Если его нет

1
   -Витька, я пошла! Ну, правда, Витька! Не обижайся, столько сегодня ещё нужно сделать! Завтра большой праздник! - Катюха мягко освобождается из Витькиных объятий, с трудом отрывается от его тёплых губ, стремительно вбегает по ступенькам общежития и машет на прощание рукой.
-А что ты решила на своей «ласточке» намалевать?- кричит Витька вдогонку.
-Так мы же с Дашкой - сестры милосердия! Значит – «Санитарный батальон»! Мы уже фартуки и косынки сшили! Завтра всё увидишь! Пока, Витка! С наступающим Днём Победы!
В комнате общежития Катюху уже ждала подружка со своими идеями, как украсить автомобиль.
-А может, не будешь портить машину зубной пастой? Вдруг не ототрёшь потом! Краску поцарапаешь! – подружка скептически смотрит на тюбик «Жемчуга» в Катюхиных руках.
-Ототру! – принято окончательное решение, и девчата до глубокой ночи расписывают капот Катюхиной девятки. Потом подбирают музыку  для завтрашнего праздника.
    Уже лёжа в постели, Катюха никак не может успокоиться и уснуть. Долго думает о своём родительском доме: «Мама, конечно же, пирогов напекла. А отец  достал из серванта старую гранёную рюмочку с отбитым краем. Завтра нальёт в неё фронтовых сто  грамм водки и положит сверху кусок черного хлеба. Как всегда. Это для прадеда. Вот бы найти хоть какую-нибудь ниточку, которая сможет вывести на сведения о нём! Возможно, он погиб в смертельном бою и лежит в братской могиле. Или его вообще засыпало во время взрыва, и он остался не захороненным. Ведь тогда, в сорок втором, под Ленинградом шли жестокие, кровопролитные сражения. А вдруг поисковики уже нашли его и внесли в списки! Ну, как такое может быть? Пропал человек, и  никто не знает, что с ним случилось… Здорово, что Витька напишет на отцовском авто: «Спасибо деду за Победу!». И я должна… Я просто, обязана узнать, что же с ним произошло там, на Ленинградском фронте в сорок втором…»

Праздничное утро выдалось солнечным и тёплым почти по-летнему. Украшенные улицы быстро заполнились весёлым людом. Родители с детьми, старики с внуками, молодёжь с цветами и портретами фронтовиков. Автомобили расписаны яркими красками: «Вперёд на Берлин!», «Задавим фашистскую гадину!»… Кругом флаги! Флаги! Флаги! Победные красные, российские триколоры, белорусские, азербайджанские… Праздник удивительного единения всех людей, живших когда-то в большом Союзе друг с другом!
    Катюха мчит по улице за рулём своей девятки рядом с подружкой. Обе в белых косынках с красными крестами. Окна открыты, в них потоком льётся тёплый ветер, выдувая пряди волос из-под косынок. В салоне громкая музыка, но не как обычно: «Буц… Буц… Буц…», а «Смуглянка», «Соловьи» и все те песни, что их поколение уже не только не поёт, но и почти никогда не слушает, разве только изредка, просматривая документальные фильмы о том почти призрачном времени юности их бабушек и дедушек.
