру вселилась молодая семья и что у них что-то там не ладится. Но сам я никого из них даже не видел.
- Вот они, кобели проклятые, - как-то про себя пробормотала тётка. - Бедная девочка…
Тётя Глаша присела на табуретку и сокрушённо покачала головой.
- Это Инга, моя соседка, - пояснила она. – Одна живёт. С мужем разошлась… Ты смотри, Михаил! – закончила она неожиданно.
Её рука с поднятым указательным пальцем угрожающе качнулась в мою сторону. От сочувствия к ближнему тётка тут же переключилась к защите ещё более близкого.
- А я-то что?! Бедная девочка что, обидит большого мальчика?
- Сам знаешь чего. Смотри, Михаил, держись от неё подальше.
- Да ну вас, тётя Глаша. Давайте лучше помогу что-нибудь.
- Отстань!
Я снова ушёл в комнату и выключил ненужный телевизор. Теперь, когда определилась цель, нужно действовать. Этому не должны мешать ни чужие, ни мои собственные проблемы. Хотя моих собственных проблем в этом мире пожалуй больше не осталось. Я был частью огромного, колоссального плана... На сегодня программа, кажется, выполнена. Завтра – нотариус, потом Севастополь и... В голове больно тренькнуло, словно порвалась ещё одна струна... Наверное, не стоит задумывать далеко вперёд... Масштабы... Пока не по силам...
3. На следующий день после завтрака я вышел во двор, чтобы ехать к нотариусу, и увидел, что с моей машины кто-то снял «дворники». Большой беды в этом не было, чистое небо не обещало дождя, жаль было только терять время. И ещё я знал, что местные гаишники с удовольствием штрафуют водителей с разными мелкими неполадками в машинах, а уж отсутствие стеклоочистителей, которое сразу бросается в глаза, могло вызвать их искреннее огорчение, что потребовало бы немедленной компенсации.
- Вот суки, - сочувственно сказали сзади. Сосед Тимофеич, которого я только один раз случайно встретил у подъезда, остановился за моей спиной. – Вы лучше не оставляйте её на ночь. Ставьте на стоянку. Тут развелось нынче сволоты. Не столько украдут, сколько поломают.
Он не глядя, протянул мне руку и пошёл вокруг машины.
- Вот и замок поцарапали. Это пацанва, тинейджеры, ити их мать. Серьёзный вор на такое не пойдёт. Или бомжи. Развелось пьяни. Тянут, что попало.
- А где тут поблизости новые купить?
- Да на базаре, рядом, - он усмехнулся. – Поспрашивайте у барахольщиков. Может вам ваши и продадут.
Так, наверное, и надо было сделать, но я решил сначала заняться всё-таки главным.
В приёмной нотариуса, вернее в узком коридорчике с десятком стульев вдоль стены, ожидало пять человек, и мне захотелось понаблюдать. Задание непосредственно изучить образ жизни, мышление и психологию людей сначала казалось мне излишним, но чем больше я обращал внимание на странности их мышления, тем интереснее становилось. Например, поражала способность людей проводить время бесполезно, и даже во вред для себя. Полчаса сидения в этой очереди были заняты вдыханием несвежего воздуха, переживанием негативных эмоций и, главное, - это время проходило в бесполезных тревогах и скачк;х мыслей: не нужных, не приносящих удовлетворения и не дающих результата. Сосед справа – потный крепыш с голым черепом и жёлтой цепью на волосатой груди, туговато пытался высчитать двадцать пять процентов денег от полутора тонн хамсы, а когда проходившая мимо дама задела юбкой его колено, стал почему-то думать о том, как с ним «разберутся», если он вовремя не возвратит заём. При этом крепыш вспотел ещё сильнее. Дезодорант у него подмышками не мог перебороть этого запаха и маленькая, сухая дама в застёгнутой под горло кофточке, сидевшая от него по правую руку, приложила к лицу надушенный носовой платочек. Однако, при этом она не перестала думать о каком-то Николае и его умелости в половых сношениях. Мыслеформы, которые она при этом использовала, никак не соответствовали суровому выражению её лица и строгой внешности. Впрочем, они быстро сменились мыслями о невыплаченном кредите, потом, без всякой видимой связи, о соседке Серафиме, мерзавке, не возвратившей старый долг…
Интересной чертой человеческого несовершенства, причём чертой укоренившейся, привычной, было рассеянное внимание. Люди, в подавляющем своём большинстве, не могут сосредоточиться на каком-то одном предмете или явлении, держаться одной мысли долгое время подряд. Мысль о чём-то определённом постоянно прерывается, диверсифицируется посторонними воздействиями, перебивается набегающими ассоциациями, дробится, перескакивает с объекта на объект. В памяти Михаила Астахова это качество хорошо иллюстрировал рассказ Эдгара По, в котором некий Дюпен, наблюдая за своим спутником, угадывал ход его мыслей в зависимости от случайных местных воздействий. Удивительно, что качество это не расценивается людьми, как отрицательное, и воспринимается, как нечто неизменное, неизбежно данное раз и навсегда. Лишь отдельные личности, часто случайно или в силу соматических особенностей или психических отклонений бывают способны к сосредоточению и управлению процессом мышления. При этом на Земле имеется достаточно учений, направленных на дисциплинирование ума и реализацию его потенциалов. Но большинство людей относится к ним скептически, причём скепсис этот чаще всего обусловливается простой ленью, инерцией мышления и подсознательной боязнью перемен.
Очередь двигалась медленно. К тому же постоянно находились люди, имеющие какое-то необъяснимое право на внеочередной приём. С застывшими лицами, не глядя на очередь и словно не видя её, они проходили по коридорчику, не стучась входили в кабинет и оставались там долго после ухода очередного клиента. Очередь почти осязаемо источала свою неприязнь к такому посетителю, но обычно молчала или вполголоса выражала негодование внутри себя. За полтора часа моего жидания в очереди открытый протест проявился только единожды, да и то безрезультатно. Подошло время моего бритоголового соседа справа. Он уже начал нетерпеливо переступать ногами и тереть ладони о колени джинсов, когда появился очередной внеочередник. Он был как-то странно похож на моего соседа, только череп у него был выбрит чище и цепь на расстёгнутой до живота рубашке была толще. Чувствовалось, что на пути, которым движутся к своему счастью эти люди, второй достиг несколько более ощутимых результатов. Мой сосед вскочил со своего стула и сердито заявил о своих правах. Он сказал что-то вроде: «Куда? Ща вааще моя очередь!» Но его оппонент оказался подготовленным к подобной ситуации. Его лицо ещё больше посуровело. Как-то сразу стало ясно, что в кабинет он пройдёт всё равно, даже переступив через своего соперника.
- Мне назначено! – произнёс он не подлежащим возражению голосом и, посмотрев на часы, добавил, - На полвторого.
- Ничо не зна-а…, - начал было оппонент, но уже как-то неуверенно, будто осознав непобедимость соперника, и тут же был оттёрт в сторону его твёрдым плечом. Он сел на свой стул перед закрывшейся дверью, обескураженный и обиженный, раздражённо мотая головой и беззвучно шевеля губами.
Наконец, пришла и моя очередь. Небольшой кабинет с двумя окнами на улицу был обставлен в сугубо деловом стиле. Только журнальный столик и два кресла в углу сообщали ему какой-то уют, хотя ваза для цветов на столике была пуста и сам столик покрыт пылью с мазком чьего-то пальца посередине. Основное пространство комнаты занимал обширный письменный стол. На нём лежали стопки документов, толстые сборники законов, какие-то канцелярские приборы и стоял плоский стильный для того времени монитор. Очень деловая женщина за столом была в таком тускло-строгом костюме и носила такое безразлично-отсутствующее лицо, что её половая принадлежность как-то скрадывалась и представить её в какой-либо другой роли, кроме нотариуса, было невозможно. Она с первых слов оценила ситуацию в конкретную сумму, но не спешила её называть. Сделав изумлённое лицо, нотариесса с некоторым даже возмущением поинтересовалась, как только людям приходит в голову заверять двустороннюю сделку при отсутствии одной из сторон. Как и в контакте со Струпановым, я почувствовал щупальца, которые метнулись ко мне и завибрировали, определяя, насколько простой с виду джинсовый костюм и кроссовки незнакомой фирмы характеризуют финансовое положение клиента и не есть ли он переодетый проверяющий.
Одновременно я обнаружил в её сознании десяток способов обойти законы. Люди создали такую сложную бюрократическую систему правовых предписаний различного вида и силы, такое количество правил, инструкций, разъяснений и комментариев, что сами запутались в этом клубке. Всего законодательства никто толком не знал и знать не мог, потому что оно постоянно менялось, дополнялось подзаконными актами, подменялось устными распоряжениями и практикой применения на местах. В результате всегда можно было найти, если не совсем законный, то во всяком случае, ненаказуемый способ применить законодательство в желаемом направлении.
Но главное, что сейчас волновало нотариессу, было непонятное ослабление оргазма, которое она чувствовала последнее время, несмотря на смену любовников, а может быть как раз поэтому, а этот Артур вообще отказался сделать ей «куни»…, попробовать ещё или сходить к сексологу…
С видом оскорблённого достоинства нотариесса стала перекладывать какие-то бумажки на столе, однако указывать мне на дверь не спешила. Вы же понимаете, что это грубейшее нарушение закона? Конечно, сказал я, однако иногда возникают разные проблемы и не бывает ситуаций, из которых умные люди не нашли бы выхода. Быстрый взгляд из-под очков и удар щупальца, прямой, как на ринге. Цифра в её голове увеличилась на треть. Таких денег у меня не было. Я поймал взгляд женщины и больше его не отпускал.
