Рождённые умереть

Знаете, я ведь не раз спрашивал себя… Как я стал таким? Не так уж и давно я здесь, всего три года, а уже с трудом вспоминаю своё прошлое. Но одно мне известно точно — я не всегда был тут. В этом вонючем коллекторе, как сточная крыса. Нет. Я не всегда жил под землёй.

Когда-то каждый день я встречал с улыбкой, с чашкой кофе в руке и карандашом за ухом. Мне нравилось быть дома одному и делать то, что заблагорассудиться.

Где-то внутри моего сознания всё ещё слышится запах моря… Я часто видел его, снимал маленький коттеджик и жил там летом, всегда у одной и той же семьи. Там я и писал свои статьи.

Это не лучшая страница моей жизни… Публиковался я не часто, но этого было достаточно, чтобы слава вскружила мне голову и забила насмерть здравый смысл и честь. Свет камер, дорогие вина, далёкие путешествия… Голова была забита совершенно не тем, чем надо. Ведь я был журналистом и писателем. Моим долгом было нести людям свет, рассказывать им то, что они не увидят сами. Но знаменитость и стремительный взлёт сгубили меня. Вместо чернил по моим венам лился грязный сок французских вин, алкоголь отравлял меня, и, в конечном счёте, я оказался на улице. Безо всего: без дома, без имени и фамилии, без прошлого и будущего.

Но моя болезнь не покидала меня. Сначала я угрожал. Словно в забвении я грозился своим «великим» именем, требуя налить мне. Потом пил по ночам. Украдкой. Как вор или шлюха. После умолял. Хоть об одном глотке. Оборванный, грязный, я скитался по улицам в поисках эликсира жизни, так, кажется, я его называл. Выкрикивал проклятия проходящим или просто бурчал что-то несуразное себе под нос. Будто бы они были виноваты в моей слабости и собственном отвращении к себе.

Я помню тот день, когда проснулся на пустыре, за городом. Рядом лежал окровавленный, избитый труп незнакомого мне мужчины. Никогда не забуду его глаза: переполненные ужасом, застывшие в изумлении. Нос искривлён и сломан в двух местах, лицо обезображено кровоподтёками, на груди зияла огромная рана, серый, городской снег стал мокрым от крови. Он умер совсем недавно… Я не помнил, как оказался здесь, любое движение отдавалось в голове жуткой болью, в горле пересохло, не то от выпитого, не то от ужаса, ладони вспотели. На мне не было следов крови, но мысль, что, возможно, именно я убил его — не покидала моего сознания ни на секунду, до самого конца. До сих пор. Именно в этот момент я и решил завязать. При виде спиртного меня рвало, в отражениях жидкостей я видел его лицо… Несколько недель я провёл в этом состоянии полного забвения и ужаса, словно в запое. Помещение было залито собственной рвотой и «благоухало» испражнениями крыс и моими в том числе. Со временем я уже и не понимал пахнут ли это сточные воды или же я сам.

Но и это прошло. Со временем.

Летом жизнь была, немного, но легче. По вечерам вода в каналах была достаточной температуры даже для того, чтобы можно было немного помыться. Когда-то я неплохо играл в шахматы… и благодаря этому выиграл у одного бездомного кусок мыла, который кто-то выбросил. В нашем мире это был действительно ценный приз.

В еде появлялось некое подобие изобилия и выбора — можно было делать отвар из некоторых трав, один раз мне даже удалось сварить суп в старом ведре, нашёл гриб в парке.

Странно, тогда мне казалось, что я всё потерял…, а сейчас же чудится, что только после моего провала я начал жить по-настоящему. Колоссальный парадокс, однако.

Не знаю почему, видимо, проявлялись остатки моей гордости, но я не мог воровать еду. Я мог просить или зарабатывать на неё – всё, что угодно, но не красть. Зимой милостыню всегда подавали охотнее, видимо что-то ещё теплилось в сердцах проходящих. Как-то помню, один торговец — он торговал вкусно-пахнущими пончиками у храма, где я просил — дал мне бесплатно горячего чаю и даже положил тонкую дольку лимона… в честь Рождества. Он долго расспрашивал меня: о прошлой жизни, моём имени, всё просил рассказать мою историю. Но я не мог. Почти не помнил её… Жизнь писателя с бутылкой стала мне ненавистна… А другой просто не существовало. Так я думал.

Но человек хоть и легко-развратим изысками и удобствами, по своей природе и законам, упрям, с лёгкостью адаптируясь к любой среде, в которой оказался. Так и я свыкся со своим новым образом жизни. Выживал день ото дня, но какое-то время мне даже казалось, что я счастлив. До того момента… когда встретил её.

Нашёл её совершено случайно, под мостом, окоченевшую от холода, находящуюся буквально на грани смерти. Не знаю, о чём она думала, но, хоть привык не ввязываться не в свои дела — решил помочь ей. Я спас её в тот день… Но сейчас думаю, что лучше бы оставил всё, как есть. По-крайней мере не сидел бы сейчас здесь, с руками, по локоть в крови и не писал бы это чёртово письмо. Хоть даже и не знаю, зачем всё это делаю.

Мелиса была на пятом месяце, когда ушла из дома. Около двадцати дней она скиталась по улицам, пока не довела себя до полного истощения. Я перетащил её в свой дом и выходил, купив ей тем самым немного времени. Она и не знала, как благодарить меня тогда. Рассказывала, что муж не хотел ребёнка, пил и постоянно избивал её. Нервы не выдержали и женщина сбежала. Меня же о прошлом не спрашивала, хоть и пыталась выведать полное имя. Может и догадывалась, кто я, но виду не подавала.

