Свет надежды и любви

Роман- фэнтези

Светись, светись, далекая звезда,
Чтоб я в ночи встречал тебя всегда;
Твой слабый луч, сражаясь с темнотой,
Несет мечты душе моей больной;
Она к тебе летает высоко;
И груди сей свободно и легко…
Я видел взгляд, исполненный огня
(Уж он давно закрылся для меня),
Но как к тебе, к нему лечу;
И хоть нельзя – смотреть его хочу…
Лермонтов М.Ю., «Звезда»

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
Федор Тютчев

Всякое совпадение событий, фамилий,
имен действующих лиц следует считать
фактом ничтожным.

С   ПАНОВ Ю.Г.
;
Пролог

Иногда смотришь, как кружатся в брачном танце бабочки-однодневки над водами Хопра, и думаешь: Вот она – жизнь Природы! И живут-то по сравнению с нами всего мгновение. И так из года в год одно и тоже…
 Возможно и Хопер – батюшка, и берега, и леса и земля Балашовская вот так же смотрят и на нашу скоротечную жизнь: Вот рождаются люди, растут, любят, про-ходят каждый своё испытание, рожают и воспитывают детей, и по-прежнему из года в год учатся на собственных ошибках! Так и не поняли, что они – часть Природы и не определили, что же в их жизни самое главное… А они лишь пылинки в этом водовороте жизни Природы, периоды которой иногда очень причудливо повторяются в нашей современности. И все таки кто-то пытается противостоять, как может. Понять и найти свой путь. И в этом ему помогают Вера, Надежда и Любовь…
Эта история – размышление на эту тему.


;
Глава 1. Марфа и Смарагда
 
1.
Начало августа 1891 года, д. Терновка Кирсановского уезда
Она и ещё кто-то, очень похожий на неё, стоят на самой вершине горы, остриём стремящейся ввысь. Ни назад, ни вперед хода нет — так здесь высоко! Сердце замерло.
Стоит лишь взглянуть на черноту густого тумана внизу, как душа, сжавшись в точку, то медленно от страха замерзает, бросая её в липкий пот, то бешено бьется, давая ей ощущение невыразимого блаженства и неведомый восторг.
И снова низвергается в пропасть, так и не успев насладиться восторгом. А там, оказавшись в холодной пучине страха, заставляет раз за разом презирать себя…
Та, которая так похожа на неё, и только что стояла рядом, начинает медленно растворяться в нечто темное, заставляя сжиматься и стонать сердце.
— Марфа… — низкий утробный голос откуда-то сверху невольно заставил сжаться всё её существо в маленький комок.
Со страха она зажмурила глаза. Но голос теперь уже не снаружи, а в ней. И от этого становится ещё более жутко. — Марфа, пришло время выбора!
Страх куда-то пропал, а глаза открылись сами собой. Прямо перед ней, слева и справа, а так же сзади появилась искрящаяся дорожка. Она и сама не поняла, как смогла одновременно увидеть все эти пути.
И повернулась к одной: все остальные мгновенно исчезли. В нескольких шагах от тропы стояла темная туманная фигура.
— Марфа… — она бросила взгляд вверх, туда, откуда шел этот низкий гортанно-утробный замораживающий голос, и замерла от ужаса.
Холодный пот побежал по спине. Казалось, сердце совсем перестало биться. Однако неизвестно откуда взявшийся всплеск его активности, больно ударил по вискам, туманя голову, как колокол, и наполняя этим гулом всё её существо. Она чувствовала, что уже не может о чем-то думать. Лишь: Бам – Бам – Бам!
Не успела она привыкнуть к этой боли, как снова оказалась закована в ледяной панцирь. Но тут кто-то невидимый решил оказать ей помощь, сняв с нее всякую чувствительность и разрушив панцирь. Наконец, Марфа увидела, то, что было наверху.
Это был невиданный цветок, внутри которого, как на ёжике иголок, росло неисчислимое количество змеиных голов вместо пестиков и тычинок. Они шипели, изрыгали огонь, выпускали дым и чад, распространяя вокруг удушье.
Однако голос исходил именно оттуда. И от этого становилось еще страшнее: теперь уже за свою молодую жизнь… И силы предательски оставили её, ставя на колени перед Ужаснейшим и Могущественнейшим. И снова голос настиг её. — Марфа, сделай выбор!
Что-то невидимое поставило её тело на ноги и закружило. Открыв глаза, Марфа снова увидела первую дорожку, но поднять глаза на Голос, тем более спросить, она так и не посмела. Теперь ей оставалось только смотреть прямо перед собой. Темная фигура в конце дорожки вдруг вспыхнула ярким светом. От неожиданности даже вздрогнула и закрылась рукой.
– Не-е-ет! — вырвалось откуда-то изнутри нее, и кто-то услужливо развернул Марфу влево. Почему именно это вырвалось из неё, и сама не поняла, но была с этим внутренне согласна. К тому же за это её никто не наказал.
Не успела обдумать всё и решить, как поступать дальше, прямо перед ней высветилась вторая дорожка и фигура, чем-то напоминавшая ей яблоню. Ту самую, с которой она вчера свалилась и больно ушиблась. Воспоминания о вчерашней боли заставили её невольно потереть то колено, которое вчера всё было в крови. Однако сегодня оно было чистым, как новенькое. Но вид этого дерева сильно удивил её: вместо яблок на нем удобно разместились голые черепа.
И сердце снова невольно сжалось от страха, а пересохшее горло прохрипело. — Не-е-ет!
И опять кто-то услужливо развернул её на девяносто градусов. Как завороженная, смотрела она на молодой гриб с длинной толстой ножкой и маленькой шляпкой. Таких крепышей она часто находила в дубовой роще рядом с их домом. Что-то теплое и знакомое пахнуло на неё.
— Селедочный. С перцем! Откуда он здесь? — от приятно - притягивающего запаха он повела носом и даже прикрыла глаза, невольно вспомнив, как воровала селедку отцовского посола.
Удивлению её не было предела, когда прямо на глазах этот столбик с шляпкой вдруг скособочился, обмяк, а потом и вовсе согнулся, упав шляпкой вниз, прямо на глазах превращаясь в кашу.
— Бр-р-р! — невольно вырвалось у неё.
Но и этого оказалось достаточно, чтобы некто услужливый, развернул на девяносто градусов.
О, это Марфа узнала бы даже издали! Сколько раз днем и ночью она мечтала, чтобы горы желанного желтого металла принадлежали только ей одной! И она даже не удивилась, а обрадовалась, что здесь всё было именно так, как когда-то представляла. Блеск золота мерцал, доставляя настоящее блаженство, а аромат золота вызывал настоящую радость.
 И между стонами, она выдохнула. — Да-а-а!
— Бер-ри её! — произнес Ужаснейший. И Марфу из жаркого лета сунули в холодную зиму. Чувствуя, что становится совсем сосулькой, она всё ещё пыталась понять, что же происходит с ней.
— Ха–ха–ха! — и этот голосок слышала, когда смеялась её барыня, беспечно трогая рукояткой зонтика молодого кучера.
— Ха-ха-ха! — а так смеялся молодой офицер, сопровождая и целуя барыню.
— Ха-ха-ха! — Этот голос был чем-то похож на ржание жеребца, который их вёз, но смеялся над ней. Такого она стерпеть никак не могла. Поэтому, открыв глаза, шагнула на светящуюся дорожку.
Выбор был сделан! Моментально все исчезло: чад, гарь, мелкие насекомые, которые нагло лезли в нос, горло, уши. Марфа стремительно летела вниз в вихре всего этого, теряя сознание. Ей то не хватало воздуха, то внутренности придвигались к горлу и грозились вывалиться через рот, то переворачивалась вниз головой, ощущая, что внутренности её вот-вот вывалятся наружу через отверстие между ног.
 Животный страх подкатил к горлу, и она закричала. — А-а-а-а!
— А-а-а-а! — Марфа вскочила на тахте и почувствовала, как страх начинает проходить. Облегченно вдохнув, прошептала — Я дома?! Приснитси же тако!
— Марфа, ну чо тама опеть с тобой? — пробурчала недовольно мать. — Ну, дак ить енто жа сон. Неча думать об ентом!
Последние слова мать сказала почти слышно: она уже почти спала. Марфа же собралась снова лечь, но тут же ощутила нечто жгучее внизу живота. Рука её не-вольно скользнула вниз и пальцы оказались в скользкой жиже. Тут же отдернула их. Подумав, снова опустила их туда же, обмакнула в жижу и поднесла к носу.
— Нет, енто не то. — незнакомый запах, перемешанный с запахом едкого пота из промежности, ударил в нос.
Марфа даже не сморщилась и помотала головой. Осторожно коснувшись языком пальца с жидкостью, тут же почувствовала солоноватый привкус крови.
Этот привкус она хорошо знала. — Сколько раз били меня до крови пацаны? А сколько раз я била их? Да, пожалуй, побольше, чем они меня. Только откуда же здесь кровь взялась? Ведь я ни с кем не дралась!
И снова жуткий страх, невольно напомнивший о пережитом ею сне, сковал все мышцы. — А ежели енто тот, змееголовый, со страшным голосом?
И сердце сжалось в маленький комочек, замерло в ожидании образа Ужаснейшего. Но, почему-то сон никак не вспоминался, но взявшийся неизвестно откуда образ змеиной пасти с клыками и огнем, да со злыми холодными глазами, сделали своё дело: тело её начало превращаться в сосульку.
Но ещё что-то, более сильное, чем душа, было живо в Марфе и сопротивлялось. — Ну и что? Он же не дотрагивался до меня? Не дотрагивался. Так что ж это такое?
И сосулька вновь стала маленькой девчонкой, которой хотелось, чтобы её защитили и пожалели. Она повернулась к матери и со слезами на глазах, прошептала. — Мам, а у мене кровя…
— Чо, меж ног? — отозвалась та, не поднимая головы. Перевернулась на другой бок и зло прошептала. — Вот дура! У всех девок енто когда-то начинацца. Спи!
И тут же захрапела.
То, что это бывает у всех девчонок, Марфу успокоило, однако сон больше не шел. Она приподнялась на локте и заглянула в окошко: небо на востоке начало зеленеть и силуэты вишен и терна, росшего в деревне, как трава, стали ясней.
Марфа вздохнула: хоть реплика матери и успокоила, но облегчения не принесла. — Вот проснетси мать, спрошу у неё про то!
Девушке не спалось: в голову по-прежнему лезли какие-то обрывки мыслей, пока одна не сформировалась окончательно. Отец!
Уже с год, как он умер, и жизнь Марфы резко покатилась под гору. Сначала староста отобрал у них землю, потом мать продала лошадь и начала пить…
Но следом прорвалось недовольство всем тем, что её окружало. — Сволочи! И кто только такие правила придумал? Ну, почему землю считают по мужиковским головам? А мы, что не люди? Нет земли, и лошадь стала не нужна!
 Очень хотелось стукнуть кулаком по тахте, но она всё же сдержалась. —  Да, мать пьёт! Но ведь я же её люблю: пусть хоть часок поспит!
Однако возмущение не проходило, и девушка незаметно для себя всю вину перенесла со старосты на его сына Акимку, который в последнее время всё чаще и чаще преследовал её. Марфа усмехнулась. — Вот, гад, пристал, как банный лист!
И всё-таки было приятно. —  Как же, сын самого старосты Терентия Сазонова Курятникова, как величали его все без исключения мужики в деревне, обратил внимание на неё, безземельную.
— И эх, вот гад! — она облизала губы, вдруг сделавшиеся сухими, и вдохнула воздуха побольше, пытаясь снова вспомнить тот запах, который она запомнила, когда Акимка поцеловал её в щечку. И усмехнулась. — Ну и чо. Получил по роже? И ишшо получит…
Неожиданно от этого воспоминания ей вдруг стало жарко, но следом обдало холодом страха. — А чо ежели?
Собственно, она и сама не поняла, что это значит, но испуг, кольнувший её сердце множеством иголок, оставил испарину на лбу и пояснице.
Заря бесцеремонно брала  своё: скоро в хате Марфы и Глафиры Косовых стали различаться разные предметы.
—Ну, ты чо? — проснувшаяся мать, улыбалась и крутила кулачками глазницы, чтобы получше разглядеть хлопающую глазами дочь. — Кровю испухалася? Не боись, у кажной дефьки енто быват! Значить, уже дитев рожать мохешь, а потому берехися мужиков! Не давай имя…
— Ишшо чо?! Щаз, дамси. Вишь каки кулаки-то у меня? — и Марфа показала свои, сжатые до белизны, кулаки и потрясла ими в воздухе.
— Дурочка ты моя. Оне ить тебя друхим возьмуть! Усе поболе ласкою. Да с подходцем…
Но Марфа уже вышла в сени, так и не узнав, чем таким берут мужики. И всё же ей стало довольно интересно. — Чем таким могут взять её мужики?
Что-то внутри неё подсказывало, что оно должно быть особенным. Сердце тут же заколотилось, щёки зарумянились. Она поднялась, и увидела свежее красное пятно на уровне промежности. Ночная рубашка была испорчена.
— Вот черт, стирать придетси! — ругнулась она и начала умываться. Однако то необъятно-сладкое, вошедшее к ней в душу раньше, по-прежнему оставляло её в возвышенно тревожном состоянии.
Запах тревоги ощутила еще с утра, но теперь по громкому стуку ведер в сенях, почувствовала, что мать близко. И не ошиблась.
— Всё, Маруська, отпелися и отплясалися мы! — она села на скамью и обхватила обеими руками свою голову: всякий раз, когда ей вот так было тошно, тревожно или просто плохо, называла дочь этим именем.
