СОН В РЕКУ

Глава первая
Маршрутами смысла
Сон в руку никогда не удавался. Не помнит Марта своих снов. Как было бы  красиво прокрутить утром ночные видения, закрепить детали, типа, завиток на деревянной спинке приснившегося дивана был ровно таким же, как в приемной у важного чиновника, к которому ей непременно нужно сегодня попасть. И это значит, что встреча состоялась, что начальник одобрил тот многомиллионный проект, который ей приспичило запустить в дело. Хотя от мнения высокого чиновника на самом деле ровным счетом ничего не зависит. И сама Марта прекрасно это понимала, но по инерции надеялась на чудо, которое (о, ужас!) зависит только от нее самой. Поэтому сон в руку не желал осуществляться.
Было смутное видение полета над мостом. Как Маргарита, или Маленькая ведьма из немецкой сказки Марта разгребала руками туман над рекой в стремлении попасть в лучшее настоящее. Этот обрывок сна повторялся с периодичностью раз в три года. Но расшифровать его не получалось. Куда  должна полететь пятидесятилетняя жительница большого города? Как отбросить будничную суету, перестать торопиться и трепыхаться всеми внутренностями от страха, что не успеешь, не сумеешь, забудешь?
Марта работала в редакции глянцевого журнала и внешне могла считаться вполне преуспевающей леди. Она давно уже была редактором, отвечала  за опусы других сомневающихся и колеблющихся на грани вымысла и правды, и сама легко писала тексты на любые заданные темы. За исключением, пожалуй, все более навороченных интернет - ресурсов, да автомобильного бизнеса. Машины у Марты по-прежнему не было, хотя автошколу она «поимела» двадцать лет назад. У дамы просто хватало духу (или предусмотрительности) не взваливать на себя еще и эту зону семейной ответственности. Муж Марты категорически отказывался крутить баранку и становиться автомехаником какой-нибудь 99-oй. А на крутой Джип или Мерс честных денег, конечно, не хватало, левых тоже. Поэтому Марта  ездила на работу и на задания на маршрутках, используя время в пути для медитации: «Люблю тебя. Прости  меня. Благодарю тебя. Мне жаль…» Ей даже нравились эти вынужденные паузы в напряженном рабочем графике, так как других возможностей «остановиться, оглянуться» работа не давала. Хотя редакция бизнес-журнала была удобной площадкой для осуществления многих желаний неугомонной женщины. Ей удавалось не только вести пяток попутных проектов, иметь приличную крышу над головой, но и получать удовольствие от общения с коллегами и героями статей. Соратники были моложе Марты по возрасту, частично годились ей в дети и однозначно мыслили несколько иначе и поступали тоже не совсем так, как демократичная редакторша в их возрасте. Даже скорее, совсем не так. Ведь такую благословенную юность, каковая выпала на долю Марты, можно считать подарком судьбы. До сих пор она аукается старыми добрыми связями и предложениями поработать за идею, как принято было в комсомоле, взрастившем Марту и ее самых близких друзей.
Как приятно-неприятно было, к примеру, смотреть вчера на постаревших и обрюзгших соратников, планирующих халявную групповую поездку в Москву на празднование пока еще не столетия комсомола. В очертаниях лиц с трудом узнавались прежние красавицы и джититы, но глаза у всех по- прежнему горели, речи велись гладко и хватка осталась цепкой: памятные значки, гостиница, трансфер до Кремлевского дворца съездов обговаривались в мельчайших деталях. Ни в чем не должно быть проколов. Ни в чем! Все логично, гармонично, ради удовольствия. Просто ли это мудрость, пришедшая с годами и опытом? Или все эти милые приятные люди, занимавшие в недавнем прошлом приличные посты, сознательно освоили духовные практики и позитивное мышление? Но ведь они и виду не подают, что знают нечто другим недоступное, хотя разведшкол точно не заканчивали. Какая, скажите, выдержка! Какие блистательные роли! Или это нечто более высокое, трансформированное в тот самый вселенский разум, дарованный всем, кто к нему обращается? Снисходящий на тех, кто просто последовательно идет вперед.
