Сполохи угасающей памяти. Гл. 10. Архангельск, Тал

Глава X

АРХАНГЕЛЬСК, ТАЛАГИ

Три месяца учебы проскочили незаметно. Марина провожала его в полном отчаянии. Она выглядела растерянной, глубоко подавленной случившимся, не имея понятия, что же ее ждет впереди. Ему было больно на нее смотреть.
И вот он уже в Архангельске, на берегу Северной Двины. В руках чемодан с запасным бельем, а в голове мрачные мысли о неопределенном будущем. Поеживаясь в легкой шинельке от северного пронизывающего ветерка, он отправился в комендатуру узнать, как ему разыскать указанную в предписании воинскую часть. Там сообщили, что она расположена в нескольких километрах от города и что к ней его доставит «Трумэн» по лежневой дороге, который отправится вечером от первого бревна этой самой лежневки. От огорчения он даже забыл спросить, что такое «Трумэн». Оказалось, что это знакомый ему по военным годам «Студебеккер», только с фанерной будкой в кузове. Перед посадкой у него проверили документы и, отбросив железную лесенку, пригласили в фанерный салон. Вдоль бортов были устроены деревянные скамейки, и было холоднее, чем снаружи. Попутчиками оказались два летчика из Талаг, где располагался расформированный по хрущевскому сокращению авиаполк. Дорога была его первым испытанием на прочность. Она проходила по зыбкому болоту, глубина которого местами доходила до девяти метров. Так что, если соскочить с нее влево или вправо – быть беде. Разъезды для машин встречались редко, только через несколько сотен метров, поэтому при встречной машине приходилось долго ждать, пока она допрыгает по бревнам до разъезда. Попутчики мрачно сообщили, что на дне этих болот похоронено немало техники, а иногда и с зазевавшимися водителями. Пассажиров трясло и подбрасывало на каждом бревне вплоть до самого городка, расположенного на острове среди этих болот. Аэродром чем-то напоминал их довоенный под Брестом, только здесь он был окружен жалким чахлым кустарником. Он задумался: жизнь сделала полный оборот спирали и он снова в начале пути. Лестница жизни. Идут площадки: детсад, школа, институт, работа. Поднимаешься все выше и выше. Каждый пролет начинаешь никем, на площадке в конце пролета становишься кем-то. И опять все сначала. И сейчас он вступил на новый пролет, и пока никем.
Городок состоял сплошь из сборно-щитовых казарм, бараков для офицерского состава и щитовых домиков для летного. Картина была неприглядная, кругом откровенная непролазная грязь. В комнате, куда его поселили, проживало еще трое офицеров. Двое оказались еще фронтовиками. Приняли молоденького лейтенантика радушно, но не могли взять в толк, что он будет здесь делать. Третьим оказался старлей из Питера, со странной фамилией Цецоха. Как выяснилось, он был ответственным за «дорогу жизни» (лежневку). Он проводил новичка в штаб, где тот будет служить инженером батальона.
На аэродроме в Талагах предполагалось базирование дальней бомбардировочной авиации с ядерными игрушками. Но, впоследствии, аэродром сделали гражданским, двойного назначения, с базированием военной авиации. Он тогда не мог даже представить, что через шесть лет с этой самой взлетной полосы отправится в Арктику, на ядерный полигон Новая Земля, как и его новый знакомый старлей Цецоха. Фантастика! А пока он ежедневно пишет письма невесте Марине в Питер. Она в ближайшее время должна была окончить институт, а он даже представить не мог, что им делать дальше. Здесь жить невозможно. Снять ей комнату в незнакомом Архангельске и изредка навещать? Он прекрасно понимал, что она слишком далека от этой неприглядной действительности. И все же она настояла на своем приезде на несколько дней. Командир предоставил ему трехдневный отпуск. Поселились они в центральной гостинице на главной улице Архангельска. Он показал ей город и даже Соломбалку, где был Петр Первый, когда закладывал первые корабли Северных морей. Центр города был похож на любой областной центр: театр, дом офицеров, гостиница, ресторан. И только дом иностранных моряков да живописная набережная с судами и памятником Петру Первому говорили о том, что это порт. А о том, что это Северный порт на Белом море, напоминал студеный пронизывающий ветерок вдоль широкой, покрытой торосистым льдом Северной Двины. Немало эта набережная повидала отправляющихся и прибывающих полярных экспедиций, а еще раньше и поморских кочей. Здесь же в смутные послереволюционные годы высаживались английские интервенты, о чем напоминал взятый в плен неуклюжий, грубо сработанный танк. Он походил на крепостную башню на гусеничном ходу, с торчащими во все стороны пулеметами. Но было бы интересно узнать, как ухитрились захватить его в плен целехоньким? Сейчас он назидательно демонстрировался возле дома офицеров. Но особый колорит поморского поселения придавали городу тихие, застроенные деревянными домами и домиками улочки с дощатыми тротуарами. Они начинались сразу за официозной центральной улицей и вместе с ней тянулись вдоль Двины. По ним было приятно ходить, гулко постукивая каблуками по дощатым тротуарам. Все было интересно, но когда он привел ее к лежневке и показал ширь бескрайних архангельских