- Ах, извините! Вот и хозяин. Вечно опаздывает.
Я положил доверенность и документы на стол. Нотариесса уже с полным безразличием приняла их и кивнула пустому месту, где должен был стоять владелец машины. На регистрацию ушло три минуты. Может быть, у неё немного поболит голова и возникнет некая амнезия по поводу записи в регистрационном журнале, но это не опасно.
Интересно, что в своём сознании юриста она не могла не понимать незаконности многих ранее совершённых ею «нотариальных» действий. Но это понимание, вместе с таким регулятором человеческой психики, как совесть, были давно вытеснены у неё глубоко в подсознание.
«Совесть у людей, - говорил Координатор, - это субъективный подсознательный процесс, врождённое природное свойство, не производное от других элементов….».(;) В памяти Астахова я нашёл прекрасный литературный пример последствий вытеснения совести в подсознание. В романе «Иметь и не иметь» Хемингуэя престарелый миллионер никак не может уснуть в своей роскошной яхте, потому что его одолевают мысли о товарище, которого он предал из-за денег, и даже не столько из-за денег, сколько из-за азарта биржевых состязаний. Он не может уснуть, потому что его мучит память о брошенных женщинах, погубленном друге, прошлых мошенничествах и пострадавших из-за них людях. Раньше он легко вытеснял совесть с помощью алкоголя, секса, авантюрных приключений, но теперь, когда здоровье уже не позволяло ему всего этого, когда врач заявил, что любая доза алкоголя может стать для него смертельной, он оставался наедине со своими мыслями, и это неизбежно открывало выход для вытесненной совести. Кстати, не исключено, что и многочисленные телесные болезни, которыми он страдал, тоже были следствием этого вытеснения.
Из нотариальной конторы я поехал в ближайшее интернет-кафе на улице Маркса. Керчь была отдалённым от центра городом и не слишком торопилась переименовывать свои улицы, как это происходило в нервных, быстро меняющих приоритеты столицах. Карл Маркс был одной из инфернальных личностей, проповедовавших хитросплетённую теорию совершенствования человеческого общества, которая была довольно оригинальной, но совершенно не учитывала психологического фактора, и поэтому оказалась неприемлемой на практике.
Сайт «копателей» в Интернете «завял» и содержал публикации и полемику годичной давности. Ничего нового для себя я не нашёл, хотя были интересные замечания, а Севастопольская турфирма «Вселенная», на лету подхватив сенсацию, уже предлагала экскурсию к Крымской пирамиде. Обсуждения были довольно скупые и почерпнуть из них было нечего. Больше всего мне понравилась запись, видимо, одного из участников раскопок: «На глубине 9,8 метра нашли литую структуру и посчитали, что это ребро пирамиды. Начали бить кувалдой. Сверху. Били неделю. В итоге пробили трещину наконечником отбойного молотка (нарвались на выход верхнеюрских известняков, сам знаешь какие они бывают, тупят даже альпинерские шлямбура). Долбежку продолжили…».
На других страницах обсуждения Крымских пирамид прекратились примерно в то же время. В общем-то это было мне на руку. Я уже отметил, что сенсации подсовываются людям часто и живут недолго. На смену кровавой бойне футбольных фанатов тут же приходят «достоверные», научно подтверждённые сведения о скором конце света, которые тут же вытесняются беременностью самой толстой женщины в мире или полемическими сражениями вокруг возможной «чёрной дыры» в адронном коллайдере, что, в свою очередь, забивается скандалом вокруг развратного поведения каких-нибудь поп-звёзд или знаменитых министров. Новости, выдумки и сплетни сменяются с заданной кем-то скоростью, которая не позволяет людям до конца осмыслить каждую из них. В результате этот инфопоток идёт как бы параллельно обычной жизни людей и перестаёт вызывать у них соответствующую реакцию. В этом потоке растворяется много действительно нужной для человека информации, но попытки отдельных групп и единиц акцентировать на них внимание масс, как правило, оказываются напрасными.
Мне повезло: по дороге никто не придрался ко мне из-за «дворников», но долго испытывать судьбу я не собирался и после нотариуса решил заехать на базар. Наши базары хороши тем, что, независимо от их специализации, на них можно купить всё, что угодно. Поэтому старые названия «сенной», «овощной» или «рыбный» давно утратили своё значение. Я позвонил Глафире спросить, не нужно ли чего к обеду.
- Да, не надо ничего, всё у нас есть. Ты когда будешь-то?
- Через часик. Может фруктов каких, винограда?
- Да что ты, Миша. Какой сейчас виноград? Купи лучше кефиру. Я блинки сделаю. Кстати, звонил тебе Струпанов Васька, просил перезвонить.
Я не успел спрятать мобильник, как он заиграл.
- Ну, наконец-то, - после паузы раздался в аппарате голос Струпанова. Было непонятно, обращается ли он ко мне или продолжает разговор с кем-то другим.
- Привет, - сказал я. – А откуда ты знаешь…?
- Ну, я всё-таки почти мэр, - хохотнул он. – Слушай, мне сейчас некогда. Я коротко. Тут в воскресенье пикничёк намечается, у моря, так сказать – на лоне. Ты Генку Носковского помнишь? Ну, этот второгодник с усами. Да. Он теперь начальник милиции – я тебе говорил. Хотел бы с тобой встретиться. Десять лет не виделись. Ну что, о'кей? Я за тобой заеду, в восемь. Годится?
Он проговорил всё это быстро, не давая мне ни подумать, ни спросить. Но выходило как-то так, что отказаться я не мог, да и отказываться было бы глупо.
- Годится, - сказал я. – Что прихватить?
- Да, ничего не надо. Захвати только плавки. Может, мырнём по-пьяни! – он снова хохотнул и отключился.
Генка Носковский, насколько я его помнил, был незаурядной личностью. Второгодник с туповатым выражением лица и неожиданно цепким, проникающим взглядом. Мне иногда казалось, что у него какая-то особенная форма аутизма, позволяющая по-своему воспринимать реальность и действовать тоже по-своему, даже вопреки установленным нормам и правилам. Ко мне он относился с рассеянной дружелюбностью, как будто не принимая всерьёз, но Струпанова, сына влиятельных родителей Носковский сразу поставил над собой и, сколько я помнил, не менял этого статуса, оставаясь нужным, почтительным и внимательным слугой.
Похоже, предстояло что-то забавное. Я сопоставил всё известное нам с Астаховым о «пикничках» такого рода в среде мэров и начальников милиции и смоделировал особнячок на живописном бережку в закрытой для простых смертных зоне, рыбалку, стрельбу по бакланам и чайкам, неизбежное употребление спиртного, обильная еда, сауна и, скорее всего, «девочки». Отказаться от всего этого или от части сомнительных удовольствий «элитариев» не хотелось и не следовало. У меня вдруг стало возникать и быстро укрепилось состояние, свойственное тайным агентам, которые при выполнении секретных заданий были не прочь, для пользы дела, отведать элитного коньячка или получить бесплатное удовольствие от дорогой проститутки, за которую заплатили другие. Агента в такой ситуации не должны заботить этические соображения и возможные последствия, за исключением похмельного синдрома и болей в семенниках. Но и это следует отнести в актив агента, поскольку и то и другое является следствием хорошо выполненного задания. Агент не стремится умышленно к разврату, но неизбежно и часто с удовольствием бывает втянут в его круговорот.
4. День ещё только наливался жаром, окутывая мягким, чуть влажным теплом. Прозрачное небо словно тянуло в себя. Рынок пах молодыми фруктами, персики золотисто-розовыми боками походили на маленькие солнца, сверкали свежеумытые сердечки редиски и стрелы молодого лука, полосатые арбузы демонстрировали желающим свои сочные внутренности. Продавцы старались подать свой товар в лучшем виде, выкладывая наверх первосортные, умытые экземпляры.
Я вышёл с рынка, неся в пакете новые «дворники» и свежий виноград, и уже собирался зайти в гастроном за кефиром, когда невольно обратил внимание на идущего впереди человека. Он шёл, слегка сгорбившись и не глядя вокруг. Маленький и худой, совершенно погружённый в себя, он не видел ни прозрачного неба, ни солнца, ни радостных красок лета. Он устало шёл к своей машине с сумкой, у которой всё время отрывалась ручка. Он чувствовал, что она и сейчас уже подаётся, тянется в потной ладони, и угрюмо думал, успеет ли донести её до багажника. Ещё он с досадой думал, что винограда не купил, ну, и правильно, потому что рано ещё для такого спелого и яркого, как у той торговки, наверняка «кормленный». Травят нас, курвы. А тот алкаш столько запросил за картошку! Надо было сказать ему: такой и цены нет! Жлобы!
Я стал обгонять его, и в этот момент ощутил такой взрыв эмоций, который визуально можно было бы приравнять к вспышке протуберанца средней яркости. Его аура полыхнула красным огнём с раскаляющимися оранжевыми краями. Человечек приостановился, но как-то интересно, как спринтер перед стартом, готовый в любой момент рвануться вперёд. Осознание непоправимого разом выбило из головы его другие мысли, все мысли вообще. Он ошалело смотрел на жёлтый квадрат блокиратора на переднем колесе своей машины, припаркованной поперёк второстепенного выезда с рынка. Тут и не ездит никто! Почему? Что за чёрт?! Конечно, он и раньше видел такие квадраты, но на чужих машинах, и тайно злорадствовал – так им и надо, пусть не паркуются, где попало. Но теперь блокиратор стоял на его машине! Это было немыслимо! Это было из ряда вон… Возмущение, обида, злость и ненависть – вся смесь ярких эмоций придушила и ослепила его, оставив в поле зрения только убийственный жёлтый квадрат.