Глава вторая
В коридоре любви
Солнечный свет пробивался сквозь тонкую ткань летнего платья и полностью выдавал грациозный силуэт восемнадцатилетней Марты. Крутые бедра, тонкая талия, точеные щиколотки, высокие каблуки... Так было всегда, когда она шла в кабинет редактора по длинному сквозному коридору с востока на запад. Солнце как будто нанизывало Марту на свои лучи. Много лет спустя бывшая коллега по молодежной газете призналась: «Ты была такая наглая и невинная одновременно в этом прозрачном разлетающемся платье». Наглая? Скорее доверчивая и беззаботная. Ей некого было бояться, и мысль, что кто-то увидит ее вызывающе доступной просто не приходила ей голову. Тогда она была младше всех в редакции и упивалась этой вселенской заботой  о себе и бесконечной перспективой предстоящего бытия. Долгие годы  работа в очень творческом  и очень веселом коллективе была для нее повседневным праздником.  Марта радовалась тому, что смогла услышать зов своей незрелой души и вопреки чужой воле (давила в основном властная классная, отличная математичка) пошла не в авиационный институт, как ее лучшая подруга,  а в гуманитарии. Сразу после школы это выглядело бунтом, бурей в стакане воды. В коих катаклизмах никак не участвовали ее  родители. Выбор судьбы и профессии дочери ими был пущен на самотек.  Когда Марта вернулась после второй неудачной попытки пробиться на итальянское отделение Ленинградского университета, мама встретила ее песней на ленточном магнитофоне: «Все еще впереди, надейся и жди...». Скорее всего, так они и было — никакого трагизма, просто корректировка планов. Третий раз искушать судьбу Марта не стала,  и с теми же оценками в экзаменационном листе поступила в местный университет, правда в нем не было ни итальянского, ни испанского отделений. Пришлось снизойти до немецкого. Причем, в вечернем варианте, в те времена это почему-то было возможным.  Расклад получился идеальный для романтичной, любопытной  и хорошо организованной девушки: жесткая, прагматичная специальность и вольная, любимая работа в редакции лучшей газеты, куда ее взяли по звонку мужа маминой приятельницы. Это  был действительно идеальный вариант - учили Марту профессии все понемногу, она схватывала уроки налету, охотно отправлялась в дальние командировки, берясь за любые задания и  безропотно переписывая тексты, когда ей указывали на недочеты.  В университете  все шесть лет ей ставили ультиматум: или работа с разъездами и дежурствами по номеру в ночь-полночь   или педантичная и усердная учеба на столь сложном факультете. «Это невозможно сочетать, Марта», упрекала нерадивую студентку куратор группы с затейливым именем – Мнавара Хуснутдиновна -  запоминающимся еще хуже, чем  временные формы немецких глаголов, - выбирайте, наконец, что-то одно!».  Выбрать не хватило духа, телега знаний тащилась по обочине жизни юной Марты, тогда как  парусник ее мечты - журналистика- уверенно мчался к экзотическим островам.  Долгие годы девушка просыпалась в ужасе от того, что ее, якобы, лишили университетского диплома. На деле все завершилось вполне благополучно, и Марта стала филологом-преподавателем-переводчиком с  немецкого языка.  Что никак не повлияло на ее служебный рост редактора и  журналиста. Первая профессия пригодилась ей дважды: когда для трехмесячной стажировки в Германии понадобился журналист с дипломом инфака. И когда один из ее авторов, ветеран-фронтовик пригласил Марту в качестве переводчика сопровождать его в тогда еще про-коммунистический Восточный Берлин. Старому человеку страшновато было ехать по частному приглашению к такому-же старому чудаку-ветерану по другую сторону баррикад. А с красивой и бойкой журналисткой  в огненно красном пальто было как-то спокойнее. В этой  поездке  Марта познакомилась с Майкой.  Ничто на земле не проходит бесследно... Эта встреча во многом изменила ее жизнь.   
В редакции Марту научили не только писать, но и мечтать. Среди юношей чуть ее постарше были столь талантливые экземпляры, чтившие Гиляровского и Аграновского, рисующие, верстающие, актерствующие, рифмослагающие, что стремиться дотянуться до них было честью для хрупкой  девушки из, мягко говоря, крестьянско-пролетарской, некогда раскулаченной хуторской семьи. Кстати, доктором филологических наук стал только один из ее тогдашнего  окружения, но и остальные продержались до пенсии в ранге весьма уважаемых журналистов, писателей, поэтов и преподавателей. В общем, идея написать книгу (каждому, естественно, свою)  витала в прокуренных кабинетах молодежной газеты и даже в скверике у Дома печали, как часто  впопыхах  произносили слово «печать» проезжающие мимо в троллейбусах кондукторши. Печалью для Марты  была невозможность выбрать тему для будущей книги. Ведь исписав горы газетной, а потом и журнальной бумаги, она прекрасно понимала, что  все подряд читать не будут, что лучше Бунина  или Чехова ей все-равно не изложить свои мысли и чаяния. Может быть, дела будут достойны тиражирования? Как знать... Забота о будущей книге беспокоила не только Марту, но и многих ее друзей. Некоторые даже как-то воплощали ее на бумаге. Естественно, с разным успехом. Но с равным самоудовлетворением. И то, как говорится, хорошо.
Глава третья
Желтый блокнотик
Лишь однажды Марта позволила  себе идеально позаботиться о бабушке. Та в свои  94 года уже редко вставала с плоского и неудобного дивана, но по-прежнему настаивала на собственном одиночестве. Приходилось ездить через весь город с кашами и свекольным салатиком, чтобы проведать: жива ли - и накормить хоть чем-то кроме сладкого чая с хлебом, которыми бабуся чаще всего сама себя потчевала. Марта привезла тогда даже  сразу несколько салатов и пряников, и супчик, не торопясь, покормила бабушку, перестелила постель и взбила подушки. Уходя, ласково  погладила верно умирающую старушку по седым косицам, подержала за руку. Старейшина рода и мать пятерых престарелых уже детей, молча посмотрела на внучку полными слез благодарности глазами. В семье было не принято откровенно выказывать чувства, особенно такие как любовь. Заведено это было, пожалуй, этой самой бабусей, потерявшей своего Ивана в первый месяц последней войны. И в одиночку вырастившей этих пятерых мал мала меньше деток, давших многочисленное потомство. Младшая, кстати, родилась в ноябре 41-го. Мама Марты была второй с конца, к победному завершению войны ей исполнилось шесть. Бабуся, хозяйка большого дома, построенного ее отцом Ермолаем, требовала, чтобы семья ей повиновалась, чтобы все слушали бесконечные рассказы про походы по окрестным деревням в поисках  хоть какой-то провизии для малышей, про то, как ломала ключицу, когда ее сбила у базара лошадь, и кость неправильно срослась, как с ручника заводила грузовик, на котором ей доверяли перевозить провизию для госпиталя… Это всегда был  очень горький монолог с обвинениями всех подряд во всех смертных грехах. В сердцах она позволяла себе говорить детям колкие и обидные слова, изредка проклиная их. Никто из пятерых так и не сумел ужиться вместе со строптивой матерью, хотя многократно пытались. Красивая и молодая Прасковья так больше и не вышла  замуж, потому что всех ухажеров смущали прожорливая орава и сложный ее характер.  Когда в старом доме за печкой умирала ее мама, прабабушка Марты Татьяна Васильевна, бабуся от обиды на весь мир так и не смогла быть с ней хоть временно ласковой. Кажется, даже спасибо за разделенную с Параскевой в военное лихолетье заботу о ее детях, матери не сказала. Не сумела, не успела, не догадалась... Это запомнили и рассказали потомкам выросшие «дети войны».
