Удостоверение личности

Нынче то и дело слышишь:
- Обмельчал современный человек; всяк лихорадочно стремится отыскать на карте свой  клондайк. Меняет на деньги здоровье, честь и даже жизнь.
Так то оно так, да не совсем…
Лет десять тому назад пришлось мне в составе геофизической партии «оконтуривать» нефтяное месторождение в лесной глуши с медвежьими заломами и непроходимыми болотными топями. Одним словом, - на краю ойкумены. Тем то я и ценю профессию геолога, что если даже не раскроют перед тобой недра своих тайн, обязательно отыщешь человеческий самородок первозданной красоты. Общайся с ним – и ты станешь богаче душой. Удивительный материал, защищенный от цивилизованной греховодности суровыми условиями бытия и, самое главное, искренне непонимающий своей душевной красоты.
А познакомился с таким человеком самым неожиданным образом. Неожиданным, потому как казалось бы конфликтная ситуация сама собой перешла в спокойное русло пояснения, но с постановкой акцента на неправильность наших действий.
Дело было так. Как-то решили мы на берегу реки похлебать ушицы с «дымком». Взрывник Вася подготовил несколько зарядов и как у нас говорят, «запустил фонтан». Взъерошилась река водяными столбами, глухо и упруго ударило в перепонки и добытое со дна белобрюхо понесло вниз по течению. Нам оставалось только насобирать добычу, прибитую к берегу. Что ж тут поделаешь – издержки промысла.
Полыхнул костёр , привольно  потянуло  дымком, из ведра пошёл аппетитный рыбный запах…
Как вдруг видим: в нашем направлении по луговине ходко катит двуколка. Ухоженный, здорового блеска жеребец без желания остановился перед нами, всхрапнул и разгоряченно, как бы продолжая бег, стал копытом бить о землю. И сразу духовито пахнуло конским потом и свежевяленым сеном в повозке. С неё шустро соскочил старичок со строгим, но не злым взглядом, примерил, кто здесь старший:
- Здорово живём, хлопцы! Слышите – журавли на болоте никак не хотят успокоиться от ваших взрывов?
Лесное эхо доносило к реке приглушённые  расстоянием растревоженные голоса птиц.
- А потом, сколько рыбы и большой, и малой загубили, сколько молоди не появится на свет! Вы только представьте, что будет, если каждый станет уничтожать всё живое на земле! Ведь недаром браконьерство у нас зовут воровской охотой. Этак можно всю природу разворовать.
Мы, поняв, что старик говорит по делу, виновато молчали. Лишь взрывник Вася, взяв на себя инициативу ответной реплики, разухабисто подошёл  к старику:
- Ты, дед, случаем не из «Рыбнадзора»? Может удостоверение покажешь?
- Звать то меня Изосимом Матвеичем, а удостоверением является моя совесть.
А ведь и впрямь , совесть- основная единица измерения личности. Она то
и является удостоверением человека,которое он не носит в кармане.

Смотрю, а гонор с Васиного лица спал. Значит, совестливыми оказались мы людьми.
- Так что никакой я ни инспектор, - совсем уж по-дружески заговорил Изосим Матвеич. - А живу вон в том лесу,это в паре километрах отсюда. Хочу пригласить вас медку моего испробовать да в баньке попариться. Обиду ж на меня не держите. Я вам всё по справедливости высказал.
Между тем из небрежно накинутой на светило тучки вдруг весело и блестяще брызнул тёплый дождишко. Старик засобирался, а воспользоваться его приглашением на этот раз довелось мне. Мягко проехали влажно пахнущим разнотравьем, колёса повозки отбарабанили по бревенчатому  мостку через ручей и вот предо мной просторный, ухоженный двор. Сгромыхала цепью собака, приветливо виляя хвостом.
- До людей Ярик добрый, зато любого зверя учует за версту, - сказал Изосим Матвеич, спуская пса с привязи.
Тут я припомнил, что собаки перенимают характер своего хозяина. Значит, хозяин этот – добрый человек.
Крепкая крестьянская изба с колодцем под крышей стоит посреди двора, отгороженного от настоянного смолой краснолесья изгородью из прясел, на кольях которых по какой-то неписаной традиции надеты стеклянные банки да глиняные горшки.
К изгороди прижались какие-то постройки, а из-за аккуратно сложенной поленницы тёплым прищуром оконец выглядывала банька.
В широком просвете сталью сверкнула полоска озера, а поближе, в сотне метрах от жилья, видимо на месте старой лесной росчисти, разместила свои пчелиные избушки пасека.
Какого же было моё удивление, когда узнал, что в таком хозяйстве у Изосима Матвеича нет помощника. Оказалось, жена его ещё в молодые годы померла от какой-то напасти, а сын рыбачит где-то в далёких  морях, каждый отпуск собирается приехать к отцу подсобить по хозяйству, но всё ему как-то недосуг.
