Старики. Курица, да будь она неладна!

Достала я из печки ароматный пирог с яблочным повидлом, отрезала большой кусок и собралась проведать мою знакомую старушку, с которой недавно познакомилась. Подходя к дому, я никак не могла вспомнить её отчество, пришлось заглянуть в телефонный справочник. Ну, конечно же, Стефановна!
 
– Здравствуйте, Анна Стефановна! Вот пришла, как и обещала! – Старушка обрадовалась, быстренько поднялась с самодельного диванчика, что стоял у забора, на котором, лежа на спине, крутила, так называемый, «велосипедик». – Ну, вы даёте, в вашем-то возрасте! Мне 50лет, а у меня все косточки болят, да и с памятью что-то. А вы вон, какая молодец! – Я приобняла старушку и мы прошли в дом.

– Ко мне никто уже давно не приходит в гости! – сказала она жалостно, и глаза её заблестели. За пирог она поцеловала меня, и долго трясла мои руки, обнимая своими маленькими, сухими, холодными руками.

Анна Стефановна хлопотала на кухне, достала маленькую чекушку домашней наливочки, будто специально прибережённую для неожиданного гостя. Я медленно прошла взглядом по большому дому довоенной постройки. Четыре комнаты: везде чистенько, уютно, всё в доме: и планировка, и старенькая мебель, ковры, плетёные самодельные дорожки на полу, – всё напомнило деревенский дом моей бабушки, у которой было четверо детей, и она тоже доживала свой век в одиночестве.

– Такой дом большой, а вы одна!? Пусть бы внуки с вами жили, всё ж веселей, и вы под присмотром! – старушка буркнула что-то, махнула рукой.
Мы выпили вкусной наливочки, потом ели мой пирог с чаем, и разговор пошёл сам собой. Анна Стефановна рассказала, как познакомилась с мужем Фёдором, как расписались 23 февраля 1941 года, и привёз он свою молодую жену в родительский дом, в котором жили отец с матерью, родители отца и семеро детей.

– Двенадцать ртов! – многозначительно сказала Анна Стефановна и призадумалась. – А изба – комнатка, да кухонька, – она обвела взглядом свою кухню и покачала головой. – Как мы все там помещались, даже не знаю. Несколько ребятишек – на печке, кто – на лежанке, а кровати только у взрослых. А сейчас у дочери с мужем коттедж, как школа, вместе живут и сутками друг друга не видят, сын с женой – отдельно, внуки – отдельно. А ты, милая, хочешь, чтобы со мной, старой, кто-то жил и возился!?

В открытую дверь с улицы прямиком на кухню медленно зашли два старых, жирных кота. Старушка подскочила и принялась кормить своих домочадцев, выкладывая им с тарелки приготовленные косточки и кусочки куриного мяса.

– Зажрались! От мяса нос воротят! – старушка ругалась, а сама ласково тормошила за густую шёрстку то одного, то другого. Коты, мурча, уселись рядом с хозяйкой, будто охраняли её, и пристально смотрели на меня. – О-хо-хо! А я куриное мясо больше всего люблю! Ела, и ела бы! Особенно борщ люблю из домашней курочки. – Лицо Анны Стефановны стало задумчивым, она отвернулась к окну и куда-то мысленно перенеслась.

Это ещё в войну было, – начала свой рассказ старушка. Прищурив глаза, она стала покусывать губы, я поняла, что вспомнилось ей что-то очень волнующее. – Помню, как перед самым Новым годом сосед предупредил, что опять будут облавы: немцы лютуют, мёрзнут, жрать хотят, вот и ходили они с полицаями по домам, всё отбирали, что найдут. Им без разницы было: один старик или двенадцать едаков в доме. – Анна Стефановна, вспоминая войну, уже не улыбалась, а её губы в мелких, тонких морщинках частенько подрагивали. – Наш дом был крайним, почти рядом с лесом, и поэтому, боясь партизан, немцы к нам почти не ходили, чаще свои – полицаи бесновались. – Анна Стефановна посмотрела на меня, ей понравилось, что я внимательно её слушаю. И она продолжила свой рассказ с какой-то тревогой в глазах. – Ещё с первой облавой у нас забрали корову, кур, и осталось два маленьких курёнка, мы их привязанными держали в сарае. А тут свекровь решила сварить из одного борща, – лучше пусть дети полакомятся, чем фашистам достанется. Бульона приготовила в большом чугуне, потом разлила по маленьким чугункам, и я унесла из дома, спрятала в огороде, в снегу, а в нескольких деревянных кружках свекровь собрала блестящий, жирный навар, чтобы потом, когда будет готовит еду, его добавить, и поставила тут же на маленьком подоконнике остывать.