Лично Марте бабуся запомнилась кучей хороших дел: провожанием в детский сад, когда Прасковья по заснеженным улицам тащила на санках укутанную колючей шалью внучку, теплой печкой с кирпичным запахом и сдобными пирогами, георгинами и космеей во дворе их общего тогда дома, полными ведрами воды с колонки, которые звонким холодом плескались на красные сандалии... Даже коробку с первыми туфлями на каблучках на шестнадцатилетие Марты она получила из потрепанной сумки бабуси. Этот диссонанс детских воспоминаний и реальности — когда вся родня упрекала главу семейства за  упрямство, неласковость и неумение прощать (на словах, не на деле) - никак не укладывались рядом на одну полку. Почему старшая дочь в пух и прах разругалась после своего позднего замужества с матерью и навещала ее только по самым великим праздникам  раз в три года? «Ты должна была посвятить свою жизнь мне», - в упреке матери, кажется, подразумевался только такой  исход. Почему младшая поджимала губы и пресекала любые разговоры о  Прасковье, лет тридцать подряд находясь с ней в состоянии откровенной войны? «Не могла найти русского в мужья?». Верным спутником Галины по жизни стал породистый татарин. В апогее этого крыльцово- идеологического противостояния, когда пришлось для бабушки вырубать отдельный вход на некогда общую территорию, явных поводов для вражды не было, подрастал рыжий внучок, все уже вроде бы было ясно с расселением по случаю сноса старого дома — всем его обитателям доставалось по вполне достойной квартире.
Семья Марты первой  переехала в двухкомнатную кооперативную квартиру в новом районе посреди растущего города. Нелады с матерью хоть  и рассорили трех сестер, но они все-таки поддерживали неровные и не очень искренние  отношения. Умерла Прасковья на руках у всех трех разом, собрались дочери у постели отходящей матери, притихли в ожидании, успели попрощаться,  и первой увидела, что мать больше не дышит, именно младшая, самая непримиримая.
Марта любила всех своих тетушек, которые были удивительно похожими друг на друга и на легендарную Прасковью не только внешне, но и характерами. Все  они честно пыталась понять, что же так раздражало их в поведении матери - ее критиканство, вечное неудовольствие, желание диктовать свою волю?  Похожими женщины в этом роду были умением печь пироги (спасибо Прасковье!) и жутким трудолюбием.   Все три, как могли,  открещивались от манер и мировосприятия  матери, но, увы, повторяли их почти полностью. А Марта бабусе  была особенно благодарна не только за доставшуюся ей по наследству квартиру, но и за свой желтый блокнотик, в который она со слов бабушки кое-что успела-таки записать. И забыла про него ровно на 25 лет, пока не принялась выбрасывать из древних бабкиных шкафов одеяла, пальто и платья, ненадеванные десятилетиями. Тогда она сделала удивительное открытие: тленные ткани у русских женщин  прочнее всего остального - духовного и материального. Потому что в комоде у бабуси она обнаружила свадебные рушники и кухонные полотенца ее  матери и ее бабушки, совей прабабушки Татьяны, что легко прочитывалось по вышитым вензелям. Тряпки лежали нетронутыми, оставленными до лучших времен, которые так и не наступили. «Как не стать такой, как они?» - задавалась вопросом Марта. «Как не быть похожей на мать?» - риторически вопрошала средняя из дочерей Прасковьи  - мать Марты. И не находилось ответов на эти вопросы. Вернее, подавляла робкую надежду догадка -  быть тому, что всему роду написано. Успокаивало и вселяло надежду лишь то, что внешне и по характеру Марта больше была похожа на отца.
Глава четвертая
Не святой отец
Долгие годы отец был для Марты единственным идеальным мужчиной. Но где другого такого было найти? Даже впервые поцеловалась с юношей она уже перезревшей, девятнадцатилетней, у отца в этом возрасте в глухой чужой деревне родилась первая и отнюдь нежеланная дочь. Рано, конечно, было детьми обзаводиться — ни кола, ни двора. Но куда деваться от суровой реальности? Виноваты — тащите груз, как хотите. Так решила бабушка. Кажется, Марта искала в спутники именно такого — умного и заботливого, честного и спокойного. Прокололась, конечно, отец был еще и очень добрым. А муж, статный и красивый, увы, нет.
