История о том, как

ПОССОРИЛИСЬ БАРОН СУББОТИН И ФОН РАБЕНДОРФ

(раз уж гуляет по сети с моим цыганским псевдонимом...)
UPD: французские диакритики не отображаются. Но это, наверное, и не важно: те, кто знает французский, смогут восстановить слова и так. А кто не знает- для них это в любом случае набор закорючек...

Фон Рабендорф впился долгим глотком в искрящуюся, ароматную Veuve Clitchqueault1. Бокал богемского хрусталя, подтянутый и чем-то похожий на настольные песочные часы, опустился на белоснежную накрахмаленную скатерть. Блестящие тонкие губы тайного советника казались ярко-красной, почти чёрной полоской на бледном лице.

Скрипка Мелькиадэса залилась неистовой руладой.

Руки так и летали. Тонкие пальцы, закованные в тяжёлые перстни, ловко орудовали приборами, которые, словно скальпель прозектора в мертвецкой, отрезали от бифштекса из сочной баранины кусок за куском.

Дёргалось пламя свеч. Плакал воск. Тускло блестел металл. Мясо под ножом исходило теплым розоватым соком. Фон Рабендорф сухо щёлкнул пальцами:

- Gar;on2, ещё вина, - и, не дожидаясь, пока цыган продолжит прерванную по мановению руки тайного советника игру на скрипке, продолжил:

- Видите ли, барон, мы встречаемся с вами так сказать, t;te-;-t;te, в приватной обстановке. Слишком много ушей, слишком много завистников, готовых обратить против меня не то что каждое моё слово, а даже и всякий чих.

Субботин ничего не ответил, но левая рука его сама собой прикоснулась к талисману. Серебряный птичий череп с двумя искорками рубинов, висевший на толстой серебряной же цепочке поверх камзола чёрного бархата, изображал голову алеутского божка, ворона Кутхи.

Движение не осталось незамеченным:

- Покоя вам жандармы не дадут, даром что в моём ведомстве русских днём с огнём не сыскать. Не страшно, без креста-то? – Рабендорф, отирая губы салфеткой, взглядом показал на талисман и, не дожидаясь, пока барон ответит, продолжил:

- В наше-то время, когда не то что безбожникам-горцам, но и нам, православным, от единоверцев, мусью да синьоров, прохода нет, - Рабендорф, недоговаривая, подмигнул. Вышло очень похоже на нервный тик.

- Я не ищу покоя. Теперь уж это всё одно, – уставившись в скатерть, тихо и как будто для себя проговорил Субботин и снова тронул талисман. На этот раз сильнее, и его длинный ноготь на левой руке как будто невзначай царапнул рубиновую искорку на мёртвой голове Кутхи.

- Verdammt3! – Рабендорф схватился за левый глаз. Звякнул брошеный на скатерть прибор. – Merde! Прошу мне простить такую несдершанность, барон, но эти приступы… - Рабендорф стиснул зубы и глухо, как раненый волк, застонал, но тут же взял себя в руки:

- Ещё раз прошу простить мне моё поведение. Я, право же, неважно себя чувствую этим днём. Должно быть, это российский климат так вредоносно действует на меня…

- Это ничего, это пройдёт. Мы можем разыграть партию и в другой раз.
 - как будто про себя проговорил Субботин, подушечкой указательного пальца поглаживая мёртвую голову на серебряной цепи. Ноготь, длинный и ухоженный по последней моде, завезённой в Сен-Пьер из Нью-Дели щеголеватыми подданными королевы Виктории, даже не задел серебра.

- Нет, отчего же? Право же, мне уже намного лучше, барон. Если не возражаете, я хотел бы заодно и поговорить о некоторых странных происшествиях, кои имели место быть в нашем и без того загадочном Сен-Пьере. Не угодно ли? Карибские, первый сорт, - Рабендорф протянул барону открытый портсигар с алмазным вензелем на откинутой крышке. Богатая инкрустация изображала ворона, клюющего бок брыкающегося овна. Внутри портсигара, обтянутые золотыми кольцами, как толстые лапы птиц, матово поблёскивали цилиндры сигарилл.