Когда-то Глафира хотела назвать дочь Марусей, да Трифон не дал: «Раз поп назвал Марфой, значит, и быть ей Марфой! И никаких Марусь!» А Глафира нет-нет, да и покличет её Маруськой. Особенно часто  стала называть её так после того, как помер её разлюбезный. — Вот-вот сдохнет наша кормилица… Мы без кормов в зиму идем. Сдохнем! Истинно сдохнем и сами…
Глафира кулаком размазывала слезы по щекам: ей было жалко и себя и дочь. — Ох, Трифон, паразит же ты! Сколь раз я тебе ховорила: не пей стока! Не послушалси, упилси… Мохеть, самохон такой попалси? Щаз бы с кормами были!
Ей было жалко свою корову Зорьку, которую выходила с телочки. И вот теперь… Шмыгнув носом, полезла рукой под скамейку в укромный уголок, где стояла бутылка с самогонкой, которую еще вчера начала. Вытащив её, не стала стесняться дочери и начал пить прямо из горлышка бутылки.
Марфа смотрела, как спивается её мать, и буря негодования распирала её грудь.
— Да бросишь ты пить или нет? — крикнула она, вырвав из рук матери бутылку. — Продавай Зорьку, пока не сдохла!
И выскочила в сени. Глафира долго смотрела вслед дочери посоловевшими глазами, пытаясь понять то, что сказала ей дочь. Наконец, поняла и мотнула ей головой согласно.
Марфа, выбежав из хаты, уселась на крыльцо и заплакала. Ей вдруг стало так себя, горемычную, жалко…
— Нет! — скорее приказала себе девушка, чем решила. Усмехнувшись, встала и пошла к сараю. — Ещё успею! И никогда не буду такой, как мать!
Возможно, именно сейчас она скорее почувствовала, чем поняла, как плохо становится всё вокруг неё. И дала себе шанс не выполнить решение своё, а потому спрятала остатки самогонки. Уже для себя и про запас!
И всё же новая Марфа брала своё. — Всё! Только сама … Мать мне в этом деле не помощница. Буду пробиваться и стану богатой! Как барыня…
И скинула с себя окровавленную ночнушку, сунула её в кадку с водой и со злостью начала мять и тереть красное пятно, повторяя, как клятву одно слово. — Буду! Буду! Буду!
— Слышь, Марусь… — голос матери, которая сидела на крыльце и качалась из стороны в сторону, донесся до Марфы, мгновенно переставшей издеваться над ночнушкой — А чо, продам всё, к чертовой матери, и корову, и хату… Да махнем-ка мы с тобой к тетке Наталье в Паханку, к Нарышкиным! Авось тетка родная не прохонит? Ей боху, всё продам…
— Да, ладно, мам. Как- нибудь проживем! — когда Марфа подошла к матери, та уже храпела на крыльце, прислонившись к перилам и свернувшись калачиком. Дочь вздохнула, покачала головой и, привычно закинув её руку себе за шею, потащила в хату.
Однако, к удивлению Марфы, мать в этот раз её не обманула: скоро у них не стало ни коровы, ни хаты.

2.
Начало августа 1891 года, женский Покровский монастырь, г. Балашов.
Хозяйка детского приюта при женском Покровском монастыре сестра Аполлинария долго смотрела на красное пятно, пауком распластавшееся на простыне. Потом повернулась к виновнице – молоденькой воспитаннице приюта, которой сама тринадцать лет назад дала имя – Смарагда, лишь только увидев её глаза, похожие на темно – зеленый изумруд.
Девочка сидела на корточках в углу, прижимая свою верную куклу, которую сама и смастерила. Сестра Аполлинария за эти годы привязалась к этой непритязательной девочке, считая её по-прежнему маленьким ребенком.
— Ну, вот… Доченька-то моя уже и выросла! — подумала сестра Аполлинария, с сожалением внутренне прощаясь с полюбившейся ей сироткой. — А придется распрощаться…
Дело было в том, что монастырские правила разрешали пребывание здесь детям до половой зрелости, и Аполлинарии ежегодно приходилось с кем – то из своих воспитанников прощаться.
Вот и сейчас перед ней стояла та же дилемма. — Говорить или не говорить матушке - игуменье об этом? А может не рассказывать?! Ведь никто, кроме меня об этом не узнает!
Она с великим трудом справлялась с соблазном, понимая, что способна пойти на прямой обман. И девочка это чувствовала. И плакала, зная, что придется расстаться с женщиной, заменившей ей во всем родную мать, которую никогда и не знала.
— Не плачь, дочь моя! — хоть и говорила сестра Аполлинария это Смарагде, но слова эти в еще большей степени нужны были самой: доброе сердце её разрывалось сейчас на части.
Смарагда вошла в него целиком и полностью, была столько лет под её крылом и защитой. — Кто сейчас позаботится об её девочке? Кто защитит от жестокого мира? Сможет ли она приспособиться к нему, такая хрупкая, болезненная и беззащитная?
 Она смотрела на простыню, испачканную кровью, и понимала, что обязана сейчас принять очень важное решение. — Ко всем это приходит. Ты становишься взрослой! И поэтому я не могу… Не имею права тебя больше здесь держать!
Последние слова сестра Аполлинария произнесла с таким тяжелым вздохом, что девочка снова уткнулась своей головой в коленки и молча заплакала. Сестра Аполлинария, не в силах больше вынести такую муку, повернулась и, обливаясь слезами, вышла.
В тишине кельи, которая за тринадцать лет стала ей родным домом, Смарагда невольно вспомнила сон, который считала виновником появления крови на простыне. Нет, крови она не испугалась. Сколько раз приходилось бинтовать раны. Но в этом случае всё было иначе.
Её словно кто-то разрубил на две части. И теперь она такая, в двух половинках, стояла в этом странном месте. Хуже всего было то, что вторая её половинка начала сама собой растворяться, заставляя тосковать и сжиматься от страха бедное сердце Смарагды.
Меж тем место, в котором она находилась, было похоже на храм без пола. Посмотрев наверх, туда, где должен быть купол, она вздрогнула: там находилось что-то живое, похожее на клубок змей, крылатых и излучающих вонь, чад и огонь. Дыма от них было столько, что дышать с каждым разом становилось все трудней и трудней.
На какой-то миг даже оцепенела: ужас охватил её маленькое сердце. Казалось, кто-то всесильный вморозил тело в ледяную глыбу, в которой не было места стучащему сердцу.
Однако не успела до конца понять и прочувствовать, что медленно становится сосулькой, как ясно ощутила в себе Нечто. И это Нечто совсем не собиралось сжиматься от страха и холода. Мало того, оно излучало пламя! И это пламя, разгораясь, начало разрушать образовавшийся лед. Ей стало жарко, пот начал струиться по спине, выступил на лбу.
Смарагда сама себе удивлялась: хоть и было темно, но страха теперь она почему-то не испытывала. И вдруг, почувствовав что-то теплое, прижатое к груди рукой, поняла – с ней её Маруська!
— Марусенька, доченька моя! — Смарагда гладила рукой лысую голову тряпичной Маруськи и смотрела в её пуговичные глаза. Поцеловав в лобик свою маленькую дочку, добавила. — Не бойся, я с тобой!
Словно испытывая в очередной раз, кто-то злой и сердитый приказал ей выбирать. И тут же перед ней высветилась дорожка, в конце которой находился богатырь в золотом сиянии и таком сильном, что Смарагда невольно зажмурилась. Когда же она открыла глаза, то богатыря уже не было. Однако успела заметить, что её повернули до следующей дорожки.
Теперь перед ней было большое и зеленое дерево.
— Ладно, раз надо выбирать, то посмотрю всё, что есть! — решила она и опять её повернули.
Теперь перед ней стоял молодой казак с усами и саблей. Смарагда его никогда бы ни с кем не спутала только по одному едкому запаху конского пота. Он покрасовался передней раз, другой и её снова повернули.
Теперь перед ней появился тот, чьё изображение было в монастыре на самом видном месте. У Смарагды даже поджилки затряслись. И только Маруська не струсила, тут же поплотнее прижавшись к хозяйке.
— Выбирай! — приказал Голос, отозвавшийся где-то внутри так, что ей снова чуть не стало плохо. И опять выручила верная Маруська: прижавшись к Смарагде, повернула лицо в сторону. Поняв её желание, Смарагда выдохнула. — Дерево!
Разом всё смолкло, а через секунду вой, грохот ворвавшегося ветра с газом и дымом сорвали её с места и бросили вниз! Девушка, наверное, умерла бы со страху, если бы не верная Маруська; зацепившись пуговичным глазом за какую-то дырку в её одежде, она заставила прижать руку Смарагды к сердцу. Так и летела она вниз, ощущая одновременно и жуткий страх и храбрость, а так же то, что скоро все внутренности полезут наружу…
Смарагда с криком проснулась и тут же нащупала свою Маруську, зацепившуюся своим пуговичным глазом за петельку ночной рубашки, а так же странное жжение внизу живота и пятно на простыне.
На крик в её келью вбежала дежурная сестра и увидела красные пятна на кровати и рубашке Смарагды. Перекрестившись трижды и ничего не сказав девушке, она тут же удалилась. А скоро пришла матушка Аполлинария с той самой монашкой, которая и обнаружила всё это.
Узнав, что это кровь, ей вдруг стало себя так жалко, что не будь с ней верной Маруськи, разрыдалась бы. А так только слезки, одна за другой текли по её бледным щекам. Монашка без слов заменила ей простыню, рубашку и удалилась.
Вот и сейчас, проводив матушку Аполлинарию, Смарагда нервничала, чувствуя, как равнодушие к своей судьбе всё больше и больше охватывает душу. Тупо уставившись в стенку, она не отрываясь смотрела и не видела стен кельи. Лишь только Маруська нет-нет да и напоминала о том, что есть жизнь снаружи, не давая ей полностью раствориться в себе самой.
Шли минуты и часы, а послушница так и сидела. Ей ничего не хотелось делать, ни есть, ни пить. И, смиренно сидя на коленях в углу, ждала приговора.
Когда матушка Аполлинария вернулась, Смарагда была готова ко всему. Узнав, что её отправляют на хозяйское подворье в Медвежий Куст, уже безучастно кивнула головой. В ней что-то сломалось: прежняя Смарагда перестала существовать, а вот какая появилась – это еще предстояло выяснить.
Удивленная и в какой-то мере оскорбленная реакцией Смарагды сестра Аполлинария ушла, оставив после себя шлейф ладана из храма, в котором только что долго молилась перед алтарем о том, чтобы Всевышний ниспослал ей свою помощь и удачу.
А ещё она благодарила Всевышнего за то, что это не было изгнанием, а лишь перемещением в пределах монастыря. За то, что позволил Смарагде остаться в монастыре, а значит у неё, Аполлинарии, осталась надежда видеть послушницу, невольно запавшую ей в душу и заменившую дочь. Но именно безразличие и испугало Аполлинарию: за всё ее старание та не проронила ни единого слова.
Сестра Аполлинария вошла к себе в келью и начала молиться за Смарагду. Однако воспоминания заполнили её голову сами собой.
Невольно вспомнилось, как в детстве она читала перед сном ей сказки. - Ведь нравились же ей они!
Она это видела своими глазами. — Девочка жила в этом мире! И что же? Может, в этом я сама виновата? Не научила дочку жизни в реальном мире, а теперь — оттолкнула, оторвала от себя? Нет, девушке пора узнать реальную жизнь, иначе она навсегда останется в этом вымышленном, несбыточном мире! Как бы это ни было больно…
И сестра Аполлинария, встав с колен, пошла за сестрой Фелицатой, которой и предстояло увезти девочку к себе на подсобное хозяйство монастыря.

3.
Середина августа 1891 года, д. Терновка, Кирсановского уезда.
— Марусь, а Марусь, ну покажи еще! — уговаривала Марфу Акулина, дочка старосты и сестра Акимки. Она была на год младше его, ходила с подружкой везде и даже пыталась ей подражать. Но так изображать всех, как это делала Марфа, ей никогда не удавалось. Ей, как лучшей подруге, Марфа разрешала звать себя так, как это делала её мать. — Марусь, а Марусь, ну давай барыню!
Наконец подруга согласилась.
— А ты, Акимка, отвернися! — Марфа ткнула пальцем в высокого подростка с пушком волос над верхней губой. От горящих глаз его шло такое волнительное притяжение, что ей стало как-то не по себе. — А то не буду!
— Акимка, черт длиннорукий, отвернись! — Акулина бросилась к брату, закрыла его глаза своими ладонями, став со спины его на пенек.
Акимка ухмыльнулся: он видел Марфу через узенькую щель пальцев, но ничего не говорил. Марфа нравилась ему. Он даже и сам не понимал, почему она постоянно притягивает его взгляд: то ли в этом была виновата её округлая грудь, похожая на половинку большого яблока, то ли хорошо развитые бедра, то ли мягкая, блестящая, чуть маслянистая кожа.
— Не-е, самое красивое у неё, это глаза! — решил он, разглядывая коричневые глаза, спрятанные под густыми бровями, которые от переносицы сначала поднимались вверх, потом ломались и опускались вниз. В сочетании с носом и пухлыми губками они создавали впечатление о девушке хрупкой и нежной, требующей защиты настоящего мужчины, такого, как он. И снова оглядел её молодое и гибкое тело, на которое она натягивала юбки, чтобы выглядеть, как барыня. — Э-у, груди лучше!
— Ну, всё, можно! — крикнула Марфа, чтобы Акимка и еще двое парнишек, закрывших себе глаза, таких же как и он, могли посмотреть на неё.
Акулька, увидев в этот раз Марфу в виде барыни, не только заулыбалась, но даже захлопала в ладошки. Двое подручных Акимки тут же зааплодировали.