Ореол святости отца, усердно поддерживаемый женой, поблек с годами, в особенности под лупой стремления Марты во всем разобраться — откуда растут эти  комплексы, откуда страхи и куда их прогнать. Марта даже пыталась писать отцу «разоблачительные» письма, чтобы успокоиться и потом сжечь их, никому не показывая. Был за отцом один большой грех - он тоже не простил своей матери ее ошибок. Марта поняла это уже взрослой. Что и послужило толчком к копанию в прошлом другой большой семьи - по отцовской линии.
...За окном поезда пролетали косогоры, реки, горы, буераки. Марта с внучкой ехала к родственникам в маленький городок металлургов. Раков, конечно, не было, потому что никто в семье рыбалкой не увлекался, хотя снаряжение в доме на полке под потоком лежало. Много чего в ней постигалось формально, теоретически, поверхностно. Не отсюда-ли появилась у Марты  страсть к запоминанию деталей того, что она видела в пути по обочинам?  Как будто эти подробности могли ей когда-то пригодиться, помочь выжить. Или выдумать жизнь? А нужно всего-то  прикрыть глаза и плыть в потоке мельтешенья света и тьмы.  ...Внучка заставляла ее вслух читать комиксы, она пока не знает этого секрета мироздания.  Все — во всем, глазами этого не постичь. Только сердцем, любовью.  Ведь много раз получалось у них в дороге закрывать дверь в вагоне «силой мысли». Игра понравилась восьмилетней девчонке-путешественнице. 
Поездки летом на электричке к бабушке с дедушкой в соседний городок всегда были праздником, приключением для Марты и ее брата. В большом частном доме все было иначе, чем в квартире, где они жили — много места, мало мебели, выцветшие фотографии в одной общей раме. Спать гости чаще всего укладывались на шубейках и одеялах прямо на полу и просыпались с петухами, вернее от их заливистых воплей . Из этой деревенской идиллии выпадал дед. Он был для Марты совсем чужим, непонятным, страшным даже. Не просто изгоем, ночевавшим под вешалкой в прихожей, а очень сильно провинившимся и сломавшимся под бременем непонятной детям боли. Еще дед был «рукастым» - десяток домов сам построил, и не пьяница запойный,  ящик с плотницким инструментом всегда стоял в сенях наготове. Но бабушка часто разговаривала с ним сквозь зубы, не допускала мужа за общий стол. Это стало нормой — натянутость, наэлектризованность отношений, которую приезжие старались не замечать. Поскольку визиты в гости были редкими, это неплохо получалось.
-Почету так было заведено? - много раз позже спрашивала Марта у другой своей самой младшей тетушки. Их разделяли всего шесть лет, они были внешне похожими и всегда находили общий язык. Галочка отнекивалась. А скорее всего и сама не понимала, не придавала значения странным отношениям отца и матери. Марте временами казалось, что к чужому соседскому дядьке бабка относится, лучше, чем к своему работящему и молчаливому мужу.  Главной в этой семье тоже была бабушка. В выбеленных стенах дома с геранью на окнах Марта никогда не слышала песен, хотя дед, говорят, хорошо играл на гармошке. И даже подарил инструмент Сергею, брату Марты. От тягости, топором висящей в воздухе,  ее  отец ушел из родительской семьи во взрослую жизнь, едва ему стукнуло шестнадцать. Уехал подальше - в другой город за триста километров. С момента затянувшегося возвращения его отца  с фронта тогда едва минуло пять лет. Войну мальчик пережил рядом с другим «папой», заменившим «зависшего» где-то на Украине родного. Мама родила ему от «чужого дяди» сестру, ее удочерил вернувшийся в семью гуляка, который прогнал ухажера жены, припугнув его пистолетом.  Вот и злился парень потом на мать - за себя, за отца, даже не пытавшегося повиниться. И не  противящегося дурацкому прессингу женщины.
Постигнув эти «семейные университеты»  Марта на всякий случай старалась теперь почаще говорить родителям добрые слова, просить прошения ни за что и звонить им на дачу хотя бы раз в два дня.    
…Внучке в тот раз в гостях не понравилось. Серая и слякотная весна, замешанная на запахе прокатного стана и кисловатой взвеси из труб металлургического комбината, не сложились для  нее в радужную картинку  из мартиного детства. Другое пришло время. Другие мысли. «Летом сюда надо ездить», - решила Марта. Хотя она всегда это знала. Всего-то один - единственный раз водил ее молчаливый дед в горы за земляникой, а вспоминаются те капельки счастья в траве долгие годы... 
Глава пятая
Достаточно бытия
Маша, внучка Марты,  рассудительно сказала:
-Если бы тот друг не познакомил друг с другом моих маму и папу, у меня не было бы такой бабушки...
-Такой хорошей, что-ли?- переспросила Марта.
Третьеклассница  кивнула, сморщив носик. Она уродилась сдержанной на признания в любви еще больше, чем взрослые члены семейства.
Этот круг  - мама, папа, я - всегда оказывается самым важным, самым влиятельным и взрывоопасным. Причем, признаваться в зависимости от родителей тяжелее, чем от кого-то другого. Многие так и не смеют это сделать до конца жизни.
Марта любила своих юных родителей. Просто так, ни за что. Но когда она стала анализировать их четырехсторонние отношения, ничего толкового не вышло: родители были вполне обыкновенными. Только, пожалуй, больше многих других любили друг друга. Наверное именно поэтому детям — Марте и Сергею- частенько чуть-чуть недоставало: внимания, понимания, участия.   