- Благодарю Вас, мне врач на этой неделе запретил. Впрочем, я могу курить, но только о.с.о.б.ы.е с.о.р.т.а, - с вежливой улыбкой отказался Субботин.

- Понимаю. Так Вы, стало быть, тоже из наших, из православных? Право, барон, к чему нам этот нелепый маскарад? Вы же видите, я с вами чертовски откровенен. Хотите изображать святую невинность – пожалуйста. Нравится курить вместе с этими убогими разное зелье по притонам и считать, что так требует православие – да на здоровье. Но не смейте, слышите, не смейте говорить, что вы не замечаете, как враги империй, все эти шамили да менелики, подтачивают основы государственности! – Рабендорф ударил ладонью по столу. Звякнул богемский хрусталь, дзинькнуло серебро, и даже свечи моргнули, как забитая гимназистка из бедной семьи, на которую вдруг ни с того ни с сего наорала грубая статс-дама. Фон Рабендорф как бы ненароком, в пылу полемики, царапнул наманикюренным ногтем по изображению овна, как раз там, где шея переходила в холку.

Барон сдержался, задумавшись, стоит ли изыскать повод для вызова сейчас или же следует повременить. Острая боль выстрелила в шею, и Субботин вздрогнул, как от укола стилетом.

- Что с Вами? Вам нездоровиться, барон? – поинтересовался советник, тотчас же меняя тон и изображая живейшее участие судьбою собеседника.

- Oui, мне что-то… не вполне хорошо, - Субботин поджал побледневшие губы. Рука, та самая, на которой выделялся длинный холёный ноготь барона, массировала шею.

- Да что с вами? – фон Рабендорф изображал самое деятельное участие, но его глаза, следуя годами выработанной в Тайной Имперской Канцелярии привычке, цепко держались на уровне затылка собеседника, как бы проницая сквозь. Фон Рабендорф помнил, что именно такое положение взора позволяло воздействовать на людей надлежащим образом.

- Так… право, пустое… - отозвался Субботин, царапая свой талисман. Фон Рабендорф, сдерживая стоны, вновь царапнул по портсигару. Это странное, беззвучное противостояние, в котором ни одна из сторон не желала выказать ни собственной слабости, ни того, что ей причиняется ощутимый вред, продолжалось несколько минут. Наконец, когда терпение фон Рабендорфа и Субботина было исчерпано, советник засмеялся. Смех стал сигналом к прекращению тайного поединка. Фон Рабендорф расслабленно откинулся на спинку стула:

- ;a suffit4! Не угодно ли приступить к настоящей игре, барон?

Мелькиадэс, уловив перемену в настроении тайного советника, подошёл к столу, за которым сидели фон Рабендорф и Субботин. Цыган терзал скрипку, чардаш то кружился жарким вихрем над столами клуба, заставляя трепетать пламя свечей, то холодными хлопьями медленной мелодии падал на скатерти и вечерние куверты немногих, ужинавших в клубе.

- Довольно, я сказал! Внесите же наконец доски! – фон Рабендорф так гневно посмотрел на Мелькиадэса, что тот стушевался и почёл за лучшее скрыться из виду, обходя с игрой вкруг наиболее удалённых столов.

Вошедший gar;on, дворовый раб лет тридцати от роду, внёс игральную доску, на которой фигуры были расставлены загодя. Тонкие белые перчатки обтягивали руки лакея, но даже белизна ткани не могла скрыть черноты татуировок, которыми сибирские рабы имели обыкновение расписывать свои тела.

- Вы намерены играть чорными или белыми, барон? – подчеркнуто вежливо спросил фон Рабендорф.

- А Вы, господин советник? – в тон осведомился Субботин.

- Разумеется, белыми. Впрочем, охотно предоставляю Вам выбирать цвет, - отозвался фон Рабендорф. Его тонкая рука зависла над доской и, как паук, обхватила маленького белого пехотинца-чандамани. Фигурка продвинулась на один ход вперёд.

