Шикинья Гонзага из уст в уста

Шикинья Гонзага: из уст в уста



         фантазия по сюжетным мотивам телесериала «Шикинья Гонзага»








                Франсиска

Я, Франсиска Эдвижес Невес Гонзага, родилась в семье военного и бывшей рабыни. Отец мать любил, хотя при мне и не говорил об этом. Возможно, он и наедине не произносил тех слов, которых она ждала от него. Но бывшая рабыня привыкла довольствоваться теми крохами, которые предоставляет ей жизнь. И не роптать, а быть благодарной за любую малость.
Молчаливая флегматичная – мне казалось, ее невозможно вывести из себя. Красота ее была какой-то уютной, домашней. Мне трудно было представить маму в роли светской дамы. Возможно, отец, человек тяжелый, упрямый и деспотичный, именно это и оценил – ее кроткий нрав. Он думал, что я превращусь в ее подобие и буду рада тем возможностям, которые мне предоставила судьба. Меня официально признали, дали привилегии положения законной дочери. Но мне всегда было не по себе в обществе своих сверстниц. Тянуло к рабам. Они были мне ближе.
Африканская кровь дает о себе знать – мулаты, квартероны в большей мере ощущают себя черными, чем белыми. Они как будто настроены на одну волну и живут в своем ритме, слыша звуки, которые не улавливает ухо чистокровного белого.
Отец думал, я буду стесняться своего происхождения, но наоборот – меня так и подмывало всем о нем рассказать. Это был неосознанный бунт против правил жеманной среды, в которой я задыхалась, чувствуя скрытую неприязнь маминых приятельниц, которые улыбались ей свысока. И тайное желание отца покрыть свои грехи неким романтическим флером, изобразить из себя человека, вынужденного жениться на матери своего ребенка. На самом деле у него был такой строптивый властный невыносимый нрав, что, мне кажется, белая женщина его просто не потерпела бы.
Он гордился тем, как я играю на пианино, сочиняю легкие пьески. Но был против того, чтобы я стремилась к большему. В светских салонах мной восхищались. Но Жоаким Каладу, мой друг, профессиональный музыкант, был мной недоволен.
- Ты идешь по самому легкому пути – создаешь изящное кружево для туристов, которые воспринимают музыку Латинской Америки по верхам. Они слышат надрыв, танцевальные ритмы и довольны. Думают, вот она – наша культура.
- Родители не хотят, чтобы я приходила сюда и встречалась с вами, слушала то, что вы сочиняете…
- Но так ты не будешь прогрессировать, тебе нужно все время знакомиться с новыми образцами…
Он черный. Высокий, мускулистый, при этом добрый. Придирчивый, строгий критик. У него большая семья.
Никто еще не относился ко мне как к равной – не требовал творческого роста. Я выслушивала или равнодушные вежливые, слегка преувеличенные комплименты, или пренебрежительные отзывы людей, которые презирали нашу народную культуру. Считали, что надо создавать образцы в европейском стиле, преодолевать влияние Африки. Каладу был единственным, кто воспринимал меня всерьез и верил в мои возможности.
Очень привлекательный, верный, надежный друг… если бы он не был женат, я влюбилась бы в него? Не знаю… Он мне казался слишком серьезным. Видимо, я искала контраст со свой собственной натурой. Меня влекли легкомыслие, жизнерадостность, способность растормошить и развеселить.
Жоан Батиста де Карвальу, инженер, был известным бабником. Меня предупреждали на его счет. Но в пятнадцать лет кажется, чем больше романов было у мужчины, тем он интереснее. Он мне представлялся загадочным, роковым…
Сейчас мне самой смешно вспоминать, какой же наивной я была тогда. Воображение создало образ мужчины, нуждающимся в понимании. Если он обретет свою половинку, единственное существо, способное его услышать, прочувствовать, другие женщины перестанут для него существовать.
Веселые карие глаза, нос с горбинкой, спокойный нрав, шутливая манера говорить. Я им очаровалась. Мне казалось, внутри меня будто солнце взошло, и весь мир вокруг преобразился. Зазвучала листва на деревьях, заговорили пылинки, песчинки… Я закружилась в омуте этих созвучий, которые вдруг расслышала всюду. Но тогда я еще не умела оформлять свои музыкальные мысли, они переполняли меня, но я не могла дать им выход, хотя и пыталась… Может быть, мне не хотелось избавляться от них, я внутренне сжималась и впитывала все как губка.
