Полковник Серёга

               
        Так, уж, получилось, что с песнями Окуджавы нашу военмеховскую команду в конце пятидесятых познакомил выпускник ЛИСИ Женька Клячкин. Голос у него был особенный и звучал чуть дребезжаще... Прибился он к нам, возможно,  потому что учился в той же школе, что и мы с Толькой Мячковым - в 203-ей имени Грибоедова (разве что, был на год младше), но вообще-то, это Нонка привела его, жена Вадьки Седыха: она работала в каком-то институте и с некоторых пор стала часто поминать какого-то парня, очень талантливого - мол, появился у них недавно. Во всяком случае, свои песни Женька стал показывать отнюдь не с первых же посиделок с нами - значительно позже, когда все привыкли к нему. Да и пел он поначалу смущенно, как-то... От окуджавских его песни отличались разительно, и не сразу мы их оценили. Одну из первых спел "Пилигримов", и тут же во мне... что-то заскреблось. Похоже, я уже слышал это? Где-то... Да, точно слышал! И действительно, незадолго до этого мы с Женой Милой как-то побывали в здании Академии наук - ну, в том, что стоит рядом с уходящим вдаль от Невы зданием Университета! - когда некий Иосиф Бродский читал на публику стихи (нас на его выступление пригласила новая знакомая по имени Рада). А до того мы и краем уха не слыхали об этом Бродском! Больше всего тогда запомнилось - сразу на всю жизнь:
                Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров,
                мимо изящных кладбищ, мимо больших базаров,
                мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима
                синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы.
                Убоги они, горбаты, голодны, полуодеты,
                глаза их полны заката, мечты их полны рассвета
                поют за ними пустыни, вспыхивают зарницы,
                звёзды дрожат над ними и хрипло кричат им птицы,
                что мир останется прежним - да, останется прежним! -
                ослепительно снежным и сомнительно нежным...
                И значит, не будет толку от веры в себя и в Бога,
                и значит, останется только - мелодия и дорога...
        Вскоре та же Рада дала мне почитать несколько слегка помятых листков папиросной бумаги, самиздатовскую копию стенограммы суда над тунеядцем Бродским...
        Иногда и сегодня можно услышать в записи, как Бродский читает стихи. Услышать-то можно - слушать невозможно! Автора, конечно, узнаёшь по первым же звукам голоса, и сами стихи прекрасны, необычны, но их не слушать нужно - читать! С листа! Читать и восхищаться мастерством, обилием и глубиной чувства, поразительным зигзагам мысли... Потом я убедился, что такой уж большой Женькиной заслуги в создании спетой им песни про пилигримов не было - он просто уловил в завываниях Бродского музыку и чуть подправил их (завывания), и - песня зазвучала! Позже, выступая на публике, Женька, всегда упоминал, кто является автором, а для меня они всю жизнь неразрывны - и мелодия, и текст. А вскоре у нас всё чаще стали появляться новые, уже целиком "клячкины" песни
                Как хорошо, что кончилось, как хорошо, что выпелось!
                Ждала удача гонщика тремя цветами вымпела,
                звала удача гонщика на небывалый риск,
                и мог он потихонечку катиться вниз...
                или эта:
                На Театральной площади немножко театрально
                стоял я, опершись спиной на Оперный театр...
        Но, странно: если песни Окуджавы поселялись в тебе сразу и петь их хотелось - самому или всей командой - то Женькины слушать хотелось, но только в его исполнении - самому не петь! Это замечали и другие...
        А Высоцкого песни показал нам первым Серёга Яцевич, капитан из Артакадемии. Он обычно делал страшные глаза и шёпотом - секрет же! - сообщал, что обитает в тех её зданиях, что возле Финляндского. Его и Димку Гвоздевского, бывших своих одноклассников, привёл в команду Кирилл Егоров после того, как женился на Галке, нашей "матери-командирше". Доброжелательный и весёлый, неизменно при погонах и в фуражке, Серёга за годы нашего общения дослужился до чина полковника, тем не менее, утверждение "капитан, никогда ты не будешь майором!" по-прежнему имело место. Он соглашался и, чуть склонившись над гитарой, подкручивал колки. Фуражка его обладала удивительным свойством: напяленная на чью-либо голову, мигом выявляла социальный статус или внутреннюю сущность человека. Про меня, например, все хором подтверждали: "белый офицер, беляк", удивлялись, "почему не ставят к стенке?". Голосом Серёга обладал совершенно уникальным - сильным, красивым, казалось, в воздухе поселились и живут, строят одновременно несколько звуков. Мы смеялись: "эфир, это - когда звучит Серёга", и на полном серьёзе спорили, чей голос богаче - его или Муслима Магомаева. 
        А Серёгины песни... Таких насыщенных поэзией, уникально мелодичных, больше я ни от кого никогда не слышал. Во мне осталось стойкое убеждение, что он сочинял их сам:
                Тает
                жёлтый воск свечи,
                стынет крепкий чай в стакане,
                где-то,
                чудится, в ночи
                едут пьяные цыгане...
                Полно!
                Слышишь этот смех?
                Полно, что там в самом деле...
                Самый
                белый в мире снег
                выпал в день твоей дуэли!
                Знаешь,
                где-то там, вдали
                в белом серпантинном зале
                молча
                встала Натали
                с удивлёнными глазами.
                В этой
                пдяшущей толпе
                в центре праздничного бала,
                словно
                свечка по тебе,
                эта женщина стояла...
                Встала
                и - белым бела,
                разом руки уронила...
                Значит,
                всё-таки - была,
                значит, всё-таки любила...
                Друг мой,
                вот Ваш старый плед,
                друг мой, вот  Вам - чаша пунша...
                Пушкин,
                сколько же Вам лет?
                Вы - совсем мальчишка, Пушкин...
                Тает
                жёлтый воск свечи,
                стынет крепкий яай в стакане...
                Где-то -
                чудится - в ночи
                едут пьяные цыгане... 
               или эта:
                Дерева вы мои, дерева!
                Что вам головы гнуть, горевать:
                до беды, до поры
                шумны ваши шатры,
                терема вы мои, терема!
 