- Кхх.. Хто? Что?! Кто это?! – сдавленным кашлем вырвалось у него из горла. Ручка как назло в этот момент оборвалась, сумка упала, и из неё выкатились два персика, но человечек этого не видел. Всё больше закипая злобой, он дёрнулся снимать проклятую железку, тут же сообразил, что не сможет, и затравленно огляделся. Из окна остановившейся рядом «Тойоты» на него с любопытством смотрел какой-то тип с наглыми, насмешливыми глазами. На тротуаре напротив, ожидая развития событий, остановился ещё один и тоже стал злорадно пялиться. Блокировщики в синих комбинезонах индифферентно стояли у своей машины метрах в десяти от него. Спокойно курили и высматривали очередную жертву, совершенно равнодушные к чужому горю. Обидно, оскорбительно спокойные и равнодушные. Человечек подбежал к ним и схватил крайнего за локоть.
- А ну, снимай! – крикнул он, задыхаясь от бешенства. – Ты у меня… Я тебя… Порву!
Это слово в контексте с пространным матом он недавно услышал у мусорного бака, где поссорились два бомжа. Теперь оно вырвалось словно само собой, и полностью отражало, если не его возможности, то искренние желания.
- Чего «снимай»?! – с неудовольствием, но спокойно и даже как-то лениво сказал блокировщик, высвобождая руку. – Всё по закону. Вот читайте!
Он ткнул пальцем в борт своего фургона, где крупными буквами был пропечатан какой-то текст. Человечек невидящими глазами посмотрел на синие надписи. Буквы дрожали и расползались. Вздор! Какое дело ему до каких-то законов!
- Снимай эту хреновину! – свирепея зарычал он. – Не имеешь права! Ты знаешь кто я такой? Да я тебя в порошок сотру!
Он был бухгалтером строительной конторы и ещё подрабатывал на полставки в небольшой ремонтной фирме, и фамилия у него была самая обыкновенная – Зюкин, но сейчас это не имело значения. Сейчас он был страшен и готов на всё! Казалось, вот сию минуту он предъявит какое-то жуткое подтверждение своей сверхзначимости, какое-то извергающее гром и молнии очень красное удостоверение, при виде которого блокировщики со всех ног бросятся не только снимать свои оскорбительные квадраты, но и смывать слезами раскаяния оставленные ими пыльные следы. Казалось, следующим действием взвинтившего себя до крайности человека будет отчаянная агрессия. Блокировщик, видимо, тоже заподозрил приближение кульминации. Он повернулся к Зюкину лицом, выпрямился и посмотрел на него сверху вниз.
- Ну, чё ты, дядя? – спросил он почти весело.
Я знал по опыту Астахова и уже из личных наблюдений, как любят люди показывать свою власть и силу над слабыми. Это был атавизм, принесённый из древнего прошлого, когда понятие альтруизма ещё только зарождались в человеческих стадах и отступало на второе место перед желанием выжить. Тогда это было оправдано необходимостью. Любыми средствами победить врага. Из сострадания добить больного или раненного, бросить слабого, чтобы спасти всё стадо. Продержавшись века, этот атавизм особенно ярко проявлялся у людей, наделённых маленькой, но злой властью, дающей право запрещать и ограничивать. Администраторы гостиниц, секьюрити всяких клубов, налоговые инспектора и бюрократы всяких «органов» в прошлом достаточно попортили Астахову кровь. Блокировщик, попавшийся Зюкину, ещё не достиг этой категории, но был близок к тому. Я почувствовал, как в нём возник сладковатый зуд открывающейся возможности безнаказанно проявить себя, унизить и может быть даже ударить другого человека под предлогом исполнения своих обязанностей и самозащиты. Тем более, что человек этот явно был слаб и ярость его никак не соответствовала физическим возможностям.
Если бы нервные клетки, разрушаясь, издавали какие-то звуки, в организме Зюкина стоял бы сейчас оглушительный треск и дребезг. Я чувствовал, как вздуваются его вены, рвутся и разрушаются мелкие кровеносные сосуды. На левой скуле у носа прорезалась ещё одна красная склеротическая жилка. Ещё немного и тронутый некрозом сосуд лопнет, перестанет питать коронарные артерии… Но тут вовремя сработал защитный барьер его психики, перераспределяя и перенаправляя напряжение. Краски отхлынули от лица, и тяжесть, наполнявшая голову, скользнула вниз, в ноги, больно зацепив при этом сердце. Блокировщик стал расти и поплыл куда-то влево, а самого Зюкина повело вправо. Обмякли колени, и мир вокруг перестал быть контрастным. Непроизвольно ища опоры, Зюкин снова ухватился за локоть блокировщика. Тот сделал, было, движение стряхнуть руку надоедливого клиента, но увидел его лицо и испугался сам.
- Ты чего, мужик?! Чё с тобой? Эй, парни! Васька! Тут чё-т не так!…
Он обхватил Зюкина поперёк туловища, не давая упасть, и тот понуро прислонился к его плечу. Мне казалось, будто я сам ощущаю ту огромную усталость, которая навалилась на бедного бухгалтера. Сколько времени своей будущей жизни он потерял за эти несколько минут бесполезного эмоционального взрыва?
После обеда тётка куда-то ушла, а я прилёг вздремнуть. Сон уже начал уволакивать меня куда-то в другую реальность, когда в него неприятно вмешались посторонние звуки. В квартиру нашей соседки Инги кто-то настойчиво звонил. С тех пор, как они с тётей Глашей отгородили свой уголок от лестничной клетки общей дверью, на ней было установлено два звонка – верхний – в тёткину квартиру, нижний – в Ингину. Но сквозь тонкие двери звонки в соседкину квартиру были слышны и у нас, особенно если звонили так сердито и настойчиво. Я неохотно встал, позёвывая, вышел в тамбур и открыл дверь. На пороге стоял невысокий крепкий парень с небольшой сумкой и недовольным выражением лица. Смуглый, с азиатским скулами и большим кавказским носом. Он дёрнулся, было, войти, но сообразив ситуацию, остановился и опустил сумку на пол. В лице и всей повадке его было что-то резкое и напористое. Слегка прищуренные глаза быстро обшарили меня и. видимо, не нашли ничего, заслуживающего внимания.
- Что, нет её? – без предисловий спросил он.
- Не знаю. Я сосед.
- Глафирын родич, что ли?
- Ну, да. А вы кто?
- Да муж я. Её, - он кивнул на дверь нашей соседки. – Или дома нет или открывать не хочет. Мы поссорились…
Он посмотрел в сторону. Говорить нам явно было не о чем. Я чувствовал его безадресное раздражение, которое в любой момент могло обратиться против меня. Но мужчина сдержался.
- В общем, передайте ей эту сумку, как вернётся. Скажите… Да ничего не говорите. Просто, мол, муж принёс и всё.
Он повернулся и быстро сбежал вниз по лестнице. Я ничего не успел возразить, да и вряд ли какие-то возражения были бы приняты. Оставалось только забрать сумку и запереть двери.
Я снова прилёг, но спать уже не хотелось. Я закрыл глаза и сосредоточился на безмыслии. Мягко отодвигая в будущее наползающие мысли, я поймал мгновение пустоты и ухватился за его край, а потом осторожно поместился внутрь и замер там, стараясь не пускать за собой слова и эмоции. Когда не думаешь, многое становится понятным*. Я часто убеждался в этом, выходя из медитации и видя в окружающем совсем другие смыслы, чем прежде, смыслы, не поддающиеся привычным формулировкам. Я выполнял «медитацию в пустоте», но природа не терпит пустоты, и то, чем была заполнена пустота, в которой я находился, и то, что постулировали агностики древности и эзотерики прошлого, проникало в меня простым бессловесным пониманием…
А потом этажом выше ударил громовой раскат перфоратора, крушившего очередную стену и без того обессилевшего дома. Я встал с дивана и посмотрел в окно. Двор, как обычно после обеда был пуст. Дома напротив почти смыкались углами, но в щели между ними был виден пустырь с брошенной посередине стройкой. Мысли невольно вернулись ко вчерашней попытке пересечь этот пустырь одним махом, мгновенно переместившись в пространстве. Сейчас эта мысль не показалась мне такой уж дикой. Я задёрнул шторы, вернулся к дивану и стал смотреть на светлый прямоугольник от солнечного луча, проникавшего в щель между шторами. Он был в трёх шагах от меня… или я был в трёх шагах от него… « не важно, где был я… главное – это – где Я», - неожиданно, моими мыслями, подсказал цензор. Я сделал небольшое усилие, как будто напрягся каждой клеткой мозга и каждой мышцей, посылая энергию вперёд… и оказался в середине солнечного прямоугольника. Это было совсем не трудно. Не потребовалось ни сосредоточения, ни представления об исполненном желании, ни даже самого желания в том виде, в каком оно возникло у меня вчера на краю заросшего бурьяном пустыря. Я просто делал это и сделал.