- Он совершенно безответственный тип! И не пара моей дочери! – отец бушевал. Я молчала. Знала, что спорить с ним бесполезно.
Родители нашли мне жениха – сеньора Жасинту Рибейра де Аморала. Он был очень красивым, с военной выправкой. Пожалуй, внешне он многим показался бы более привлекательным, чем Жоан Батиста или Жотабэ, как все его называли. Сухой, сдержанный, в нем чувствовался бешеный темперамент. И меня это пугало.
Говорил он красиво, ухаживал как настоящий рыцарь. Но я боялась его. Чувствовала, после свадьбы такой человек снимет маску и покажет свое настоящее лицо. Он такой же упертый и деспотичный, как и мой отец.
Жотабэ написал мой портрет, я тайно им любовалась. Рядом с сеньором Жасинту я чувствовала, что утрачиваю всякую радость жизни. Если бы я тогда смогла принять Жоана Батисту таким, каким он был, с его тягой к другим женщинам и невозможностью сохранять верность… но я была максималисткой.
Увидев его с актрисой Сюзетт, давней подружкой, я была взбешена так, что не находила слов, чтобы выразить свои эмоции. Помню, лил проливной дождь. И внутри у меня как будто загудела печальная виолончель. Захотелось отомстить ему, причинить боль, заставить страдать. Я вернулась домой и сказала родителям, что согласна выйти замуж за сеньора де Аморала.
Во время свадебной церемонии я старалась сохранять спокойствие. Но обернулась и поймала взгляд Жотабэ. Таким я его никогда не видела… И, вместо того, чтобы ощутить торжество, почувствовала: мое сердце рванулось к нему, и я готова сейчас же при всех устроить любой скандал, лишь бы сбежать из этого плена. Но дверца клетки уже почти захлопнулась. Я почувствовала угрызения совести: не могла я так обидеть сеньора Жасинту, он мне ничего плохого не сделал. А Жотабэ этого не заслуживает.
После свадьбы я пришла к Жоакиму Каладу и все рассказала. Он грустно на меня посмотрел.
- Шикинья, ты изменила самой себе. Выбрала уют, комфорт, предала свое предназначение – тебя Господь создал совсем не для этого.
- Ты так считаешь?
- Он не даст тебе расти, развиваться, ему нужна домашняя птичка, чтобы его веселила – под настроение. Теперь у вас пойдут дети, и ты вообще никогда на волю не вырвешься.
- Ты считаешь, что можно доверять такому человеку, как Жотабэ?
- Любовь – это страдания, а не только удовольствия… Если ты не переживешь боль, сомнения, терзания, никогда ничего не создашь. Твои произведения будут мертворожденными, искусственными. И на свет не родятся музыкальные откровения, которые заставят других людей содрогнуться. Ты станешь домашней пианисткой. И никогда не достигнешь большего.
Я вернулась домой. Гости уже разъехались. Я боялась остаться наедине с сеньором Жасинту. И для храбрости попробовала выпить. Но он остановил меня. То, что произошло потом, мне хотелось бы вычеркнуть из памяти, - ласки, которые заставляли внутренне съеживаться, дикая боль. Но я не смела сопротивляться. Я же сама согласилась на это.
Он раздражался, когда я слишком увлекалась игрой на пианино. Ему нужно было, чтобы я стала украшением гостиной. Но не более. А я понимала, что у меня получаются легковесные произведения. Штамп на штампе.  Предсказуемые ладово-гармонические обороты. Однообразная ритмика. Я потихоньку от мужа стала посещать салон Каладу. И пыталась понять, что я делаю не так.
Жасинту, узнав об этом, пришел в ярость. И запретил мне туда приходить. Он ревновал меня к мыслям, фантазиям, воспоминаниям, звукам… я стала бояться играть гаммы в его присутствии. Жасинту хотелось, чтобы я видела только его и ни о ком, ни о чем больше не думала.
Он знал, что я его не люблю. И для него это было невыносимо. Не мог смириться с тем, что я делаю вид, будто подчиняюсь, в душе отвергая его. И стал грубым, нетерпеливым. Мне казалось, он хочет меня растерзать, отомстить за то, что нутро мое ему недоступно, и я никогда не впущу его внутрь. Принадлежала я ему только физически, и то – принуждая себя.
Дети рождались один за другим – Жоан Гуалберту, Мария. Жасинту, узнав о приезде Жоана Батисты, заставил меня вместе с маленьким сыном поехать с ним на корабле. Лишь бы я, пока его нет, не встречалась со своими друзьями. Казалось, я постарела на двадцать лет. Жила как в тюрьме. Разлюбив даже музыку.
И, выпив лишнего, муж, заподозрив, что я мечтаю о другом мужчине, меня изнасиловал. Так я забеременела в третий раз.