Вдвоём мы неплохо спасались, Мелиса готовила куда лучше меня, уж не знаю, как ей удавалось сотворить то, что делала она буквально из ничего.

У нас никогда не было сексуальной близости, я и думать об этом не мог. Ну, хотя бы потому что у меня есть жена и тринадцатилетний сын, и я по-прежнему люблю их, несмотря на то, что наши судьбы разошлись из-за моей ошибки. Но эту женщину я любил совершенно иначе… Меня не привлекало её тело, лучистые, карие с зеленцой глаза, худые руки или же набухшая грудь. Я восхищался её острым умом, тонким изяществом, которое она была способна сохранить даже в таких условиях, её добрым сердцем и нежной душой. Она любила своё дитя… Любила так сильно, что предпочла бы свою смерть убийству младенца.

У меня было несколько книг, ни за что на свете я бы не расстался с ними, и Мелиса часто читала ребёнку по вечерам. Её охрипший, севший на холоде голос до сих пор звучит у меня в голове. Она читала так красиво. О, в те моменты я был готов написать что угодно, лишь бы она прочла это, в ей присущей манере.

В таких условиях подготовиться к родам почти невозможно, но мы сделали то, что смогли. На свалке жила одна древняя старушка, медсестра ещё времён второй мировой. Видимо, поэтому она не любила непрошенных гостей и встречала их с двустволкой наперевес. Я отдал ей все деньги, что у меня были, чтобы она помогла нам. И после долгих колебаний, старая Мэри согласилась.

Мы знали, что это будет сложно. Но ждали этот день вместе, будто это был наш общий ребёнок. Ждали так, как не ждали никогда в жизни. Мне казалось, что этот день будет полон счастья. Но счастья не случилось.

Мелиса не сказала мне самого важного. Причину, по которой не только муж, но и её семья не хотели этого ребёнка. Врождённая гемофилия. Но было поздно что-то предпринимать, она сделала свой выбор давно, и ничто не могло заставить её передумать.

Роды длились десять часов. Она была измучена, истощена, ей даже не было дано умереть спокойной смертью. Агония, боль и кровотечение. Вот, что она выбрала. Но лицо её было безмятежным. Временами на нём появлялась тень улыбки, и даже текущие из глаз слёзы казались солёными каплями счастья. Я тоже улыбался…, но только ради неё. Всё что я знал — моя любимая женщина умирает у меня на руках, а всё что я могу делать, это лицемерно утешать её, обманывая нас обоих. Как бы мне хотелось проснуться… и узнать, что это просто дурное видение.

Но мои окровавленные руки вновь и вновь напоминают мне о реальности, как и её холодное, бездыханное тело, как и этот синий, кровавый комок жизни на её мёртвых руках. Тугое обвитие пуповиной… у девочки не было шансов.

Знаете… я ведь в армии служил. Многое прошёл и многое видел. Утопленников, сгоревших заживо… Видел почти полностью разложившиеся скелеты, видел, как истерзанные, исполосанные червями куски плоти сползали с костей. Но в тот момент всё это казалось мне мелочью, по сравнению с той картиной, что была передо мной. Отдавшая во спасение свою жизнь мать и её мёртворождённое дитя.

Всё было впустую.

Я много писал в своей жизни. Мне казалось это чем-то важным — высказывать своё мнение, думалось, что оно может кому-то пригодиться и что это «моё предназначение». На самом же деле я просто боялся смерти. Я боялся быть забытым и потому всё записывал. Чтобы хоть кто-нибудь знал кто я. И сейчас боюсь. Иначе не писал бы этого.

Я мечтал нести людям мир. Мечтал жить полной жизнью. Но только сейчас понял, что это не имеет никакого значения… Рождённые умереть не могут жить. Мы цепляемся, выживаем, жертвуем или отрицаем — всё ведёт к одному! К смерти.

Я старался сохранить себя на этих листах, но их забудут. Всё будет беспощадно стёрто временем: страницы, призы, кубки, храмы и могилы… Оно будет идти вперёд вечно. Могилы исчезнут, нас начнут просто закапывать в одну яму, повезёт ещё, если имена напишут. Потом начнут сжигать и отдавать другим пепел. Ведь это не требует затрат, не требует места. Потом не будет и этого. Мы переместимся на страницы истории. Которая будет бесконечно пополняться, пока мы полностью не исчезнем.

Я не прошу запоминать меня. Оступившегося, лицемерного пьяницу, стремящегося сохранить себя и память любым доступным способом. Я просто человек. Человек, который боится смерти и потому дрожащей рукой выводит эти строки, запечатляя то последнее, что он помнит. Можете судить меня, если вам угодно. Ведь вы такой же, как я. Мы привыкли смело осуждать, отрицая предыдущие поколения и знания, это простейший закон психологии, закон движения и развития. Закон прогресса. Я был таким же. Но сейчас чувствую, что всё это однажды приведёт нас в бездну. Наше незнание воздастся нам сполна, но в прогрессирующем мире не останется даже места для того, чтобы записать это. Мы… лишь ступени и инструменты в руках наших последователей. Наших детей. Это закон эволюции. И всё старое умирает… И я вместе с ним. Как и моя история. И моё имя.

Джейкоб МакФерланд

4 марта 1973 г.