5. Я подкатил к дому и поставил машину на край бельевой площадки. Двор проводил мой маневр внимательными взглядами и, видимо не нашёл в нём ничего предосудительного. Смотрели ото всюду – из окон, с балконов, с лавочек у подъездов; смотрели по-разному: внимательно или сердито, насмешливо и безразлично, чтобы тут же забыть или отложить на какую-то полочку памяти, а в нужный момент вспомнить и использовать. Наш двор, как большое существо, жил своей органической жизнью. Здесь были свои глаза и уши, и умы вроде дяди Коли, Петровны и Мироновны, были свои патриции и парии. И все они были равны, занимали по дворовым меркам один и единственный уровень. Все были соседями. Бизнесмен Симонович, скупивший все квартиры на своей лестничной клетке, мог нанять горького пьяницу, но хорошего плиточника Семёныча из дома напротив облицевать себе ванную комнату. При этом договаривающиеся стороны называли друг друга по отчеству, и Семёныч вовсе не чувствовал какого-то дополнительного уважения к владельцу четырёх объединённых квартир и своему работодателю. Мог под горячую руку послать его подальше, и это воспринималось, конечно, с неудовольствием, но без каких-либо последствий. Зам начальника какого-то отдела Ипатов был страстным рыбаком, и после удачного лова любил чистить рыбу около своего гаража. Этот гараж, злоупотребляя служебным положением, он поставил около детской площадки на пересечении дворовых дорожек. Двор отнёсся к этому ворчливо, но смирился, как с неизбежным злом. После удачной рыбалки Ипатов основательно устраивался у входа: выносил скамеечку, ведро с водой, ссыпал свой улов в белый эмалированный таз, усаживался спиной к стене гаража и начинал неторопливо орудовать большим охотничьим ножом. Проходившие мимо мужчины нередко останавливались и заводили с ним профессиональные разговоры на рыболовные темы. Для этого, собственно, и устраивались эти демонстративные чистки. Ипатов отвечал немного неохотно, не прекращая своего занятия, но было видно, какое удовольствие доставляют ему эти разговоры, и соседи, даже безразличные к рыбалке, охотно подыгрывали ему и не скупились на комплементы.
Двор жил по своим демократическим правилам. Принципиально беззубая Петровна могла запросто сцепиться с секретарём исполкома «Марипалной», за которой каждое утро приезжала служебная машина. Последний факт тоже неоднократно ставился «Марипалне» в вину, но чаще всего конфликты происходили из-за проблем уборки общей лестничной клетки. Соседки сбились в счёте, и теперь ни одна не хотела начинать уборку первой.
Двор активно обсуждал проблемы подъездных путей и вывозки мусора, несправедливость коммунальных плат и, особенно, события личной жизни соседей. Не проходило дня, чтобы на повестке дня не появилось обсуждение нашей соседки «разведёнки» Инги, той, что прошлой ночью плакала у себя в коридоре. Я ещё ни разу не видел её, но со слов Петровны уже прекрасно представлял себе роскошную распутницу, выжившую из дома мужа – бандита по кличке «Афганец», развратника и алкоголика, и теперь пустившуюся «во все тяжкие» и «в разгул», то есть позволившей себе принять образ жизни, осуждаемый общественностью двора.
- Шлаба на передок, - авторитетно говорила Петровна, прикрывая рот ладошкой. – Вшех мужиков на шебя переташкала.
Насколько я знал, обе эти формулы практически стали пословицами, в определённой степени продиктованными женской завистью. Позже дядя Коля рассказал мне анекдот о женщине, которая жалуется подруге: «Представляешь, у неё муж есть, любовник есть. Так ещё и вчера изнасиловали!»
- Так уж и всех, - сомневался дядя Коля. - Женщине не надо всех. Женщине нужен один, но чтобы крепкий!
- Много ты себе понимаешь, - сказала Мироновна.
- А ты по себе, что ли, судишь, Миронна? Тада тебе видней.
- Болтун – находка для шпиона.
В тот вечер я увидел, наконец, эту Ингу. Мы, в обычном составе сидели в густеющих сумерках и говорили об НЛО. Я незаметно повернул разговор на эту тему, вспомнив очередную газетную «утку» о беременности какой-то американки от инопланетянина. Подобные известия появлялись в газетах регулярно, и стали уже настолько привычными, что люди перестали воспринимать их как сенсацию. Всё было просто. Инопланетяне присутствовали на Земле где-то параллельно с нами, похищали людей для опытов и не хотели вступать с людьми в формальный контакт из-за человеческого несовершенства, которое могло плохо отразиться на других галактических расах.
- Чего тут гадать, - говорил дядя Коля. – Потому они и не показываются, что попади они нам в руки, так мы же их тут же препарировать начнём, чтобы посмотреть, а что там у них внутри и как это можно использовать себе на пользу или другим на вред. Как там у них кишки устроены и нет ли у них случаем в заднице бриллиантов… А изучаем мы известно как, экспериментально. Слышал, как наши в Швейцарии часы кипятили. Эксперимент, мля! А то ещё передерёмся, кому с ними контактировать. Сколько уже про это написано. Говорят: фантастика, фантастика! А это уже не фантастика, а модель вероятности. Нет, правильно, что они официально не объявляются. Куда нам!
Летний вечер пах засыпающими цветами, и немного тянуло чем-то кисловато-горьким от мусорных баков. Оттуда же доносились переливчатые рулады кошачьей свадьбы, а на втором этаже уже начали свою вечернюю перебранку супруги Конюховы. Уличные фонари горели через один и светили в полсилы, но от этого вечерний полумрак был ещё глубже и уютнее, и звёзды в невидимом небе светились ярче и, казалось, они не просто висят на своих местах, а медленно опускаются прямо к Земле, постепенно становясь крупнее и ярче. Я слушал вполуха незамысловатые рассуждения Мироновны о коварстве инопланетян, согласные поддакивания Петровны и насмешливое пофыркивание дяди Коли. Тёплая ночь обволакивала нас, и меня охватила тихая, приятная истома, лёгкое оцепенение, наплывающее изнутри, из глубины очарованной души, которая сливалась с аурой летней ночи, цветущих растений, сидящих рядом людей…
Женские шаги не помешали этому ощущению и влились в него, сделав своей частью. Женщина прошла мимо, бросив безадресное «здрасьте», и скрылась в подъезде. Я успел различить только её раздражение и запах дыма.
- Вот! – констатировала Мироновна. – Собственной персоной. Опять пьяная.
- Да с чего ты взяла? – вступился дядя Коля. – Вяжетесь к женщине из одной только вашей вредности. Не зря вас сатирики высмеивают… Как язвы общества.
- Какие сатирики? Какие язвы? – возмутилась Мироновна. – Ты, Колька, следи за базаром! А то не смотри, что я старая, - так перетяну – мало не покажется!
Дядя Коля хлопнул себя ладонями по коленям и от души рассмеялся. Петровна хрюкнула в ладонь и зашлась дробным смехом. Я тоже засмеялся, хотя и не очень понял почему.
- Тебе, Миронна, нельзя смотреть сериалы, - сказал дядя Коля, - а то ты так скоро совсем на «феню» перейдёшь.
- Это ты у меня скоро перейдёшь на инвалидность, - не унималась Мироновна. – Ишь, придумал – «язва»!
Мне нравились эти вечерние посиделки с дядей Колей и старушками, или только со старушками, если дядя Коля не появлялся. При всей внешней бесполезности и неинформативности их болтовни, в ней ощущалось что-то основательное, уходящее в глубину времени, что-то изначальное, основанное на долгом опыте, несущее в себе свойства всего человечества как некоего целого. Была в них какая-то непоколебимая вера в прошлое, несмотря на трудности, которые они и родные их в этом прошлом пережили. Была уверенность в том, что именно так и никак иначе должна быть устроена жизнь, и что именно они и никто иной оставались носителями этой единственно возможной правды. И это притягивало меня, потому что всякий раз, слушая прибаутки дяди Коли, едкие замечания или глубокомысленное молчание старушек, я словно оказывался на пороге некоего портала генетической памяти людей. Может быть, эта компания была не из лучших умов человечества, но ум – не всегда главное в жизни.
Мироновна в прошлом заведовала складом в порту, а потом, уже на пенсии, работала контролёром на детской карусели в парке. Петровна, заслужив пенсию в каком-то советском почтовом ящике, принципиально не работала, отдаваясь исключительно общественной деятельности, под которой подразумевалась критика проблем нашего двора и государства в целом.
Дядя Коля, оказывается, был пьяницей по убеждению и пил, как я узнал от него позднее, из соображений превентивного психотерапевтического порядка.
- Чтобы не спятить в этом мире, - говорил дядя Коля, - надо помнить, что реальность – это не только то, что вокруг, а и то, что внутри. И видеть всё изнутри, это надо уметь. Не зря же, когда начинаешь трезво смотреть на вещи – всегда хочется выпить. Господь и дал нам вино, как амортизатор, как ремень безопасности…
Дядя Коля Апин не сразу взошёл к вершинам житейской мудрости. Свою молодость он промотал в полях между Кишинёвом и Киевом, не слишком заботясь о её комфорте и последствиях. С детства Коля огорчал близких непослушанием и буйным нравом. Его постоянно тянуло к тому, что в семье Апиных считалось порочным. И всё это порочное как будто нарочно, само липло к нему. Курить и пить водку он попробовал лет с десяти, но ни то ни другое ему не понравилось. Чтобы не упасть в глазах приятелей, Колька не отказался от этих взрослых увлечений, но и не усердствовал в них. В тринадцать он с подначки друзей совокупился с пьяной соседкой, которая при этом не переставала курить вонючую папиросу. В его памяти навсегда остались эта папироса, да ещё мощный юношеский оргазм среди неуклюжей возни в дровяном сарае, куда она привела его «****ься», и ещё, пожалуй, это слово, сочетавшее в себе что-то стыдное, запретное и как раз поэтому невыразимо притягательное, смачное и сочное с пряным перечным ожогом.