В то время борщ на курином бульоне, пусть даже из мороженной свеколки и картошечки, – был праздничным блюдом! Дед настоял, чтобы сваренного курёнка по кусочку раздали всем. Жалел он, что не довелось уберечь курёнка до Рождества. И вот, всё большое семейство тесно уселось на лавках за обеденным столом в ожидании вкуснейшего борща. Запах стоял одурманивающий, никто из детей не шумел, все тихо сидели и внимательно наблюдали, как мать возится у плиты. Наконец-то она поставила чугунок с борщом посреди стола и собралась уже делить вкуснейшее лакомство – куриное мясо. Пусть всем понемножку достанется, но это же мясо! Слышалось чье-то глубокое дыхание и потрескивание в печке. Дед закашлялся, взял свою обгрызенную деревянную ложку, как вдруг отварились двери и, шумно галдя, зашли полицай и два немца. То ли от мороза, что ворвался в дом, стало всем холодно и зябко, то ли от ужаса, который неожиданно свалился на всех при одном виде фашистов с автоматами наперевес. Я даже помню, как у меня всё в нутрии затряслось. Два огромных немца нагло расхаживали по хате, заглядывали кругом, громко разговаривали на своём языке, и сразу было понятно, что они возмущались. Полицай, что был из местных, снял автомат с плеча и прислонился к печи, пристально наблюдая за свекровью, которая держала в руках варёную курочку. Не успев поделить лакомство на всех своих, она медленно опустила варёного курёнка обратно в чугун с борщом и словно застыла, как и все мы.

Первый немец напоминал пугало, он, видно, сильно замёрз, потому, как шапка на нём была натянута странно, что-то ещё было намотано на голове и вокруг шеи, и выглядывали только злющие глаза. Второй немец осмотрелся и заглянул в печь, снял рваные перчатки, согревая замёрзшие руки, он готов был их засунуть прямо в огонь, а сам продолжал озирать всё вокруг, громко ругаясь, проклинал русские зимы. Он остановил свой взгляд на подоконнике, на котором стояли деревянные кружки с жирным наваром, от них шёл легкий пар. Сунув свой палец в кружку и облизав его, крикнул: «Гуд! Гуд!». Залпом выпил наваристый бульон из одной и другой кружки, предлагая другому немцу сделать то же и с остальными кружками. Первый немец, высвободив замёрзшее лицо от шапки и намотанного шарфа, вытер под носом сопли, и, не снимая обледенелой, грязной перчатки, нагло, с ненавистью глядя свекрови в глаза, опустил руку в чугун с борщом. Куренок вместился у него в руке. Фашисткая сволочь впился длинными пальцами обеих рук в мягкое, вкуснейшее мясо, отрывал куски и, смеясь, засовывал в рот. С набитым ртом они радостно разговаривали, не обращая ни на кого внимания.

– Давай яйки! – второй немец обратился к оцепеневшей свекрови.
 
– Да где ж их взять?! Нету яичек, вы ж в прошлый раз всё забрали. Нету, ничего нету! – вступил в разговор дед.

– А если хорошо поискать? – вдруг как-то злобно, угрожающе спросил полицай. – Курица тоже откуда-то взялась? Господа кушать хотят!

Анна Стефановна затихла, потом опять повернулась к окошку, тяжело протяжно вздохнула и продолжила. – Меня словно током ударило, ведь в сарае у нас была спрятана ещё одна маленькая курочка. И не дай бог её найдут и заберут, ведь зиме ещё быть долго, а вдруг кто заболеет из наших, а бульончик будет как лекарство, да и детей полный дом… И я, не думая, рванула в сарай, спряталась в сенях. А пеструшку затолкала за пазуху и сидела ни жива, ни мертва от страха. Дед в окошко увидел, как я промчалась раздетая в сарай, и закрыл собою окно, отвлекая немцев, чтоб те, не дай Бог, не увидели меня. Потом он достал свои единственные тёплые рукавицы и громко начал предлагать их немцу, который подошёл к окну, чтобы взять кружку, что осталась пустой. «Гуд! Гуд!» – радостно заговорил первый фашист, одной рукой почти вырвал толстые добротные варежки у деда, а другой рукой несколько раз зачерпнул кружкой борщовую жидкость.

Когда полицай с немцами ушли, дед прибежал за мной в сарай: «Что ж ты, дурёха, удумала? Курицу побежала прятать! Да будь она неладна эта курица! А если б немцы нашли тебя здесь, они бы не стали разбираться, чья ты! Не дай Бог, расстреляли бы как партизанку! Ты что забыла, как девушку в соседнем селе повесели ни за что? Табличку на шею – «Партизан», – и всё!

Нет больше дивчины! – Анна Стефановна громко угрожающе говорила, видно, повторяя интонацию ругающегося деда. Потом замолчала, а мысленно ещё была в том давнем, страшном 1942 году. Ещё находясь в каком-то напряжённом состоянии, старушка взглянула на меня, налила в рюмки наливки, и мы, не чокаясь, молча, выпила.