Утята на стеклянном кафеле,  нарисованные отцом, плыли по жизни более безмятежно и целенаправленно, чем дети -погодки. Лето, пока не было дачи, они проводили в загородных лагерях. На пляж ходили с тетушкой, правда, однажды летали с мамой в Москву. Там купили десятилетней Марте последнюю куклу, именем которой она назвала позже свою желанную дочь - Вера. Отец много работал, трудно и долго получал высшее образование. Ездил в столицу на сессии и  изредка присылал с курортов музыкальные поздравления на плотных бумажных открытках. Хотя, наверное, он и на курорте-то был всего пару раз или  и того меньше. Он казался будто чуть-чуть недосягаемым, отстраненным, неблизким. Времени на детей Миле и Антону не хватало. Вернее, они не умели его детям отдавать, предпочитая заниматься своими делами. Оба считали, что достаточно просто присутствия в одном помещении, общего бытия. Хотя сохранились в памяти  и семейные обеды, и строгие постукивания в стену на запозднившийся полуночный свет над кроватью чаще Марты, чем Сергея, читающих книжки.  Иногда отец ловил «рыбу портфелем» по выражению Милы, - в период повального дефицита приносил с работы продовольственный паек, привозил из Москвы апельсины  и конфеты фабрики «Рот Фронт» к Новому году, Миле — духи «Ландыш серебристый». Марта с усилием вспомнила, как однажды он помог ей нарисовать в школьном альбоме кленовый листок. Отцу не понравились коричневые оттенки, и он попросил дочь перерисовать картинку в ярко-желтых тонах. Антон много возился с мотициклом, позже — с машиной и всегда был чем-то занят. Кажется, в гараж он иногда брал с собой Сергея, поскольку тот кое-чему научился у отца по механике и столярному делу. Марта поездки на грохочущем как танк мотоцикле воспринимала  вынужденным мучением, которое нужно просто перетерпеть.  Мама Мила хорошо и много готовила, по детской своей памяти делая грандиозные запасы провизии. Так работал страх пережитой войны. Дочиста убиралась в доме, фанатично исключая наличие на полу в кухне даже самых мелких крошек. Повзрослев, Марта научилась возвращаться к недоделанному или сделанному наспех,  именно в оглядке на мать. Прямо за уши сама себя возвращала к   небрежно  брошенной кофте, к грязным ботинкам у порога. Знала, что мама будет недовольной, и скорее всего, вздыхая, все доделает сама. И старалась предупредить, смягчить ее раздражение. Ведь мама почти всегда была такой грустной и усталой.    
Сергей сбежал из этого вполне благополучного дома, едва ему стукнуло восемнадцать. Просто уехал с соседской девочкой в даль дальнюю, оставив в почтовом ящике записку: «Не ищите, все у меня хорошо». Он в точности повторил судьбу отца и  через год родил первого ребенка. Третий круг замкнулся, когда в девятнадцать лет обзавелся семьей и дочерью сын Марты Иван.      
Его Маша до семи лет кочевала по родственникам с квартиры на квартиру с младенческим синтепоновым одеялом, заменявшем ей ласки мамы. Кусок синтетики с некогда ярким рисунком поблек красками, затерся до дыр. Без него она не засыпала, нигде не чувствовала себя защищенной.  В пять девчушка поняла, что молодые и красивые родители не способны любить ее так, как ей хотелось бы,  и смирилась с этим. «Кажется, мама меня недолюбливает, - однажды сказала она Марте. Та не стала разуверять ребенка только потому, что душа Маши была гораздо более взрослой, чем ее стройной и строгой мамы, работающей в престижном банке. 
Для самой  Марты беззаботная юность закончилась в тот момент, когда на свадьбе брата, вернувшегося из добровольной сибирской ссылки,  один из его пьяных друзей, намотал на кулак ее длинные волосы и больно стукнул Марту головой о пластиковый стол. Это был просто приступ никому непонятной ярости. Но для девушки он стал сигналом того, что мир опасен и вовсе не так дружелюбен, как ей старались внушить заботливые близкие.      
Глава шестая 
Трагичность безвременья
Однажды  Марта опоздала на похороны. Пришла с четырьмя гвоздиками  на день позже, обнаружив на площадке в подъезде хвойные слезки  вчерашней церемонии. Без нее похоронили маму самой лучшей подруги Марты. Неделей раньше проводили в мир иной мужа этой милой и улыбчивой женщины, с которым она прожила в счастливом браке 54 года. Как раз из-за повторяемости скорбной процедуры и шокового сдвига во времени — когда Лидия Ивановна,  близкая почти как ее собственная мама, показалась ей распластанной на досках такой же неодушевленной плоской тенью — и случилось это недоразумение. В опустевшем доме, где двойные похороны сопровождались затянувшимся ремонтом (потому и пристроили неделю назад  умирающую Лидию Ивановну на листах фанеры) с тетей Мартой разоткровенничалась   племянница лучшей подруги. Она с самого рождения воспитывалась этой парой — бабушкой и дедушкой, жила с ними в одной квартире. И наблюдала их угасание не так, как ее вполне благополучные родители — издалека, а близко, повседневно, некрасиво. И обслуживала их, и прощала, и пыталась постичь. Последние несколько месяцев супруги жили в одной комнате, которую Алене снаружи приходилось вечером закрывать на ключ, дабы предупредить ночные вылазки своих «дедов». Потому что они в потемках «западали» в  одну из опустошенных ради ремонта кладовок и мутузили  друг  друга в попытках выбраться из страшного темного места. Иногда синяки и ссадины  были весьма болезненными, что не мешало этой паре мирно жить дальше. Больше из-за травм стариков переживала Алена.  На ее руках они и умерли, как в сказке, почти «в один день». Абсолютно никто не сомневался в том, что эти двое долгие годы любили друг друга, были верны и  последовательны - рядом навсегда, в горе и радости ...И какая разница, чего из этих зыбких категорий им было отмерено больше.