В это же время вместе с другими мальчишками он начал понемногу воровать. Воровали они всякую мелочь, не ради самой добычи, а для того чтобы испытать захватывающее чувство опасности, сладкое щекотание в груди, замирание дыхания, кисловатую сухость во рту и бешеный стук сердца, а главное – восторг после удачной кражи, ощущение собственной удали, презрение к обворованному, и облегчение от удачного избежания опасности.
В семнадцать лет, едва получив паспорт, он ушёл из дома, томимый неясными желаниями свободы, воли, независимости и безответственности, чему видимо способствовала частица цыганской крови, завещанная ему прадедом. Со слов отца он знал, что прадед был цыганским бароном, ненароком соблазнившим одинокую вдовствующую купчиху, и положив тем самым начало Апинской родословной. Запланированная родителями для Коли судьба с продолжением семейной традиции, предполагавшая длинную и скучную учёбу в торговом институте и работу в каком-то магазине или на товарном складе, пугала Колю до умопомрачения. Он не стал спорить с родителями, зная непримиримый нрав отца, и просто сбежал из дома, захватив свой паспорт и двадцать рублей специально накопленных денег.
На свободе, Коля беспечно перебирался с места на место, батрачил на полях и виноградниках молдавских крестьян, в охотку попивая молодое молдавское вино, которое заменяло здесь воду. После работы он подолгу засиживался за столом с гостеприимными хозяевами, ночевал в стогах или на сеновалах. Часто компанию ему составляли подвыпившие селянки.
Молодое вино, кроме прочих качеств, имело одно коварное свойство. Его каждодневное употребление приводило к тому, что, выпив наутро простой воды, можно было снова опьянеть. Но воду здесь употребляли редко, разве что для готовки или стирки. Мужчины по утрам пили то же вино. В результате в местечках, где приходилось бывать Коле Апину, в любое время суток трудно было найти полностью трезвого человека. Включившись в этот режим, но не принадлежа к устойчивому геному местных жителей, он через год впервые в своей жизни заглянул в потусторонний мир. «Тогда, наверное, и вселился в меня нечистый, - рассказывал дядя Коля. – Как будто с тех пор весь мир стал как слоями – верхний, потом нижний и ещё ниже, один жёлтый, за ним синий, серый, чёрный так, что ничего не видно». Случилось состояние, которое врачи называют «белой горячкой», но которое на самом деле – разрыв невидимого пространства между мирами. Из нефтяной темноты приходили существа, в которых здоровые люди не усмотрели бы ничего страшного, и не было у них ни рогов, ни хвостов, и глаза не горели адским пламенем, но смотрели они пронзительно и внимательно, как будто прожигая пространство и плоть и саму Колину душу, словно высматривая, подходит ли он им для какой-то своей, неведомой никому цели.
Короткое время Коля провёл в лечебнице, откуда вынес нестойкий рвотный рефлекс на спиртное и болезненный интерес к потустороннему миру. Избавиться от рефлекса и сделать следующий шаг в небо ему помогли цыгане, в изобилии топтавшие пыльные дороги Молдавии. Цыгане подобрали двадцатитрёхлетнего Колю на дороге от Кологрива до Предыбальцева, куда он направлялся в надежде устроиться у какой-то своей прежней пассии. Густая чёрная шевелюра и небритые синеватые щёки его, если не обманули цыган относительно происхождения, то, по крайней мере, настроили их к нему снисходительно, как к сходной с ними особи.
Здесь он впервые почувствовал, что тёмное присутствие стало его частью. Раньше оно всё время ощущалось где-то рядом, словно двигалось параллельно, наблюдая его жизнь со стороны. Но теперь оно решительно вмешалось, набросилось и разорвало его. «Божья травка», которую курили некоторые цыгане, отбила у Коли тягу к спиртному, вернее, не столько отбила, сколько сделала выпивку неинтересной. Никакой пьяный кайф нельзя было сравнить с «приходом» от выкуренного «косяка». А звёздные эмпиреи, которые открывались ему с «приходом», были восхитительнее любых картин реальности.
Коля научился играть на гитаре и успешно дебютировал в составе фольклорного цыганского ансамбля. Богемная жизнь продолжалась несколько лет, и окончилась для него циррозом печени, расстройством нервной системы и наркотической зависимостью. В таком состоянии на паперти какой-то церкви его подобрал церковный мальчик и привёл на «вычитку». Под звуки непонятного речитатива, доносившегося от алтаря, Колю корчило, ломало и рвало, но, как ни странно, из церкви он вышел окрепшим и вполне готовым к дальнейшей жизни. Потом было ученичество и работа токарем до самой пенсии. Семьёй дядя Коля так и не обзавёлся и продолжал тихо существовать в нашем дворе.
Всё это он рассказал мне с лёгкой улыбочкой, словно о ком-то другом.
Двое рабочих возились в углу двора, устанавливая резной деревянный столбик на новой детской площадке. Элементы этой «площадки»: разобранные качели, горку и лестницу устанавливали в нашем дворе от щедрот какого-то депутата. На фоне ржавых столбов для сушки белья, облезлой стены «щитовой» будки и мусорных баков, площадка выглядела яркой заплатой на старом платье.
Молодой рабочий в грязной футболке утаптывал землю вокруг только что вкопанного столбика. Второй – седоватый, с закрывавшими рот, как у Тараса Бульбы, усами, сидел на уже собранных качелях и что-то ел, вытаскивая куски пальцами из промасленного пакета. Когда я подъезжал, он высыпал остатки в ладонь и отправил их рот. Пустой пакет он смял в кулаке и бросил себе под ноги. Я остановил машину и опустил стекло.
- Послушайте, ну зачем вы бросаете мусор?
Существуют правила, подобно математическим аксиомам не требующие доказательств, и слова, произнесённые для озвучивания этого очевидного, звучат порой нелепо и даже обидно, как оскорбление, подразумевающее полную твою тупость. Например, «не плюй в колодец». Не знаю, как именно воспринял усатый мои слова, но он болезненно поморщился половиной лица, как от зубной боли, и посмотрел на свой пакет.
- А куда? – спросил он, поморщившись.
- Ну, вот, - я указал на стоявшую в пяти шагах урну.
Мужчина посмотрел в ту сторону, словно прикидывая расстояние, и видимо признав его непомерным, вздохнул.
- Ничего, дворничиха уберёт.
Он поднял на меня взгляд, и сразу стало понятно, что дипломатическая часть переговоров окончена. Дальше следовал конфликт. Я почувствовал раздражение и большое желание было выйти из машины и просто надавать ему по шее, но едва ли это помогло бы.
- Прошу вас, уберите.
- А то что? – в голосе его звучал уже откровенный вызов. Молодой, оставив свой столбик, повернулись к нам.
- Уберите. Это же наш двор, детская площадка, да и вообще…
- Да пошёл ты на х…! Нашёлся, б…, блюститель, - рабочий сплюнул мне на колесо и встал. Поймать его взгляд было не трудно. Я совсем не был уверен, что у меня получится, но что-то внутри настойчиво требовало попробовать…
- Ты не откроешь свой грязный рот, пока не поднимешь эту бумажку, - медленно сказал я. – И каждый раз, когда ты будешь гадить вокруг себя, будет происходить то же самое.
Усатый дёрнулся ко мне, щёки его вместе с губами надулись в преддверии ругани, но рот не раскрылся. В первое мгновение он схватился рукой за лицо, словно желая проверить, что же не даёт разжаться губам, но уже на половине этого движения определил причину, и прямо ото рта его рука, моментально сжавшись в кулак, полетела мне в лицо. Я быстро отклонился назад, успев мысленно поблагодарить прежнего владельца за отсутствие подголовников, и, когда кулак скользнул мимо моего носа, резко открыл дверь, отпихнув драчуна назад. Он отскочил и попытался пальцами раскрыть слипшиеся губы. Я вышел из машины и молча ждал. Девяти процентам активных нейронов в его мозгу потребовалось сорок секунд, чтобы связать паралич губ со скомканной бумажкой, но когда эта связь была установлена, усатый не стал медлить. Он что-то промычал и бросился поднимать свой пакет, схватил его обеими руками, поспешно положил в урну и просительно посмотрел на меня. Такой взгляд, взгляд побитого животного, означающий полную капитуляцию и мольбу о милости, не мог быть искренним. После такого взгляда обиженная собака, убегая, оглядывается и скалит зубы, а человек, отойдя на безопасное расстояние, кричит: «Ничего, мы ещё встретимся!» Это значит, что воспитательный момент сорван и силы потрачены зря. Я молча пожал плечами. Теперь всё дело было в силе внушения. Усатый с облегчением открыл рот и для проверки пожевал губами. Мне не хотелось ждать развития событий, и я очень наделся не услышать сакраментальной фразы, поэтому молча сел в машину, поднял стекло и поехал со двора.
- Подожди, поц, мы ещё встретимся! – услышал я сзади, и комок грязи ударился в багажник машины.
Я утешился только тем, что гипнотические способности были моими собственными, а не очередным даром.
