Именины

Сатин был рябенький, в мелкую черно-белую клетку с разбросанными там и сям желтыми и оранжевыми горошинами. В самый раз на фартук. Я думала, чего тут шить – это же совсем просто, за пару дней управлюсь… Ага, третью неделю ковыряюсь и пятый раз распарываю! Кто ж знал, что подшить закругленные уголки передника – такое мученье. Все пальцы исколола! Материя скользкая, сыпучая, края замахрились, будто я их грызла. Бросила бы это дурацкое шитье, да нельзя. Не забавы ради взялась – сюрприз это. Бабушке на именины.

И кто выдумал, что лучший подарок – сделанный своими руками? Взрослым хорошо рассуждать. У них руки вон какие – что хочешь могут. А я только кукольные платья умею. Но бабушка в куклы не играет – вот и приходится фартук шить. Именины уж на носу, а мне еще карман да завязки…

Вообще-то бабушка именины справлять не любит. Но на сей раз хочешь не хочешь, а гости явятся. Надо уважить, говорит она. И хлопочет с самого сентября. Занавески загодя перестираны, печка побелена, праздничная скатерть приняла в себя тазик крахмала и скрипит, если потрогать, но лучше не надо – а то бабушка ругается. Поздний крыжовник трижды уварен с вишневыми листьями в густом сиропе, и янтарные, как кошачий глаз, ягоды с темными зрачками семян смотрят сквозь стеклянные бока банок, дожидаясь своего часа на кухне «в шкапу». Лучшее бабушкино варенье подадут к чаю вместе со сдобным пирогом – для его сотворенья уже припасена в холодильнике банка дефицитной сгущенки.

На улице стемнело, дивная яблочная луна смотрит сквозь тюль, из форточки тянет земляным запахом прели, листвяной горечью и расклеванными ягодами рябины. Глаза уже слипаются, но фартук – кровь из носу – нынче же надо дошить. Завтра некогда будет – после уроков к бабушке пойду – помогать.

Погоды стоят светлые, солнечные. Октябрь прочно уселся на ветки кленов, и неказистый наш городок день и ночь пылает всеми своими садами и улицами, как подожженный. Резвый ветер гонит по тротуарам золотые шуршащие реки, и любо плыть по ним из конца в конец, загребая ногами рассыпчатые вороха всех оттенков праздника.
Настроение мое самое распрекрасное. Дошитый под утро фартук больше не тяготит совесть, а только карман плаща. Он вышел хоть куда, только вот завязки, боюсь, коротковаты. Надо бы сличить их со старым бабулиным передником.

Еще на подходе к дому слышны частые звонкие шлепки, барабанным эхом отлетающие от окрестных заборов – бабушка половики выколачивает. Во дворе пыль столбом, уборка в самом разгаре. Бабуля утирает вспотевший лоб запястьем и машет мне черенком метелки:
– В дом иди. Там всё тебе приготовлено.
Да уж знаю. «Всё» – это веник и ведро с водой, чтоб его макать. Стулья в комнате вверх ногами составлены на бабушкину постель. Дерюжки в прихожей скатаны, и желтоватые в облупившейся масляной краске, полы громче обычного всхлипывают под моими шагами.

Мести скучно. Большое, чуть наклоненное вперед зеркало в резной деревянной раме, кажет мою прилежно согнутую спину. Ничего, зато завтра весело будет. Ой, – спохватываюсь, – а фартук-то! Померить завязки надо. А потом, конечно, покрасоваться в обнове, воображая, как бабушка удивится и обрадуется моему подарку. И гости тоже. Скажут: «Надо же, девочка и сама сшила!». Репетирую смущенную улыбку: «Ну что вы, это же такие пустяки…»

В прихожей бахает дверь: «Атас! Бабуля!» В спешке срываю с себя фартук, запихиваю его, куда подальше и хватаюсь за веник.
– Ну как ты тут? – участливо спрашивает бабушка, заглядывая в комнату.
– Тружусь… – отвечаю я скромно.
К вечеру дом сияет чистотой, уютно пахнет влажной доской и смолкой из печки.
– Завтра ты уж пораньше приди, – просит бабушка, провожая меня до калитки.

Назавтра кутерьма начинается с утра. К моему приходу стол раздвинут и накрыт хрустящей как вафля скатертью. Бабуле некогда, она сбивает крем: трям-трям-трям – радостно брякает венчик. Под белой салфеткой пахнут скорыми именинами остывающие медовые коржи. Лицо у бабушки румяное от печного жара и довольное, очки сидят на кончике носа, она то и дело подпихивает их на место измазанным пальцем. Дает мне попробовать крем: «Ууу, сладко!»
– Первым долгом, – перечисляет она, – чашки из серванта достань и сухим полотенцем протри. Потом ложки сполосни, розетки хрустальные, стопочки, чтоб сверкали. После салфетки нарежешь, стулья расставишь… список дел длинней, чем можно запомнить. Хлопочем с ней в четыре руки.

