Максимушка

поэма


Посвящается Максиму Филипповичу Афанасову, репрессированному за веру в 1937 году и расстрелянному, по свидетельству родственников, в городе Боброве.
Старец Максим обладал даром видения и исцелял больных, и теперь к его могиле и святому колодцу идут страждущие и получают помощь.
Все факты, изложенные в поэме,  – свидетельства земляков-очевидцев, жителей села Казинка Липецкой области.



1.
Почти не изменяли быт  века;
Казалось, жизнь, как есть, такой и будет:
Леса, поля и синяя река
Крестьян поили и кормили. Грудью
Так кормит мать родного малыша,
Любуясь им, волнуясь, чуть дыша.
В истоме сладкой по земле поемной,
Вскормленной солнца страстью неуемной,
Росли капуста, помидоры, лук,
И по полям, безудержно широким,
Уж наливались, поспевая к сроку,
Пшеничка, рожь… Все изменилось вдруг…
Свобода! Революция! Колхозы!
Обещан рай – текут рекою слезы…

2.
Лишь только с отдаленных луговин,
Омытых предрассветною зарею,
Чуть освещая храм, амбар, овин,
Луч света проносился над землею, -
Жизнь пробуждалась в вымершем селе:
Кричал петух, случайно уцелев,
 И слышался неторопливый говор,
И скрип телег… И все сливалось в гомон:
Спешили в лес, и в поле, и в луга
Полоть, косить, пилить сосну для клуба…
А разве до веселья было людям?
Но власть решает. Человек – слуга.
Хозяином его лишь объявили,
Но, объявив, о нем самом забыли.

3.
Сияет солнце, дождики прошли –
В теперешнем году есть  радость людям:
Хлеба в полях на редкость хороши…
Но долго радость с болью в сердце будет:
Смертельной хваткой тридцать третий год
В голодном страхе держит весь народ.
В репейнике,  крапиве потонули,
Стоят дома: их жители уснули,
Покоятся их скорбные тела
По погребам. В земле промерзшей было
Ну просто не под силу рыть могилы
Голодным людям. Встали все дела:
Смерть близких и чужих живым помеха,
Когда все надо к сроку и не к спеху.




4.
Мальчишки, словно гуси, шли к реке
На жарку, на уху рыбешку удить.
И, лишь завидя старца вдалеке,
Сергей вскричал: «Братва, мешать он будет!
Ведь он сейчас всю рыбу из воды
Повыловит – ишь, бестия,  - один!»
Сереге-другу Васька вторил зычно:
«Прогнать!» - и выражался неприлично.
И ахнул Васька, в ужасе присел,
Серега рот открыл от изумленья:
По синей речке в сполохах свеченья
В одежде белой, словно школьный мел,
Старик шел к лесу, чтоб не быть помехой:
Ему ж не к сроку было и не к спеху.

5.
Клевала рыбка, на крючок бралась,
Как никогда – о диво! – не бывало.
Сергей вопил: «Вы уж молчи, братва;
Отнимет власть – и начинай сначала».
И хвастал Дрон: «Наестся вся семья!
А накормлю  семью сегодня я !»
И, в радости собрав улов в корзины,
Мальчишки разом разогнули спины:
Как тут и был – средь них старик Максим:
«Явил, сынки, Господь нам ныне милость.
Вот если б все к нему мы обратились,
Господь бы,  грешных, думаю, простил.
Представить страшно, что вас ждет на свете!
Ведь за грехи отцов в ответе дети!»

6.
Небесный свет в всевидящих глазах,
Добром струится каждая морщинка,
Но в ленинских витают миражах
Умы ребят. Им Божий свет с овчинку.
Поковыряв в носу, Серега вдруг
Ответствует: «Советам ты не друг,
Ты, дед Максим, есть опиум народа,
А Бога, дед, и не было-то сроду».
И, как оратор, Васька держит речь:
«Мой батька – коммунист, он был на съезде,
Съезд проходил тот в Липецком уезде.
Приехал батька – все иконы в печь,
А Ленина и Сталина – на смену.
Теперь-то и начнутся перемены».






