Зеленые камушки

Ноги утопали в дорожной грязи, скользили по глине, мы старательно огибали лужи и хотелось свернуть в траву на обочине, высокую и некошеную, но за это пришлось бы  поплатиться  остатками сухой одежды – дождь лил с утра.
– Я предупреждал, – бубнил Паша – я смотрел на Гизметео.
Правда странно, думала я, пол жизни мечтать о приезде сюда, наконец добраться, и вот тебе, сегодня, может, единственный день в году с дождем с утра до вечера.
Мы брели по раскисшей улице, оба в белых дождевиках, как парочка привидений в пустой деревне, бессмысленно и хаотично, как  подобает привидениям,  перемещаясь в незнакомом пространстве.  Деревня как вымерла. В конце сентября все разъехались, а те, кто остался, сидели, видно,  в своих теплых коттеджах у камина за высокими заборами. Только что мы стучались в дом, может, единственный старый дом на всю деревню, с вопросом, где тут была школа, но парень, открывший нам, сказал, что не местный и ничего не знает.  В этой деревне я родилась и здесь прожила до  шести лет. Потом родители переехали в поселок неподалеку. Неподалеку, если на моторке, а на машине километров сто, в объезд, этот путь мы и проделали на Пашиной Ниве. С тех пор я здесь не была, только мечтала приехать. Думала, приеду, может найду кого из старожилов, впрочем по имени помнила только одного – Сережку Павлова, мы с ним играли вместе.  Приехала   и   ничего не узнаю, здесь все перестроили. Помню большой высокий дом на горе, очень много сирени – это школа. Рядом домик учительницы – там жили мы с мамой. Где же это? Зашли в проулок между двумя железными заборами, под лай собак, что, казалось, вот-вот сорвутся с цепи; перелезли через две жердины, которые огораживали землю, видно третьего владельца; прошли через поле; холм, заросший ольшанником. Продравшись через мокрые кусты, наконец увидели полуразрушенный дом – это он. Вот-вот рухнет, бедняга. «Здравствуй, дом, – мысленно сказала я, поглаживая его черные, истлевшие бревна, – не ждал уже? А вот и я. Успела.»
Разломанное крыльцо – по нему  шлепали мои босые ноги, вот окна – пустые глазницы, куда тянулась сирень  майским днем, а тут где-то росли огромные яблони, белый налив. Яблочки падали под ноги, я их брала, желтоватые, с черными пятнами кое-где  по бокам, а у иных от зрелости лопались бока и трещина, словно шрам, обнажала мягкое, сочное, белое, яблочное мясо.
– Зайдем,  авось не рухнет? – предложила я. Мы поднялись по ступенькам, вот сени, где пахнет затхлым и сыростью. Полусгнившая  рыбачья сеть осталась на гвозде, но это не наша, здесь потом жили  другие. Зашли в прихожую. Паша стукнулся головой о косяк. И это та большая, как мне казалось тогда, светлая комната с окнами в сад?  Низкие потолки, маленькие щели окон, не комната, а конура какая-то.
– Вот здесь стояла этажерка с книгами, – говорю я Павлу.
Меня она не сильно интересовала, если бы не одно – истрепанная  книжка с орлом на обложке, среди остальных скучных книг.  Орел парил в небесах и нес в когтях мальчика. Позже, я поняла, что это были «Дети капитана Гранта». Эта книга была предметом моих детских вожделений, мне так хотелось ее прочесть, но приходилось довольствоваться скупыми черно-белыми  иллюстрациями внутри книги. Может быть, это желание и стало причиной того, что однажды моя мать, учительница, вынужденная брать меня на уроки, усадив на заднюю парту, с удивлением обнаружила, что я умею читать.
 У окна стоял стол, вечерами мама в свете керосиновой лампы, электричества тогда не было, за ним проверяла тетради. Печка совсем развалилась. Помню, как сейчас, потрескивают поленья, мама за столом, отблески лампы пляшут по стенам, печка топится, сияет, и светится зеленое пятно, вот здесь, в этом месте, где стояла лавка... Стоп. Почему зеленое? Я видела потом много печей, но ни одна из них так не светилась, как бы жарко ни топили. Да и не может этого быть. С чего бы ей светится?