болот, то увидел в ее глазах такую тоску и такой ужас, что ему все стало ясно. Она промучается максимум полгода, а затем все же сбежит. Здесь у нее не будет привычного круга общения: ни знаменитого киноактера Медведева, ни приятных вечеров у милых бабуль из Мариинки с участием профессора Слюсарева и его очаровательной дочери, ни праздничных застолий с родственниками и университетскими друзьями-преподавателями ее матери. Здесь он ей мог предложить только беспросветную грязь да дощатый туалет во дворе. Он был твердо убежден, что декабристки из нее не получится. Кончились прекрасные грезы, слишком разные пути уготовила им судьба. Он сам предложил ей вернуться в Питер и подумать. А через несколько дней, после тяжких размышлений и терзаний, написал длинное путаное письмо. В нем он нарисовал безрадостную картину своего будущего, с тоской и болью просил забыть его. И время показало, как он был прав в своих прогнозах! С горя он бросился во все грехи тяжкие. В воскресенье с Цецохой отправлялись в Архангельск, где, как правило, проводили время в Доме офицеров или в клубе Иностранных моряков. Туда они ходили по гражданке, через знакомого администратора. Появились женщины и застолья. В части их кормили отвратительно, но бесплатно, зато в элитном ресторане интерклуба прекрасно, но дорого. Кроме ресторана в интерклубе имелся уютный бар, танцевальный зал и кинотеатр, где беспрерывно крутили иностранные фильмы. Входить и выходить из зала кинотеатра можно было в любой момент, в общем, всё как на Западе.
Вскоре у него появилась любовь из Северного русского народного хора. Это была пышная блондинка с красивым матовым личиком, года на три старше его. Затем жена журналиста местной газеты, это была миниатюрная, красивая женщина бальзаковского возраста. Одевалась она модно, можно сказать изысканно. Еще бы: начальник цеха ликероводочного завода! Но как эта должность не соответствовала ее натуре и светской внешности!
Вся эта отчаянно разгульная жизнь в одночасье прервалась неожиданно пришедшим из Москвы приказом. Организовывалось новое специальное главное управление. В его задачу будет входить созданием ракетных и ядерных полигонов, ракетных баз стратегического назначения и т. д. По всем статьям это соответствовало его профилю. Но он тогда еще не понял, что его судьба отныне будет навсегда связана с этим необычайно закрытым и жестким заведением. Оно станет одним из фигурантов начавшейся беспрецедентной гонки вооружений, в которой отныне он будет маленьким винтиком большого механизма. Он станет участником гонки вооружений, в которой его жизнь будет мало чего стоить.
Но в то время он искренне радовался, что его вызывают в Москву для дальнейшего прохождения службы. Москва! Как он был наивен! Он тогда еще не знал, что Центральное подчинение – это не московское Садовое кольцо, это разбросанные по всей стране «почтовые ящики». Москва-400 обернется казахстанскими степями, и так со всеми номерами этих «ящиков» по всему Северу, Сибири и Заполярью. Центральное подчинение предполагало оперативное перебрасывание работника из одного почтового ящика в другой по всей нашей необъятной Родине. Попавший в этот закрытый для непосвященных круг почти полностью лишался права выбора, да и личной жизни. Под бдительным оком особого отдела он будет маленькой деталью засекреченной машины гонки вооружений. Кстати, у американцев происходило нечто подобное, но явно с учетом интересов обычного человека, его запросов. Если наши сидели за колючкой по зонам, как в лагерях, то американцы создавали просто сказочные, по нашим понятиям, условия жизни. Сказывалась разница в менталитетах кураторов этих проектов. Если у нас «отцом» всех этих «ящиков» был Берия, со всеми вытекающими отсюда последствиями, то у американцев – генерал-инженер Гровс. Кстати, генерала ему присвоили только при назначении на должность, для авторитета. К счастью, при Хрущеве положение резко изменилось, «ящики» стали снабжаться по категории Москвы и Ленинграда, поэтому ближайшие к ним села, поселки и города смотрели на них с нескрываемой завистью. А пока он, полный радужных планов, собирался в дорогу. Его практичная подруга с ликероводочного завода все же заставила взять с собой несколько бутылок коньячного спирта. И как же он ему в дальнейшем пригодился! 

Сознание постепенно вернулось к действительности. Где-то там, вдали, за проливом, стало медленно выползать устье быстрой горной реки Шумилихи. Она часто меняла свое русло, поэтому вокруг нее образовалось множество проток, из которых торчали валуны и обломки скал. Отсюда начиналась дорога на горное озеро и к горе Хрустальной, где они промышляли хрусталем. Машинально вскинул левую руку к глазам. Стрелки часов застыли на месте, стекло было покрыто трещинами. Он совсем забыл, что они навечно стали показывать одно и то же время, когда в горячке преследования ударил ими по рукояти весла. Отныне время у него застыло на том злополучном мгновении.  Полярный день. Время суток он сможет теперь определить только по положению Солнца. Оно выше, значит день, чуть ниже – ночь. Он еще раз внимательно посмотрел в сторону ущелья Шумилихи.