7.
Вновь в храме в праздник молится Максим.
За то, чтоб в людях не погасла вера,
За то, чтоб Бог нас, русских, вразумил…
И чувствует:  зла не скудеет мера.
«Услыши, Боже, в правде мя твоей,
Не вниди в суд с рабом твоим вовек,
Благий твой дух наставь мя в землю праву», -
И видит перед бездною державу!
Но молит, просит, с Богом говорит,
Возносится в молитве, словно ангел,
По праву руку с ним – апостол Павел…
А дети видят, что Максим парит;
Он оторвался от гнилого пола,
Он в воздухе, у самого  амвона.

8.
Но храм закрыли – мир осиротел;
Священника – как не было! – забрали;
Всем чудакам, молиться кто хотел,
Сулили ссылку в северные дали.
И Васькин батька, с пеной на губах,
Порвав на теле множество рубах,
Все хвастал, пьяный: рот село разинет,
 Как с церкви колокол он разом скинет.
И сотворил. Лукавый, знать, помог –
Храм до сих пор молчит Кузьмы-Демьяна,
Десятки лет! Давно уж сгинул пьяный…
А звали как? Да знает только Бог.
И в дни войны погиб на фронте Васька.
И это все из жизни, все не сказка.

9.
Год тридцать пятый. Храм закрыт. Идут
К Максиму, словно в храм, жива в ком вера,
Кого сразил недремлющий недуг…
В ком есть душа – тому к нему и дело…
Всех реже – земляки, кто из села:
Им путь поземка, видно, замела…
Что ж, нет в своем Отечестве пророка,
Но в этом нет и сильного порока –
Придут, придут, придет и их пора.
Крестясь на храм рукой в перчатке белой,
Спешит дворянка бывшая; несмело
Идет студент, одет как на парад.
И нет предела вере и доверью –
 Что там стоит, за будущего дверью?





10.
Заветный двор. Под липой на скамьях,
Пенечках и на травке – в беспорядке –
Честной народ. Поодаль чуть стоят
Все те, кто шел сюда таясь, украдкой,
Не только от людей, но от себя.
И примет всех Максимушка, любя.
Ступил с крыльца – и бесноватых крики
Морозом по душе. Их лики дики.
Но стихли вдруг – крестом лишь осенил…
Луч радости из добрых глаз – и люди,
Как к ангелу, - к нему. О свете чудный!
И только бы на всех хватило сил!
Беседа Божьим промыслом струится –
Спокойнее отчаянные лица.

11.
Максим не так речист, он молвит в нос.
Рожден ведь для чего-то он убогим?
Невнятность речи, впрочем, не вопрос,
Когда открыта истина немногим.
(Нырять не всем за жемчугом дано
На дно морское). Верно же одно:
В доспехах света и с мечом в руках,
Тьму ночи рассекая, сквозь века
Святой огонь подвижники несут,
Спасая нас от дел и слов греховных,
Незримо возвращая в мир духовность,
От нас отодвигая Страшный суд.
Когда бы всех Господь понять сподобил
Пророков речь! Поймет же, кто достоин!

12.
Склонив смиренно голову на грудь,
Всем матушка Агафья поясняла:
«Ты, барынька родная, не забудь:
Чтоб власти не перечила нимало;
Терпи-ка все, как Бог за нас терпел, -
Таков наш, видно, нонешний удел.
Ты, молодец, красивый да нарядный,
Не будь, как коршун в небе, безоглядным;
Царя назад – пустое! – не вернуть;
Но ты молчать и спину гнуть не будешь! -
Что ж, в руце Божьей тайна многих судеб…
Максим сказал: тернист, тяжел твой путь».
И матушка руками разводила:
«Господь коль попустил, что наша сила?»