- Уверяю Вас, господин советник, цвет – всего лишь условность. Цвет выбираем не мы. Он выбран заранее, так же, как заранее расставлены фигуры на доске. Различия между нами не так уж и существенны. Мы играем одним и тем же цветом. Да и так ли важен цвет фигур? Куда важнее - вес, который фигура имеет в игре. – чёрный конь встал на белой клетке посередине игральной доски, угрожая пехотинцу.

- Vous avez raison, Messieur le baron5, - фон Рабендорф в задумчивости теребил подбородок, отчего эспаньолка его делалась немного похожей на растрёпанную кисть. – И всё же просто поразительно, до чего шахматы похожи на жизнь! Знаете ли, мне один инородец, Кумараджян, давеча рассказывал, как в Нью-Дели в шахматы играют. Его единоверцы полагают, что в этих фигурках заключена великая мудрость, какой-то особый, древний магнетизм. И порой мне кажется, что они правы. В самом деле, кто мы, как не фигурки на игровой доске рока? Дворовые и прочая чернь – пешки, купцы – ладьи, люди вашего круга – белая кость, офицеры, те, кто в большей степени приближён к персоне императора… Ну, и конечно же, мы, ферзи. Знаете, этот Кумараджян рассказывал презанятнейшие вещи. У них там, в долинах Индостана, соответствие примерно такое же, но с одним важным исключением. Для них шахматы – игра мистическая, суеверная, посвящённая их божкам. Знаете ли вы, Субботин, что для азиата к примеру ладья есть драгоценность, а вместо приближённых к священнейшей особе императора у них – стыдно сказать – кони да слоны, прости-господи! Ну и как нам после этого, спрашивается, с ними не воевать, а? Или я по-Вашему не прав?

- Вы ошибаетесь только в одном, господин советник. Ферзь – это я. Как, впрочем, и любой другой человек.

- Эка изволили выразиться! И что ж, мой Герасим, по-Вашему выходит, тоже ферзь?

- Вы совершенно точно поняли мои слова.

- Вот как?! Кто же тогда, по-вашему, я, милостивый государь?

- А это уж вы сами извольте догадаться. Но только я вам так скажу: играем мы хоть и одним цветом, но оттенки разные. Есть чёрное… и есть белое, comprenez –vous6?

Рабендорф замолчал. Потом, словно вспомнив об отложенном деле, переменил тему разговора:

- А знаете, барон, я ведь вам через доверенного человека третьего дня передавал свое письмо.

- Ах да, господин советник, как же, помню. И что же это за странные вещи, о которых Вам было угодно поговорить со мною?

- Право же, сущие пустяки. Говорят, что некто барон Субботин… он же - мэтр Самди, он же - барон Крест, как его называл Шамиль в своих письмах…так вот, говорят, что не далее, как завтра он будет найден мёртвым у себя в номерах. Оставит предсмертную записку, в коей раскается в своих связях с черногорцами и попросит в гибели его, нелепой и преждевременной, никого не винить. Представляете?

Рабендорф вглядывался в лицо барона, тщетно стараясь прочесть на нем малейшие признаки слабости. Барон же, как ни в чем не бывало, старательно препарировал жирного каплуна и запивал его veuve Clitchqueault. Все его внимание было самым живейшим образом поглощено трапезою, и, казалось, он получал некое особое удовольствие от того, что Рабендорф вот так сидел напротив и ожидал ответа.

Наконец, барон отложил прибор, тщательно вытер губы накрахмаленною салфеткою, кинул десятифранковую ассигнацию на поднос официанту, встал, с легким стуком отодвигая от себя стул чиппендэйловской работы и ласково улыбаясь Рабендорфу в лицо, со звонкими шлепками отвесил тайному советнику две полновесные пощечины.

Мелькиадэс перестал играть. Заохали дамы, в наступившей тишине слышно было, как замешкавшийся официант торопливо шаркает подошвами, спеша на кухню.

- Мальчишка! Мерзавец! – взревел Рабендорф и потянулся было к нагрудной кобуре, где на груди его грелся оправленный драгоценным алюминием браунинг, но тотчас же взял себя в руки.

- Что вам угодно?! – в бешенстве крикнул он на невысокого молодого человека с белокурыми локонами, белесо-голубыми глазами и чистым и свежим, словно кукольным, лицом, подошедшего к столику.