Марфа, подражая своей походкой барыне, шла по дорожке к большому пеньку, который по всей видимости, представлялся ею каретой. При этом она крутила веточку, будто в руках у неё был зонтик.
— Эй, любезный, подай-ка хуку! — она тронула ствол березки перед пеньком, запрокинула на бок голову, как это делала однажды одна приезжая барыня, завела глаза куда-то вверх, потом вниз, одарила полупрезрительным взглядом публику, быстро улыбнулась ей и также быстро погасила свою улыбку. После этого томно тронула плечо «возницы».
Акимка чуть было не сорвался, чтобы подать ей свою руку. Взглянув на восхищенную Акульку, с восторгом следящую за каждым движением  «артистки», остался на месте.
Марфа же, грациозно садясь на пенек, расправляла юбки и, касалась плеча «возницы» импровизированным зонтиком мягко и необычайно ласково потому, что уже ощущала и представляла себя на самом деле той барыней, которую когда-то видела. И вместо пенька она видела молодого кучера в черно-желтой ливрее, а себя – богатой, независимой, красивой и всеми обожаемой женщиной.
Ей хотелось всем крикнуть. — Разве вы не видите? Это я – ваша барыня! Неужели это так трудно понять? Мне так хочется, чтобы вы увидели мои богатые юбки, мои красивые волосы, выпуклую грудь и тонкую талию, мои нежные руки! Я весела и беспечна. А вы – мои слуги. Любите меня!
 Она улыбалась им, помахивала своим веером, хвасталась своими темно-русыми волосами и даже подпрыгивала на пеньке, показывая, как едет по неровной дороге.
Как это ни странно, но одни и те же ужимки и гримасы быстро надоели Акимке. Откуда-то появилась зевота. Неожиданно у него вырвалось вслух то, о чем он подумал. — Никакая ты не барыня! Давай, кончай этот балаган…
Марфа сама не поняла, откуда в её душе поднялся такой ураган: оборвав своё представление, она, красная от охватившей вдруг ярости, спрыгнула с пенька и в два прыжка оказалась у Акимки со сжатыми зубами и побледневшими костяшками кулаков. Глаза девушки пожелтели и из круглых превратились в черную полоску. Рот раскрылся, обнажив клыки, волосы встали дыбом.
От страха Акимка замер на секунду, потом попятился. Ему даже показалось, что перед ним стоит рассерженная волчица. Именно этой секунды вполне хватило Марфе, чтобы стать самой собой, остановиться и не вцепиться ему в шею своими клыками.
— На тебе! На тебе! На тебе! — повторяла она, нанося удары ему по лицу, рукам, телу и голове, пока не остановилась без сил, перед сжавшимся в комок сыном старосты. — Ох, и гад же ты, Акимка, ох и гад!
— Да чо я такова сказал-то? — оправдывался Акимка, вытирая слезы и кровь из носа. — А ты? Зверюга какая-то!
Акулька, замерев, не знала, кого ей нужно поддерживать: брата или подругу? Их обоих она любила одинаково, но вид крови из носа решил всё: она кинулась к брату и начала вытирать ему кровь платочком, сердито поглядывая на подругу и жалеючи – на брата, который так и не решился сдать Марфе сдачи, хотя был выше на целую голову.
Как это ни странно, но именно кровь, которая текла из носа Акимки внесла в душу Марфы сумятицу: с одной стороны, она была рада поражению противника, а с другой стороны, уже готова была его пожалеть.
— Маруськ, ну, ты чё ж так ту… — Акулька обнимала брата и вытирала его бороду, на которую двумя маленькими ручейками текла кровь.
Неожиданное раскаяние, которое все больше и больше охватывало Марфу, вдруг нарушилось новой вспышкой гнева.
— А пушшай не… — она и сама не знала, что хотела сказать этим. — Не лезет? Так он и не лез. Тогда зачем его бить? Нет, за что-то ведь я его била! А, вот, сказывал плохо про барыню. А, вот. «Никакая я не барыня!» Так?!
 И пальцы её снова сжались в кулаки. — Да, пушшай я не барыня! Так чо мене об ентом говорить? Какую тиятру мене испортил! За то и получил!
Её все еще трясло, но уже нападать она не хотела. Пот выступил на лице, лбу и пояснице. Душа ныла, как незаживающая рана. И та, которой только что восхищались все, вдруг произнесла. — Да пошли вы, все!
Марфа повернулась и побежала: слезы душили её. Обида хуже каленого железа жгла душу и сердце. Руки, не знающие, чем бы заняться, начали ломать сучья кустарника, попадавшегося на пути.
И побежала не домой. Бежала к речке, куда влекла её истомившаяся душа. Там, на песчаном берегу и успокоился её мятежный дух. Через некоторое время она уже лежала на спине и смотрела в небо на уплывающие в даль облака и ни о чем не думала.
Дома ей мать сообщила, что корову Зорьку уже продала, и скоро придут покупатели их хаты. Однако на Марфу это сообщение не произвело ни какого эффекта: ей было все равно.
А еще через несколько дней они уже ехали в Поганку к тетке Наталье. Марфа о своих друзьях даже не вспоминала.

4.
Начало июля 1895 года, хутор Поганка Балашовского уезда
— Работай, работай! А когда же отдыхать? Я чо, ломовая лошадь так вкалывать? Так-то вся красота моя увянет! Ай! — вскрикнула Марфа, сильно уколов палец о шип колючего кустарника.
Ведь в этот кустарник специально залезла, чтобы спрятаться от матери. Попросту ей надоело всё время делать одно и то же. Но боль прервала её ворчание и она, не долго думая, засунула палец в рот, пососала и стала дуть на него.
Вид крови на пальце почему-то сразу же напомнил ей о сне, который сегодня видела. Девушка улыбнулась и тут же, выбравшись из кустарника, улеглась на траву.
 В голову полезли мысли. — Ну, и что? Ну, и видела себя голой во сне. Это что, плохо? Посмотрела, вроде все на месте, никакого убытку. Только что-то не помню, гнался за мной парень или нет? Похоже, нет. Не гнался. А жаль! Только вот не пойму, чего я в грязь-то забралась? Как чумичка вылезла. Ну, чисто как теткина свинья. Вся в грязи!
Напоминание о тетке Наталье заставило Марфу нахмуриться: нелюбовь у них была взаимной и с самого начала. Мать еще как-то гасила вспышки вражды, но они становились всё чаще и длительней.
Она встала и осмотрела поляну: где-то поблизости должна быть мать, которая собирала с ней землянику для хозяев. Однако тишина была подозрительна.
— Ма-ам! — тихо крикнула Марфа, внимательно оглядывая лес возле поляны. — Ма-ам, ты где?
Девушка даже вытянула шею, чтобы лучше слышать и видеть. Даже как зверь начала впитывать все запахи, идущие от леса, чтобы найти её.
И всё же дочь что-то услышала: то ли стон, то ли вздох донесся до неё из дальней части поляны. Но и этого было достаточно, чтобы она побежала к тому месту, откуда послышался странный звук.
 Ноздри её расширились, глаза сузились, ноги и руки работали как единый механизм, подгоняемый страхом, и быстро доставляли к цели. Однако скоро снова услышала стон и теперь ясно почувствовала запах матери. В последнее время мать опять начала пить, не обращая внимания на ворчание тетки Натальи.
В пестроте полутеней леса глаза Марфы быстро обнаружили мать: она лежала на боку и тихонько стонала. Страх молнией пронзил душу Марфы.
— Мам, ну, чо ишшо? Я те сколь раз говорила, не пей проклятую, а ты? — наклонившись к матери, она принюхалась и впервые испугалась по-настоящему: это не был запах самогона. Закололо сердце. — А как же я? Я-то как?
Невольно её глаза наполнились слезами жалости к себе, несчастной. Вдруг руки вцепились в мать и Марфа начала багроветь от ярости. Лицо её вытянулось, глаза сузились, на скулах заходили желваки. Не то крик, не то хрип вырвался из её рта. — Не смей! Не смей, гадина! А я как? Кому я нужна?
Возможно, этот крик остановил уже закатывающиеся глаза Глафиры. Возможно, это было последнее желание сказать ей что-то очень важное. А может был просто последний порыв перед агонией, но мать вдруг поняла, кто стоит перед ней и, поставив на карту свои последние силы, начала тихо говорить. — Змея! Ты мне не родная…
И мать подняла голову так, чтобы в последний раз взглянуть в глаза той, которой посвятила всю свою жизнь. Вдруг у неё мелькнула мысль, что в родильном приюте Марфе было бы легче, чем с такой пьяницей, маяться. — Прости. Ищи се…
Силы вдруг умирающую покинули и голова безвольно упала на руки Марфы.
— Не смей! — напрасно кричала дочь, ударяя по щекам матери, и никак не соглашаясь с тем, что та умерла. — Кого искать? Кого искать-то? Не смей!
— Змея?! — тут до Марфы дошло, что змея, укусившая мать, может еще оказаться здесь. От этой мысли у неё разом похолодели и руки и ноги: неожиданно вспомнился сон, который она видела много лет назад, когда эти змеи, шипя и извергая огонь, показывали ей свои смертоносные зубы.
Она вскочила на ноги и стала дико озираться вокруг. И, только убедившись, что ей ничего не угрожает, снова нагнулась к матери. — Ма-ама, Ма-а-мочка, а как же я?
Наконец до нее дошло, что мать уже мертва. И она, как стояла на коленях перед ней, так и уткнулась своей головой в грудь последнего родного человека.
— Что делать-то? Как жить? И зачем жить? — вопросы один другого тревожнее и страшнее будили её воображение. Сцены, в которых конец её жизни представлялся скорым и ужасным, проходили перед глазами. Марфа ждала прихода смерти. Но минута проходила за минутой, а смерть почему-то не наступала.
Это Марфу начало обнадеживать, ведь несмотря на страх, где-то далеко - далеко внутри неё жила маленькая искорка надежды. — Так не должно быть! Это несправедливо! Ведь я, такая красивая, такая ладная, такая гладкая и молодая, еще не успела пожить в сласть, не видела ничего такого, что бы манило и сулило яркую веселую жизнь! Матери-то что? Она-то успела… И мужик у неё был. И везде побывала. Где там  бывала? Ага, в Балашове была! Ну, вот, а я еще нигде не бывала. И где же она, справедливость-то?
К своему удивлению, скоро Марфа обнаружила, что сердце её стучит, как и прежде, ровно. Открыв глаза и вытерев слезы, увидела, что за это время в мире ничего не изменилось. — Ну, разве что мать её умерла. Ну, так ведь змея же! Укуси меня змея, так и я бы скопытелась! И что тогда я тут сижу, слезы лью? Надо тащить мать домой!
И, поняв, наконец, что жизнь на этом не кончилась, Марфа улыбнулась. И тут же, вытерев появившийся пот на пояснице, задумалась.
— Это чо ишшо она сказывала-то? –— спросила сама себя, чтобы проверить, всё ли хорошо запомнила в последние минуты жизни матери. И, уже спокойно размышляя, попыталась просто повторить слова её. — «Змея». Чо ишшо там? А, вот: «Ты мне не родная». Не родная? То исть как это? Я – не мамкина? А чья же? Ничего не понимаю… Может чо перепутала? Да, наверно, перепутала!
И, кое-как закинув мать себе на спину, как вязанку хвороста, побрела, шатаясь из стороны в сторону, к дому тетки Натальи. Она то пыхтела, то плакала от обиды, что именно ей досталась эта работа, сердилась, то на себя, то на мать, которая так не вовремя и не на месте умерла…
Какой-то нездешний парень, вихрастый и высокий, еще издали увидел и помог дотащить мать до дома, даже занести в дом. Несмотря на то, что Марфа к тому времени совсем выбилась из сил, она успела заметить, что парень всё делает спокойно и уверенно. Еще больше её удивило то, что он незаметно исчез, как и появился, не требуя ничего за свою работу.
Схоронили Глафиру на кладбище в тот же день. Провожали её в последний путь лишь самые близкие люди – тетка Наталья с мужем да Марфа. На могилке матери Марфа просидела до позднего вечера без слез: в душе поселилась пустота.
Однако, когда же Марфа подошла к теткиному дому, от этой пустоты не осталось и следа. Мало того, она бы бросилась хоть сейчас на звуки гармошки и частушек, если бы не похороны матери. Даже выделила из всех голосов один – голос молодого сына управляющего поместьем Нарышкиных. И тут же вспомнила, что он давно заглядывается на неё.
— А чо? Может и выйду за нево! Топерича-то некому меня сдерживать… — решила она, и, улыбнувшись своему решению, пошла в дом тетки.
В доме давно пили самогон и пели тягучие старинные песни. Ей даже обидно стало, что никто сначала её и не заметил.
— На вот, выпей, голубка, с горя… Ить мать потеряла! — произнесла тетка Наталья, по-своему жалея Марфу.
Но Марфа и сама не поняла, что же именно оскорбило её. Может лицемерие тетки, никогда не любившей её мать? Мало того, на похоронах она узнала, что тетка считала именно её виновницей преждевременной смерти своего брата и отца Марфы. А может оскорбила жалость человека, которого Марфа сама не любила, а потому и не захотела, чтобы её пожалели?
Только девушка резко встала, отвела в строну рукой стопку и подошла к столу, налила себе полный граненый стакан самогона и молча опрокинула его себе в рот. По-мужски. Разом.
В голове всё закружилось, все невзгоды, и заботы разом куда-то улетели, на душе стало легко и приятно. Так, шатаясь из стороны в сторону,  добрела до тахты и улеглась на неё. Последнее, что услышала в приглушенном разговоре тетки Натальи с кем-то, было сообщение о том, что сын управляющего завтра женится на какой-то барышне из города.