– Паш, я вдруг вспомнила очень ясно, бок у этой печки горел зеленым, когда она топилась, вот здесь, возле пола. Почему, как ты думаешь? Скажи, как ученый?
– Хм. Этого не может быть. Как ученый и материалист, скажу, что это твои фантазии. Детские рефлексивный испуг, такое бывает, особенно с трех до семи, это еще называется детскими сверхценными страхами. 
– Но я не боялась.
– А что родители говорили?
– Не знаю, кажется, никогда не спрашивала, я думала, так и должно быть. Может они и не знали, они то ведь не сидели под лавкой. Я отчетливо вижу,  здесь  сияло таким светло-зеленым когда печка натоплена, а когда остывала, становилось темно изумрудной, а потом пятно  исчезало до следующей топки. Но я же все  хорошо помню, вот, если сейчас обойти, будет пространство – щель между печью и стенкой. Там всегда консервные банки валялись. «Ну обойди, не бойся. Что? Точно?  – я тоже обошла печку, просунула руку в полый участок, не заваленный кирпичами и покопошившись достала банку из-под кильки  – Во! ГОСТ, цена 17 коп, Литовская ССР. Но это вряд ли наша, скорей всего новые хозяева тоже туда валили барахло. А может рыбаки жили.  Впрочем зачем рыбакам килька в томате?
Побыв здесь еще немного, убедившись, что на улице теплее, мы пошли к машине. «Стой, – на пол-дороги сказала я, – надо что нибудь взять на память. Подожди, я щас».
– Нет уж, пошли вместе, – сказал Паша.
Не обнаружив ничего достойного в развалинах, я решила отломать кусок от печки. В том месте, где она когда-то светилась, или мне казалось, что светилась, я нашла отвалившийся фрагмент и увидела, что среди кирпичей, в глине торчат другие камни. Отковыряв какой-то железкой один из них, я взяла в руки закопченный  камушек, очень правильной формы, как пирамидка, а когда потерла его сухой травиной, что росла здесь в полу, увидела, что камень вовсе и не черный, бок у него был гладкий, темно-зеленого цвета, похоже на мрамор.
– Колхозники мрамор что ль в кладку пускали? – удивился Паша – А может здесь месторождение? Я тоже ковырну, покажу в институте.
Подходя к машине, мы увидели рядом с ней парня, к которому мы  стучались недавно. Стрельнув сигарету, он сказал, что меня опознали. Отец его, с которым они приехали на выходные ловить рыбу, вспоминая, кого отсюда могли увезти в возрасте шести лет, вычислил  меня.
– Заходите к нам, – пригласил он, – правда он не очень любит общаться и дома   беспорядок.
Заверив его, что мы ненадолго и беспорядок нас не волнует, мы прошли в дом  через темные сени.  При этом Паша опять стукнулся о низкий косяк двери.
– Михаил, – протянул нам руку мужчина с усами. Я тут родился и помню вас, я года на три постарше. Ваша мама была моей первой учительницей. А это мой младший сын. Вить, поставь чаю. Ваш-то дом совсем развалился? Я там не был этим летом. Да да, рядом медпункт, школа была, но их уже давно снесли. Постоянно здесь не живут. Закипел чайник. «Вон там, затем коттеджем с триколором жила баба Маня Зуева» – продолжал Михаил.
– Да, помню, мы ходили к ней пить чай, – обрадовалась я.
Баба Маня ставила на стол самовар и разливала чай в чашки, красные с белым горошком. Вкус этого чая я запомнила на всю жизнь и уже потом, повзрослев, пыталась найти такой же в Москве или заграницей, но все это было жалким суррогатом, ничтожной подделкой  того чая, что пила я летними вечерами  у раскрытого окна, и, стараясь не обжечься,  дула на блюдце, белое в красный горошек.
– А вона дальше, у леса жила баба Ксюша, мы к ней ходили сказки слушать. Она говорит, говорит, а потом раз и заснет на полуслове, ее так и звали в деревне –Ксюша Сонная. Мы ее толкаем, мол дальше-то что? а она храпит в ответ.