    Катюхин друг Витька сегодня на отцовском Ниссане. Тоже постарался – вывел синей гуашью сбоку: «Спасибо деду за Победу!». Витька едет позади девчат, периодически обгоняя их, машет рукой и кричит во всё горло: «С Победой! Катюха! Перебинтуй, я ранен в сердце!» На Витьке отцовский камуфляж, чуть выцветший, но всё равно придающий Витьке героический вид и солидность. А в глазах - чёртики и беззаботность обычного студента-четверокурсника, не обременённого особыми заботами и обязанностями. Витькин отец, подполковник в отставке, боевой офицер, прошедший две войны в Чечне, скептически настроен на выбор Витькой сугубо гражданской специальности. Считает сына слишком легкомысленным для своих двадцати и всячески критикует его даже по пустякам. Все Витькины увлечения музыкой, совершенно чуждой отцу, стрелялками в компьютере, сопровождающимися виртуальными кровопролитиями, молоденькой девчонкой Катюхой, со второго курса Витькиного факультета, кажутся отцу пустыми, бесполезными и даже вредными. Сказывается материно мягкое женское воспитание! И что тут теперь поделать, когда сыну уже двадцать! Осталось только надеяться, что когда-нибудь повзрослеет, успокоится, возьмётся за ум. А ещё, эта пигалица Катюха! Имя какое-то несерьёзное! Хоть бы Катя! Или Катерина! А-то, Катюха! Черноглазая и смешливая, худенькая и почти неуловимая. Поговорить с ней, попросту, невозможно. Она постоянно куда-то бежит, торопится. А может, избегает всяких разговоров с Витькиным отцом, даже немного побаивается его, особенно отцовского богатырского роста и сосредоточенного взгляда слишком серьёзных глаз, на которые падают пряди седых волос, когда отец, работая за компьютером, вскидывает голову, бросая Витке укоризненно: «Хвост» по квантовой сдал?» Катюха постоянно чувствует какую-то вину за Витькину учебу. Хотя, как раз у неё самой дела  в университете  в полном порядке.
    И каким  же  было удивление отца, когда Витька месяц назад за завтраком, как-то небрежно, но всё же с серьёзным видом, обратился к нему с просьбой:
-Батя, моя Катюха хочет попросить тебя узнать о её прадеде, пропавшем без вести в сорок втором. Ты ведь работаешь с архивами Минобороны?
-Имя, год рождения, место призыва, - отец смотрел на сына с интересом.
-Спасибо, батя. Я всё спрошу у неё. Она  особенно трепетно относится к прадеду. Говорит, что знает о нём со слов бабушки Анастасии.  Остался от него  только Георгиевский крест ещё с первой мировой да грамота об успешном прохождении стрельбищ, с выцветшими словами благодарности, которые почти невозможно разобрать.
    Так и решили. Затем отец  долго искал. Упорно просматривал документ за документом на сайте. Потом созванивался с кем-то. Но результатом поиска с сыном не делился. Только перед самым праздником Победы решился что-то рассказать сыну, но передумал, сославшись на то, что кое-какие сведения всё же требуют перепроверки и сообщать о них пока рановато.
Катюха терпеливо ждала…

2
Вокруг потрескивающего на промозглом октябрьском ветру костерка тесным кольцом, чтобы хоть немного согреться ещё и друг от друга, сидели, лежали обессилившие, потерявшие всякую надежду на выход из «котла» красноармейцы. Проливные дожди, непрекращающиеся круглые сутки, сменились яркими солнечными днями и звёздными холодными ночами, с северными ветрами, с пролетающим хлопьями первым снегом. Месяц назад гитлеровцы зажали дьявольскими клещами горловину окружения наших второй  и восьмой армий на реке Черной. Часть бойцов и командиров, не сумевших в конце сентября выбраться из «котла», осталась навсегда гнить в синявинских топях и лесах. Лесом, правда, назвать эти места можно уже было с большой натяжкой. От деревьев остались ощетинившиеся частоколом пни на вспаханных взрывами полях кровавой мясорубки. Солдаты, оставшиеся в живых после подавления миномётами остаточного сопротивления, голодали, мёрзли, умирали от болезней, сходили с ума от голода.
    Гаврила с трудом выбрался из плотной кучи навалившихся друг на друга бойцов, встал на корточки, собравшись с силами, поднялся на простуженные и ноющие от боли ноги. Неуверенными шагами, с трудом переступая на опухших ступнях, еле вмещающихся в сапоги, пошёл в сторону от костра. По нужде отходили недалеко, нисколько не стесняясь друг друга.  Некоторые, совсем обессилев, не поднимались сутками. В дозоре сегодня стоял Ерёма Петров, худющий, похожий на подростка, солдатишка, часто бормочущий что-то себе под нос.