— Во-о-от, сво-о-олочь! — пробормотала Марфа заплетающимся языком по поводу своего потенциального кавалера, махнула на всё рукой и блаженно заулыбалась: в голове её всё завертелось и закружилось. Через минуту храп Марфы уже сотрясал дом тетки Натальи.

5.
Середина августа 1896 года, хутор Поганка Балашовского уезда.
Марфа в огне, ей жарко. Вот она сбрасывает с себя одежду и остается в одной рубашке, как и все остальные, прыгающие вокруг огромного толстого столба с маленькой шляпкой. Вокруг него разложен огонь. От него идет сильный жар. Вот кто-то берет её за руку. Это он, сын управляющего! Но ведь он же женат?! Так почему же тогда он здесь? Здесь ведь собрались только молодые парни да девки. Тогда чего же ему надо? Он тянет её к себе и зовет… Тут откуда-то из-за огня мать ей протягивает руку и кричит — Не верь ему! Будь с ним осторожна!
Только Марфа почему-то не слышит ее голоса. Может потому, что та тут же исчезает, растворяется в воздухе?
Вся в поту вскочила Марфа с тахты и тут же зажала себе рот руками: было еще темно, а Вечный Художник только начал раскрашивать восток на горизонте зеленовато-красными тонами. Она осторожно легла на подушку и задумалась. — Что же всё это значит?
Дрожь почему-то никак не проходила. Память услужливо вернула её к недавнему сну. -— Что-то сильно знакомое было в этом столбе… Но где же она это видела?
Так и не вспомнив, переключилась на Ваньку, сына управляющего, который уже с год, как женился, уехал в город и не появлялся здесь. — Да и что ему здесь делать-то? Небось, со своей мадамой где-нибудь ошивается! Он ведь теперь-то, небось, богатей первеющий. Что ему тут делать-то?
Марфа злилась и на себя и на мать, и на всех остальных. — Такой был жених и уплыл! Да в город… Эх, бедная я, несчастная, сиротинушка. Не кому меня поласкать – пожалеть… А ведь могла бы, могла быть на месте той. Пролезть в барышни. Ить вон как зыркал он в мою сторону!
Вздохнув горько, повернулась она на бок и закрыла глаза. Но сон не шел.
— Может, плюнуть на всё это, да тоже податься в город? — подумала она, поворачиваясь на спину. — Тут все надоело, спасу нет. Что, я хуже других? Уже скоро бабой-переростком стану, а мужика подходящего до сих пор нету! Да и где ж их взять-то тут? Они сюда даже и не захаживают… Вот в городе их полным – полно. Да только страшно как-то туда… Одной-то. Может кого из девок сговорить? Вдвоем-то не так страшно будет!
И тут же удивилась своим мыслям. — Как это ей, бесстрашной драчунье с местными подростками, страшно? А почему?
 Этого она и сама не знала. — Просто страшно, да и всё! Может в церковь сходить, помолиться?
От такой мысли ей самой смешно стало. — Она – и в церковь? Сроду никогда не ходила и вот те на – новая молельщица. Да я даже и не знаю, кому свечку –то ста-вить, не то что молитвы! Отцу? Матери? Так она же мне ясно сказывала: «Ты не родная мене!» Так что ещё? Что тогда им свечки ставить? Надо мне разобраться, как это я у них оказалась? Может, украли меня маленькой и присвоили, а я была дочка какого – нибудь барина или барыни…
От такой мысли Марфа вся похолодела: уж слишком близко она подошла к своей заветной мечте!
Однако память упорно делала своё, складывая из разных воспоминаний своих, фраз отца и матери, некое уродливое изображение. Скоро Марфа ясно представила себе. — Да, её воруют у богатой барыни и увозят далеко-далеко!
— Эх, бедная я, бедная сиротинушка! И никому-то я щаз не нужная! Такая ладная, такая красивая, а вот мужика-то нету… — запричитала она снова, жалея себя. И тут же обозлилась сразу на всех. — Вот, сволочи! Я ба щаз в городе-то и не за Ваньку выскочила!
Она долго ворочалась со спины на бок и обратно, пока тетка Наталья не загромыхала ведрами у дверей, а через минуту её сердитое лицо увидела и Марфа.
— Чо валяесси? Вставай, иди, дай еды скотине! — коротко приказала она, увидев открытые глаза Марфы. — Обленилася! Скоро ужо бабой станешь, а ишшо так ни чо и не умешь!
— Енто я - не умею? — возмутилась Марфа и, скинув одеяло, вскочила с тахты: она сейчас была готова кинуться в драку. Но на то тетка Наталья и была опытной женщиной, чтобы с первых нот почувствовать, какая сегодня Марфа, и вовремя исчезнуть в сенях.
Марфа усмехнулась… Этот ход тетки был уже не первым, так что она уже научилась правильно на него реагировать. — Пускай думает, будто я злюсь!
И стала одеваться. Однако настроения, как не было, так и не появилось. К тому же она ненароком свалила со стола зачерствевшую корку хлеба. И что-то тревожное вошло в её душу вместе с этим падением.
— Ох, как они все мене надоели! — проворчала она, накидывая кофту. Рука почему-то никак не входила в рукав, и кончилось все тем, что оторвалась пуговица. — Ну, вот, теперь и пуговица…
Конечно, она прекрасно понимала, что дело вовсе не в пуговице и не в корке хлеба, а в чем-то гораздо большем, но додумать, тем более принять меры ума уже не хватило. А, возможно, и вовсе бы не смогла, учитывая её свехподвижный характер.
 Возможно и потому, что Марфа жила чувствами, эмоциями и интуицией, совсем не опираясь на знания. К тому же учиться чему-то основательному вовсе не хотелось. Зато, не имея таких знаний, она мастерски научилась прислушиваться и присматриваться к эмоциям своим и других людей.
Неясные ощущения, которые иногда тревожили её душу, сразу же выделялись ею. Однако она пока не могла их понять и применить на практике, а потому, как правило, откладывала в долгий ящик. Но все то, что хоть как-то касалось богатства и денег, изучалось и отрабатывалось ею от начала и до конца гораздо лучше других.
 Это была её стихия и плавала она в ней, как рыба в воде. Кстати, именно это и злило тетку Наталью, которая никак не могла понять, ворча: -— Как эта «басурманка» умудряется иметь личные деньги и откуда? И почему она ими не делится со мной?
 Поумнев от жизни и раскусив свою хозяйку, Марфа теперь часто злила её специально.
Но сегодня это делать больше не стала. Возможно, этому способствовала неясная тревога. — Сон? Или что-то другое?
Так до конца и не поняв, что же тревожило ее мятежную душу, Марфа ушла из дому. Ей хотелось хоть немного подзаработать на сборе яблок в плодопитомнике. Идти до садов нужно было долго, поэтому приходилось поторапливаться.
— Тпр-ру!
Знакомый голос и запах дорогой махорки Марфа узнала сразу же. Даже более того: этот запах, она очень хорошо запомнила, особенно после того, как Ванька Розенбах, сынок главного Падовского управляющего, прижимал её к забору, лапал руками и целовал, добиваясь значительно большего.
 Марфа, конечно, целовать себя ему разрешала, но рукам волю не давала, очень хорошо зная, чем всё это может кончиться. Про себя потом часто причитала. — Ох, сиротка я, разнесчастная! Не кому за меня заступитьси… А Ваньке? А Ваньке - тем боле! Знаю, чо ему надо. Не така дура, как некоторые! А Ванечка, он такой: мастак девок брюхатить. После венца – всё по полной форме!
— Ково я вижу? Марусичка?! Дак ты за год-то ишшо краше краля стала! Ишь како яблочко? Соком-то так и брыжжеть! Могеть, дашь откусить?
— А-ха, ишь чо захотел? Чо зенки-то свои поганы вылупил? — Марфа выпятила вперед своё крутое бедро и грудь, как это делали богатые барышни.
Слова её, тем не менее вовсе не вязались с тоном. — Чего греха таить? Мне нравится и его говор, и тон, и подход. А может просто, не встретив его ни разу за весь прошедший год, я уже простила ему измену – женитьбу?
Вполне возможно. Но было и другое: каким-то образом свыкшись с мыслью, что она – тоже барышня, но только украденная, она невольно простила его. И даже соскучилась. — Иди, вона и откусывай от своёй мамзели. Ты жа жанилси!
Ванька ухмыльнулся и вздохнул. Проглотив пилюлю, сдаваться меж тем даже и не собирался: он знал, что Марфе нравится. Да и Марфа ему нравилась больше других.
— Ты чо думашь, я сам? — хоть и говорил он серьёзно,но по-волчьи разглядывая её прелести, хитрил. Он сам согласился с отцовым предложением. — Да! Ну и что? Только дурак упустил бы такое богатство! А Марфа? А что Марфа? Марфа баба фигуристая, хоть и с характером. С ней можно и так встречаться!
 И он улыбнулся своим мыслям. — А с отцом-то как спорить? Ежели ен грит: либо ты женисси на барышне, либо сдам в армию! Вот и пришлося…
— Ну-ну, давай, заливай… -— Марфа мотнула головой, уже не осуждая своего любимого. — Ага, оправдыватси… То-то жа! А то: жанюся, жанюся… А сам?
Она вытянулась в струнку, гордо вышагивая к саду.
— Ты чо, не в сад ли идешь работать? —  спросил Ванька, всё еще пытаясь у неё разузнать место, где можно будет еще изловить свою зазнобу.
— А те-то чо? Ить ты ж топерича городской! — быстро отмахнулась Марфа, смущенно улыбаясь. Как никак ей все-таки было приятно. — Ну, чо, стерва, взяла? Украла у меня дролю, обжанила, да не обратала! Вот он тута. Захочу и мой бут!
От такой мысли ей вдруг стало легко на сердце и весело.
— Не, не городской! Отец опять вернул к вам. Управляюшшим! — Ванька не удержался и похвастался своим повышением. Довольная улыбка от уха до уха с потрохами выдавала все его чувства, которые тот уже больше сдерживать не смог. Почувствовав это, быстро перекинулся на другую тему. — Маруськ, а Маруск, ты чо ж забыла меня?
— А-ха, это я-то? Бедная я, сиротинушка, разнесчастная! И ножки вроде ничо, и грудя… Не как у некоторых жен! — Марфа хоть и уколола Ваньку, но не злобливо, а больше так, для порядку. — Пусть знает, ково упустил, скотина бесхвостая!
И Ванька это понял, даже слюну проглотил.
— А ежели я тобе нонче найду… Не прогонишь палкой? — он уже снова улыбался во весь рот.
— Ладно уж. Не прогоню…
И побежала по оврагу: от плохого настроения не осталось и следа. Меж тем Ванька, хитро усмехнувшись, ударил ладошкой об ладошку, взял хлыст и погнал свою лошаденку…
В таком настроении Марфа пребывала до самого обеда, собирая яблоки. Когда ей осталось снять на своей последней яблоне несколько яблок, она услышала сзади мужской голос. — А ведь я тебя давно знаю!
— Странно… — подумала она, продолжая собирать яблоки и не оглядываясь на задушевный голос. — Чо-то не припомню, чей это голос… И кто енто такой меня давно знает?
Не в силах больше совладать с нахлынувшим интересом, она обернулась и оказалась лицом к лицу с парнем, которого вроде бы никогда не видела. — Нет, что-то знакомое в нем есть. Но что? Хоть убей – не пойму! Где ж я его видела?
Пока Марфа мучительно вспоминала, где могла встречать его, вихрастый парень, ростом выше её на целую голову, широко и добро улыбался ей. Он не торопил, не тормошил вопросами. Просто ждал ответа. К тому же снял одно яблоко и положил ей в корзину.
Такое поведение незнакомца тронуло душу Марфы и смутило её, одновременно даже как-то расположив его к себе.
— Я чо-то не припоминаю тебя… — просто призналась Марфа, поняв, что вспомнить место, где она могла видеть этого парня, больше уже не сможет.
— Так это я год назад помог тебе дотащить до дома мать… — неожиданно произнес парень и печально улыбнулся, понимая, что напоминает девушке о горестном событии.
— А-а-а, вон кто… — Марфа тут же вспомнила, что не отблагодарила его тогда, и протянула ему руку. — Я даже не успела тебе сказать спасибо! Марфа!
— Потька… — он пожал её руку и засмущался, увидев удивленные глаза девушки. И поправился. — Потифор, значить. Мы тута, значить… С брательником. Приехали, значить. Вот увидел тебя. Ну, значить… Вот решился сказать, значить…
— А кто это мы? — Марфа уже улыбалась: вся настороженность от первого момента встречи с этим простым деревенским парнем сама собой куда-то улетучилась. Было в нем что-то такое… Медвежье, что ли? Неуклюжесть какая-то. Или явная принадлежность к земле? Вот: умение жить на ней! Даже то, как он смущался, ценя её красоту, явно восхищало Марфу.
— Чо, нравлюся? — нахально спросила она, прекрасно зная ответ. И ждала, решив испытать его на правдивость.
— Нрависси! Ты, вот чо, значить. Выходь за меня! — неожиданно произнес он, смотря ей прямо в глаза. — Я ишшо тоды, значить. Год назад понял, значить. Окромя тобе, значить, мене никто и не нужон!
Марфа открыла рот от удивления. — Прост, прост. Но не так же! Во дает…
— Эй, Потька, ты иде? — крепко сложенный юноша, чуть помоложе и пониже Потифора, белобрысый, в синей распущенной рубахе выскочил из-за яблонь и уставился на Марфу. — Потька, слышь, пошли! Дело надоть кончать…
— Енто, Маруся, значить, мой брательник - Никишка. — Потифор был явно недоволен тем, что брат прервал свидание и разговор с Марфой на самом важном моменте. — Значить, ежели ты не против, я ишшо к тобе приду! Ить я, значить, знаю, иде ты живешь…
Марфа улыбнулась и кивнула головой. Потифор повернулся и исчез с братом в яблонях.