13.
Готовилась дворянка в дальний путь,
Уж, кланяясь, перчатки надевала.
 Максим же, погрозив ей пальцем чуть,
Советовал, чтоб их всегда снимала,
Когда молиться будет. «Ишь ты, жизнь, -
Агафья сокрушалась. - Как тут быть?
То были господа, а стали слуги…
Не вынести им, бедным, этой стужи».
Водой вот окропить Максим спешит
Лежащего пластом на жухлой травке:
«Ты встанешь скоро, помни, встанешь, Славка.
Военным быть тебе – и долго жить».
Агафья наставляет: «Воду пейте
Да Бога, люди, Бога разумейте».

14.
Девчушка – в чем душа! – на костылях;
Мерцает взгляд ее, как в поле паутинка;
Устав, дрожат, как крылья мотылька,
Два острых локтя и трепещет спинка, -
И лишь молитва в замерших устах!
А рядом – мать, как зимний лес, пуста.
Максим – рукой до головы: «Бросай-ка
Ты, дочка, костыли. Сама ступай-ка!»
И, покачнувшись, девочка пошла!
Воскликнули в толпе: «Какой ребенок!
Ну вот и вышла девка из пеленок!»
А мать стояла как в углу метла.
К ней повернувшись, старец тихо молвил:
«Покаяться спеши, твой путь недолгий».

15.
Стояла осень, мягкая, что пух,
И щедрая, что радужное лето;
От фруктов, овощей зазывный дух
Пленял сердца, как девушка приветом.
К Максимушке приехала родня.
И, страждущих приняв, к исходу дня
Он брал за ручку маленькую Веру
И шел с ней в сад иль на Матыры берег;
Там, разделяя все забавы с ней,
Просил он Господа спасти девчушку,
Добрейшую чумазку-хлопотушку,
Предвидя вкруг нее неистовство огней.
И плакал о судьбе чужих и близких…
Но – вымоли, когда так пали низко!





16.
И вот однажды утром из-за туч,
Закрывших небо тыном из металла,
Сошел на Веру солнца ясный луч,
Когда ей мамка косу заплетала
(Едва коснулся материнских рук!)
Максим, увидев в том знаменье вдруг,
Промолвил, с болью глядя в храм небесный:
«Племяшка, Анна, знать тебе полезно,
Что я скажу. Господь уж наказал,
Когда послал на нас великий голод, -
Не поняли. Все тот же в душах холод!
Война придет, какой никто не знал!
Вам надо уезжать из Ленинграда!
В нем корень зла – в нем будет хуже ада»!

17.
«Когда бы власть, Максимушка, моя! –
И душу Анна настежь, словно двери,
Пред дядей открывала, не таясь. –
Муж коммунист, и в Бога он не верит.
Что Зимний брал отец его, он горд;
Что Ленин руку жал отцу, он горд.
Куда же он теперь из Ленинграда?
Ему и счастья большего не надо!
За Сталина он жизнь готов отдать,
Все рыщет, ищет он врагов народа,
Пересажал за три последних года –
Что и не счесть. Твердит, мол, я солдат»…
Максим, закрыв глаза, Анюту слушал:
«Молись, молись, за грешника, за мужа».

18.
«Ах, дядя милый, что же будет, а? –
Металась Анна, тяжко сокрушалась. –
Наверное, конец уж света? Да?
На части душу рвет за деток  жалость»…
И крепко обнимала Анна дочь:
«Муж так сказал: не будем, мол, толочь
Мы в ступе воду, в этой пятилетке
Загоним всех попов не в гроб, так в клетку
(А клеткой называет он тюрьму!)
Он, видно, потерял совсем рассудок…
Сказал (Но, может быть, того не будет?):
Забыть заставит Бога ГеПеУ».
Вздохнув, Максим ответил, что дорогу
В страданьях мир отыщет все же к Богу.