- Я пгошу пгостить мне мою дегзость… собственно, господин советник…я видел, как всё пгоизошло, и почту за честь пгедложить Вам свои услуги секунданта. Вот моя визитка, - слегка запинаясь от смущения, проговорил по-московитски молодой человек и протянул советнику карточку, где на мраморных разводах золотом были вытеснены имя и титул.

Рабендорф принял карточку и хотел уже было не читая сунуть ее в карман фрака, но его взгляд мельком скользнул по золотой надписи и советник задержал взор – теперь уже с б;льшим вниманием.

- Князь Л’енский? Что ж, я и папеньку Вашего знаю, благороднейший человек. Почту за честь, - с лучезарной улыбкой изрек Рабендорф и, не мигая в лицо Субботину, отчетливо выговорил, плевками бросая слова в это надменное, лукаво ухмыляющееся лицо:

- Благоволите завтра же, в шесть часов утра прибыть в березовую рощу, что за Бель-Виллем. Стреляемся на пистолетах, с восьми шагов. Подробности Вам вечером сообщит этот любезный молодой человек, - Рабендорф с отеческой нежностью улыбнулся, глядя на Евгения. Л’енский смущенно бросил:

- Честь имею, господа, - и, деревянно поклонившись, неловким шагом вернулся за столик к своей даме.

- Моим секундантом будет Илья Обломенский, корнет Его Величества Императорскаго полка, - с достоинством ответил Субботин и продолжил:

- Восемь шагов… что ж, годится. Мы как раз на такое расстояние ненавидим друг друга.

- Что это… Вы еще и шутить изволите?! – разгневался Рабендорф. – Пшют! Стреляемся в могиле!

Не откланиваясь, оба разъехались по делам. Рабендорфа в Тайной Канцелярии ожидали чиновники и подозрительные личности магометанскаго вероисповедания, а барон… впрочем, об этом читатель узнает позднее.

Наутро стрелялись за городом. Яблоневые сады были в цвету, и кипенные облака поднимались над черными линиями стволов, сливаясь с белизной окружавшего воздуха.

Туман оставлял лишь небольшой просвет пространства, где люди и вещи были едва различимы на глаз. Казалось, некий призрачный саван окутал всех присутствующих.

Уже в половине сажени над рекой стелились мягкие, белые холмы, рыхлой пеленой выползавшие на берег. Было свежо, солнце еще не успело развеять белизны, и секунданты ощущали ту особую сладкую истому, которую только и можно испытывать летним утром.

Л’енский и Обломенский отошли в сторону, к реке, чтобы обсудить возможность перемирия. Говорили больше для порядку, после же, убедившись, что утренний туман гасит звуки, перешли к открытому разговору.

Обломенский был в черной кавказской бурке, накинутой поверх офицерской шинели. Весь вид его выдавал в нем прожженого декадента и морфиниста, глубоко презирающего и пустые условности жестокого света, и эту ненужную дуэль. Л’енский же, напротив, был тщательно выбрит, подтянут, к дуэли относился очень серьезно, надеясь заручиться положением в обществе благодаря своей роли секунданта у столь влиятельного человека, коим слыл тайный советник фон Рабендорф.

Обломенский затрясся мелкой дрожью и раскрыл портсигар черного дерева с серебряной инкрустацией. Внутри вместо папирос покоилась горсть белоснежного порошка. Глядя в облака тумана, Обломенский заговорил, обращаясь словно к самому себе:

- O rus7 ! La Mosquovie, c’est une province tr;s ;trange, une province trop blanche, toujour blanche, ne c’est pas, messieur L’ensqui;?8 Зимой она бела снегами, весной - туманом и цветом яблоневых садов, летом – дымом страшных лесных пожаров, осенью – бородами русских стариков, которых везут на кладбища.

- Il fait blanc tous le temps dans la Mosquovie9. Я решительно не понимаю, как при таком одноцветии государю Императору удалось найти столицу и завоевать Московию, присоединив ее к Империи. По каким ориентирам выходили его солдаты из-под Смол’енска и Бородина? И знаете ли вы, что в африканских провинциях Итальянской Империи негры веруют, что белое есть цвет нечистый, цвет зла? Впрочем, я отвлекся. Вот, не угодно ли? – Обломенский протянул собеседнику портсигар с белоснежным, словно толченый лед, порошком.