— Надо же как: Сначала Ванька… И вот топерь – Потька! — подумала Марфа. — Имя-то какое-то смешливое: По-ти-фор! Ха-ха-ха! Замуж зовет. И пойду! Всё по-дальше от тетки, ха-ха-ха!  А брательник-то у Потьки нахальный: так и пялиться на меня во все глаза! А что не пялиться? Что не пялиться-то?! Ведь не баба Ванькина! Та доска-доской, а у мене всё без изъяну: и ножки, и грудь! Пускай пялится. Надо вечером приодеться получше. Всё ж таки свиданка, как никак…
Марфа, улыбаясь, несла корзину с яблоками к телеге, которую прислали за яблоками.
— Ванька приказывал тобе быть в конторе… — тихо шепнул ей молодой парень, отойдя от черной кобылы, которую запрягли в телегу с яблоками. — Даже меня к тобе послал. Приказал ехать со мной на телеге на свиданку.
— Да пошел он к едрене фене! — руганулась она: мысль о том, что кто-то может вот так, запросто, приказать ей делать то, что вовсе не хочется, вдруг оказалась для Марфы нестерпимой. — Пушшай евоная мамзеля на свиданку к ему бегат!
И пошла от телеги, не видя, как заблестели глаза у парня. Она даже не слышала его восхищенный шепот. — Вот енто бабёнка! Вот енто по-нашему!
Марфа шла домой тем же оврагом, предвкушая удовольствие от свидания с Потифором и придумывая, какую прическу себе сделает, какую кофту и юбку наденет. Не окажись девушка в таком беззаботно-возвышенном состоянии, возможно, заметила бы странную тень в кустарнике на краю оврага.
Удара по голове Марфа не ожидала, и оказать достойного сопротивления не смогла. Лишь услышала где-то далеко-далеко. — А вот и я. Ты не захотела сама, ну дак я сам к тобе пришел!
Как во сне она ощущала знакомый запах Ванькиной махорки, которой дышал ей в лицо насильник. Тело её будто одеревенело и стало чужим: ни рука, ни нога слушаться не хотели, крепко прижатые Ванькой к земле.
Очнувшись, она ощутила в себе нечто инородное, рвавшее в клочья её бунтующую плоть и попыталась бороться с врагом. Но не тут-то было: увидев растущее сопротивление девушки насильник взвинтил темп и силу своих ударов. Все попытки вырваться заканчивались неудачей.
В пылу борьбы Марфа вдруг ощутила, как вихрь чего-то нового, необыкновенно нежного и одновременно жестокого, взвинтил всё её существо до такого состояния, что реальность расплылась: вместо Ванькиного озлобленного лица появилось улыбающееся лицо Потифора. Она на миг расслабилась, перестала бороться, и вся устремилась навстречу новому чувству, все выше и выше поднимавшему ее в голубое небо, озаряющегося разноцветными вспышками цветов, один краше другого. Увидев один из них, самый большой и самый красивый, Марфа потеряла сознание.
— Ну вот. Ишь как овечка послушная стала! — засмеялся Ванька, застегивая штаны и видя, как Марфа начинает приходить в себя.
Медленно понимая, что только что произошло нечто страшное, ломающее всю её жизнь, она медленно поднималась, прикрывая грудь и бедра остатками одежды. Сильная боль в голове мешала сосредоточиться и всё осознать окончательно. Осталось лишь чувство, что где-то внизу было Ванькой испорчено, испоганено её естество.
 Слезы текли по щекам Марфы, а губы тихо-тихо шептали. — Вот и усе, милый Потифор… Вот и усе, дорогой… Разве тебе нужна девькя спорченная?  А усе вон ентот виноват! У-у-у, проклятушший!
Жаль, что Ванька не видел эти глаза. Он не стал бы беззаботно раскуривать козью ножку.
Меж тем Марфа вовсе не собиралась это прощать своему обидчику. Удар ногой в промежность переломил Ваньку пополам: он охнул и согнулся. Как под руку ей попалась толстая палка, Марфа потом никак не могла вспомнить. Сильнейший удар палкой по Ванькиной шее довершил её месть: тот охнул и уткнулся в траву лицом без движения.
Марфа плюнула в его сторону со словами. — Штоб ты сдох!
И, отбросив далеко в сторону своё оружие, повернулась и пошла, шатаясь, домой. Лишь один раз она повернулась, посмотрела на неподвижное тело своего врага и зло сказала. — Сволочь, так тебе и надо! А я ещё тебя любила…
Она шла и ничего не видела. Сильная дрожь колотила тело так, что зуб не попадал на зуб. Но и этого Марфа не замечала. Один единственный вопрос, возникший в её мозгу сразу же, как только она выбралась из оврага, бился, толкался и будоражил весь мозг, не находя ответа. — За что? За что так со мной?
Слезы, заливавшие лицо, просто сбрасывались машинально на землю и не замечались. А ответа все не было и не было…
Так, не заметив по ходу свою Поганку, она пришла к Хопру. На душе было непривычно пусто. Слезы перестали душить. Даже страх пропал.
Казалось, сама природа ей сочувствует -  хмурые тучи одна за другой застилали весь горизонт. Однако бестолковым лягушкам было всё равно, горюет Марфа или нет: они заливались своим стрекотанием без всякого умолку на разные голоса.
Пожалуй, лишь Хопер-батюшка понимал Марфу всю без остатка: разом рагладил свою поверхность так, что только редкие юные и непослушные струйки, кое-где выбившиеся на поверхность, еще радостно крутились в воронках, но тут же исчезали в глубине, застигнутые строгим взором хозяина.
Это был её затон. Здесь Марфа любила купаться. Сюда приносила свои беды и рассказывала их тихо-тихо своему другу Хопру. Однако на этот раз она даже не обратила на Хопер никакого внимания. Сразу же устремившись к большому валуну, на котором когда-то любила греться на солнышке.
Между тем, решимости такой была своя причина. И причина эта могла бы объяснить нахмуренные решительно брови, кулаки, сжатые до белых костяшек. Не снимая сарафана, она соскользнула с камня прямо в воду и погрузилась по колено.
Однако, не успела Марфа сделать и шага, как стайка мальков атаковала её пальцы, уткнувшись своими носиками в теплую шелковистую кожу – это Властелин реки решил по-своему поддержать девушку.
Но девушка решительно сделала шаг вперед, в этот раз погрузившись в реку уже выше колен. Тогда за ее пальцы уже взялись пескари, обсасывая их и тычась своими усами в щели между ступнями и песчаным дном.
— Кому я такая нужна? — Марфа не узнала своего голоса: этот неуверенный трескучий, рвущий горло голос вовсе не был похож на прежний звонкий и уверенный. В этот раз она высказала, наконец, главную мысль, бродившую в ней всё время дороги и никак не оформившуюся в слова. И вот теперь её мысль обрела звучание. — Порченка…
Однако тут же уловила, как кто-то под водой тихонько крутится возле пальцев и щекотится.
— Ну, паразиты, вот я вас! — это была еще не улыбка, а только попытка улыбнуться сквозь горькую ухмылку. Но что-то уже произошло. В этой сплошной черноте жизни появилась огромная дыра, в которую начал брезжить свет надежды.
Марфа топнула ногой. И пескари тут же исчезли.
— Вот возьму и брошусь в воду! — этот голос она сама не узнала. Хриплый, сиплый и булькающий. — Разве это её голос?
Однако тут же кто-то внутри нее издевательски начал подталкивать. — Ага, давай – давай. Прыгай в воду! Вот посмеются-то твои враги. Они тут же раструбят всем вокруг: «Посмотрите на эту дуру! Ей только один разок сделали больно, а она уже собирается топиться! Ну и черт с ней: баба с возу – кобыле легче!».
Да, этот кто-то хорошо знал, что нужно сказать, чтобы затронуть самое больное место девушки.
— Утопленницу захотели? Вот хрен вам! А вот возьму и не буду! —  и в это раз она не узнала своего голоса. Да и не голос это был, а рык какого-то раненного животного: громкий, сильный и хриплый. Глаза ее сузились, рот раскрылся в хищном оскале, обнажив крепкие клыки, готовые разорвать любого в клочья.
Кулак её с такой силой ударил по воде, будто бил своих противников. Раз, другой, третий. И вот она уже обеими руками била податливо-жесткую чистую воду, рыча на своих врагов, и не замечая, что с каждым ударом чистая вода смывает с нее нечто грязное и тяжкое, освобождая место чему-то новому, ей неизвестному. Однако каким-то звериным чутьем поняла, что стала значительно сильней и неуязвимей.
Даже когда в погоне за своими врагами нырнула в прохладную чистую воду Хопра, насыщавшего её силой нового, неизвестного, скорее ощутила, чем поняла, происходящую в ней перемену. Будто змея при линьке, меняла кожу. Только это было не то: она сама менялась.
С каждым взмахом рук под водой очищалось её поруганное тело. И так ей было хорошо, что вынырнув, она улыбнулась радостно и погрузилась вновь в чудодейственные воды Хопра-батюшки. Раз за разом ныряла и выныривала, плыла против течения, отчаянно пытаясь победить его, пока не пришла окончательная мысль.  — Надо жить и бороться за себя!
Когда же, устав от неравной борьбы с течением, Марфа вышла на берег и упала без сил на свой любимый камень, туч на небе не осталось, а ласковое солнышко начало усердно сушить её озябшее тело и мокрую одежду. Это уже была не та Марфа, которая хотела утопиться. На камне лежал боец, уже имевший опыт борьбы с насильником, и не кисейная барышня, готовая сломаться от первого удара Судьбы.
Время шло. Отдохнув, Марфа поднялась на локте, чтобы перевернуться, и тут же обнаружила мужскую фигуру, рядом с собой. Парень сидел спиной к ней и смотрел на Хопер, как это совсем недавно делала она. На Хопре то тут, то там плескались рыбешки, резвясь в чистоте воды реки.
— Т-ты кто? — слегка растерявшись, спросила она. В голове одна за другой забегали мысли. — Кто это? Почему он здесь? Видел ли он, как я пыталась…?
Она даже не захотела произнести то ужасное слово, за которое сейчас приходилось краснеть. И пунцовая краска стыда разлилась по её лицу. Даже в глаза ему взглянуть не посмела – тут же опустила голову вниз.
— Да то ж я, Потька… Значить, вот. Порыбачить пришел! Ты ба, Марусь, тово. Прикрылася б штоль! — большой лохматый парень больше её смущался: оголенные ноги невольной соседки никак не позволяли ему повернуться. Однако ради справедливости следует заметить, что когда он пришел и увидел её лежащей на камне, то долго не мог взора своего оторвать от красоты тела девушки. Пока не перекрестился и не сел рядом, отвернувшись.
Слова его привели Марфу в неистовый восторг: она мгновенно поняла, что парень не только не видел купания, но и смущается её вида.
— О-о-о, бедная я, сиротинушка… — попыталась она запричитать, однако никакого причитания не получилось. Более того, новая интонация прозвучала как легкое подтрунивание над собой. Еще интереснее было то, что новая интерпретация понравилась значительно больше прежней! И теперь девушка выговаривала прежние слова, но совсем в ином значении. — Разнесчастная. А-а, все вы, мужики, одинаковы! Одним лыком шиты.
В этот момент она как бы раздвоилась: с одной стороны Потифор принадлежал к когорте мужиков-насильников, а поэтому должен быть ею презираем. А с другой стороны, она была рада, что он нашел её именно сейчас, и встреча их происходит у реки, а не где-нибудь в ином месте. Поэтому её улыбка, озарившая лицо девушки, быстро сменилась полупрезрительной гримасой и плевком на берег.
— А ну, пусти! Чо зенки-то расставил? Бедную сиротинушку не видел? Дак на, смотри! — и она растянула на груди, как смогла, ворот рубахи.
Потифор, который набрался храбрости и повернулся к ней, увидел блеск молодой шелковистой кожи на груди и смущенно опустил глаза.
Меж тем ничего не понимающие мальки суетливо осваивали мелководье. Что им до человеческих дел? Они сами только учились выживать в этом жестоком мире.
Мысли Потифора невольно устремились в недавнее прошлое, когда его взгляд ласкал ладную фигурку Марфы, собирающей яблоки. Как и почему именно на ней среди множества девушек, собирающих яблоки, остановился взгляд его, было до сих пор не понятно. — И вот поди ж ты: Маруся. И – только Маруся!
— Конечно, тогда имени ее он не знал, но ведь чем-то она его тогда могла приворожить? Может своими карими глазами? Жгучей улыбкой? Нет… Ведь тогда девушка стояла к нему спиной. И все-таки каким-то образом выделил её из всех. Так что же это такое? Отцово наследство? Ведь и он вот так однажды увидел мать в саду у хозяина и с одного раза полюбил!
Потифор улыбнулся своим мыслям. — Да, это у меня от батьки! Вот привезу эту девушку к себе домой в Малиновку, женюсь, заведем кучу детишек… Отец Мардарий похлопочет за землю и нам выделят много земли. А на ней, он, Потифор, построит хату и заживет в ней со своей красавицей Марусей! Народит она ему детей, как у батьки…
Невольно Потифор начал загибать пальцы, чтобы не ошибиться в счете, который он не так давно освоил. —  Я, Потифор, - раз. Никишка – два. Авдюха – три. Агафья – четыре. Евсюшка – пять. Во скока!