-Как такому пацану можно винтовку доверять? - подумал Гаврила, огибая дозорного. Присев на корточки, Гаврилка не сразу обратил внимание на неожиданно появившегося перед ним Ерёму.
-Ну, Гаврилка, настал твой час… Теперь молись в последний раз, поганец! – рядовой Петров наставил в грудь  худого, грязного, вшивого солдата,  как и сам, ствол винтовки.
-Ты что, Петров, совсем с голодухи рехнулся? Встали тебе мои молитвы поперёк горла? – рядовой Минаев почувствовал холод винтовочного ствола, больно давившего в остро выпирающие косточки его груди. –Зачем ты так, Ерёма? Мы же вместе  вшей кормим, верующие и неверующие. Сейчас нам никто кроме Бога и не поможет. Нашим - совсем не до нас, а немцам - выгодно, чтобы мы все померли здесь с голоду и сгнили бы в этих болотах. Никому мы  не нужны. Только Богу и осталось помолиться.
- Аааа… Ты опять про своё, поганец! Нечего делать тебе меж нами, поповскому прихвостню!- глаза Ерёмы горели нездоровым огнём, голова шла кругом. -Ты ведь хочешь к немцам? Сбежать намылился? Поганец! Они таких поповских прихвостней ждут, не дождутся! Жрать поди хочешь?
-К немцам? Да ты совсем дурак, Ерёма… У меня ведь семья в Сибири, дети малые! А жрать все одинаково хотят! – Гаврила даже слюну не сглотнул при мысли о еде. Живот совсем провалился, глаза впали, сил не было даже спорить, а не то, чтобы сопротивляться.
Ерёма бесновался с пеной у рта, больно тыкал стволом. Потом стал нести совсем уже полную ахинею.
 -Помнишь, в тридцатом у нас, в Чёрном Яру, мой батя крест с храма сбивал? А ты кричал ему, что Бог его покарает? Помнишь, гнида?
-В каком Чёрном Яру, Ерёма? Что ты несёшь? Где твой Чёрный Яр? Я же из Сибири!
-Врёшь! Это ты батю моего утопил следующей ночью! Ты!
-Ерёма, успокойся… Это с голодухи у тебя в голове всё попуталось. Успокойся, сынок! Я и знать-то не мог батю твоего. И в Чёрном Яру никогда не был.
- А ты представь, как нам семерым без отца-то досталось? Пусть теперь твоя саранча без бати с голоду пухнет!
-Они и так пухнут. И мы пухнем. Помрём ведь сами, без всякого смертоубийства. Чай октябрь уж, а мы в гимнастёрочках одних  сидим. Ягоду  всю в округе прибрали вместе с листьями, - Гаврилка пытался успокоить сошедшего с ума Ерёму.
-Нет, гнида! Это ты сейчас сдохнешь! А мне жить ещё хочется! Я вот и подамся к немцам! А свидетели мне не нужны! Только ты знай, за что я тебя сейчас прикокну, гадину! За батю моего!
    Гаврилка ещё что-то хотел сказать, образумить Петрова. Винтовки его он не боялся - патронов, практически,  уже не осталось. Так попугает, позлится и успокоится. Не первый раз уже. Он ведь  совсем мальчишка! Такой же, как его Мишаня…  Не выдержал голода Ерёма, несёт бред! А ведь пацан  неплохой, маленький только росточком и худющий совсем стал за месяц окружения. Неужели и правда, перебежать к немцам хочет? Ах ты, глупый! Если бы ты знал, Ерёма, чем грозит такое бегство твоей семье? Хоть бы о них подумал! Но Ерёма его не слышал, говорил что-то невнятное, несвязное, тыкал в грудь винтовкой, плакал, потом опять громко ругался и угрожал. И вдруг грудь Гаврилке обожгло, как будто пронзило огненным серпом под самым сердцем…
-Гаврилка! Гаврилка! Аааа… Ты что молчишь?- маленький, истощавший солдатишка, с мутным взглядом провалившихся глаз, схватил Гаврилу за плечи, стал трясти его тело и, как будто очнувшись от бреда, шептать, охрипнув от испуга. - Ты не умирал бы, Минаев! Что теперь я скажу командиру?! - мысли закрутились в голове, как бешеные. – Это, что же? Я своего пристрелил что ли? - Ерёма поднял чумазое лицо, вдруг осмыслив, что натворил.