- Что это? – искренне изумился Л’енский.

- О, это - мать-героиня, a heroine mother10, если угодно. Впрочем, Вы человек благовоспитанный и должно быть, не знакомы с нашими грубыми армейскими привычками, - Обломенский нервно хохотнул. Л’енский смотрел на него своими открытыми, по-детски ясными голубыми глазами и ждал объяснений. Обломенский сконфузился:

- Простите мне мою дурную шутку, господин Л’енский. Я нездоров, малярия преследует меня с той самой последней войны на Кавказе. Впрочем, этот порошок отлично помогает моим больным нервам. Рекомендую.

- Нет, благодарю Вас, Обломенский. Итак, Ваш принципал решительно отказывается от примирения?

- Увы! – Обломенский поддел щепоть порошка, высыпал на серебряную зубочистку и резким вдохом втянул в нос. Лицо его сморщилось, как бывает у человека, который захотел чихнуть и не чихнул. Потом, мотнув головой, продолжил:

- Что ж, давайте еще раз предложим им помириться, а там видно будет…

- Хорошо.

Меж тем противники стояли, скрестив руки на груди, повернувшись друг к другу спиною и созерцая ровное полотнище тумана. На фон Рабендорфе был служебный мундир, Субботин же пришел в том самом черном бархатном сюртуке, в коем вчера ужинал с Рабендорфом в «Киринейском Скитальце», где за игрою в шахматы и состоялась ссора.

Рабендорф волновался, хотя и старался не выказать вида. «А что если я не успею выстрелить первым или если он действительно так силён, как о нём говорят», - вертелась в голове советника беспокойная мысль, но он тотчас же гнал от себя тревогу прочь: «нет, иначе государь Император давно бы заметил…запретил…да и церковь…нет, не может быть, чтобы в наш просвещенный век это оказалось возможным. Я не буду стрелять наверное. Моя пуля отравлена, это достаточно…я выстрелю в руку, он умрёт через неделю, скажут – от воспаления. Почему он так смотрит? Неужели… нет, это бред, этого не может быть, никто не в состоянии овладеть силами животного магнетизма…».

Субботин был спокоен, его руки в перчатках из черной кожи гиены достали из кармана шкатулку слоновой кости. Шкатулка эта привезена была из Нексуса, и содержала в себе «ншиму», именуемые так же «масалавуса». «Ншиму» назывались души умерших детей и слабоумных, которые Субботин во время своей поездки по африканским провинциям скупал по три сантима за сотню. Сейчас он обратился к ним на цыганском языке, который выучил в Британской Индии:

- О, нерожденные и непринятые, принятые и нерожденные, рожденные и непринятые! Пусть выйдет дюжина и пусть она отомстит моему врагу за собственные страдания, за те гонения, которые вы претерпевали от белых демонов зла и ваших соплеменников, желающих преобразовать все сущее по образу и подобию собственного сознания! – Субботин вдохнул в себя дюжину душ и тотчас же мощным чиханием выпустил их на волю, бросая на траву, скрытую пеленой седого тумана.

С еле слышным человеческому уху смехом масалавуса рассыпались по влажной траве, играя с длинной бородой тумана и беспокоя проснувшихся старых духов Московии. Те никак не могли понять молодого задора и радости черных бесенят, но все же посторонились со стариковским ворчанием, давая место племени младому и незнакомому.

- Вы изволили простудиться? Ничего, говорят, что смерть – лучший лекарь, - с как можно более любезной миной сказал Рабендорф. Сбивая с невидимой в тумане травы росу, подошли секунданты.

- Не угодно ли примириться, господа? – спросил Л’енский, по-юношески звеня своим чистым голосом. Рабендорф, мрачно глядя на Субботина исподлобья, медленно покачал головой. Субботин ответил вежливым отказом.

- Что ж, если стороны не выказывают желания примириться… остается только сойтись в поединке. – произнес Обломенский.