Когда Марта вышла из стен квартиры, знакомой ей с детства, потрясение  от услышанных подробностей сменилось восторгом — души ушедших были безгрешными. Свежий снежок принял брошенные вчера веточки елок, что в точности повторяло ощущение Нового года, свершившегося месяцем ранее, чем близкие ей старики собрались в дальний светлый путь. Скоро была весна.
Глава седьмая
Радость осени
Прежде, будучи юной, Марта не могла позволить себе полюбить осень. Уже в конце октября, когда доставались из шкафов  теплые пальто и ненавистные шапки, начиналась вяло текущая тоскливость. Шапки нелепые, под ногами лужи или снежные кочки, ветер до слез... Б-ррр. Все противно, ничего не радует.  Почему в буднях не обнаруживалось ничего радостного? Искать не умела. Или не хотела? А ведь были уже в ее биографии распевки «Листья желтые над городом кружатся» дуэтом с ответственным секретарем редакции. И панорамное золото крон - вниз с восьмого этажа...А дальше, за заводскими трубами прозрачная стынь  реки, той самой, которая в руку.
Восприятие осени изменилось после трехмесячной стажировки в Европе. Во-первых, там было много теплее и светлее. Во-вторых, местным людом всячески смаковалось приближение рождества. В-третьих, произошло так много приятных и радостных событий, знакомств, встреч, покупок, что осень навсегда стала для Марты чудом вхождения в зиму, а потом сразу, очень быстро - в весну. Ведь если уже дожили до декабря, то весна совсем близко! Из заграничных контактов и наблюдений  выросло несколько открытий:  люди в Европе иначе, чем в России, радуются рождению детей — сильнее, ярче, красочнее,  менее легки на подъем, чем наши, и более философски относятся  к смерти — как будто ее просто нет. Скорби точно нет, а позитива больше во всем - гномику во дворе радуются, пасхальному зайцу... Книжки они  видно читают другие, фильмы  другие смотрят?
После Германии Марта ждала перемены судьбы. Новой работы, особой востребованности... Ведь она  сумела понять нечто другое, чужое, инородное. Но ничего подобного не случилось. Когда однажды она посмела укорить большого начальника за то, что не призывают ее, такую поумневшую,  на большую государеву службу, тот мягко ее осадил: «Так и давай сама, делай, предлагай...» Что именно надо было делать и в каком новом направлении двигаться, начальник умолчал. Пришлось самой в обратную сторону адаптироваться - к усложнившейся реальности. Заново привыкать к тому, как живет большинство — тихо, буднично, заморожено как-будто. Только осень стала для нее теперь почти радостной, многообещающей.
Как дурацкая песня про артишоки и миндаль, которые не растут....сами знаете, где. Эти куплеты их дружная редакционная компания распевала под фортепьяно на пятом этаже холодного, только что заселенного дома. Пробирались к новоселам сквозь осеннюю темень по кочкам и  лужам, по плохо засыпанным траншеям и колючей щебенке ввиду полного отсутствия в округе признаков асфальта.  А летом в этот самый дом вселилась бабушка Марты, та самая злючка и вредина. А теперь в этом доме живет с семьей она сама. Представить, каким неуютным был этот зеленый сегодня, привычный двор ей теперь не удается.   И артишоки  кажутся ей сказкой или юношеским бредом из другого измерения. Эта самая жизнь обещала все свои блага? Пела песни и дарила поцелуйчики? Ау, отдайте ожидания обратно. А хозяин той квартиры, куда однажды ночью завалилась в гости бесшабашная компания, стал доктором филологии, пишет стихи и рисует картины, троих детей вырастил... Неужели только потому, что вовремя уехал из этого дома на окраине города у леса? Сейчас этот район считается самым престижным  и чистым...   
В том-то кажется и секрет, что считается — по заданному, заведенному кем-то сценарию. И успех так считывается — по внешним признакам, чьему-то мнению. Или, что хуже гораздо, по мнению ее коллег журналистов- описателей. Скольким людям сама Марта подарила ярлыки, пригвоздила печатными словами то, о чем они смутно мечтали, невнятно рассказывали, о чем руками в растерянности махали? Легко другим  советы давать, сюжеты за них додумывать, сценарии судеб писать. Нелегко себе признаваться — хоть в любви, хоть в грехе, хоть в злости или жалости. Марта себя любила, так она решила раз и навсегда — надо себя любить. И всегда считала правой, без всяких сомнений, которые просто сознательно игнорировались, отодвигались.
Это хорошо помогало почти всегда. Винить себя Марта отучилась рано - уже к 26 годам, в отличие от матери, иногда буквально «зависающей» в своей скорби, как компьютер - до остекленения. Заставить ее сказать самой себе, как рекомендуется в психологических тренингах «Я люблю себя» было категорически невозможно. Также вела себя ее старшая сестра: «Я не смотрюсь в зеркало уже долгие годы, чтобы себя не видеть». Впрочем, несколько раз ради эксперимента Марта просила сделать это своего мужа - просто сказать самому себе в зеркале: «Я  люблю себя...» Того как током прошибало: «Нет!»