– Я вспоминаю, да, мы сидим у печи и кто-то читает: Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой...
– Ну нет, это, наверное, вам мама читала, у бабы Ксюши другие сказки были.
– А какие, интересно?
– На всю жизнь запомнил, как она видела леших. Это наша любимая сказка была. Вот уж темно, домой пора и мамка будет ругаться, а мы ни за что не уйдем, пока  баба про леших не расскажет. Говорила, вот мол, была я молодой, в девках еще  и пошли мы в ягоды. А ягод - хоть жопой ешь, – Михаил покосился на нас – это у нее такие призказки были.– Я и заблудила, укала укала – никого. Хожу по лесу, темнеет  и вижу:  полянка. А на полянке,  шалаш – не шалаш, шатер – не шатер, а как изба какая-то круглая, вроде и не из дерева, а леший его знает из чего, как железная, сразу  че-то вспомнилось, как осавиахимовцы к нам в Тухачи прилетали агитировать на ероплане. Стоит себе, а окна, тоже круглые, светятся разными цветами, чудно  так, а потом как загудит, заколотилась вся, закудахтала и повернулась ко мне. Я спряталась за дерево – не шелохнусь,  ой как боязно, а и интересно, что дальше. А потом дверка, да ладна такая дверка, отворяется и сами собой крыльцы наружу – хлобысь. Гля, а к изобке той, двое леших идут и кикимора с ними. «Ба, а почему лешие-то?» – кто-нибудь из ребят обязательно спросит, а старуха, если не заснет к тому времени, отвечает, что у них рога такие на голове, да тонкие, серебряные, как ветки в инее. И кожа зеленая, не то что в шерсти, или во мху, а  вроде этого – Михаил махнул рукой на рыбацкую одежду, сваленную у печи, говорила, что они  гладкие и блестящие, вроде как камуфляж описывала, – рассмеялся  Михаил, – а кикимора, продолжал он, такая вся вертлявая, как на шарнирах, худая, будто из прутьев или из проволоки,  да  так и крутится, и вертится, и посвистывает, а голова у нее плоская, блестящая, как сковороду на 1е мая песком начистили. А лешие, маленькие, с метр ростом, а такие головастые, зеленые, лбищи здоровенные, раза в три побольше, чем у нашего бухгалтера, Савы Моисеича, а у него такая голова была, Царствие ему небесное,  идут рядом, рогами крутят, да пощелкивают. Зашли, стало быть, они в свою изобку, лестница вобралась взад и дверцы захлопнулись. Избушка-то и заверещала и затрещала, как репродуктор у сельсовета, заколыхалась, и давай светиться будто северным сиянием, как нам в школе рассказывали. А что дальше, то, ба? – спрашиваем, а страшно самим. А дальше мальцы,  ничего не помню, сполохалась, побежала домой, а куда бегу не знаю от страха, как еще в болотину не ухнула,  нашли меня апосля через три дня  возле Лохово. Как  туда попала, не ведаю. Я рассказывала в деревне про леших, да мне никто не верит, померещилось, говорят с испугу. Потом с девками ходили на то место, а нет боле там никакой изобки, только трава выжжена по кругу, да камни еще зеленые по поляне разбросаны.
– Местный фольклор, – пробормотал авторитетно сын Михаила, – ты никогда мне  не рассказывал.
– Ладно, спасибо за приглашение, пойдем, – начали собираться мы. Горячо обнялись на пороге.
– Ой, простите, забыла спросить, я помню с мальчиком играла, Сережка Павлов, не знаете чего  о нем?
– Как не знать, он тут почитай всю жизнь и прожил, съездил куда-то на севера после армии, а так все здесь. Замерз позапрошлой зимой на озере, пошел в деревню напротив, в Малое Лохово. Он с мамкой все жил, а как та померла, Серега пить стал. Видно пьяный шел, знамо дело, так в сугроб и ткнулся, нашли утром. Я вот, лет десять больше в рот не беру, – сказал Михаил на прощанье.