                Я волнуем и вечно томим
                ожиданьем, дыханьем земным:
                что ни день, то - весна,
                что ни ночь, то - без сна:
                зелено, зелено-зеленым!

                Говорят, как под ветром трава
                не поникнет моя голова.
                Я и верить бы рад
                в то, о чём говорят,
                да слова - всё слова, всё слова...

                Мне бы спрятаться в ваши леса,
                убежать от судьбы колеса,
                где в сени ваших крон
                всё малиновый звон,
                голоса, голоса, голоса...

                Ой, вы рощи мои, дерева!...
                Не рубили бы вас на дрова -
                не чернели бы пни,
                как в прошедшие дни!                1
                Терема вы мои, терема...
                или эта:
                Много лет живёте вы, колокола,
                много знаете о жизни на Руси,
                много можете, наверно, рассказать,
                что нельзя запбыть и что нельзя простить.
                Расскажите мне, колокола!
                Расскажите всё, о чём нельзя молчать,
                расскажите, что за голоса
                в вашем гуле день за днём звучат?
                Дон-дон-до-он...

                Может, это голос матерои родной,
                что в далёкие седые времена
                горевала над проклятою судьблй
                и в неволе сына родила?
                Может, это - голоса солдат,
                для которых нет ни солнца, ни дождей,
                позабывших, как цветут поля,
                не увидевших лица своих детей?...
                Дон-дон-до-он...

                Много лет живёте вы, колокола,
                много знаете о жизни на Руси,
                много можете, наверно, рассказать,
                что нельзя забыть и что нельзя простить...
                Почему, когда  спокойно на земле
                и прозрачны голубые купола
                в каждом городе по всей большой стране
                всё гудят колокола?! Колокола...
                Дон-дон-до-он...
        Димка Гвоздевский песен не сочинял. Когда бывали уже "перепеты все песни" и выпито всё, что льётся, он любил отведя меня в сторону - на балкон ли, за портьеру - читать наизусть лирику Маяковского... Я и сам в своё бремя бывал не чужд этому увлечению, читал со сцены стихи Симонова, Рождественского, Бориса Слуцкого, даже побывал в лауреатах (или дипломантах?) каких-то звучных конкурсов, но великого пролетарского поэта не любил.да и не знал - не мог заставить себя продраться через лестничные его тексты. Только через Димкино увлечение поэтом раскрылась передо мной искренняя и высокая лирика Маяковского. Его стихи - в отличие от Бродского - надо "брать на слух". Если - с листа читая, убеждён, - не поймёшь, не оценишь!... 
 
        Уходят песни, уходят... И люди уходят, талантливые люди. Кляч ушёл и Серёга-полковник ушёл, Высоцкий ушёл и Бродский тоже... Нынче всё больше музыки звучит из телика, и всё - песни... Вон, являют нам по вечерам (по пятничным, что ли?) программу "голос"... И смотрю я, как демонстрируя, чем владеют, соревнуются кандидаты в таланты. Каждый (-ая) поёт что-то, по возможности украсив исполняемое, а четвёрка маститых зачем-то набирает из них команды. Хочут шлифовать таланты, что ли? Чем-то это напоминает спорт: тренеры очень похоже отбирают кандидатов в прыгуны-высотники или в футболисты. А исполняющиеся при этом песни... Доходят ли до душ слушателей-зрителей, останутся ли они жить? Не знаю... 
        Гвоздевский тоже ушёл... Вокруг пустовато стало. Пусто... А месяц назад ушёл Марк Ребристый, Ребро... Человек открытый, талантливый и скромный, он - нет, он песен не писал, он - стихи писал. Поэтические переводы с немецкого. Кто-нибудь переводил с чужого языка стихи так, чтобы соблюдён был и стихотворный размер, и мысль, и чувство? И чтобы перевод был издан только под именем переведённого автора, а переводившего имя - в уголочке, набранное петитом? На днях, вот, отметим сороковины...