Это паническое «Нет» оказалось неприятным привнесением другой семьи - мужниной, похожей на семью Марты не только некогда дефицитным ГДР-овским гарнитуром, но и отношениями между ближайшими родственниками. Свекровь однажды так поругалась со своей старшей сестрой, что примирить их не смогли десятилетия. Так и умерли в стойком своем упрямстве — не повидавшись, не простившись. Причем обе, почти наверняка, забыли, по какому поводу была ссора, просто не смогли уступить друг другу, неважно, в чем. «Нет» по любому поводу стала истерически кричать дочь Марты, красавица Вера. Это было ее первой реакцией на любое предложение — покушать, погулять, почитать или дать чему-то свою оценку. Вера не раздумывая выпускала, как стрелу арбалета свое стальное «нет», а позже легко возвращалась на исходную позицию: пожалуй, я это все-таки попробую, послушаю, сделаю... Про цель изначальной своей ярости она легко забывала. Муж Марты тоже был отходчив и бесцеремонен с близкими. Зачем утруждать себя тактом, сдержанностью? Зачем говорить приятные слова тем, кому некуда уйти? Схожесть сценариев, повторяемость ошибок наводила на мысль, что тираж этих заморочек огромен, помыслы одинаково кривоваты, как рукава самодельного платья, а замыслы что-то поменять и исправить — не осуществимы ни при каких обстоятельствах.
Глава восьмая
Не подкидыш
 Сегодня пришлось звонить тете Кате. Поздравлять ее с днем рождения и ощущать свое полное бессилие помочь этой чужой, но безгранично близкой женщине. Марта с одноклассницей Ириной выросли на глазах у тети Кати, в соседнем дворе. Долгие годы мать третьей их подруги Тамары наблюдала за ровесницами дочери, пристально и предвзято. Сначала, когда она была вполне счастлива, воспитывая талантливую и красивую девочку, она глядела на взрослеющих подружек Тамары чуть снисходительно и суховато-отстраненно, хотя чаем и вкусными пирожками всегда угощала очень радушно. Когда Тамару 21 года от роду проводили в мир иной в белом свадебном платье (она мгновенно умерла от разрыва аорты на черноморском пляже, куда попала в студенческие каникулы), девушки стали для матери проводниками в ее благополучное прошлое, чем-то вроде шлейфа того, специально купленного по случаю трагедии платья несостоявшейся невесты, навеки оставшегося в шкафу. Всем  тогда было очень больно. Понятно, что родителям умницы Тамары пережить несчастье с единственным в семье ребенком было ... Нет слов для описания этой пустоты. Так случилось, что Ирина с Мартой, как будто дали зарок опекать тетю Катю, помогать ей. Они сыграли, может быть, роковую роль в решении осиротевшей пары удочерить ребенка из детского дома. Марта прекрасно помнила эти бесконечные уговоры-разговоры о том, что надо заполнить пустоту, что сиротка приживется и войдет в сердце, принесет радость. Супруги выбрали  внешне похожую на Тамару четырехлетнюю малышку  и стали ей законными родителями.  Но девочка была обделена талантами Тамары - не рисовала, не пела, не играла на гитаре, не была отличницей в школе. И вообще оказалась  человеком с чужими и потому непостижимыми генами. А в комнате по-прежнему властвовала Тамара — ее вещи, ее книги, ее рисунки, ее память. Даже мебель в квартире тетя Катя не желала менять, или даже просто переставлять по-новому. Мать вспоминала о безвременно  ушедшей дочери ежедневно, ежечасно, наверное. В обязательном порядке отмечались как годовщины смерти, так и дни рождения. О том, что время не остановилось, а все-таки движется было заметно лишь потому, как взрослел приемыш, становясь все более неуправляемым и дерзким. Все время шло сравнение — а вот Тамара бы так не сделала, не сказала, не обидела... Когда новая дочь узнала,  что родители ей неродные, она вовсе «сорвалась с катушек» — загуляла, запила, стала совсем неуправляемой. Даже смена места жительства не помогла. А с другой стороны, кто бы смог  достойно выдержать это ежесекундное сравнивание с минусовым результатом?  В общем, подобия солнечной Тамары из приемыша не вышло.
Марта с Ириной лет примерно тридцать время от времени навещали тетю Катю, перезванивались, рассказывали о своих успехах — учеба, работа, замужество, рождение детей... А тете Кате похвастать было нечем: приемная дочь по-прежнему обижала ее, оставшуюся уже и без мужа, выгоняла из дома, частенько подвыпившие ухажеры поколачивали стареющую женщину. Ходить к ней в гости стало просто невозможно — боль от увиденного и услышанного перевешивала даже чувство долга, которым подруги сами себя обременили. Пришла пора, когда тетя Катя всерьез задумала  отказаться от удочерения, отмотать время вспять ради того, чтобы не оказаться на улице и не разменивать квартиру. Но страшнее обид, общения с милицией  и немых укоров соседей оказалось одиночество. Сегодня, когда Марта разговаривала с мужественной тетей Катей, уже почти не встающей с постели, ее приемная беспутная дочь сидела рядом с ней. Ни работы, ни мужа, ни детей она так и не приобрела. Но старая мама очень близкой подруги говорила Марте в трубку:
-Она умница у меня, убирается, покушать готовит, хорошо делает массаж...
И от этих вполне искренних слов обеим опять хотелось плакать. Что дороже правды? Что сильнее любви? Почему прошлое может быть таким тяжким грузом и преследовать всю жизнь?  Чему оно должно было научить тетю Катю и преемницу ее ненаглядной родной дочери?               