- Уж сколько годиков жду его поставить новую стайку, - сообщил старик, указывая на сложенные и давно ошкуренные бревна. – Да начальство у него видно худое – не отпускает ко мне.
А я подумал:
- Пускай отец считает, что начальство такое-сякое – ведь сыну то надо верить в первую очередь.
Мне захотелось понять истоки энергии старого человека. Не от праздного любопытства поинтересовался сбытом продукции пасеки. Ответ привёл  меня в некоторое замешательство: оказывается, половина мёда отдается просто так детскому учреждению райцентра. Но выражение «просто так» резануло слух. Ведь если подойти к этому вопросу с философской стороны, то ничего в этом мире просто так не исчезает. Вот и перешло оно в какое-то другое состояние. И название этому состоянию – благодарность.
Зашли в избу, не отмеченную удобствами цивилизации, оттого и гулкую. В красном углу на чистой салфетке образок с каким-то святым, а на стене, как и полагается, из- под стекла смотрят на тебя, один важнее другого, молодые люди, по воле фотографа с наклонёнными друг к другу головами; в нижнем уголке портрета присоседилась маленькая пожелтевшая фотография – должно быть сын в морской фуражке с крабом; на подоконниках ярко-красно горят огоньки комнатных геранек. Вот, пожалуй, и все украшение жилья. Разве что ещё пузатый ведёрный  самовар тускло поблескивал около печи.
Изосим Матвеич издалека достал Библию в потёртом  кожаном переплёте  с застёжкой , заправил поочерёдно  за каждое ухо негнущимися пальцами пружинные дужки старомодных очков с круглыми стёклами  и выискал текст:
- Во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон.
Вот она мудрость жизни! Всё стало просто в объяснении праведных поступков человека!
После захода солнца, когда серый вечерний свет мягко залил избу, зажёг  старик прорезь  керосиновой лампы, надел на неё причудливое пузатое стекло, винтом выкрутил фитиль и комната вдруг зажила какой-то сказочной жизнью: на столе подле лампы светло, а углы стали ещё темней и загадочней, громадные тени жутковато задвигались по стенам и потолку. Шумно дал о себе знать важный самовар – то есть наступило время вечернего чая. Пили долго, солидно, неразговорчиво; это как соперники в поединке вначале присматриваются, примеряются друг к другу.
Начал Изосим Матвеич без предваряющего многословия. Да разве может так же кратко выразить мысль какой-нибудь китайский с его  иероглифами? Метко сказанное русское выражение всё равно что бильярдный шар с треском вогнанный в лузу. Сильно, точно и к месту. А рассказать бывалому человеку есть что. Вот и захотелось мне передать сказанное другим людям. Только вот речь старика мне уж точно не воспроизвести, а потому, с разрешения читателя, постараюсь передать сказанное своими словами.

* * *
До войны жили мы с отцом в городской коммуналке, работал он на станции осмотрщиком вагонов, я заканчивал седьмой класс – получал путёвку в трудовую жизнь. В память мою тех времён  врезалось окно в нашей квартире во всю стену, общая кухня с вечным запахом жареной картошки и керогаза, пахнущий мылом и цветочным одеколоном тесный, тускло освещённый  коридор с обувью и детским горшком возле каждой двери, верные, бесхитростные товарищи и начало войны…
Отец, имевший бронь от военкомата, написал в далёкое  село своей сестре просьбу приютить меня, а сам пошёл на фронт. Вспоминаю проводы его на вокзале: озабоченные, снующие люди, множество военных, сизый табачный туман в зале ожидания, тревожная перекличка паровозов в промозглой ночи и медленно подползающее к перрону чёрное  чудовище с жарким запахом пара и машинного масла.
И последний колючий поцелуй отца, лязг вагонных сцепок и всё… Больше отца своего я не видел. Так началась моя самостоятельная жизнь.
      Отец оставил мне свою зарплату, попросил соседей посодействовать в моём отъезде. Оказия объявилась только в конце октября. Двое суток по немыслимому бездорожью добирался я на старенькой полуторке с хорошо проветриваемой кабиной до места своего назначения. Молчаливый водитель предпенсионного возраста показывал своё умение говорить только ругаясь при каждой вынужденной остановке машины. Наконец подъехали к переправе. На том берегу мой новый приют. Но всё оказалось как в пословице: «близок локоть – да не укусишь!» Паром в ожидании ледостава уже не работал. Неужели с такими же мучениями ехать обратно в город? На что жить? Молчаливый водитель подъехал к какой-то просторной избе, долго о чём-то объяснялся с хозяевами и наконец выйдя, потрепал меня по голове, перекрестил, вложил мне в карман ассигнацию и ни слова не говоря, поехал назад. Семья приютивших состояла из хозяйки лет сорока, её сына примерно моего возраста и древнего старика всё время бессмысленно смотревшего с печи и смолившего махорку. Несчастная женщина уже успела получить похоронку на  своего мужа – красноармейца. Мы с Пашкой, так звали моего нового приятеля, как могли, помогали по хозяйству: то заготовим и привезём  на лошади из леса дров, то зададим корм скотине и наносим с речки воды, истопим печь. Суровая действительность отменила детские развлечения.