Вернувшись домой, я почувствовала: не хочу этого ребенка. Я жить не хочу. Мать Жасинту пыталась нас вразумить, но я не могла больше заставлять себя жить по кем-то придуманным правилам. Сняла жилье. Пыталась собрать себя заново – вернуть способность радоваться каждому дню, любить природу.
Я знала, отец от меня отречется. А мать будет бояться слово ему сказать поперек. Но я любила его. Потому что ощущала в себе его стойкий дух, желание настоять на своем. Будь я его сыном, он относился бы ко мне совершенно иначе. Но в его понимании женщина должна была жить ради мужчины. Моей матери повезло больше, она полюбила мужа. А я не смогла. И не считала себя виноватой.
С Жоаном Батистой мы переписывались. Разочарованный, грустный, он потускнел, утратил свои былые эмоциональные краски, я отдыхала душой, читая его рассуждения о жизни, войне, делах. А живот рос. Когда он приехал, увидел, что через месяц мне пора родить.
- Ты мне об этом не написала.
- Боялась тебя потерять.
- С каких это пор ты стала такой нерешительной?
Я не могла рассказать ему о том, что случилось. Он кинулся бы мстить, а я этого не хотела. Мы условились встретиться, когда я улажу свои дела и выясню отношения с семьей Жасинту и собственными родственниками.
Роды оказались тяжелыми. Я их еле пережила. И меня пришлось перенести в замок Жасинту. Третий ребенок едва не стоил мне жизни. Возможно, бог меня наказал за то, что я его не хотела и даже думала о том, чтобы выпить снадобье, которое предлагала рабыня.
Испугавшись за мою жизнь, Жасинту почувствовал: он должен принять свое поражение. Больше мы так жить не сможем. Застрелиться или оставить детей ему? Казалось, третьего не дано. Закон в то время был полностью на стороне мужчины. Женщины не имели никаких прав.
Никто не встал на мою защиту. Жасинту пошел на уступку – разрешил мне взять с собой старшего сына, Жоана Гуалберту. И на таких условиях дал мне свободу.
Возможно, кто-то сказал бы, что это непростительно, но я ликовала, избавившись от тирании этого человека. Его сломал наш развод, он начал пить и совсем опустился. А я начала новую жизнь.
Мы встретились с Жоаном Батистой. Я, выздоровев физически и окрепнув, он, сумевший простить мои недомолвки. И мы были счастливы! Наконец-то, я обрела ощущение смысла в жизни, казалось, мое тело создано для него и не принимает других. Покой, уют, тепло, гармония – все это вернулось в мою жизнь, и я расцвела. Занималась с ребенком, пыталась сочинять… Мне хотелось забыть годы брака как кошмарный сон. Надо ли мне было соглашаться родить еще одного ребенка? Я знала, Жотабэ – человек настроения, он непостоянен и прихотлив. Может увлечься другими… Но он сам говорил, что мечтает об общем ребенке со мной.
Когда родилась Алиси, он, казалось, был на седьмом небе. Мой последний – четвертый ребенок. Я надеялась, после рождения этой крошки все стабилизируется, но Жотабэ стал охладевать… Воспринимать меня как само собой разумеющееся. Когда я была недоступной, он горевал, а теперь… решил, что можно расслабиться, я никуда от него не денусь.
Мы жили в замке, принадлежавшем семье барона. Муж-паралитик и молодая легкомысленная жена. Когда Алиси исполнилось шесть месяцев, я застала Жотабэ с баронессой.
Она изображала подругу и покровительницу! Расточала мне медоточивые улыбки, а сама соблазняла мужчину, с которым я живу.
Не знаю, как я это выдержала. Ради него я оставила дом, семью, детей, родителей! Стала одиозной фигурой, превратилась в изгоя. Со мной перестали здороваться. Я – персона нон-грата. А этот повеса с такой легкостью перечеркнул все, чем я пожертвовала ради него: положением в обществе, материнскими чувствами…
И это любовь всей моей жизни!
- Наша любовь выше подобных мелочей, - твердил мне он снова и снова, но сам вид его стал мне теперь ненавистен.
Мы договорились, что расстаемся на время. Потом он приедет и привезет Алиси. Я не рискнула взять с собой младенца – девочка могла заболеть.
Но Жотабэ, слабохарактерный и непостоянный, подпал под влияние бывшей подруги, Сюзетт, которая успела пожить с богатым стариком и унаследовать его состояние. Он, обиженный на меня, женился на ней.
Мы встретились в Рио после долгой разлуки. И я была поставлена перед фактом – теперь моя дочь считает Сюзетт своей матерью. Я не решилась настаивать на том, чтобы любой ценой ее отобрать. Возможно, ребенку лучше с богатой мачехой, которая ради Жоана Батисты будет с ней добродушна.