    Но Гаврила его уже не слышал. Он был сейчас маленьким мальчиком Гаврюшкой, сидел на коленях у матери. Вот подошёл к нему отец. Большой, сильный. Подхватил Гаврюшку на руки, стал подкидывать к самому потолку! И вдруг потолок совсем исчез. Потолка уже нет! Отец  подкинул его к самому небу! И смотрит Гаврила сверху, и видит себя же самого, грязного и худого, с тусклыми кудрявыми паклями вместо волос, с ползущей по лбу вошью, кудластой бородой и пустыми без взгляда, а только с каким-то холодным блеском глазами, лежащего неудобно, подвернув правую руку под туловище, без подштанников, на мокрой пожухшей траве. И не холодно ему нисколечко! И голод не мучает больше! И легко как-то совсем! И даже радостно! Вокруг болота выжженные, клочки прозрачного леса. Вот они какие сверху-то, Синявинские высоты! И это, вроде бы, и не синявинские леса уже, а берёзовая роща под его деревней. И собирают они с его Настёной грибы в туеса. Ох, и хохотушка же его Настёнка! Юбку завернула за пояс, чтобы не замочить подола и так наклоняется неосторожно. Хочется дотронуться до неё… А она всё дальше и дальше от него убегает в лес. И хохочет, хохочет… Совсем девчонка ещё. И так сильно он её любит! Тоненькую, черноглазую свою Настёнку.
    И вдруг видит, как они, только поженившись, идут по берегу реки в свою деревню, держась за руки. Конные красноармейцы, выскочив неожиданно из леса, окружили, связали руки, подвели к самому обрыву. Старший скомандовал: «Готовьсь!» Но тут ещё один красноармеец прискакал и громко завопил: «Не те это! Не стреляйте! Тех уже расстреляли!» Кого расстреляли? За что? Видит Гаврилка, как бегут они потом с Настей до самой деревни, не веря, что остались живы. Настёна так сильно испугалась, что слова не может вымолвить, трясется вся, как листочек осиновый при дуновении ветра.
    А сейчас перед глазами Гаврилки  субботний вечер. Со старшим сыночком  Мишаней таскают они воду в банные кадушки. Потом Гаврила намывает своих мальчишек, парит их от души веничком берёзовым. А после бани все вместе пьют чай за столом в их с Настёнкой избе. Изба на самом краю деревни, у леса. Прозрачного, октябрьского леса. Рядом болота, болота…
    Да ведь это уже не его деревня, а безжизненное, перерытое снарядами поле. Смотрит Гаврила сверху на своё грязное мёртвое тело и не узнаёт в нём себя. Кто-то склонился над ним, трясёт за плечо…
-Петров! Это вы с Минаевым? Почему стрелял?
 Ерёма подскочил, как ошпаренный.
 -Я! Товарищ лейтенант! – в глазах растерянность и страх, - Минаева пристрелил… К немцам чуть не убёг… Вот я его и укокошил… При попытке перейти к немцам…
- Минаева? Вот уж, действительно, в тихом омуте…

  3
 Витька с Катюхой сидели тихо-тихо, когда Витькин отец, подполковник десантных войск, ветеран двух чеченских войн, почти шепотом, борясь с комком в горле, читал документ: «27.10.1942 года в 18 часов красноармеец Минаев, находясь на отдыхе, совершил попытку перехода на сторону противника. Попытку обнаружил красноармеец Петров и расстрелял предателя. Труп зарыт вблизи деревни Гайтолово.» Командир полка… Комиссар полка… Подписи, печати. А внизу документа уже карандашом приписка: «Всего 1 человек?»