6. На следующий день я допоздна засиделся с дядей Колей и старушками, и вспомнил о сумке, переданной для Инги, только споткнувшись об неё в коридоре нашей квартиры. Тётя о сумке не спрашивала, видимо решив, что это мои вещи. Она вообще деликатничала, стараясь не задавать лишних вопросов, хотя часто ей этого очень хотелось. Утром, когда я завтракал, она убежала в магазин, и я решил выполнить поручение Ингиного мужа.
Узнав через дверь «кто там», Инга долго не открывала. Она причитала, что вот только что из ванны и сейчас оденется, и одну секунду, и замок какой-то тугой, и, наконец, предстала передо мной, во всей красе не вовремя разбуженной женщины. Она была едва различима в полумраке, но я видел её живописно растрёпанные волосы, чувствовал сонное тепло тела и фруктовый запах духов. Система взаимодействия привычно сложилась и дала новый импульс. Он прошёл по телу теплой волной, снизу вверх, толкнул в голову... Я с интересом наблюдал свои ощущения, отчего-то уже зная, что не стану противиться...
- Что там? – спросила женщина, кивая на сумку. Её голос и должен быть именно таким – чуть глуховатым, мягким и немного растерянным.
- Не знаю, он не сказал.
- Да вы зайдите. Соседи всё-таки, не грех и познакомиться, – сказала Инга. – Мне Глафира о тебе все уши прожужжала. Она что, ушла? В магазин? Да заходи, заходи. Я как раз кофе варю. Давай вместе...
Она как-то незаметно стала говорить мне «ты», как бы ставя себя в одинаковое положение с Глафирой и обращаясь ко мне, словно я был ещё маленьким, но когда в узком коридорчике, где было трудно разминуться, я боком двинулся мимо, она невзначай качнулась вперед. Торчащие под майкой соски скользнули по моей груди, и я понял больше, чем почувствовал.
- Извините..., - сказала Инга.
Небольшая комната, куда мы вошли, содержалась опрятно и довольно небрежно. Просторная софа с подушечками и плюшевым медведем, ковёр на полу, жёлтый сервант и два старых кресла у журнального столика создавали впечатление старого обжитого гнездышка. Огромная плазма на стене диссонировала с остальной обстановкой, а супермодерновый тренажёр «Torneo» в углу, на котором висели небрежно брошенные колготки, показывал, что в этом доме когда-то пытались следить за спортивной формой. От окна сквозь розовый тюль светло утреннее солнце.
Инга бросила сумку в угол и прикоснулась к моему плечу, направляя к креслу.
- Садись, где удобно. Так ты из Москвы?
- Да. Приехал вот отдохнуть.
Я не знал о чём говорить, и предпочитал предоставить инициативу ей. Инга прошлась по комнате, поправила у зеркала волосы и опустилась в одно из кресел.
- А мне сейчас делать нечего. Слышал, наверное, мужа недавно выгнала. Наверное, эти самосуды во дворе тебе все уши прожужжали.
- Да, так, кое-что, конечно...
- Ну да, ну да! Они всё знают. А вот Глафира у тебя не сплетница. Хорошая она тётка. А я ничего и не скрываю - выгнала и выгнала. Я же выходила замуж за принца, а он козлом оказался! Алкаш, импотент и бабник! То есть, на других у него вроде хватало, а на меня - нет! А что у них такого, чего у меня нет. Ладно, хочешь я тебя чаем напою или кофе? Ты посиди.
Я не успел возразить, как она уже скользнула мимо меня на кухню. Природа, действительно, не обидела Ингу, и хотя красивой она по устоявшимся понятиям не была, но притягивала невольный взгляд чувственными особенностями черт, которые особенно нравятся мужчинам. Маленький, чуть приподнятый носик, беспокойные губы приятной полноты, сочетающие африканские формы и тонко очерченные губки женщин Альбиона. Стройная шея с мягкой ямкой между ключиц тянула взгляд ниже, где под тонкой майкой круглились полные груди, демонстрируя через ткань бугорки сосков. Когда маечка на Инге слегка задралась в процессе очередного поправления волос, я с удовольствием увидел нежную, загорелую кожу вокруг аккуратного пупка, а когда она низко наклонилась, ставя на столик чашку кофе, её декольте оказалось на уровне моих глаз и, естественно, я не мог не отметить его достоинств. Накрутившись вокруг меня, Инга снова уселась в кресло напротив, поправила маечку и деликатно взяла двумя пальцами чашку. Я не трогал её мыслей, но чувствовал, как от неё исходят невидимые, но совершенно откровенные эманации похоти, которые действовали гораздо сильнее внешних эффектов. Никогда прежде в своих отношениях с женщинами я не встречал такой буйной, плохо сдерживаемой страстности. И никогда раньше я и не чувствовал в себе способностей углубляться в душевное состояние другого человека. Во мне появлялась ещё одна новая способность.
Инга пила кофе и говорила об их добрых отношениях с Глафирой, о происках ЖЭКа, не желающего делать у них обоих ремонт кухонных труб, а я с удовольствием отдаваясь новой способности, ощущал смысл удивлённого пожатия плеч, приподнимащего соблазнительные груди, и протяжного, с поворотом головы, взгляда в окно, выгодно показывающего красивый изгиб шеи. Её чувства выдавало чуть замедленное томное опускание ресниц, что в сочетании с приподнятыми бровями и лёгким напряжением губ придавало лицу немного постное и как бы недоступное выражение. Эта кажущаяся недоступность могла отпугнуть мужчину, но могла стать и особенно притягательной, потому что нет ничего восторженней того момента, когда пойманная рыбка трепещет в умелых руках, чтобы в конце концов сдаться на милость победителя. Я невольно улыбнулся неловкому сравнению. Ведь потом рыбку съедают, а в нашем случае может произойти наоборот.
- Чего смеёшься? – спросила Инга.
- Тётя у меня действительно чудесная. А расскажите лучше о себе. Вы чем сейчас занимаетесь?
- Афганец не хотел, чтобы я работала. Такие у него принципы. Вот ищу теперь место, но трудно. Сейчас опыт нужен, а у меня... Но ничего, я не стесняюсь у него брать – сломал мне жизнь, пусть теперь платит.
- Бросьте, Инга! В ваши годы говорить о сломанной жизни?! Да с вашими данными... Вы же очаровательная женщина!
- Какие там данные, - отмахнулась она.
Это не прозвучало, как вопрос, но я стал отвечать, может быть, немного эмоционально, немного слишком горячо для первого знакомства, немного более откровенно, чем следовало по правилам хорошего тона, но Инге понравилось.
- Да ну тебя, - сказала она с улыбкой. – Наговорил с три короба... И что это – я тебя на «ты», а ты всё выкаешь?!
- Так надо бы на брудершафт. Чтобы всё, как полагается.
- В девять утра – на брудершафт?!
- Водку? С утра?? Стаканами??? Наливай! – вспомнил я старый анекдот.
Инга засмеялась.
- Водки нет, а шампанское где-то оставалось.
- Ну, вино можно и пропустить, у брудершафта есть и второй этап.
Инга посмотрела на меня, и после этого взгляда уже ничего не надо было говорить. Я почувствовал приятное жжение и тёплый прилив крови в паху. Во рту возникла сладковатая сухость, и появился слегка слепящий шум в голове. Соединение с телом Астахова и его ментальными накоплениями вызвало непривычно сильное желание. Дрогнули руки, напряглись мышцы живота, и пенис, до этого спокойно прижатый трусами, медленно прощекотал по бедру вперёд и вверх. Это было интересно наблюдать. Интересно и приятно.
Подняв глаза, я увидел, как Инга скользнула по мне взглядом и всё поняла. Быстро отвернувшись, она вскочила и, сдавленно сказав что-то про конфеты, двинулась мимо меня к буфету. Я чувствовал, что она совсем не хочет мимо, она хочет – ко мне, в руки, на колени, на этот бугорок, выпирающих из брюк с невинностью свершившегося факта. Я протянул руку, но тут в тамбуре хлопнула дверь, и всё пропало. Инга как-то сразу обмякла и как будто стала меньше, глаза потускнели и даже голос потерял всякий цвет.
- Глафира пришла, - сказала она, быстро направляясь к двери. – Тебе надо идти. А то она бог знает что подумает... У меня, у меня твой племянник, у меня! - крикнула она, едва открыв дверь. – Зашёл сумку передать!
- Господи! – вскинулась Глафира. – Какую сумку? Что ещё...
Вставая и оборачиваясь, я чувствовал, как воздух наполняется электричеством. Глафира на высшем уровне сканировала Ингу – одежда, дыхание, румянец, может быть даже пульс. Сцена «Не ждали» нуждалась в третьем герое. Виновато улыбаясь, я вышел в тамбур, несмотря на темноту, успел заметить, как тётка, уже успокаиваясь, скользнула глазами по моим брюкам и как едва слышно облегчённо выдохнула.
- Да это я не успел тебе сказать. Инге вчера сумку передали. Её в обед дома не было...
- А, это та сумка, - тётка кивнула в сторону нашей двери. – Я думала – твоя.
Глафира суетливо завозилась со своим замком и поскорее пропустила меня в квартиру. Она продолжала подозревать. Для этого не нужно было читать её мысли. Сжатые в морщинки губы, скользящие и убегающие глаза, пятна румянца на лице ясно говорили о буре чувств и подозрений. В её голове моментально выковывались цепочки версий с плохими концами – от свадебных колоколов до кровавого ножа в руках Афганца.
- Ты, Миша смотри! – сказала она в комнате, глядя в дверку шифоньера. – Она у нас такая...
- Какая? Тётечка, мы об этом уже поговорили.