По инерции я еще что-то к нему испытывала… и продлилось это практически до конца моей жизни. Но не горела, как раньше. Привязанность превратилась в тлеющий уголек, который подбадривал меня, согревал, когда я была близка к отчаянию. Иногда мы встречались, общались. Даже делили постель. Но я, вспоминая о нем, уже не употребляла слово «любовь». Это была привычка.
Правильно ли я поступила, оставив его и Алиси, и поверив в обещание вернуться спустя какое-то время? Сейчас уже думаю, нет. По крайней мере, я сохранила бы эту дочь, раз с Марией мне видеться не давали.
Разочаровавшись в идее великой любви и предназначения, я погрузилась в занятия музыкой. Так начался мой творческий путь.
Я возобновила встречи с Каладу и его коллегами. Появились польки, вальсы, в которых европейские традиции сочетались с особенностями нашего национального колорита. Мне были не по плечу монументальные полотна, характер моего дарования – камерный. Я слушала народные песни, пыталась сочетать разные жанровые признаки в небольших вещицах. И мою музыку полюбили рабы. Потом она пленила и светских дам. Меня издавали, имя Шикиньи Гонзага стало известным.
«Белая луна» - фортепианная фантазия. Я пыталась сделать импрессионистское произведение, поиграть с тембрами, аккордикой, педалью, регистрами. Угасающая любовь к Жоану Батисте де Карвальу, из земной, реальной, полнокровной превратившаяся в туманную дымку, как будто я выдохнула ее, и она улетела на небеса. 
Я выучилась дирижировать. И стала первой женщиной, которая руководила оркестром. Давала уроки музыки. Выступала перед аудиторией. Писала музыку для театральных представлений.
Не будь я женщиной, вокруг моих произведений не было бы столько шума. Но меня подняли на флаг феминистского движения, а аболиционисты сделали из меня символ борца за свободу. Я участвовала в митингах, раздавала листовки. Воспитывала единственного из своих детей, которому разрешено было расти со мной.
Судьба моих детей сложилась несчастливо. Мария и Алиси были разорены мужьями, мой младший сын стал преступником. Жоан Гуалберту погиб совсем молодым.
Обо мне шла молва, будто я разбогатела. Но известное имя – это не состояние. Дочери пытались судиться со мной, но мне нечего было им дать.
Я пыталась себя убедить, что влюбляюсь в других мужчин, но это были легкие увлечения, во мне погасла способность испытывать сильные чувства.
Накануне своей смерти Каладу признался, что его дружеская симпатия переросла в любовь. Я не знала, что на это ответить. Но он и не требовал взаимности. Это был самый бескорыстный человек в моей жизни. Скромный, непритязательный, деликатный. Он научил меня всему, что знал сам.
Когда я уже отчаялась найти ему замену, на склоне лет встретила юношу по имени Жоан Батиста. Он не напоминал Жотабэ, просто меня тронуло совпадение имени. Оказалось, он – поклонник моего творчества, живет музыкой. Такой юный – готов посвятить мне всю свою жизнь… Я не знала, как вести себя. Он годился мне в сыновья. Над нами будут смеяться. Заклеймят. Станут судить.
Так и вышло. Жотабэ – первый стал возмущаться. Он чуть ли не назвал меня аморальной… Я не знала, принимать ли этот подарок небес? Именно так я называла дружбу с трепетным романтичным мальчиком, заменившим мне друга и сына. Возможно, в течение нескольких лет мы могли бы жить вместе, потом он все равно уйдет искать молодость, красоту…
Я не испугалась потери, решилась на этот риск. И не пожалела. Появилась ли у него параллельная жизнь? Не знаю. Мне все равно. Но я обрела покой, о котором прежде и не мечтала. Ощущение семьи, заботу, любовь человека, близкого мне по духу. Мы стали как родственники. Я хочу, чтобы он закрыл мне глаза. И распоряжался на похоронах. Все инструкции я ему оставила, на него можно положиться, как на саму себя. Он все исполнит.
Отец формально так меня и не простил, но мать призналась, что он, когда думает, будто его никто не слышит, напевает мой вальс. И это согрело меня больше тысячи похвал единомышленников. Помню, как шла домой, и у меня все пело внутри. Как будто зажглась лампада. И Бог улыбнулся.
Вспоминаю об этом и чувствую, как страх смерти меня отпускает. Я испила свою чашу до дна. И готова предстать перед Всевышним. Пусть судит.
Я на земле за все заплатила. Передо мной – дорога, которую я осилю. И наказания я не боюсь.