Он был доволен: рука сжалась в кулак. И тихо прошептал. — А у мене будет их – шесть! Маруся нарожат. Она смогеть!
И тут услужливая память, чтобы он особо-то не заблуждался на счет Марфы, выдала ему картинку: девушка, словно пьяная баба бредет, шатаясь, из стороны в сторону, совершенно не замечая никого. Так уж получилось, что Потифор тогда оказался поблизости и увидел её издали Именно эта странная походка возбудила в нем любопытство, да время тогда не позволило разобраться немедленно. Привыкший удостовериваться во всем собственными глазами, он пошел по той же тропинке, как только освободился.
— Ну, и чо? Ну, и подсматривал! А чо, запрешшаетси? — спросил Потифор кого-то внутри себя, постоянно пристававшего со своими вопросами. Этот кто-то сильно сомневался в его искренности. — Я и хотел-то посмотреть, куды она пойдеть. И боле начаво!
Сидевший внутри на время приумолк. Но самому Потифору уже было этого мало. Он вспомнил и представил всё. Как Марфа входила в воду, как стала бить её и рычать, как нырнула, как долго боролась с течением. И, особенно, с перехваченным дыханием – момент, когда она выходила из воды с прилипшим к телу сарафаном…
 Все это он видел из кустов. Там и сидел, пока она не уснула. Тогда и подошел и сел рядом, спиной к девушке. Тогда, как и сейчас мечтал он о детях, глядя на воду…
Однако голос Марфы тут же возвратил его к действительности. — Ты чо, не понял?
— Не понял… — ему было непонятно, за что с ним так обращается та, которую он собирается взять в жены. Неожиданно гордость взыграла в нем, будто жеребец заржал на конюшне: он оттолкнулся от камня и уже без всякого стеснения начал разглядывать то место, которое открыла ему девушка.
Однако тот самый, который был внутри, сразу же ехидно подначил. — Ну-ну. Давай, дай ей в морду или меж глаз!
Был момент, когда гнев ударил в его головушку, да быстро угас, разжимая его кулаки. И словно наперекор своему внутреннему врагу Потифор улыбнулся ей и спокойно сказал. — Ну, ты, значить. Усех-то мужиков не ровняй по одному!
Каким-то нечеловеческим чутьем Потифор неожиданно понял, что перед ним находится раненная птица, а вся внешняя бравада девушки – лишь защита её. И сказал-то это не думая, а поддавшись интуиции. Ведь именно она подсказала тогда. — Иди, иди за ней! И смотри, да не допусти плохого!
И пошел. А в этот раз почему-то сказала. — Смотри, взмахнет крылышками и улетит! Ободренный такой подмогой, он хмыкнул в адрес своего внутреннего врага и снял свой армяк.
— На-ка вот! —  и протянул дрожащей девушке свой армяк.
Марфа удивленно смотрела на парня, который должен был по всем правилам за такое хамство наказать ее, а он еще и армяк свой протягивает! Она улыбнулась жеманно, как когда-то это делала в своем спектакле и протянула руку за армяком: стало холодно.
Быстро накинув на плечи, она спряталась в нем носом и невольно начала вдыхать мужской запах. Запах того, кто поделился с ней своим теплом. Здесь было все: и тонкий запах его тела – одновременно сладковатый и душистый, как свежескошенное сено. И крепкий запах махорки, которой баловался втихаря Потифор, помаленьку воруя ее у отца. И еще что-то: неуловимое, но приятное.
— Это запах его тепла! — решила Марфа, уже по-настоящему скромно пряча улыбку. Неожиданно ей в голову пришла простая мысль. — Неужели нашелся, наконец, тот человек, который готов по-настоящему взвалить все заботы о ней на свои широкие плечи?
И усмехнулась, невольно отметив, что у парня действительно широкие крепкие плечи. Впервые за много лет ей стало как-то необыкновенно приятно. Она даже не стала искать причину это чувства. Уткнувшись носом в армяк, она вдыхала запах мужского тела.
Потифор стоял и спокойно улыбался: он видел легкое смущение девушки и тихую блуждающую улыбку. И от этого ему становилось просто, светло и хорошо на душе.
Сколько времени прошло – ни он, ни она не ведали и не считали. Они уже сидели рядом на камне и смотрели на воду Хопра, совершенно не думая ни о чем. Им было хорошо. И это «хорошо» не требовало ненужных слов. Однако, это «хорошо» все чаще и чаще требовало встречаться взглядами. И они, послушно повинуясь этому требованию, стали заглядываться без всякого стеснения друг другу в глаза. Руки их невольно нашли друг друга и больше не расставались.
В какой-то момент Марфа, застыдившись откровенно призывного взгляда Потифора, начала раскачиваться из стороны в сторону. Однако уходить вообще из поля зрения парня она не собиралась.
Между тем Потифор сам забыл, зачем пришел сюда. Да и важно ли это было сейчас? Он смотрел в эти лукавые карие глаза и всё больше понимал, что увяз в них  по горло и вот-вот совсем потонет. И всё же добровольно шёл всё дальше и дальше.
Удивительнее всего было другое: они оба понимали, насколько сильно отличаются друг от друга: Марфа – истеричная, стремительная и воздушная, как ветер, а Потифор медлителен и основателен во всем, как земля. Даже манера разговаривать у них была разной: Марфа говорила быстро, почти без остановок, крикливо выбрасывая изо рта слова. Потифор же растягивал слова, медленно и основательно излагая суть того, что хотел сказать.
По сути Потифор почти не понимал всего того, что говорила ему Марфа, оценивая по интонации её фразы и выбирая из них самое главное на свой взгляд. Марфа тоже уставала, но от его медлительности. К их общему удивлению сейчас, обходясь без слов,  понять друг друга им помогали глаза, улыбка, жесты и губы... Они были влюблены!
Потифор первым заметил, что солнышко начинает садиться, и вспомнил всё, зачем, собственно и пришел сюда.
— Маруся, значить… — начал он, нервно теребя конец крапчатой косоворотки, шепча про себя. — А вдруг откажеть? Чо тоды?
Однако, глядя на её лукавую улыбку, успокоился. — Не-е, не откажеть!
Но, всё же, набрав для храбрости воздуха в легкие, одним махом выдохнул из себя. — Ты пойдешь за меня?
Марфа напряженно ждала вопроса, видя нервное поведение пальцев Потифора. И все же, услышав его предложение, вместо того, чтобы просто кивнуть головой, соглашаясь, тут же вспомнила эпизод из жизни её барыни, когда той признавались в любви.
Она жеманно опустила голову и начала новую игру. Из ресниц девушки выкатилось по слезинке, потом другой, третьей. Руки, оставленные без контроля хозяйкой, вдруг уцепились за ворот рубашки Потифора и начали усердно мять его.
— Что ж было у барыни дальше? — Марфа никак не могла вспомнить продолжение, а с другой стороны, должна была что-то делать. Мозг сверлила страшная мысль. — Сказать ему? Или не сказать?
 Совсем растерявшись, Марфа выгнула нервно дрожащие губы в обратную дугу, вместо сияющей улыбки.
— Марусь, ты чо? — Потифор удивился такой метаморфозе: только что был солнечный день на её лице и вот те на – уже ночь!
 Холодная и дождливая. К тому же, казалось, его внутренний враг только этого и ждал, нашептывая. — Ну, чо, съел? Получил? Рылом не вышел! Ишь ты, на таку красавицу позарилси. Вот и получи! Кто ты, а кто она? Ты – сын вольного крестьянина, а она? Да, могеть ей прынц заморский нужон! А ты. К ней! Да со своей землей!
Разом замерзли руки у Потифора от таких мыслей. Ураган чувств поднялся в душе, ударив в голову. — Врешь, собачий сын! Ей нужон я, вольный крестьянский сын, а не прынц!
И в гневе лицо Потифора покрылось красной краской, а руки невольно сжались в кулаки. Обреченно взглянув ей в лицо, он тихо, как смог, спросил. —  Могеть, я тебе не люб?
Марфа и сама не поняла, что толкнуло её в спину, только, ничего не говоря и не поднимая глаз, сделала она шаг вперед и уткнулась ему в плечо. Две горячие мужские руки осторожно легли на её плечи и нежно притянули к себе. Потифор и без слов все понял.
Она тихо плакала, уткнувшись в теплое и надежное плечо Потифора, жалея и проклиная нескладную свою жизнь и Судьбу, которая так жестоко подшутила над ней. — Не будет теперь барыни. Не будет и мамзели, а будет теперь трудовая крестьянка по имени Марфа. Такая же бедная, как и её мать!
И катились по щекам одна за другой слезинки, оплакивая безвременно погибшую в ней богатую барыню…
Меж тем Потифор, увидев, как тихо плачет Марфа, почувствовал большую потребность её утешить и неожиданно для себя начал осторожно гладить спину девушки своими грубыми крестьянскими руками. — Ну-ну, поплачь! Все когда-нибудь прощаются с девичеством, родными, друзьями. Теперь у тебя будет своя семья! Будем работать на земельке. Она у нас славная, всё родит! И нас прокормит…
Из памяти откуда-то выплыл образ отца, вот также, как и он утешавшего когда-то его мать. Его слова и интонация сами попросились на волю. — Ну-ну, Марусенька, будет! Ты, значит, не плачь. Ну, не хочешь щаз, давай в друго время…
Марфа вцепилась обеими руками в косоворотку, вдруг вспомнив, как это делала её барыня, и начала театрально раскачиваться то вперед, то назад. — Щаз! Увези меня щаз! Прямо щаз. Увези куда угодно!
— Ну, ладно! — удивился Потифор такому накалу неожиданно нахлынувшего чувства и настойчивости девушки. – Телега-то у мене большая. До Малиновки отсель недалече. — Могем и щаз! Один черт Никишка тока завтре поедеть домой.
И, нежно подхватив девушку на руки, понес её к телеге с лошадью, которую с самого начала привязал к деревцу.
Марфа без слов забралась на душистое сено, запахнулась поглубже в армяк Потифора. Почувствовав, как тронулась телега, закрыла глаза. — Вот и всё! Прощай, Поганка! Прощай и ты, тетка нелюбимая. Еду я в Малиновку. Там выйду замуж за крестьянина, нарожаю ему кучу детей, буду в огороде копаться… Прощай, так и не состоявшаяся барская жизнь!
Как-то незаметно запахи свежего сена начали проникать в неё. На душе становилось спокойнее и чище. Наконец, измученная круговоротом событий дня, Марфа мирно уснула.

6.
Середина августа 1896 года, Медвежий куст, подсобное хозяйство женского Покровского монастыря.
 Смарагде непривычно жарко и душно. Она голая и бесстыдная стоит, прикованная к столбу. Две молодые девушки без определенного лица, взявшись за руки, пляшут вокруг неё и толстого столба, похожего на гриб боровик с маленькой шляпкой, которые Смарагда частенько находила в лесу возле хозяйства. Но в этот раз вокруг столба со шляпкой разожжен огонь и от него идет нестерпимый жар, поэтому Смарагда вынуждена всё сильнее и сильнее прижиматься к нему. Огонь же всё ближе и ближе, заставляя её задыхаться и таять от жары. Воздуха не хватает и она, как рыба в их пруду, хватает судорожно его большими порциями.
Но вот из-за огня ей протягивает руку точно такая же, как и она сама, Смарагда. По её губам она читает. — Берегись мужиков! Будь осторожна!
И вторая Смарагда исчезает, оставляя после себя удивление, страх и ощущение разрезанного яблока.
Смарагда с криком вскакивает с деревянной тахты. Рука её невольно лезет под подушку и нащупывает тряпичную куклу.
— Нет, Маруська тута! — на душе становится легче: раз Маруська на месте, значит ничего с ней плохого не случится. Она суёт её опять на своё место, потягивается и идет умываться к речке Елани.
Невольно залюбовавшись тихой, словно зеркало отражающей поверхности воды в омуте Елани, Смарагда про себя отметила, что вот уже целых пять лет любуется неописуемой красотой этих мест.
Деревянная церковь, возвышаясь над всем, поражала желтизной своего купола, как бы говоря всем и каждому. — Это я здесь главная! Мне все здешние поклоняются! Священник в церкви всегда проводил молитвы для работников хозяйства и прихожан, желающих послушать его молебны.
Само же подсобное хозяйство, огороженное чугунной оградой, стояло из четырех десятин земли, имело четыре деревянных дома для монахинь и священника. Для рабочих имелся саманный дом, для послушниц деревянная изба. Кладовая, каретник и конюшня были гордостью подсобного хозяйства. Два пруда, запруженные от Елани, один за другим в виде большой восьмерки, были окружены аккуратным зеленым скатом, деревьями и дорожками, ухоженными и посыпанными битым кирпичом.
Неподалёку от большого омута Елани находилась баня и гостевой деревянный флигель. Все это было в окружении большого фруктового сада, растянувшегося в сторону монастыря. Шестьдесят шесть монахинь и около сотни послушниц, не считая двух сотен работниц, старательно ухаживали за процветающим хозяйством монастыря.
Прохлада реки освежила горящее после необычного сна лицо Смарагды. Она стояла и любовалась утром. Тихое ржание коня и кобылицы совсем недалеко от себя и легкий топот копыт заставил её повернуться в сторону звуков. Как завороженная, смотрела Смарагда на то, что появилось между задними ногами жеребца, прежде чем он вскочил на кобылицу.
— Постой – постой, я уже это где-то видела! — подумала она. — А-ха, Сон. Столб!
— Енто на чо ты, бессовестная, смотришь?
Смарагда вздрогнула от голоса сестры - хозяйки Саломии и засмущалась. — Вот так всегда. Что- нибудь да неладно ей!