- Не наивничай, - раздражённо сказала тётка. – Вам об этом надо говорить всё время, а то поздно будет. Я не хочу сплетничать, но...
- Ну, вот и не начинай.
- И муж у неё – бандит. Всё знают. А он и не скрывал. Ты смотри, а то – даром, что бывший. Пырнёт вот так ножом в живот...
Тётка неловко показала, как именно «пыряют» ножом в живот, и я невольно улыбнулся.
- Ну, если вот так, то не страшно.
Она сердито отвернулась и ушла на кухню.
7. Проснувшись утром, я уже знал, что сегодня нужно ехать к Золотому кургану. Объект был крайней восточной точкой Крымской системы и мог оказаться под ударом в первую очередь. Прямой угрозы для него не существовало, если не предполагать патологических амбиций, способных вырасти до применения ядерного оружия, а учитывая растущее давление с востока, предполагать я должен был всё.
По пути к Золотому кургану можно было увидеть много интересного, но разбитый асфальт дороги не давал отвлечься. Эта езда походила на компьютерную игру типа «Обойди препятствие». Но, как ни медленно я ехал, обойти выбоины, ямы и трещины было невозможно. На одном из поворотов я невольно засмотрелся на белую козу на жёлто-зелёном фоне кустарников. Интересно было то, что в этот момент она тоже смотрела на меня с каким-то своим звериным пониманием и безразличием. Но в следующий момент правое колесо врезалось в ухаб на обочине, машину мотнуло, и я с трудом удержал её на дороге. Дальше я ехал уже не глядя по сторонам и даже испытал что-то вроде игрового азарта, уклоняясь от внезапных ям и коварных трещин. Машина после ремонта шла хорошо, равнодушно подскакивая на ухабах и объезжая выбоины. Так, наверное, покорно и бесстрастно шагает в пустыне дромадёр, принимая все неровности пути, как неизбежное, но терпимое зло.
Из подпрыгивающей впереди «Шкоды» вылетела пустая банка из-под пива и в воздушном потоке едва не угодила мне в стекло. Я посигналил. «Шкода» вежливо извинилась миганием «стопов» и прибавила скорость. Обочины дороги были густо покрыты мусором. Здесь можно было обнаружить многие отходы человеческой жизнедеятельности, вплоть до детских памперсов и даже презервативов. Один из них победно, как штандарт, развевался на ветке придорожного куста. Правда, использован по назначению он не был, что, видимо, означало какой-то конфуз в жизни автолюбителя. Пустые бутылки, банки от пива и сигаретные пачки на обочинах были настолько частым явлением, что могли сойти за часть придорожного пейзажа.
Панель управления в «шестёрке» понравилась мне своей простотой, особенно привлекал внимание грубовато вмонтированный в неё радиоприёмник, неизвестно какой эпохи выпуска. У него была треснувшая стеклянная шкала, за которой, поворачивая круглую чёрную ручку, можно было перемещать вертикальную стрелку. На шкале были нанесены какие-то буквы и цифры, и с одной стороны она освещалась слабенькой лампочкой. С другой стороны подсветки не было, и разобрать что-либо на шкале было невозможно. Но и необходимости в этом не было, обозначения на шкале совершенно не совпадали с радиостанциями, которые ловил приёмник. Станции эти не давали никакой информации, кроме реклам. Песни, звучащие среди рекламного идиотизма, отличались не меньшей глупостью и почему-то вызывали у меня лёгкий стыд за их авторов и исполнителей, выставивших себя на всеобщее посрамление. И ещё, пожалуй, за слушателей.
Слева среди деревьев замелькал Золотой курган. Я выключил приёмник и сбавил скорость. Впереди ехал экскурсионный автобус. Напротив кургана он запылил, съехав на обочину, и остановился. Я обогнул его, встал немного дальше. Дорожку к кургану перегораживала невысокая ограда из серых прутьев с турникетом, сбоку от которого стояла стеклянная будка билетной кассы. Кроме билетов здесь продавались также проспекты, открытки с видами Крыма, какие-то сувениры и жевательная резинка. В нескольких шагах за оградой начинался длинный, почти двадцатиметровый коридор - дромос, упиравшийся в стену Объекта.
Группа усталых от впечатлений туристов, выбравшись из автобуса, потягиваясь и разминая затёкшие ноги, без особого интереса осматривала окрестности. Экскурсовод – тоненькая девушка в больших очках, поспешила к кассе, и я понял, что придётся ждать. Туристы топтались у автобуса, некоторые мужчины и одна женщина в юбке закурили. Чувствовалось, что эти люди находятся в той стадии пресыщения информацией, когда она уже перестаёт усваиваться и принимается на слух и веру без анализа и запоминания. Я присел на скамейку около кассы и туристы, проходя мимо, смотрели, как я сижу. В их глазах было то же безразличное выражение, что и во взгляде белой козы на обочине дороги. Длительная совместная эволюция видов на планете безусловно сблизила некоторые их признаки. Не зря же, характеризуя друг друга, люди применяют сравнения с животными – «орлиный взгляд», «собачья преданность», «свинячить», «обезьянничать» или просто – «козёл». Не все сравнения могут быть лестными, но часто дают правильное представление о характеризуемом субъекте. Мужчина в тесной футболке, открывавшей его выпуклый живот «насвинячил» тут же у автобуса, вывалив прямо на обочину объедки из пластикового пакета. Это не привлекло внимания, это называлось «в порядке вещей»
Туристы прошли кассу и столпились в небольшом дворике, окруженном обломками каких-то колонн, барельефов и осколками облицовки. Многие из них никакого отношения к Золотому кургану не имели. Экскурсовод безапеляционным тоном стала провозглашать версии современной науки о времени и причинах сооружения Золотого кургана. Разводя руками и указывая на какие-то достопримечательности, она повела группу внутрь дромоса. Голос её постепенно затихал, словно заглушаемый высокими стенами.
- Обратите внимание на то, что к середине дромоса стены его слегка сближаются. Причём самое узкое место находится ближе ко входу. В результате возникает эффект более короткого расстояния от входа к гробнице и более длинного пути от гробницы к выходу. В этом вы убедитесь, когда посмотрите из гробницы назад. Вероятно древний архитектор хотел показать, как короток путь к смерти и как далёка и даже невозможна дорога назад...
Я сидел, глядя на пыльные кусты по ту сторону дороги, и не пытался сосредоточиться. Толпа туристов создавала сильное поле, которое могло помешать, да и спешить мне было некуда.
Через несколько минут голос экскурсовода стал приближаться. Смотреть внутри полого могильника было нечего. Вскоре группа вышла из дромоса и двинулась к автобусу. Может быть останки Золотого кургана и произвели на людей какое-то впечатление, но внешне это никак не проявлялось. Никто не обсуждал тайны кургана, не задавал вопросов экскурсоводу и не спешил покупать открытки в билетной кассе. Полный мужчина с явным избытком веса поспешил в автобус и тут же выбрался обратно с бутылкой пива. Кто-то закурил.
Интересно, изменилось бы настроение экскурсантов, узнай они о том, что в сотне метров под Золотым курганом начинается система паттерн, соединяющая сорок пирамид Крыма от Керчи до Чуфут-кале? Насколько я разбирался в человеческом менталитете, особых изменений в их жизни от этого знания не произошло бы. Чаще всего такие известия принимаются с недоверчивым безразличием, как и сообщения о летающих тарелках, проявлениях полтергейста и прочих сомнительных чудесах, бесполезных и никак не касающихся маленьких людских реальностей. К ним можно относиться с верой или неверием, со страхом или надеждой, но их нельзя пощупать, попробовать на зуб и использовать на пользу себе или во вред другим. Поэтому и переживать по поводу их существования или несуществования, а тем более прилагать какие-то усилия в каком бы то ни было направлении нецелесообразно. Мнения и работы тех единиц из числа мыслителей, поэтов и художников, которые поднялись до уровня Знания, принимались большинством, как частица этих чудес и странностей, и отношение к ним приобретало те же формы несерьёзного полудоверия. Большинство же людей предпочитали дурить себе головы (причём почти осознанно), развивая щекочущие нервы версии о летающих тарелках, контактёрах и духах из параллельных миров. При этом достоверная информация об этих явлениях искажалась, дробилась; произвольно смешивались фрагменты различных их проявлений, и на выходе получались черти, ангелы, сексуальные насильники с летающих тарелок, конец света, полтергейст и прочая чепуха, отчего в головах большинства возникал хаос и, в конце концов, полное недоверие ко всякой информации обо всяких непонятных явлениях вообще. Я замечал уже, как на лицах некоторых людей при возникновении разговоров о Знании, появлялось глуповатое хитро-насмешливое, недоверчивое выражение, как будто они знали и понимали что-то неизвестное спорящим. При этом они либо махали, в конце концов, руками, как полностью разочаровавшиеся в умственных способностях собеседников, либо с той же вопросительно-недоверчивой миной молчали, не в состоянии ни прибавить, ни убавить ничего в разговоре.
Туристы полезли в свой автобус, и уже через минуту он пылил в сторону шоссе. Безразличная девушка в кассе выдала мне билет, крутнулся турникет, и я вошёл в дромос. Древний скульптор действительно был философом. Кроме эффекта сближения стен внутри коридора, горизонтальные грани дромоса должны были намекать людям на пласты времени, следующие один за другим. В его архитектуре было даже что-то не характерное для человеческой психологии, насколько я в ней разбирался. И я невольно предположил, что скульптор подозревал «небесное» происхождение Объекта.