Подарок мой тоже приготовить пора, свернуть аккуратно и лентой перевязать, чтоб красиво… Только вот куда же я его второпях засунула? В шкаф с бельем, в ящик стола? Не помню.
Фартука нет нигде – ни на полках среди нитяных чулок и ночных рубашек, ни в столе среди бумаг. Тщетно перетряхиваю стопки простыней, наволочки, полотенца – вчера я и близко к ним не подходила! Да что же это такое? Куда он мог подеваться?

Заглядываю всюду, куда могу просунуть нос, уже чувствуя, что не найду и лихорадочно соображая, что теперь делать. Время к обеду, вот-вот начнут собираться гости. Да они уже собираются! Вон плывет мимо окон лилово-розовая охапка астр – наверняка к нам. Хлопает калитка – ну точно! Что же будет? Нет, фартук потом конечно найдется, не черти ж его унесли, но сейчас будут поздравлять бабушку… Она конечно ждет, что и я тоже – торжественно при всех – ей приятно будет… Теперь уж не будет. А гости что подумают? Скажут: «Внучка! Вы посмотрите только!» О, позор!

В прихожей уже теснятся голоса, шуршат разворачиваемые кульки, слышно бабушкино растроганное: «Ой, ну зачем же вы… ведь так дорого!». С любопытством выглядываю из комнаты: все целуются, бабуля вне себя от чувств – на диване синее узорчатое покрывало. Вот это я понимаю, подарок!

Приходят бабушкины сестры, их дети, дети детей. «Дети» – это только так говорится. В маленьких комнатах не повернуться, все занято улыбками, восклицаниями – давно не собирались вот так все вместе. Радушная именинница в платье с белым воротничком, отложенным поверх новой вязаной кофты, приглашает всех к столу. Зажатая между гостями, ерзаю как на горохе. Сейчас кто-нибудь спросит: «А ты что подарила?» Виновато гляжу на бабушку, но ей не до меня, она гостей потчует: «Кушайте, грибков еще возьмите, помидорчиков соленых кому?»

Торжество идет своим чередом. Выпив из музыкально звякнувших рюмок пахучее домашнее винцо и смутив бабушку славословьями, гости отдают должное угощенью – просят рецепт вон того салата и хвалят нашу картошку: «беленькая, рассыпчатая, что твое яичко!» Любуются дареной глиняной вазой, полной лучистых, пронзительно красных от вечернего солнца астр. Ваза, вправду, хороша – глазурованное горлышко в белых сахарных потеках похоже на тульский пряник – так бы и откусила!

Перед чаем хозяйка удаляется на кухню. Я помогаю расставлять парадные темно-синие чашки с блестящим ободком, приношу стеклянную вазочку с горкой варенья – граненые крыжовины одна к одной сияют в ней как мокрые самоцветы. Радостное «Ооо!» встречает появление в дверях именинницы с пирогом.

Поворачиваю голову – да что пирог – на бабушке мой фартук! От волнения плюхаюсь мимо стула, неуклюже встаю, все смеются. Ну и пусть, теперь можно людям в глаза смотреть. Вот он мой подарок – все его видят. Только бабушка о том не знает. Ничего, потом скажу. Главное, нашелся вовремя. Гости говорят: «Зинаида Ивановна нынче такая нарядная», и бабушка, млея от удовольствия, оделяет их пирогом.

После чая все скоро расходятся, и мы с бабулей остаемся вдвоем – я ночевать буду. Не спеша прибираем со стола, долго со тщанием моем посуду, и уже в сумерках выходим посидеть на крылечко. В саду хозяйничает шальной листобойный ветер, отрясает последнее с яблонь и разбойничает в иссохшем малиннике. Вот и кончился праздник… В жидком лунном блеске тополь у крыльца роняет на нас гремучие серебряные пятаки.

Спрашиваю бабушку про фартук: «Где взяла?»
– Что, нравится? – довольно улыбается она. – Представь, в шкафу нашла. Уж не помню, откуда взялся, может, подарил кто, а я и не надела ни разу – нехорошо. И ведь как кстати пришелся!
Узнав «откуда взялся» фартук, умиленно всплескивает руками:
– Да что ты говоришь! Сама?! А я-то на память жалилась. Мы старухи как белки, – вздыхает она, – засунем, и сами не помним, куда, чего…
– Ба! – возмущенно говорю я, – ты разве старая?
– Ну-ну, – смеется бабушка, – молодая конечно, – и, приблизив ко мне сверкнувшие в сумраке очки, звонко чмокает меня в нос.