19.
Томился скорбной думой  лик небес,
И Божий гнев копился над землею,
А по земле плясал все пуще бес,
Всем застил разум злобной пеленою.
Предчувствуя нависшую беду,
Максим сказал Агафье, что суду
Его немилосердному подвергнут,
Что он погибнет за Христа, за веру.
А матушке скорее уходить
Советовал в село другое, к сыну:
«Не то, Агафья, крест нательный  сымут,
Глумиться станут, и, возможно, бить».
«О Матерь Божия, от зла, позора,  -
Просила та, - укрой нас омофором!»

20.
В моленье ночь Агафья провела,
Под утро же легко-легко забылась.
Ей снился сон: пурга кругом мела;
Вот стихло все; зима весной сменилась…
Она была, где плыли облака,
Под нею – море, где теперь река;
В руинах храм стоял в селе богатом…
Куда ж девались старенькие хаты?..
Один оставшись, старец по ночам
Копал колодец. Но смеялись люди:
«Колодцев тьма. Есть нечего – пить будем.
Зачем еще копать?»  Он отвечал:
«Засыплет, как песок, жизнь все колодцы,
А к этому придут мои питомцы».

21.
Не выдать старца люди поклялись!
Когда к нему явились особисты,
Кольцом вокруг Максимушки взялись:
«За что его? Он перед властью чистый!
Молитвенник великий  на земле!
Гореть вам, грешным, за него в огне!»
Но ложь всегда как разноцветный бисер –
Посыпалось: «Приказ начальства свыше!
Вернем мы старикашку, не съедим!
Который раз мы, темным, вам толкуем:
Старик ваш должен вылечить больную!
Старик вернется цел и невредим!
Дочь Сталина, Светлану, он полечит…»
Ох, до чего ж простой мужик доверчив!




22.
Для русских было высшей мерой зла,
Коль нехристь, город взяв, в прекрасном храме
Конюшни строил. – Бога тот не знал!
Прошли века – и что случилось с нами?
Забыла Бога русская душа?
Никольская так церковь хороша
Была еще совсем-совсем недавно!
Цветочек аленький, на счастье данный
Липчанам, право, Господом самим.
Ее чудесный, нежный звон, бывало,
С зарею утренней сливаясь и играя,
Благоухал в душе огнем любви,
И таяло сердечко в литургии…
Теперь тюрьма в ней, правила другие.

23.
Как темный беркут следователь был:
«Настраивал народ ты против власти?
Ты правду, дед, не то пущу в распыл».
И добавлял: «Глянь, как глаза таращит,
Как будто взяли вовсе без причин».
Кивал помощник: «Дед, ты не молчи.
Добьемся правды мы ну хоть ты лопни.
И правды не добьемся – тоже шлепнем».
Туманилось в разбитой голове –
И возвращалось медленно сознанье:
«Военные теперь. В каком же званье?»
Как за стеной Максимушкин ответ:
«Любая власть от Господа, от Бога;
Как Бог нес крест, ее нести народу».

24.
«Что он сказал? Гнусавит – не понять», -
Взметнулись руки черные, как крылья…
«Да кинь ты к уголовникам опять,
Придавят пусть… мол, сунул в драку рыло,
Полез мирить – они и не при чем, -
Советовал помощник горячо. –
Скажи Барону: хочет на свободу,
Пускай послужит русскому народу…»
А в камере Барон-пахан глядел
На старца как ребенок на икону:
«Нет, я его, братва, ни в жись не трону –
Пусть срок накрутят! Душу он задел,
Вошел он в сердце мне своей любовью,
Я весь живу раскаяньем и болью».





25.
Простые люди мялись у тюрьмы,
Молясь на стены – Отче Николаю;
Вздыхали: «От тюрьмы да от сумы
Молитвы, видно, даже не спасают».
И каждого, кто в форму был одет,
Сказать просили, здесь ли лекарь-дед,
И каждому как тайну повторяли,
Что, изверги, его обманом взяли.
Сорвалась весть, как злой кобель с цепи:
Максимушку послали по этапу.
«Знать, мало дали мы тогда на лапу
Начальнику тому», - ворчали мужики.
Пройдут года – придет лихое слово,
Что их святой расстрелян был в Боброве.