                Жасинту

Я был окружен юными наследницами огромных состояний,  на меня кокетливо косились вдовушки. Скользил безразличным взором, не задерживаясь на новых фасонах платьев, заказанных у европейских модельеров, шляпах, вуалях.  Не мог заставить себя изобразить интерес, которого не испытывал. Слишком легко мне все давалось - интересно, дело было во мне, или в моем положении? Все вместе? Мне улыбались, передо мной расшаркивались. А я испытывал странную тоску – мне хотелось найти женщину, которая хоть что-то во мне пробудила бы. Заставила ее завоевывать – шаг за шагом.
Пятнадцатилетняя Франсиска Эдвижес была дерзкой, насмешливой, жизнерадостной. Я в ее присутствии оживал. Испытывал интерес ко всему, что она делала и говорила, молодел душой. Я держался отстраненно, подчеркнуто церемонно, она прохладно принимала мои знаки внимания. Мне захотелось, чтобы она влюбилась в меня без памяти, бегала за мной, мечтала мне угодить. И я решил схитрить – сделать вид, что предоставлю ей любую степень свободы. Со временем она потеряет голову, иначе и быть не может. Я всегда пользовался успехом у женщин.
После свадьбы у меня не хватило терпения, я решил, что пора прекратить себя сдерживать и накинулся на нее, забыв обо всех своих стратегических планах. Мне захотелось всего и сразу. Я потерял голову, утратил способность анализировать ситуацию, позволил эмоциям одержать верх. Решил дать ей понять, кто в доме хозяин. И добился противоположного. Она внутренне ощетинилась. И прониклась ко мне неприязнью.
Моя зависимость от нее росла не по дням, а по часам. А она все больше от меня отдалялась, жила своими фантазиями, в которых мне не было места. Я не знал, как вести себя. Моя страсть делала меня безоружным, я стал ее ненавидеть за власть, которую она надо мной имела. Хотел отомстить ей за это. Наше сожительство превратилось в кровавую бойню – это были два врага, готовые на все, чтобы доказать что-то себе и окружающим.
Даже дети не примирили нас. Она злилась, потому что не могла свободно распоряжаться собой, я бесился, не в состоянии найти на нее управу, заставить жить по моим правилам и считаться со мной.
Мне никогда не нравилось, как ее прозвали в народе, - Шикинья Гонзага. Франсиска – красивое изысканное имя. Шикинья – звучит простовато. Я так никогда ее не называл.
Не могу не признать, что она умела смиряться и подчиняться. И не была патологическим бунтарем, который ненавидит любые правила. Это меня и раздражало. Потому что заставляло чувствовать себя виноватым. Получалось, что я из-за своего раненного самолюбия воюю со всем белым светом за внимание женщины, которая только изображает ко мне вежливый интерес.
Наши трое детей – фактически это плоды насилия. Хотя формально я сделал это один-единственный раз, взвинтив себя до состояния белого каления.
Наверное, другой человек пошел бы на разумный компромисс, нашел иной смысл в жизни, но я был раскален как головешка, пылал беспредельной яростью, зациклился на том, чтобы мстить, разрушать, доламывать.
Не знаю, любил ли детей… Нанял им воспитателей, отдал Марию в пансион. Потом пытался пристроить… Я мог бы посвятить жизнь им, но у меня не было никакого желания.
Выпивка. Женщины, вешающиеся мне на шею. Тотальное безразличие ко всему. Поместье разрушалось. Прислуга разболталась. Бардак. Запустение. Я и сам внутренне разлагался, теряя всякое подобие человеческого облика.
У меня хватило духа отпустить Франсиску, иначе это закончилось бы трагедией – или я ее, или она меня бы убила. Но я не смог перерасти это чувство, оно меня одолело, лишило жизненных сил, желания стараться и делать хоть что-нибудь хорошо. Какой смысл? Ведь ей безразлично…
Я не стал ни возлюбленным, ни мужем, ни отцом, ни хозяином… Мне было дано так много, а я пустил свою жизнь под откос. И позволил себя сломать.
Стал срубленным деревом. Которое стонет и содрогается, а вокруг столпились зеваки и отрывают листочки.
Она оказалась сильнее меня.