Своими детьми Марта была довольна. Вернее, она научилась понимать мотивы их поступков. И принимать без сомнений все, что происходит с их участием. С сыном главной трудностью было научиться слушать и слышать, поскольку в мимоходом брошенных фразах часто прятались подсказки: куда пошел, когда вернется, кто и что ему пообещал, и кому он сам должен. С дочерью сложность была другая — необыкновенная вольность,   непохожая на скромность, граничащую с болезненной робостью самой Марты в ее отрочески-подросковом  возрасте.  «Гулять» в устах Веры было более важным  занятием, чем делать уроки или заниматься любыми другими домашними делами.  Оба по наследству оказались гуманитариями, но в журналистику не пошли — времена поменялись, и профессия эта перестала быть престижной, способной давать желанные блага. Кстати, по поводу благ у Марты была  своя особая теория.
Разглядывая в Красном море пестрых рыбок в нежных объятиях гигантского кораллового рифа,  Марта пускала слюни в жерло трубки для подводного плавания: «Я  достойна всех благ Вселенной!» Этот триумф красок, песка, света, бирюзовой воды, конечно, был ей подарен вполне по заслугам.  Мгновения безмятежного отдыха с дочерью под крылом  шелкового сарафана безусловно были счастьем. Ясно выраженным, несомненным сгустком счастья. От которого в повседневной жизни остаются невнятные осколки, с особым тщанием собираемые и рассаживаемые крохами по цветочным горшкам. Так вот последние десять лет Марта твердо знала, что нельзя  оглядываться назад и смаковать ошибки и неудачи, что задуманное осуществляется, желания, если нет своих, можно заимствовать у детей, и ничто не может помешать благополучию и равновесию тому, кто осознанно относится к реальности и умеет быстро двигаться вперед.  Человек сам творец своего счастья, сколько просит у мира, столько и получает.
Дети, когда наберутся мудрости, они тоже поймут эту простую истину. А пока достаточно того, что Иван и Вера научились самостоятельности, автономности в своих  решениях. Им нужно совершить свои собственные ошибки, нельзя удерживать взрослого ребенка за подтяжки детсадовских штанов, из которых он давно вырос. Будет больно, если растянувшись, они хлопнут по тому месту, что случайно придется под удар. Совсем плохо, если это место окажется душой. 
Глава десятая
Амальгама случая
  Опытный фотограф прекрасно знал, что нельзя снимать себя в зеркале. Тем более, в таком старом, со скрюченной лохмотьями амальгамой. Старик, владелец колоритной рамы для некогда серебристой поверхности, живущий  бобылем   в заброшенной таежной деревне тоже предупредил  заезжего парня: «Не надо, сынок, не снимай себя так».  Автопортрет в обрамлении серо-пепельных кудрей старинного зерцала (кто знает, что и кого оно на своем веку видало) позже открывал экспозицию не одной персональной выставки  талантливого мастера. Выразительные его карие глаза как будто заглядывали по ту сторону бытия. А у зрителей возникал один единственный вопрос: что он там видит в свой объектив?
Никто об этом уже не узнает: фотограф не был писателем. А диктофон к постели умирающего, как хотела его сестра,  принести не успели. Не открыл фотомастер  оставшейся одному ему понятной истины. Да и существует ли она в природе? Наверное, это было случайным совпадением, но тридцатитрехлетним это мужчина  умер от тяжелой болезни через год после сделанного  в экспедиции снимка. Тема зеркала, зазеркалья стала для Марты, свидетельницы и участницы этой печальной истории, интригующе глубокой и важной. Все, что вокруг — зеркальное отражение самого тебя. Эта истина долго не поддавалась осмыслению.
«Правды нет. Не ищите ее», - эти слова, как  ключ к пониманию смысла бытия, подарил Марте человек, переживший страшнейший теракт — в Московском дворце культуры  на спектакле «Нотердам де Пари». Он был режиссером постановки, унесшей сотни жизней невинных и абсолютно не причастных к войне  кланов и идеологий. Режиссером — значит, ответственным за  происходящее. Его зеркалом ситуации стала именно эта фраза — нет правых и виноватых, все участники сделали то, что смогли, что сочли необходимым. И каждый получил свой результат -  свой осколок амальгамы, искажающий реальность.
Почему так трудно смириться с тем, что не все в жизни поддается объяснению и осмыслению? Поступки совершаются такие, что окружающим от них чаще больно. Плохие, обидные слова произносятся легко и злобно, хорошие и добрые — через силу, через контроль своих эмоций. Люди, лица, жесты, фразы — калейдоскоп событий и настроений. Любой калейдоскоп — красивая игрушка, призванная дарить радость.
Когда в свою первую поездку в Германию Марта покупала на блошином рынке это устройство — со звездочками, блестками и вязкой жидкостью внутри прозрачной трубочки, вставляемой вовнутрь другого полого пространства, она заранее понимала, что необычный калейдоскоп несет особую смысловую нагрузку в ее жизни — научить радоваться, смеяться. По ее замыслу  этот изысканный приборчик должен был научить членов ее семьи ...любви, наверное, счастью. Если это хоть как то можно пытаться сделать внешним намерением.  Правда и счастье есть только внутри каждого из нас. Только это очень трудно понять. Все зеркала стремятся научить нас смотреть вовнутрь себя. Разбить их невозможно, они везде и всегда.