26.
Острог в Боброве – клетки для зверей:
Кто против власти, каждый – в одиночке;
Здесь узник в стужу думает: «Скорей,
Скорей бы кончить жизнь без проволочки».
Здесь каждый заключенный на виду.
Так, например, Максимушке еду
Постом дают скоромную, мясную,
А недоволен – живо потолкуют.
Чем он питался – знает только Бог…
Но в ужасе бывал и надзиратель:
Ведь в камере, как в царственной палате,
Лазурный свет вдруг ярко вспыхнуть мог;
Тепло в ней становилось, будто летом…
Откуда? Что? Никто не дал ответа.

27.
А то вдруг Афанасов пропадал…
«Ты где, старик? – метался надзиратель. –
Утек! Сбежал!» В тюрьме кипел скандал…
И паника… Друг друга крыли матом:
«Растяпа, не примкнул, подлец, замка!» -
«Ушел сквозь стену он наверняка!» -
«Врешь! Жалко! Отпустил, подлец, на волю?
Винтовка по тебе вон плачет в поле!» -
«А может, он уж в камере давно?
Так было раз». – «Давай пойдем посмотрим!» -
«И точно тут!» - «Ну, дед, с тобой того…
Сойдешь с ума!» - «Быстрей бы к тете Моте»…
Зачем Бог чудеса являл все эти?
То было не понять и не  ответить.



28.
Вот как-то надзиратель молодой
Сказал Максимушке, помявшись малость:
«Дед, говорят, что ты простой водой
Людей лечил?» - «Лечил». – «И помогало?» -
«По вере каждому дает Господь
Все – к Богу мы, когда страдает плоть.
Здоровы станем – Бога забываем». –
«Ну, не со всеми так, дедунь, бывает». –
«А что, жена больна?» - «Да, так, больна».
«Родить и хочет, да никак не может?» -
«Да, дедушка, все так». – «Ну вот же,
Шлет душу Бог. И плоть тут не вольна…
Но детки будут. Вам Господь поможет.
А ты поможешь мертвому мне позже».



29.
Сбылись и тут господние слова:
У надзирателя сынок родился.
Потом еще. Народная молва
Не зря гласит: отцу дано гордиться
Семьей лишь той, в которой есть семь «я».
Когда б он помнил, как пошел, Демьян!
Со всеми вместе старец был расстрелян,
Иван же, надзиратель, Богу верен,
Из общей ямы старца откопал
Да чуть поодаль от могилы братской
Похоронил его по-христиански, -
Как по отцу родимому рыдал!
Жена Ивана на святой могилке
Березку посадила. И ходила.



30.
Кровянил свод небесный – шла война.
Пал смертью храбрых Анны муж на фронте.
В блокадный срок с пятью детьми одна
Осталась Анна. Жутко будет вспомнить!
К концу блокады с матерью в живых
Осталась только Вера. И на них
Нельзя было взглянуть без содроганья –
Живые мощи пред смертельной гранью.
Во сне явившись, дядюшка сказал,
Чтоб ехали на родину, в деревню…
Дотла в душе, как у старухи древней,
Все сжег у Анны  жизненный пожар…
До самой смерти Анна повторяла:
«Кормил, поил Максим нас на вокзалах».

31.
Но говорят, что за добро добром
Платить дано любому человеку.
Вот Вера раз с соседями в Бобров
Поехала Максимушку проведать.
Обычный крест. Березка. Вот где он!
И слезы, слезы – пламенным ручьем,
И память, как свеча в руках, трепещет:
Максимушка… седой… и голос вещий.
Расскажут люди все до мелочей
О днях последних. Станет многоводней
Вся жизнь его. А наша жизнь – свободней,
Яснее свет божественных очей.
По-прежнему пред Богом он в молитве,
В его руках мы – краски на палитре.



5 января – 7 февраля 2006 г.