                Жотабэ


Мне был нужен весь мир. И ни на ком свет клином никогда не сходился. Я искренне не понимал, как можно всю жизнь любить одного человека? Это так скучно…
Всегда мог отвлечься. Ни одна, так другая. Столько красоток – только смотри и срывай цветы, они так и просятся, ждут моей ласки. Не пропускал ни одной юбки. В самой уродливой мог разглядеть скрытую прелесть и сделать ей комплимент. Я люблю женщин. Наверно, можно сказать, - практически всех.
Смеялся над ними. Мне доставляло удовольствие взлохматить тщательно уложенную прическу, щекотать длинную шею, набрасывать портреты запомнившихся подруг и дарить им на память. Они мне писали слезные письма и эпиграммы. Я веселился в компании приятелей, любящих жить на широкую ногу. Они хвастались своими победами, я сочинял истории, мог прихвастнуть – почему бы и нет?
Шикинья не была самой красивой. Четко очерченные, чеканные черты строгого вдумчивого лица. Что-то было в ее облике от смиренной монашки. Но в то же время прямой смелый взгляд меня притягивал как магнитом. Экзотическая история – дочь рабыни и белого, известная в городе музыкантша. Мне захотелось ее покорить.
Но я понял, что чего-то мне все-таки не хватало, раз ее укоряющий взгляд проникал мне прямо в душу и трогал так, как никогда и ничто в моей бесшабашной и беззаботной жизни. Я мог остановиться посреди улицы и задуматься. Сидел, глядя в одну точку, и пытался изобразить ее черты – тонкие и чувственные… Не замечал времени. Не понимал, как можно назвать это состояние? Слово «любовь» пришло на ум много позже.
Раньше я думал, все это – книжки, не верил в так называемые «настоящие чувства», духовную близость… Воспринимал любые отношения как физическое удовольствие. Видимо, настал момент, когда мне захотелось чего-то иного. Но я не был уверен, что готов взять на себя ответственность. И смогу соблюдать все эти обеты, которые люди произносят, взявшись за руки у алтаря.
Когда ее выдали замуж, я пытался себя убедить, что смогу забыть эту историю и жить дальше. У меня получалось. Но я впервые ощутил себя потерянным, как будто утратившим что-то важное, что я и осознать-то не в силах. С ней я становился другим. Возможно, взрослел, не отдавая себе в этом отчета.
И понял вдруг, что мне скучно жить так, как раньше. Все эти легкомысленные щебечущие пошловатые пташки со своими шуточками и анекдотами, я сам, сочиняющий одну похабную историю за другой… Я утратил способность получать удовольствие от всего этого. Мне приелась такая жизнь. Захотелось родиться заново, начать все с начала.
Но время шло, и я понимал, что Шикинья потеряна навсегда. Муж, дети… она никогда их не бросит. Может быть, мне нужно было оставить ее в покое, но ее нудный муж переборщил, довел ситуацию до абсурда. И она была вынуждена уйти, чтобы спасти свою психику от распада. А, возможно, и жизнь. Обстановка была накалена до предела.
Я решил: бог услышал мои молитвы. Летел к ней с войны как на крыльях. А оказалось, она опять беременна. Что-то внутри меня надломилось… наверное, вот он, момент, когда я перестал верить в наши отношения, заподозрил ее в лукавстве, желании манипулировать мной… Она стала казаться мне такой же, как все. А не особенной. Единственной. Уникальной – как прежде.
Когда Шикинья приехала, и мы стали жить вместе, я был доволен. Но слишком долгое ожидание навредило нам. Чувства – хрупкая вещь, они тускнеют, дряхлеют и обесцвечиваются, если ситуация затягивается. Так произошло со мной. Я и сам не мог понять, счастлив ли, или мне чего-то все-таки не хватает.
Я изменил ей с легкостью, которая меня самого поразила. Как будто мстил за эти долгие годы пренебрежения… хотя и понимал, что сам во всем виноват. Когда Шикинья ушла, я понял, назад пути нет. И я и сам не уверен, что хочу вернуть эту женщину. А Сюзетт оказалась как раз под рукой – всепрощающая, терпеливая, покладистая, щедрая. Она меня уболтала, и я назло всему миру женился на ней.
Шел месяц за месяцем, и я прозревал. Отношения – это труд, ежедневный и ежечасный, а я не привык себя утруждать. Всегда шел по пути наименьшего сопротивления, привык к легким победам и необременительным отношениям. Но во сне я видел строгие карие глаза Шикиньи, глотающей слезы, и невольно стал отдаляться от своей жены… На Алиси я смотрел редко – чувство вины доканывало.
Я стал слушать ее музыку. Покупал ноты, даже просил своих знакомых постараться при мне разобрать текст… Пытался вернуть ощущение Света, которое не возвращалось с тех пор.
Но жизнь бурлила, засасывала. Я забывал ее, потом меня снова к ней приносило потоком… Думал, найду другую, сумею ее полюбить еще больше, но не получалось… Чем старше я становился, тем больше меня тянуло слушать сентиментальную музыку, я превращался в нытика.
Шикинья не забывала меня, и если и отвечала на ухаживания других мужчин, то как-то вяло. Меня это радовало. Мне хотелось остаться единственным для нее.
Когда она встретилась с этим мальчиком, моим тезкой, вот тогда я взбунтовался! Чуть не наорал на нее. Но она стояла, спокойная, недосягаемая, переросшая наши отношения, перешедшая в иное измерение. Другая. Уже не моя Франсиска.
Располневшая, в какой-то мере увядшая, но еще привлекательная.
Но я останусь. В звуках, мелодических изгибах, причудливых поворотах фраз, нежных созвучиях… И этого у меня не отнимет никто.