Внутри приёмной камеры, приспособленной под гробницу, было пусто. Небольшое возвышение в середине, пыльный глиняный пол, голый купол. В своё время люди разрисовали стены камеры сценами из загробной жизни, в которых были заметны не характерные для Земли фрагменты. Через несколько веков, когда появились умы, способные задуматься над символикой древних росписей, осторожный Координатор слегка изменил структуру взаимодействий, и какой-то административный гений распорядился отремонтировать гробницу. Росписи были признаны слишком ветхими для реставрации, и купол был аккуратно вычищен и даже покрыт серой краской. Со временем краска облупилась и осыпалась вместе с остатками росписей, так что теперь, если от них и остались отдельные фрагменты, то исключительно на молекулярном уровне и возится с ними никто не собирался.
Мне не нужно было спускаться под землю. Теперь я чувствовал вибрации системы, легко исчислял алгоритм уровня работы. Всё было в норме. Со времён установки Объекта в Крыму произошло семь землетрясений различной, до десяти магнитуд, силы. Слои нуммулинового известняка местами деформировались, сместились карстовые образования, но Объект каждый раз трансформировался применительно к новым параметрам и отрицательных последствий для его функционирования не наступало. Объект не требовал каких-то особых условий существования. Он с тем же успехом, что и на Земле мог работать в космическом вакууме, под водой или в условиях высоких температур. Проникновение копателей в западную пирамиду не оказало влияния на систему в целом, да и не должно было оказать. Повреждение поверхностных слоёв объектов были предусмотрены проектом, как и кинетика их устранения. Любые естественно возникающие дефекты ликвидировались автоматически. Внутри пирамида была полой – четыре наклонных треугольника стен, сходящиеся вершинами в одну точку и четырёхугольник пола. Собственно сам корпус пирамиды представлял собою простое укрытие для наносхем, впаянных в её стены изнутри. Их система предполагала немедленную замену в случае неисправности или деформации. Повреждения, причиненные копателями, затронули только внешний кожух пирамиды, и наружные блоки уже перестроились, полностью блокировав отверстие. Копателям потребуется некоторое время, чтобы разобрать образовавшиеся при этом обвалы и снова выйти к пирамиде. Я должен был успеть. Вот только что именно успеть, я толком не знал. Проблема состояла не в том, чтобы просто остановить копателей с их кувалдами и отбойными молотками. Нужно было твёрдо установить: как, из каких критериев, из каких человеческих качеств можно вывести степень их опасности для Системы в целом? Как, и можно ли вообще просчитать и смоделировать «исследовательские» порывы людей? Опасность заключалась в том, что после повреждения пирамид в Гизе, люди способны сделать что-то подобное с Крымским комплексом, а там добраться и до Кайласа. Тогда перестройка Системы станет намного сложнее. Процесс «взросления» человечества последнее время не просто замедляется, а начинает приобретать патологические черты. Научные и интеллектуальные достижения людей не делают их умнее и направляются чаще всего на борьбу за власть и территории, причём итоги военных конфликтов часто зависят от случайностей... Случись повреждение западной пирамиды природным путём, в моём вмешательстве не было бы необходимости, но повреждения, нанесённые Объектам сознательными действиям, давали основания предполагать различные уровни этого сознания и, в зависимости от этого, варианты самого разнообразного и неожиданного поведения людей.
В отличие от природных катаклизмов, действия людей могли быть совершенно спонтанными и непредсказуемыми, основанными на, казалось бы, болезненном, патологическом мышлении. Я вспомнил анекдот, который рассказал мне дядя Коля.
«Привезли, значит, к нам на лесопилку японскую циркулярную пилу. Включили её рабочие и вставили доску.
- В-ж-жик! – сказала пила.
- О, бля! – сказали рабочие и вставили шпалу.
- В-ж-ж-ж-жик! – сказала пила.
- О-о, бля! – сказали рабочие и вставили рельсу.
- Д-р-р-р! – сказала пила.
- А-а-а, бля! – сказали рабочие».
« Исследовательский поиск у людей, - говорит Координатор, - часто приобретает формы самого рискованного эксперимента. При этом люди идут на него не просто сознательно, но с некоторой даже радостью предстоящего разрушения…».(;)
Не проще ли уже сейчас использовать обходные, вокруг Земли, варианты? Всё это одной общей тяжестью давило мне изнутри голову, и порой казалось, что мой череп, моя неуклюжая человеческая голова не выдержит этого давления и разлетится, унося в каждой своей частице одну из проблем. Я повернулся к выходу из камеры и увидел туннель дромоса. Теперь, когда я хотел возвращаться, он стал длиннее, сужался и сжимался, грозя сомкнуться вовсе и стиснуть меня каменными стенами. Где-то в далёкой бесконечности прохода стены уже сомкнулись... Я шагнул вперёд, и тут из каменных щелей полезли сотни скользких пауков, а высоко в небе, раскинув рваные крылья, закружились черные стервятники... Со вторым шагом туннель ещё больше удлинился, уходя в бесконечность...
- Что с вами?
Молоденький гид в белой рубашке со значком турфирмы участливо смотрел на меня снизу – вверх добрыми детскими глазами. Позади него столпилась примолкшая группа экскурсантов. Все смотрели на меня с тревогой, как на досадное препятствие. Кому на отдыхе нужны чужие проблемы?
- Вам нехорошо?
Я провёл ладонью по лбу, и рука стала мокрой от холодного пота. А мозг продолжал припекать и давить изнутри в глаза и виски.
- Нет, нет, всё в порядке, - сказал я и удивился слабости своего голоса. И ещё – нелепости ответа. Что «всё» и в каком «порядке»?! Если порядок в том, что я схожу с ума, то это полный беспорядок. Но что до этого мальчишке-гиду и всем этим людям?
- Спасибо…, - я отстранил участливого гида и прошёл сквозь обстрел сочувственных уже взглядов его группы.
Машина долго не заводилась, а когда завелась, двинулась с места короткими рывками, и тогда только я увидел, что забыл снять её с ручника. Я остановился и сделал несколько глубоких вдохов. Наверное, вибрации Золотого кургана что-то нарушили во мне. Не так просто выдержать влияние Радужного потока, принять разумом, эмоциями и чувствами то огромное знание, которое несёт он в себе. Не только Мунк и Ван Гог… Я почему-то тихо, животом и носом, рассмеялся, хотя смешно мне не было…
На обратном пути меня стал обгонять сверкающий тюнингом «Лексус». Поравнявшись с «шестёркой», он презрительно просигналил и тут же был наказан грубым ухабом на обочине. Его подбросило безжалостно и равнодушно, как будто это был не король автострад, а простая «Лада». Тупо стукнули амортизаторы, и в багажнике что-то жалобно звякнуло. «Лексус», будто сразу утратив свой гонор, сбавил скорость и захромал по дороге. Он ехал слева от меня, выдвинувшись вперёд на полкорпуса. Дорога в этом месте плавно уходила вправо и была особенно разбита посередине и на встречной полосе. Более неподходящего места для обгона найти было трудно, но «Лексус», подпрыгивая и трясясь на ухабах, отставать не собирался. Я никуда не спешил и мне было наплевать на короля дорог, но правая нога словно сама собой до упора вдавила педаль газа. Шестёрка сердито рыкнула недавно подремонтированным двигателем, рванулась вперед и обошла трясущийся на ухабах «Лексус». На мгновение я увидел лицо водителя – злой перекос тонких губ и сморщенную переносицу капризного мальчишки, какого-нибудь Струпанова или Носковского-младшего. Дальше по дороге на встречной полосе стоял знак ремонтных работ, асфальт был снят и громоздились кучи гравия. «Лексусу» поневоле пришлось некоторое время ехать за мной следом. Мне не было до него дела, но где-то в середине груди защекотало удовлетворение, похожее на злорадство. Я свернул на обочину и остановился. «Лексус» промчался мимо и победно протрубил. Интересно, что подумалось этому мальчишке? Скорее всего… Господи, о чём я думаю?! Как это глупо, не нужно, по-человечески…
Люди всё время соревнуются. Весь образ жизни и мыслей их построен на том, чтобы обогнать, опередить других. Кто не стремится к этому, вызывает по меньшей мере недоумение большинства. И чем больше у человека возможностей, тем сильнее у него стремление обогнать ближнего. В бизнесе, искусстве, спорте. Опередить других, не думая, что это даёт тебе или отнимает у них, не останавливаясь перед жертвами – своими и чужими. Чтобы опередить конкурента, бизнесмен идёт на преступление, спортсмен калечит себя допингом, люди искусства обливают друг друга грязью. Ещё один минус в человеческой психологии.
Я поднял глаза и встретился взглядом с белой козой, той самой, что смотрела на меня, когда я ехал к Объекту. Теперь я мог внимательно прочитать этот взгляд. В нём была проницательность и безмятежность философа, давно определившего и спокойно принявшего положение вещей вокруг себя, как нечто данное раз и навсегда. Нет в мире ничего такого, что уже не происходило и не будет происходить, и поэтому, что бы ни случилось, всё уже было или есть или будет, и удивляться, а тем более, беспокоиться и сходить с ума ни к чему. Тяжесть, всё ещё распиравшая изнутри мою голову, опустилась к горлу и вырвалась наружу коротким кашляющим хохотком.
Будьте безумны. ЧастьII
© Copyright: П.Саввин, 2015
Свидетельство о публикации №215101100530
Свидетельство о публикации №215101100530
Рецензии