И, чтобы спрятать охватившее душу волнение, окунула лицо в воду.
— Да ты не прячь, не прячь лицо-то! — Саломия довольно улыбалась, видя смущение девушки. — Ничо плохова я в ентом не вижу. Ну, подумашь! На то он и жеребец! Кто ж еще нас, кобылиц, будет обхаживать?
Саломия открыто смеялась над непорочностью девушки и тем, что удачно застала её за непотребным занятием. Однако и этого для Смарагды было достаточно, чтобы она густо покраснела.
— Да ты не красней, не красней! Я ить понимаю: это дело молодое! — похотливая улыбка и намеки еще больше смутили Смарагду. Она быстро встала. Провинившаяся послушница, готовая уже заживо сгореть в гиенне огненной, не поднимая с земли глаз, повернулась, чтобы идти назад. Но, как на грех, наткнулась на сестру – хозяйку. — Ладно, ладно. Ужо иди!
За завтраком Смарагда не смела глаз поднять на Саломию: так ей было стыдно за то, что подглядывала за лошадиной любовью. Она и ругала себя за это много раз за утро, и отмаливала, но ничего не помогало: чувство стыда не проходило.
— Смарагда, за тобой вода в баню! — коротко приказала Саломия. — Чтоб к обеду банька была истоплена: приедет сестра Фелицата для проверки, да попариться. Она любит баньку. Да погорячее!
Последние слова Саломия произнесла с особой интонацией. Однако Смарагде было не до того, чтобы истолковать их иначе: нужно было наносить в баню много воды, истопить и сделать большой запас дров на новую баню. Таков был здесь порядок. Сестра Саломия довольно жестко смотрела за соблюдением его, несмотря на свои тридцать лет.
Веселая и даже игривая иногда, она становилась очень требовательной и непреклонной, когда дело касалось исполняемой работы. И уже десять лет управляла с успехом подсобным хозяйством женского монастыря. При ней разрослось стадо коров и овец, развелись в большом количестве свиньи, а в соседнем Гуляй – Поле знали, что самые резвые лошадки и жеребцы были из табуна Саломии.
Собственно за этим, да за свеженьким мясцом в подсобное хозяйство зачастую наведывались казачки. Им сбывались и излишки продуктов. Это бывало особенно часто, когда приезжала с контролем сестра – хозяйка монастыря Фелицата. Обе сестры – управительницы в эти дни давали отдых своим подчиненным. Поэтому сестрам и послушницам в Медвежьем Кусту в целом жилось неплохо. Ибо они знали, что есть еще и другая Саломия, которая любила побуйствовать и покутить с Фелицатой. Чаще всего это бывало после удачной продажи мяса или лошадей казакам.
Но старожилы знали и другое: не дай бог попасться в это время на глаза Саломие! Можно было нарваться на грубость, избиение или нечто похуже, которое могло взбрести в голову управительнице. Однако такие моменты были достаточно редки, так что чаще всего выходки её Саломие прощались. А уж монашки и послушницы были за ней, как за каменной стеной!
Смарагде оставалось сходить еще пару раз за холодной водой для бани, когда прикатила сама сестра – хозяйка монастыря. Сестра Фелицата была молодая кареглазая невысокая и стройная монахиня, всегда улыбающаяся и довольная собой. Смарагду она знала по ходатайству сестры Аполлинарии и отмечала от остальных послушниц. В последнее время, заметив, как выросла Смарагда и расцвела, и вовсе старалась поговорить.
— Ну, Смарагдушка, как твои дела? Уже не дичишься? Освоилась? — постоянно игривый тон Фелицаты невольно заставлял Смарагду еще больше стыдиться. Но сегодня к тому же она невольно вспомнила утренний позорный момент и покраснела. — Ну-ну. Для баньки воду носишь? Это хорошо! А то я, бедная – разнесчастная, сильно стосковалась по нашему парку! А иде матушка Саломия?
Всем в подсобном хозяйстве монастыря было известно, что обе матушки – Саломия и Фелицата – были ярые парильщицы. Это именно для них раскалялись камни в баньке по-белому. Они и отправлялись туда вместе и парились обычно до такой степени, что потом, голые, красные как раки, в облаке пара выскакивали наружу и бросались в холодную воду Елани. Благо, что банька стояла у самой речки.
Ходили слухи, что не одни они частенько туда хаживали. Правда сама Смарагда этого никогда не видела.
Сестра Саломия появилась тут же, как только Фелицата закончила разговор со Смарагдой у бани.
— Саломия, подружка моя дорогая! — Фелицата нарочно допускала нарушение монастырского устава, в котором  панибратство не поощрялось, а перед именем нужно было называть слово «сестра». Но Фелицата не боялась наказания за это. — Чо ж ты не встречаешь свою бедную – разнесчастную сестру Фелицату? Итак, в монастыре было много утомительных молебнов!
И при этом заговорщически подмигнула ей правым глазом. Саломия прекрасно понимала игру подружки, сдержанно улыбаясь, вместо кавалера склонилась в глубоком поклоне и подала ей руку, помогая сойти с двуколки.
Незаметный взмах головы Саломии, короткий взгляд на одну из послушниц, и лошади вместе с двуколкой быстро исчезли из виду, потерявшись в недрах каретника и конюшен. Сама же Саломия ждала, когда Фелицата насладится всеобщим вниманием и перейдет к делу, ради которого и приехала сюда.
Смарагда, понимая, что не должна слушать их болтовню, поклонилась и пошла к бане. Печь уже хорошо натопилась, вот только синие огоньки на углях ещё не позволяли ей закрыть вьюшку. Взяв невысокую кадку и налив в неё воды, девушка, обливаясь потом от жары, стала мыть и скоблить дубовые доски пола и скамеек. Запах, стоящий в бане ей нравился: она еще не понимала, что именно в нём так её привлекало, но само нахождение в такой бане вселяло каким-то образом уверенность, отгоняло постоянные страхи и уныние.
Выскоблив полки, она проверила печку, закрыла вьюшку и попробовала готовность камней, плеснув на них горячую воду. Камни фыркнули и заполнили верхнюю часть бани нестерпимым жаром.
— Достаточно ли этого? Надо спросить у матушки Саломии! — подумала она, выходя из бани в прилипшем к телу сарафане. И чуть ли не нос к носу столкнулась с молодым казачком, который, оглядев её с ног до головы, перегородил дорогу.
— Куды енто ты, красавица, собралася иттить?
Игривый тон и похотливая улыбка казачка с молодыми усиками, которые он время от времени поглаживал, начали сердить Смарагду: фамильярности по отношению к себе она не любила. Но ругаться не стала: всё же чем-то он ей понравился. Поэтому, быстро подняв и опустив глаза, проскочила мимо, заметив при этом ещё трех казаков.
Двое из них, усатые и степенные, не обратили на неё внимания и продолжали, как ни в чем не бывало, между собой разговор. А вот третий, чуть постарше молодого казачка, преградившего ей путь, наблюдал за ней молча. Казаки, поправив одежду, вошли во двор подсобного хозяйства. Смарагда же устремилась в келью сестры Саломии.
— Банька, матушка, уже готова! — произнесла Смарагда, войдя и поклонившись обеим сестрам – хозяйкам.
— Ну, хорошо! Побудь тама. Мохеть разом понадобисси! — произнесла Саломия слегка пьяненьким голосом: они с Фелицатой уже успели пригубить наливочки, которую делали для себя в подсобном хозяйстве сестры. И, сделав небольшое движение пальцами протянутой руки, что означало: «Иди! Ты мне больше не нужна!», повернулась к Фелицате.
— Не слишком ли ты…, подруга? — Фелицате явно не понравился королевский жест Саломии. -— Это что, вроде как моя власть здеся не считается? Кто из нас главней, я или она? Почему это Саломия  не спрашивает разрешения у меня? Может, я и не разрешу ей уходить!
И она нервно поморщилась.
— Ежели, конечно, матушка Фелицата не против! — увидев реакцию на её слова и жест своей начальницы, мгновенно исправилась Саломия.
Смарагда замерла в ожидании того, что скажет ей Фелицата. Но та, довольная тем, что увидела признание своей власти Саломией, улыбнулась и величественным кивком головы, царственно отправила Смарагду из кельи.
— Ну, как тут наша сиротинушка? — Фелицата намекала на сомнительное происхождение Смарагды и жизнь её в приюте. — Всё так же шарахается от мужиков? Глянь-ка, какая ладная бабенка стала! Пора бы и ей узнать про мужицку ласку, как думаешь, сестрица?
Саломия, опрометчиво допустившая непростительную ошибку при Фелицате, готова была любыми путями исправиться: она хорошо знала, что Фелицата, не смотря на молодой возраст, таких ошибок никому не прощает. Кроме того, там, в монастыре или, что было еще хуже, за его пределами, у неё был таинственный покровитель. А это было уже очень опасно!
— Да, выросла уже, наша сиротинушка! — неоднозначно произнесла Саломия, надеясь, что эти слова заинтересуют Фелицату, и не ошиблась.
— А чо такое? — игриво и с некоторым похотливым любопытством, спросила Фелицата. — Неужто кто-то появился у нашей сиротки?
— Появилси. Не появилси… — как-то неопределенно произнесла Саломия, наливая своей начальнице и себе ещё по рюмочке наливочки. — Тока вот сёдни я её застала, знашь за чем?
Они чокнулись, выпили, крякнули и причмокнули губами от удовольствия: алкоголь уже ударил в голову. Лица их покрылись приятным свежим румянцем, глазки заблестели, улыбка появилась на лицах. Повязки с головы слетели и обе монашки с ревностью и удовольствием разглядывали волосы друг друга.
Найдя, что её светло – русые локоны всё-таки красивее, чем темно-русые волосы Саломии, Фелицата довольно улыбнулась и снова спросила. — Так чо там было. У неё?
— Да она стояла рано утром и смотрела на то, что болталось между нох у жеребца, обхаживающего кобылицу! — засмеялась Саломия, намекая на нечто непристойное, о котором можно было теперь говорить. И Фелицата её прекрасно поняла, заулыбавшись, как заговорщица.
— И ты думаешь? Думаешь, она уже готова? — Фелицата похотливо и мечтательно заулыбалась еще шире.
Саломия, не переставая улыбаться своей подруге, и с любовью смотря ей в глаза, кивнула головой. Однако, не успели они договорить, как резкий стук в дверь прервал их разговор, и в келью вошли четверо казаков.
— Здравствуйте, матушка Фелицата! И ты, матушка Саломия! — произнес самый важный усач, выйдя и поклонившись им по очереди. — Позволь нам нарушить ваше уединение!
Вежливость и улыбчивость гостей сделали своё дело, да и сами сестры теперь всё воспринимали несколько иначе.
— А проходите, гости дорогие к столу! Выпьем, да закусим, чем бог послал! А уж потом и о деле поговорим. — произнесла Фелицата царственным голосом и жестом пригласила казачков к столу. Саломия быстро налила им по полному стакану крепкой самогонки.
Казачки не стали ломаться и уселись за столом.
— За здоровье матушки Фелицаты и матушки Саломии! — произнес их вожак, и казаки разом опрокинули в рот самогонку, довольно крякнув и вытерев рты рукавами. Никто из них даже и не притронулся к пище и не завел разговор.
Саломия тут же налила им ещё по стакану самогонки. Вдогонку. То же самое произошло и со вторыми стаканами, но в этот раз казаки выразили желание поговорить о деле. Кратко изложив своё предложение о закупке мяса для казаков и осведомившись о ценах, они нашли их приемлемыми и договоренность можно было бы считать достигнутой. Однако лукавый огонек проскочил в глазах вожака.
— А чо, матушка Фелицата и матушка Саломия, я вижу, у вас банька истоплена?
— Банька-то истоплена, да вот некому девичью спинку дубовым веничком похлестать! Своих-то силенок не хватает! — почти открыто отозвалась Фелицата, прекрасно поняв намек есаула, нервно поглаживающего усы.
— Ну, у нас есть, кому похлестать! Выбор за вами: есть и опытные, и молодые – осторожно произнес он, явно намекая на себя и урядника. — А молодежь пока отправим коней постеречь!
Заметив недовольство молодых казаков, есаул нахмурил брови. Но и этого ему показалось мало: он кивнул им на дверь! Недовольные казачки нехотя встали и, поклонившись дамам, вышли: перспектива стеречь коней, пока начальство будет париться с монашками, их явно не устраивала. Но и ослушаться приказа они не могли. Вздохнув, оба казачка направились к лошадям.
Смарагда тихо сидела на приготовленных ею дровах и ждала матушек Фелицату и Саломию. Банька была уже полностью готова, воды было полно, веники лежали на месте. Оставалось только ждать. Да прислуживать: мало ли, что-то придется им принести еще!
Тихий шорох за спиной заставил её обернуться и застыть от страха: лицо похотливо улыбающегося казачка уже склонилось над ней. Не успела она и вскрикнуть, как ей заткнули рот, взяли за руки и за ноги, подняли и понесли в высокую траву, обильно растущую возле речки.
Там Смарагда ощутила полную беспомощность, оказавшись прижатой к земле. Грубо подняв почти до головы сарафан и раздвинув ей ноги, один из них снял штаны и направился к ней. Между ног его был такой же, как у жеребца предмет.
— Гриб – боровик! — прошептала она, вдруг вспомнив, что видела этот предмет во сне, прежде чем почувствовала, как что-то грубо и больно разрывает её плоть там, в самом святом месте. Страх за своё тело охватил её и она, покрывшись липким потом, закричала. Но тут же сильная боль ударила в голову: вспомнился огонь, каждый раз снившийся ей в кошмарах, стало душно, ужас сковал душу. Смарагда потеряла сознание.