                Каладу

Я чувствовал, что не достигаю своей цели. И годы прилежного ученичества не дают результата. Я навсегда останусь средним автором. Нет в моих произведениях какой-то искорки. Или я слишком строго к себе отношусь?
Слушаю все подряд – стараюсь проанализировать польки, вальсы, лунду, народные песни. Как ни странно, мне иногда кажется, я ближе к белым, потому что эта музыка менее темпераментна. Конечно, можно зациклиться на самосовершенствовании, бояться быть не оригинальным, и этот страх помешает себя проявить.
Франсиска специально не искала поводы выпендриться, показать свою актуальность. Есть люди, у которых это происходит непроизвольно. Свежесть дана им как природный дар, они озеленяют любые звуковые сочетания, превращают набор нот в гирлянду. Я слушал ее исполнение и пытался понять, в чем разница. Но понимал, что в искусстве нет готовых рецептов. Я могу смешивать те же ингредиенты, но все это не прозвучит с такой силой и убедительностью.
Я не заметил, как влюбился в нее. Думал, что я–то умею отделять личное от профессионального. Но не вышло. Давал ей советы, пытался помирить с Жотабэ, но сам себе не признавался: мне интересно только то, что происходит в ее жизни, а о своих домочадцах я вспоминаю реже. Чувство вины разрывало меня надвое – я проживал одну жизнь, а мечтал о другой.
Но понимал, оценить она меня может только как друга. Есть необъяснимые вещи – человек может нравиться и внешне, и внутренне, но ты в него не влюбляешься. Чувствовал я себя неважно – разрывался между преподавательской деятельностью и общественными обязанностями. Пытался помочь ей оплатить жилье, найти людей, которым нужны уроки музыки.
Жена возненавидела Франсиску. Но при мне она это скрывала – чувствовала, что мне недолго осталось. Иногда я себе представлял, как они будут общаться после моей смерти. Прокручивал в голове разные варианты. Во мне угас интерес к жизни, я хотел бы уйти один, пока никого дома не будет. Может быть, я не смогу зафиксировать звуки, которые пытаюсь расслышать, но не хочу, чтобы по совету врача убирали нотную бумагу.
Думаю, оставить ли посвящение? Возможно, ей не понравится музыка – я ей и сам недоволен. Если я и останусь в истории, то - как друг, сподвижник, идейный вдохновитель кружка музыкантов, но будут ли почитать мое творчество?
Это боль, до которой я только сейчас дорос, вскарабкался на нее как на гору и увидел всю свою жизнь как путь на вершину отчаяния. Всю жизнь я хотел как лучше, а получилось: я стал подмастерьем. Другом Шикиньи Гонзага.
Мне перестало нравиться то, что я делаю, и я иссяк. В ранних сочинениях была надежда, вера в прогресс, а теперь я не знаю – по какой причине на меня накатывает волнами депрессия: то ли потому, что мои многолетние ожидания не оправдались, или из-за Шикиньи?
Впрочем, может быть, суд истории будет другим. И выяснится, что я был к себе слишком строг.
Но я звучал в ней – и слышал, как мои слова, советы, рекомендации находят отклик в том, что она создает. Переливаясь как раковины на пляже – всеми оттенками нашего национального колорита. Музыка африканских народов плачет и смеется одновременно, эта уникальная эмоциональная смесь с трудом поддается сухому беспристрастному анализу. Ее нужно просто любить. И тогда все услышишь.