Машину то и дело заливало желтой волной грязи. Мы ехали быстро, подскакивая на ухабах и окунаясь в огромные дорожные лужи, поднимавшие брызги выше крыши. Местами становилось страшновато, особенно когда Павел с непонятной мне радостью, обнаруживал, что Нива не слушается руля, а сама собой скользит по глине. К счастью до кювета не дошло, то есть не доехало.
– Вот смотри, сколько понастроили, что не дача, то дворец, а заборы какие, но дороги, мне кажется какими были сто лет назад, такими же и через сто лет будут, – рассуждала я уже в кафе, куда  мы зашли, добравшись до ближайшего города.
– Что-то в этом есть, – философствовал Павел, – может нежелание иметь хорошие дороги в нас заложено генетически? Как способ сохранения вида. Ведь по таким дорогам чужой не поедет. Поедет тот, кому очень надо – значит свой. Таким образом люди в 21 веке изолируют свое жизненное пространство, сберегая его.
– Ну да, это верно для тех, кто на джипах из городов приезжает, а кто здесь живет?  – возразила я – будь в деревне какая-то инфраструктура: больница, магазин, дороги, пришлось бы разве Сереге переться по замерзшему озеру. За бухлом поди пошел, впрочем кто его знает... А я расскажу, пожалуй,  случай с ним. Это запомнилось на всю жизнь, как видишь, какое-то очень раннее детское переживание экзистенциального страха. Я не могу дать этому объяснение до сих пор. Говорит мне  Сережка, типа, пойдем что-то покажу. Мы идем за деревню, по лесу, по какому-то полю, песок помню, желтая трава. Подходим, вижу яму, я в нее заглядываю и там что-то ужасное. Очень-очень страшное, как будто человек какой-то лежит, разложившийся что ли, маленький, а голова  распухла, огромная, странной формы и ярко зеленая. Глаза были какие-то нереально огромные. Я не видела разложившиеся трупы, не знаю, какого они цвета, но наверное не зеленого. Я  испугалась, заревела и побежала домой. Не могу объяснить что это было.
– Ну может и правда труп лежал, в этой глуши ведь милиции не было. Кокнул кто-то кого-то в лесу и  бросил тело в яму, а мальчишки нашли.
– Да, но почему зеленый?
– Потому, что день у тебя такой: печка зеленым светится, зеленые человечки в сказках и зеленый труп, наконец, в яме, – рассмеялся Паша, – надеюсь, завтра все будет голубым или розовым.

Осень мгновенно обрушилась на Москву, резко остудив воздух, примяв цветы утренним морозцем, перекрасив деревья; и поместив тем самым нашу недавнюю поездку  куда-то в папку летних впечатлений. Очертания деревни, старого дома на горе и встречи  размылись, потеряли яркость, уступив место свежим событиям. Казалось, такие путешествия  должны оставлять след в душе, ан нет, вот как стремительна жизнь. В один из дней, разыскивая нужную бумагу, я наткнулась на фотку из Тухачей, где мы с подружкой стоим, взявшись за руки возле бабушки Мани, нам лет по пять, платьица, одинаковые ботинки, а в другой руке у каждой по кукле.  Двор заросший лопухами и еще непонятно какой травой, тропинка, а сзади, на что я раньше не обращала внимания, груда камней, видно для хозяйственных нужд сваленных у частокола. Жалко, цвет камушков невозможно определить на чб фотографии.

Спустя недели две, позвонил Паша. «Слушай, – говорит – зря я тебя троллил тогда в Тухачах. «Ну это понятно, что зря – отвечаю, – а какие еще доводы?»
– Я камни твои  дал ребятам в институте. Они проверили, ты там сядь поудобнее, это неизвестный науке материал, даже не метеорит. Такого вообще нет в природе. Понимаешь? Ты же знаешь, что я трезвый человек, ну большей частью, – Паша нервно рассмеялся  –  камни нагревали, они, правда, излучают волны   диапазона   500 нанометров,  по-простому светятся зеленым.  Да, еще  они прошли какую-то непонятную нам техническую обработку, у нас все офигели, никто даже не слыхал ни о чем подобном.  Одним словом, похоже на то,  что камни  из твоей печки неземного происхождения.