    «Зарыт… Зарыт… Зарыт…» - Катюха, бледная и вдруг осунувшаяся, как старушка, совсем онемела от этих слов. Они, сказанные шепотом, били по ушам, как молотами по наковальням. Пять, десять, пятнадцать минут… Она кое-как отходила от этой неожиданной новости, свалившейся на неё так сразу и таким свинцовым грузом. Вдруг, будто очнувшись, повернув лицо к Витьке, Катюха твёрдо с хрипотцой в голосе прошептала:
-Что, Витька? Тебе, сыну героя, стыдно, наверное, сидеть рядом со мной, внучкой предателя? - глаза её выражали такую глубокую скорбь! Перед Витькой сидела не его прежняя Катюха, глупенькая девчушка, а маленькая женщина, слегка сгорбленная под тяжестью непосильной ноши.
 -Ты, Витька, наверное, думаешь, что я поверила всему этому бреду? Да ни за что на свете! Ни одному слову! Ни на одно мгновение! Слышишь, Витька? Ни одному слову! Мой дед – герой! У него крест Георгиевский с первой мировой! Бабуля этот крест  всю жизнь хранила. Он в платочке завёрнутым лежал в комоде. Отцу моему только изредка показывала!  - Катюха смотрела в упор, не отрывая взгляда от Витькиных глаз. – Он никогда не сможет мне рассказать всей правды. Но он там был! Он сражался! И потому он – герой!

Руки Витьки были  намного крепче и сильнее, чем  казались всегда Катюхе. Они обхватили девчонку за плечи, прижали к груди.
 -Никогда! Слышишь? Никогда не смей сомневаться во мне!
     Так и сидели они, пока не наступили сумерки за окном, не включая верхнего света, двое повзрослевших детей и совсем седой подполковник, который всё это время глядел на своего сына. Глядел с гордостью: «Да и нет, собственно, разницы, какую профессию он выбрал? Лишь бы человеком стал…». Вспоминал отставной военный  своих погибших солдат. Опять перед его глазами  пробегали жаркие кадры страшного фильма военных будней. Ох уж, эти войны! Сколько всякого бывает в них. Кто-то пишет справки, кто-то составляет архивы, оценивая войну  со стороны. Но невозможно почувствовать и понять всю её тяжесть, не побывав внутри этой стальной машины, убивающей людей, калечащей судьбы их близких! Сегодня эта девочка коснулась сердцем чудовищного механизма и обожглась его раскалённой сталью. Оказавшись невольно внутри войны, она почувствовала необыкновенную силу интуиции! И переубедить её не сможет ни один свидетель, ни одна справка, ни из одного архива мира! Она бы безгранично любила своего деда, если бы он сейчас был, и никогда не изменит его памяти, если его нет.
- А ведь эта девочка права, - думал бывший военный.- На любой войне бывает всякое.  Уж я-то это знаю точно.

    И вдруг за окном ухнуло, загрохотало, вспыхнуло небо зелёными, красными, желтыми брызгами. Из-за домов поднимались огненные шары, распускаясь мгновением позже яркими цветами и пальмами, и медленно стекали вниз, растворяясь в черной эмали неба. За очередными залпами воцарялась напряженная тишина, будоражащая ожиданием, кипящая от человеческих восторгов! И снова залп, и опять в небе вырастают лиловые, синие, пурпурные букеты праздничного салюта! Оконное стекло выплеснуло в Катюхины глаза целый сноп радужных бликов, которые заколыхались золотой пеной и растворились в самой их глубине…