Мы становились взрослыми.
Однажды Пашка принёс  радостную весть: он по льду реки доходил почти до её середины. На следующий день, поутру, я засобирался на поиски своей тётки .
- Ты только сегодня вернись. Расскажешь как устроился, - по-матерински ласково напутствовала меня Пелагея Архиповна, а Пашка проводил меня аж на тот берег.
Тётушка , как наседка крутилась около меня, всё удивлялась, каким же я стал взрослым. Наскребла муки, напекла лепёшек  на постном масле. После необычно сытного обеда разморило и я заснул. Просыпаюсь, а за окнами смеркается и валит снег. Тётушка  всеми способами пыталась оставить меня – ведь за рекой моих вещей не было. Но я же дал обещание Пелагее Архиповне обязательно вернуться! Пока дошёл  до реки, совсем стемнело, ветер усилился до такой степени, что метель забивала глаза и насквозь пробирало тело. Перешёл  реку, а  жилья не видать. Взял левее, но опять снежное поле без края. Борьба со встречным ветром отняла у меня последние силы, стало не на шутку холодно. Решил отдохнуть прямо на снегу. Наверное, стал превращаться в снежную бабу, только вроде как стало теплее, приятные видения посетили меня: будто я с отцом в гостях у тётки , а она кормит нас лепёшками  и мы запиваем их горячим чаем с малиновым вареньем.
Вдруг выстрелы под самое ухо разбудили меня. Чувствую, как Пелагея Архиповна растирает моё лицо, а Пашка больно колотит по телу и заставляет бегать. Погрузили меня в сани с сеном и айда домой. Не сразу запустили в натопленную избу – заставили маршировать в холодных сенях, а потом отогрели, напоили кипяточком, правда без малинового варенья. Сказали, что вовремя они обнаружили меня. Несколько волков уже смыкали своё смертельное кольцо.

***
Всю войну проработал в колхозе. Было и холодно, и голодно, и непосильно тяжело. После её окончания учился заочно в сельхозтехникуме, обзавёлся  семьёй  и стал заведовать откормочным комплексом нашего хозяйства.
Как-то оказался в командировке в облсельхозуправлении. Надо было «выбить» лимиты на комбикорма. Обращаю внимание, что какой-то мужчина с манерами ловкача в новом полушубке, ондатровой шапке и в недавно вошедших в моду кожаных зимних ботинках, внимательно приглядывается ко мне. Мы одновременно узнали друг друга. Это был Пашка! Чувство давней благодарности переполнило меня, но к несчастью, денег было в обрез, чтобы, как положено, вспомнить былое. Павел Иванович не без гордости сообщил, что работает на комбикормовом заводе по части снабжения и сбыта и, конечно же, был при деньгах. По такому поводу буквально силой потащил в ресторан. Отказываться мне, безденежному, в данном случае было как-то неудобно. Ресторан гудел праздным народом, как потревоженный улей. С трудом нашли свободные места, подошла смазливенькая официантка с вышитым кокошником и белоснежным передником и с безразлично блуждающим взглядом приготовилась принять заказ.
Павел Иванович, по-хозяйски развалившись за столиком, заставил писать безразличную официантку:
- Значит так, пятьсот армянского, какой любил Черчилль, салаты «Оливье», свиные отбивные и по бутылке этого… ситра. Да, ещё по-осетринке, уж будьте так любезны!
Захмелев, Пашка поинтересовался моей зарплатой.
- Уж не хочет ли старый друг укорить меня безденежьем? – по хмельному делу возомнил я.
- Есть у меня, Зоська, дело к тебе. Хорошо будет всем. В наше время надо вертеться, как сорока на коле, - пристально ища ответ в моих глазах, сказал Пашка.
Но видя моё непонимание, расшифровал сказанное:
- Ты у меня приобретёшь  корма третьего сорта  по цене первого и за счёт пересортицы… - он многозначительно взглянул на меня, - а бумаги я беру на себя.
Кровь ударила мне в виски, в глазах потемнело. Выложил я все деньги, что были у меня, и не сказав ни слова, пошёл на выход. Павел за мной не пошёл.
На этом свой рассказ Изосим Матвеич закончил, махнул рукой и стал налаживать спать.
Я долго не мог заснуть; всё думал о том, что честь бывает дороже жизни.
А стайку старику мы, не сговариваясь, как-то само собой поставили. За просто так. В знак благодарности честному человеку.