                Сюзетт

Жотабэ все обожали, но он никого не любил. Я это знала, даже не могу сказать, что мне это причиняло боль. Просто свыклась и поняла: это, наверное, лучше, чем домогательства типов, которые мне неприятны. Он умел быть обаятельным в своем равнодушии – а это редкое качество у мужчин. Я не избалована и ценила те крохи, которые он мне давал: улыбки, подтрунивания, недорогие подарки. Ночью ждала, когда он уснет, и разглядывала его лицо – не такое уж и красивое, но бесконечно родное… 
Иной раз всплакнешь, - так, чтобы он не заметил. А оглянется, изображаешь улыбку. Он, конечно же, все понимал. Я и сама осознавала: актрисулька из балагана ему не ровня.
Я понять не могла, что он нашел во Франсиске. Она мне казалась высокомерной, кичащейся своей образованностью. Я знала, надолго его не хватит – надоест играть по ее правилам. Быть серьезным, ответственным, мужественным… Он привык расслабляться в компании женщин попроще, которые ничего не ждут и не требуют, закрывают глаза на все и благодарны за каждую малость.
Такие девушки, как я, должны уметь о себе позаботиться. У меня нет приданного, любящих родных, как у этой Франсиски. И я приняла решение окрутить старого графа. Пока он играл в муки вечной любви, я вытягивала из него денежки. Изображала недотрогу, пай-девочку, он слюни пускал от умиления. Спровадив его на тот свет, я прочла завещание и заплясала от радости: теперь все мое. Другим наследникам он оставил сущие пустяки.
Когда, разрядившись в пух и прах, я отправилась навестить Жотабэ – из сущего любопытства… оказалось, мои прогнозы верны. Он устал от этой идеалистки и с ней заскучал. И тут я, готовая предложить ему часть своего состояния. И удочерить Алиси, в которой он тогда души не чаял.
Это была бы такая месть! Я воспитываю малышку, она называет меня мамой, а Жотабэ благодарен мне за жизнь, которую я для них организую. Но я все же ошиблась. Он начал хандрить, скис… И я поняла: эта женщина для него что-то значит.
Мы стали отдаляться друг от друга, я даже внушила себе, что сумела его разлюбить. Он дал мне свободу. И я ей пользовалась.
С возрастом стала спокойнее, возможно, умнее. Перестала цепляться за Жоана Батисту. И поплыла по воле волн.
Иногда я слушала музыку этой Франсиски. Возможно, если бы наши пути не пересеклись, она мне понравилась бы. Но, увы… я не могла ничего поделать с собой – искала, к чему бы придраться.
И даже ее знаменитая полька «Завлекательная» - она вроде бы близка мне по характеру, но я не хочу жить в узорах этой витиеватой мелодии.
Каждая нота Шикиньи Гонзага – для меня как нож острый… из сказки Андерсена про Русалочку. И я не сумела это преодолеть.




 
                Отец

Я женился на рабыне, не смог устоять перед искушением… и в глубине души стыдился себя всю жизнь. Пытался приобщить дочь к европейской культуре, воспитать в ней аристократизм, но девчонка упорно тянулась к рабам и набиралась от них понятий о жизни, вольнолюбия, своенравия…
Я не аболиционист. И не считаю, что люди равны. Никогда не был борцом за отмену рабства. Просто влюбился… и все.
Я пытался заставить ее жить, как все девушки ее круга, ценить свое положение. Она должна была понимать, как ей повезло. Но Франсиска, казалось, на это просто плевала. Она ни во что не ставила мои усилия, пренебрегала правилами приличия. Бежала к богемным музыкантишкам и пропадала там вечерами. Меня это бесило.
Всю жизнь я методично старался вытравить в ней генетическую память об африканском происхождении. Но вызывал только желание сделать все наперекор.
Она выставила меня на посмешище. Бросила идеального мужа, детей, связалась с типом, который доброго слова не стоил. Я от нее отрекся. Запретил матери с ней общаться. Но и это не повлияло на строптивую упрямицу. Тогда я ее проклял.
Надеялся, что со временем Франсиска раскается, но этого не произошло. Она лишь упорствовала в своих заблуждениях и отстаивала свой никчемный образ жизни.
Но, когда ее музыка зазвучала повсюду, о ней стали писать в газетах, я сначала хотел еще раз провести с женой воспитательную беседу и поклясться в том, что она не будет общаться с этой предательницей.
Моя дочь переступила через все границы, нарушила заповеди божьи, разрушила мою репутацию… Как часто после ее побега я думал: лучше бы Франсиска вообще не родилась!
Но со временем во мне что-то сломалось… я стал сентиментальнее. Вспоминал ее первые шаги, глазки, в которых еще в ранние годы угадывалась моя собственная стальная воля… В портретах Франсиски ее профиль делали отчасти воинственным. И я долго рассматривал эти черты, гадая, какой она стала сейчас.
Она – знаменитость. Это не то, о чем я мечтал бы. Но меня перестали избегать в светских салонах, напротив, подходят и поздравляют…
А я теряюсь. И странные мысли приходят: то, что звучит вокруг… Ведь я дал ей жизнь!  Не было бы меня, и людей не завораживали бы эти звуки… Не заставляли бежать и прислушиваться. 
Я не был бы самим собой, если бы смягчился по отношению к ней. Но не могу забыть, как она на прощание мне сказала: «Отец, я люблю вас».






                Жоан Батиста

Франсиску похоронили. Я сижу и разбираю ее дневники, письма. У нее был не самый разборчивый почерк. Наблюдения, замечания, метафоры – все это живо, я чувствую себя отогретым мелодиями ее фраз, ритмом строчек, росчерками пера.
Она – моя семья. Я как вьюнок искал себе пристанище, возможность обвить существо более мощное, с корнями. И окружить вниманием, заботой. Без нее я как лист на ветру – хрупкий, ломающийся от слишком сильных порывов. Пытался я сочинять, не пошло…
Я напишу о ней книгу. Это будет портрет эпохи. Мятежной, взрывной, революционной.
Возможно, Шикинья Гонзага не гений первой величины. Она – дитя своего времени. А это не мало.