Барон и советник пошли к загодя вырытой могиле. По пути Рабендорф носком туфли задел траву. Ему показалось, как будто что-то щекочет все его тело, и советник ощутил легкое неудобство, словно весь дорогой мундир его превратился во власяницу.

"Чорт знает что такое… даже мундира толком сшить и то не могут…" - и первым соскочил в могилу, прямо на груды осыпавшейся, неубраной мягкой черной земли.

- Мать…мать сыра земля - ни к кому не обращаясь и задумчиво глядя в белизну тумана, проговорил Обломенский. Кокаин начал свое действие, и корнет, закусив губу, считывал знаки, написанные черной тушью собственного горячечного воображения на снежном шёлке тумана.

- Что вы изволили сказать ? – кротко осведомился Л’енский, но Обломенский, казалось, не мог или не хотел его слышать.

«Странно… расскажу де Аннибалю – неплохой сюжет для романа может выйти », - думал Субботин. Противники повернулись друг к другу спиною, так же, как стояли на лугу в роще.

- Не угодно ли стгеляться по слову тги, - поспешно сказал Л’енский, досадуя на собственную забывчивость и заметно грассируя. Он всегда сбивался в московском произношении, если приходилось сильно волноваться. Дуэль была неприятна ему, он отчасти досадовал на то, что два этих незнакомых и в равной степени милых для него человека сейчас при его участии неминуемо убьют друг друга, но в то же время он очень хотел, чтобы его положение в обществе укрепилось, а добиться этого – он знал наверное – возможно только через положение секунданта на дуэли у влиятельных господ.

- Так когда пожелаю… - напомнил себе Субботин, - а Рабендорф не знает… ншиму.

- Пуля… только бы успеть выстрелить первым… - проносилось в голове советника. – пуля не столь глупа, чтобы ошибиться… белизна на руку… ведь он из черных… ветер дует на норд-ост…

- Газ… - Л’енский, видя, что Обломенский погрузился в созерцание собственных грез, начал отсчет, - два…тги.

Противники резко повернулись. Рабендорф хотел выстрелить, но зуд, вновь почувствованный им, в этот самый момент стал настолько нестерпим, что советник не удержался и, нажимая на курок, сделал неловкое движение локтем, желая почесать себе бок, отчего выстрел вышел неточным и пуля ушла в сторону.

Субботин выстрелил, не целясь, в воздух. Пуля вошла в самую гущу вороньей стаи, которая как раз в это мгновение пролетала над свежевырытой могилой. С граем вороны разлетелись в стороны, одна же птица, подстреленная Субботиным, с глухим ударом пала на мягкое ложе свежевырытой земли.

- Это был ворон Одина… Хугин…или, может быть, Мунин…I’m not quite sure about the names11. Вы подстрелили его, барон, - беззвучно шевеля губами, проговорил Обломенский, всё так же всматриваясь в тайнопись тумана.

- Ничего, я в Афинах, помнится, когда с лордом Байроном стрелялся, попал в сову. И то ничего, обошлось, уж будьте покойны, - насмешливо отозвался Субботин из могилы.

- Ну что же, я полагаю, дуэль окончена. Заходите как-нибудь в клуб, господин советник, буду рад встрече, - бросил Субботин и, стиснув затянутой в перчатку из кожи гиены пышный бок земли, выскочил из могилы. Рабендорф остался стоять на месте, глядя, как над дулом его пистолета клубится легкий дымок.

- Как же так… я же сам… сам лил пули… сам отравлял, - растерянно бормотал Рабендорф, крутя пистолет.

- Ваше Высокопревосходительство, Вам пора, карета ждет - учтиво произнес Л’енский, протягивая руку Рабендорфу. Тот вылез из могилы и пошел по лугу.

Подул ветер. Туман рваными клочьями проносился сквозь черную решетку ветвей деревьев, порыв ветра приоткрыл полы мундира Рабендорфа и хлестнул советника по лицу, трепля бакенбарды.

Л’енский усадил Рабендорфа в экипаж, и они поехали в Сен-Пьер. Первые лучи солнца, белеющего в небе, играли на листьях деревьев, которые на свету казались черными, как хвоя сосен в тени.

Рабендорф заехал в Тайную Канцелярию. Чиновники, видя, что их высокопревосходительство сегодня не в духе, точно крысы гаагского порту при виде ирландской таксы, разбегались по коридорам, едва завидев высокую фигуру в парадном мундире, однако это не спасло некого коллежского регистратора, спроста сунувшегося с прошением о переводе, коего Рабендорф в минуту гнева уволил без сохранения жалования, права восстановления и с отменою всяких регалий.

День выдался неудачный. Рабендорф зашел в пыточную, но сегодня, как на грех, на дыбе никого не было. Рабендорф вспомнил было про коллежского регистратора, но потом сказал себе, что сам же его и уволил.

Звонили из министерства. Спрашивали, когда будут протоколы допроса Шамиля и еще про каких-то сиамских мудрецов. Рабендорф так и не понял, то ли они выпустили нелегальную литературу, то ли таковую следовало создать и потом распространить через провокаторов. Повсюду чувствовалась какая-то нехорошая тревога, и даже то, как угодливо лебезили пред ним подчиненные, навевало тревожные думы.

Вечером Рабендорф, вопреки обыкновению, не стал ехать в театр, а, ненадолго задержавшись в «Елисейских Полях», чтобы наскоро отужинать севрюгою под соусом ; la naturelle с шартрезом урожая тридцать седьмого года, поехал к Мелькиадэсу. Войдя в парадную доходного дома на острове Сен-Базиля, Рабендорф поднялся несколько ступенек к квартире, которую снимали цыгане, но в последний миг задержался.

«Что это я, право, как глупая баба…» – выругал он себя, - «всё же обошлось. Откуда тогда это тревога, это смутное предчувствие чего-то нехорошего, которым полна моя душа? Ведь барон выстрелил в воздух… А впрочем, глупо теперь ехать назад. Пусть хоть споют», - и Рабендорф властно позвонил в дверной колокольчик.

Тяжелую дубовую дверь открыла старая толстая цыганка с черной, поросшей жестким волосом бородавкою под левым глазом, курившая трубку и выпускавшая едкий дым в лицо. Цыганка смерила Рабендорфа презрительным взглядом из-под набухших, словно сползающих от собственной тяжести век, и как будто обожгла кипящей смолой.

- А, это Вы, господин советник, - безо малейшего намека на почтение сказала она. – Барон говорил, что вы придете. Извольте пройти.

- Как барон? Почему барон? Откуда? – Рабендорф отказывался верить, что об его визите Субботин знал загодя.

- Мелькиадэс, наш барон, - пояснила цыганка, дыша смрадным перегаром и звеня блестящей белизной монисто. – Они так и сказали: «ежели их высокопревосходительство пожалуют, прикажи пустить сразу же». – Цыганка стояла на пороге, мусоля витой чубук, отделанный бессарабской резьбою.

- Чего же тебе еще, глупая ты баба?! – рассердился Рабендорф.

- На хлеб цыганчатам … извольте ручку позолотить, - ничуть не смутившись грозного тона, проговорила толстуха, и протянула Рабендорфу свою пышную, затянутую в кольца и браслеты фальшивого золота руку.

- На, вот тебе пятак на водку, только отвяжись, дура. – и опустил в теплую, мягкую, словно взопревшее тесто, ладонь медную монету в пять су.

- Земфира! Зачем держишь гостя на пороге! – донеслось из гостиной, и на пороге появился сам Мелькиадэс.

Оставим советника и Мелькиадэса наедине, и перенесемся назад во времени – в те же самые комнаты наемного дома, но в тот час, когда гостил еще в них барон.

Гульба у Мелькиадэса была в самом разгаре...



1 Вдова Клитшко (фр.)

2 Здесь: официант (фр.)

3 Проклятье! (нем.)

4 Довольно! (фр.)

5 Вы правы, господин Барон (фр.)

6 Вы понимаете? (фр.)

7 О, деревня! (лат., Гораций)

8 Московия – слишком странная, чрезмерно, вечно белая провинция – разве не так, господин Л’енский? (фр.)

9 В Московии – вечно бело. (фр.)

10 Мать героина (англ.)

11 Здесь: я могу ошибаться насчет имен (англ.)