Первой её услышала Фелицата, идущая в компании с Саломией и казаками в баню. Несмотря на то, что была немного пьяна, мгновенно все поняла и побежала на крик, отчетливо понимая: совершилось непоправимое!
— Ах, вы, стервецы! — закричал есаул, скачками устремившись к траве, где все ходило ходуном и из которой раздался душераздирающий крик. — Ну, я вас!
Фелицата и Саломия, чуть-чуть отстававшие от урядника были расстроены: хмель, так приятно волновавший кровь разом прошел, оставляя после себя сильную головную боль и горькое похмелье.
Когда они добежали до места, есаул уже плеткой хлестал молодого казачка, так и не успевшего надеть штаны, приговаривая. — Ах, мать вашу…! Стервецы, ишь чо удумали? Силой?! Да я вас… Сгною! В карцер! Немедля!
Смарагда лежала полуголая с обнаженным низом живота и раздвинутыми ногами. Возле неё вниз головой с голым задом, схватившись за голову и прижав её к коленям, сидел казачок, а рядом с ним находился другой, тоже на коленях, добровольно склонив голову перед есаулом, который, матерясь, налево и направо охаживал их своей плеткой, вставляя между матом следующие слова. — Посажу! На хлеб и воду!
Фелицата, быстро прикрыв тело и ноги Смарагды, переглянулась с Саломией. — Вот те и банька!
Они испугались. -— А вдруг обо всем этом узнает игуменья? Что будет тогда?
Ведь обо всем, что творилось здесь, им пока удавалось скрывать. И регулярные пьянки их после бани. И несанкционированные продажи скота на мясо, после которых приходилось подделывать им бумаги: ведь все денежки они делили между собой! Да и на остальные её делишки смотрели со скидкой из-за доходов подсобного хозяйства.
— А теперь? До сих пор удавалось все сделать так, что оставалось шито-крыто. И вот те на! Да еще с любимицей Аполлинарии, которая считалась вторым лицом по значимости и близости к игуменье.
Потому и вглядывалась с тревогой Фелицата в побелевшее лицо Саломии. — Чо бум делать-то, подруга?
— Давай в баньку её! Напарим, водой отольем, авось да и отойдеть! — предложила находчивая Саломия, глядя с надеждой в глаза подруге. — А что если с меня ихуменья спросит? Ведь за Смарахду-то я, Саломия, в ответе!
— Есаул! Давай, бери своих и уезжай! Нам, видно, теперь не до шуток будет! — строго и твердо произнесла Фелицата, понимая всю серьёзность создавшегося положения.
— Ах, вы, мать вашу…! – матюгнулся есаул: он был откровенно зол на молодежь: сорвались поставки дешевого и качественного мяса, сорвалось приятное общение с двумя молодыми женщинами. И все из-за необузданной молодежи. — В колодки! На каторгу! Шкуру спушшу!  И стегал провинившихся казаков так, что скоро спина у них стала красной от крови. Так их и увез есаул на спинах своих же лошадей, попросив за них прощения у матушек и отсрочку дела.
Обмякшее тело Смарагды Фелицата и Саломия разложили на полке, давая пару согреть его. Сами же разделись полностью, поддали парку и начали её парить.
Смарагда застонала и открыла глаза: ей стало жарко и больно. Черный потолок бани был хорошо знаком ей, но сейчас он почему-то был в паровом облаке, которое то и дело набрасывалось на неё от веников двух фурий, метавшихся около неё с мокрыми волосами и голыми телами. Неожиданно она поняла, что это те самые девушки, которые кружились возле столба, в её сне, огнем и жаром обдавая все тело. И она закричала, начав дергаться во все стороны.
Фелицата первая поняла, что любимица игуменьи очнулась, и, улыбнувшись Саломии, крикнула. — Воды!
Саломия, зачерпнув целое ведро воды, вылила его на Смарагду.
Вода приятно освежила девушку: ей вдруг показалось, что волны жара, окружавшие её, привязанную к столбу, стали на миг прохладнее, и она облегченно вздохнула.
— Давай сунем её в речку! — предложила Саломия, встретившись с встревоженными глазами подруги. — А мы. Вместе с ней! А то, не дай бох, ишшо испужаетси…
Фелицата и сама подумывала об этом, увидев облегченный вздох Смарагды после ведра воды.
В прохладную воду Елани они прыгнули вместе с обмякшей Смарагдой и тут же вынули её голову из воды. — Не дай бог, еще захлебнется! Тогда вообще нам не жить! Никогда еще им не было так страшно за другого человека, как сейчас.
— Смарахдушка, девонькя, открой, открой хлазоньки! — почти умоляла её Саломия, легонько пошлепывая её по лицу. — Ты тока не умирай! Тока не умирай…
— Ты чо, дефькя? Не сдавайси! Нашла от чево умирать! — уговаривала её Фелицата, брызгая ей в лицо водой и обмывая его. А сама сердилась, слушая шепот кого-то внутри  себя. -— Вот, черт! Надо ж было такому случиться! И принесла же их нелегкая… Ну, вот чо теперь игуменья скажеть? Ежели чо, пойду за зашшитой к настоятелю: монахи не откажут! Один черт, запасной ключик-то от поздемнова ходу я себе исделала хороший. Ежели чо, по нему и схожу! А пока, буду делать всё, чтобы ента дура очухалась!
Страх её уже начал уходить, оставляя после себя  злость на Смарагду. — Дура! Тебя-то чо на них понесло? Захотелось изведать, чо болтаетси у жеребцов? Казаки-то, народ ушлый: живо заломают!
Небольшая перемена в поведении Фелицаты тем не менее не смутила Саломию, решившую испытать на Смарагде второй сеанс банного лечения. Однако не успела она предложить это Фелицате, как Смарагда открыла глаза.
Небо, прохлада и вода, брызгами освежающая лицо. Не понимая ничего, смотрела Смарагда удивленно на своих начальниц, совсем голых в воде и улыбающихся ей. — Где это она? Почему вокруг вода? И где те?
И на её глазах появились слезки.
— Ну, вот, дефькя, давно бы так! — от избытка эмоций Фелицата даже чмокнула в щеку ничего не понимающую Смарагду: заблестевшие от слез глаза она приняла за брызги воды, которой поливала её лицо. — Саломия, давай вытаскивать её из воды! Да в келью её. Дефькя-то наша перепарилась с непривычки! Ты поняла? Перепарилась она. С дуру! Вот и стало ей плохо…
Саломия, перекрестившись свободной рукой, довольно улыбалась - неожиданная идея Фелицаты ей понравилась. И, подхватив сумасшедшую мысль, перекрашивающей черное в белое, сама запричитала. — Ну, чо ж ты, дефькя, так – то? Ить и паритьси-то надоть умеючи! Не окажися мы с матушкой Фелицатой поблизости, ить и ухорела бы совсем! Холова-то болить? Руки – нохи как? Небось и низ живота рветь жаром? Ох, бедная! Да как же тебя ухораздило так перепаритьси? Небось и казаки тебе видютьси? Ох, бедная, разнесчастная! Да как же ты так? Уметь надоть паритьси, а то ить так-то и помереть недолго!
Фелицата слушала поток лжи, извергаемый Саломией и улыбалась. Однако тревога вновь пришла к ней. —А что ежели Смарагда не поддастся на внушение Саломии? Или хуже того, забеременеет? Тогда точно не скрыть произошедшего!
 И простая по всей сути мысль успокоила её. — Ну и что? Так ведь это произойдет потом, а не сейчас. Вот тогда и видно будет, как следует выкручиваться. Можно сказать, что сама… И не сейчас!
Накинув на неё одежду и одевшись сами, они с помощью вызванных монашек дотащили Смарагду до кельи Саломии и положили на тахту.
Смарагда окончательно очнулась в келье Саломии: сильно болела голова, жгуче – щекотно беспокоило что-то внизу живота. Сухие губы прошептали. — Пить…
— Очнулася, Смарахдушка! — Саломия, приставляя к её рту целый стакан самогона, внимательно смотрела в её глаза. — Помнит ли то, что произошло?
И, видя ничего не понимающие глаза послушницы, на всякий случай снова начала излагать легенду, сложенную Фелицатой. — Ты чо, не знашь? Ить ухорела ты в бане-то, перепарилася! Низом живота ударилася … Ну, как же ты так? Хорошо, мы рядом были. В воду тебя отташшили! Отходили едва – едва…
Всё это Саломия говорила ей, пока та, захлебываясь, пила крепкий самогон, который для неё налила Фелицата. А сейчас сама с надеждой смотрела на лицо и мимику послушницы в поисках ответа. — Ну, говори же, веришь ты аль нет? Вот, сволочи, казачьё! Заварили кашу, а я расхлебывай!
И, увидев сомнение на лице Смарагды, выплеснула. — А казаков тех, которые тебя схватили, есаул в кровь испорол!
И Смарагда вдруг вспомнила. — Казак… Штаны… Столб… Огонь и жара… Ведьмы… Вода… И ей хорошо! И прохрипела сухими губами. — Да-а-а… В бане… Жарко… Пить!
Веки её вдруг налились свинцом, всё тело, руки, ноги отяжелели. И Смарагда почувствовала, как в диком вихре снова погружается в тяжелый и глубокий сон. Она то кричала, то пыталась вскочить, то замирала, становясь белой, как полотно, и покрывалась холодным потом, то опять кричала, так, что сестры-монашки со страхом жались друг к другу и крестились.
Фелицата и Саломия, услышав «Да!» Смарагды, теперь уже открыто им рассказали, как они спасали её от угара и перепаривания.
— Вот, что, подружка! Ты присмотри–ка за ней хорошенько, дай ей отдохнуть несколько деньков. А я на днях к вам заеду. Тогда и решим, что с ней делать дальше. А про то, что было, забудь! — прощаясь, Фелицата все же тихо на ухо ей добавила. — А все же жаль, подружка, не удалась наша нынешняя банька!
И, лукаво усмехнувшись, подмигнула Саломии.

7.
Середина августа 1896 года, по пути к селу Малиновка Балашовского уезда.
Ночь застала Потифора и Марфу на берегу Хопра. Им осталось – то доехать всего верст пять-шесть до Балашовского моста, но осторожный Потифор своей ценностью решил не рисковать: он хорошо был осведомлен о местном ворье, особенно активно промышлявшем в темное время на этой дороге у моста. А потому, отпустив на привязь лошадку, разжег костер на берегу реки недалеко от телеги.
Марфа спала на телеге, то и дело дергаясь во сне и вскрикивая. Когда же она начала стонать, Потифор и вовсе всполошился. Он уже не раз и не два подходил к ней с горящей головешкой, чтобы разбудить, но всё никак не решался и снова садился у костра, сторожить её и лошадь. Но когда она глухо зарычала, как дикий зверь, Потифор сам перекрестился и её перекрестил, махнув над ней горящей головешкой. — Изыйди, дьявол нечистай!
Так говаривала его мать, отгоняя от малых детушек своих всякую нечисть, когда им снилось что-то плохое. Потифор, как самый старший, подглядывал за ней и невольно запомнил  слова.
Как это ни странно, но Потифор, сколько себя помнил, всегда любил огонь: еще маленьким, однажды обученный отцом разводить огонь, он так полюбил этот запах и игру огня, что потом при первой же возможности разводил костер. Огонь его воодушевлял. Огонь придавал ему силу. Огню Потифор доверял все свои секреты, как самому верному и надежному товарищу и защитнику. В этом он быстро убедился, когда оставался в лесу ночевать на рыбалке или охоте.
— Как ты думашь, какая она? — спросил он у огня, вглядываясь в игру его пламени, будто ожидая от него ответа. Но хитрый огонь горел ровно, лишь изредка пощелкивая искрами. — Вот и я так думаю: ничо девка-то. А вот чо с ней случилося?
Костер вдруг вспыхнул, разбушевался, выбросил вверх сноп искр.
— Вот и я так думаю: попала дефькя в чо-то плохое. Как кур в ошшип! Уж шибко хреново ей видать… —  парень покосился на телегу. Но в этот раз там всё было тихо. Он подкинул пару сухих и толстых веток в костер и огонь радостным гудением одобрил его поступок. Но Потифор по-своему истолковал его гудение. — Вот и я грю. Матерю-то она свою схоронила ишшо прошлым летом, а шшаз? Ишь, как мается, болезная!
Но тут в голову его пришло сомнение. — А что мне отец-то да маманя за это скажут? Это кто ещё такая? А я и сам не знаю…
Потифор от этих мыслей даже растерялся на пару секунд, но потом выпятил грудь колесом. — А я им скажу «молоду жону везу»!
И так ему от этой мысли стало радостно, что даже огонь поняв его состояние, разом охватил подкинутые ветки и осветил его лицо. Возможно, поэтому и принял за согласие с ним его потрескивание огня и подфыркивание.
Потифор улыбнулся: он всегда знал, что уж кто-кто, а огонь-то его лучше всех поймет! И, чтобы не испортить полученный от огня ответ, перестал с ним разговаривать.
Через некоторое время мысли его разбрелись кто куда, а самого Потифора начало клонить ко сну. Чтобы размяться, он взял горящую головешку и подошел к телеге. С одного взгляда тут же определил, что девушка мерзнет, хотя и скрючилась под армяком калачиком. Невольно и  сам ощутил этот озноб.
— От дурень! — парень хлопнул себя по лбу. — Молодая жона мерзнеть, а я стою тута!
И, подбросив два толстых бревна в костер, осторожно полез на телегу к Марфе. Осторожно, бочком примостился к ней и обнял её поверх армяка. Подождал еще немного и, убедившись, что девушка перестала дрожать, закрыл глаза.
Меж тем Марфе снился сон: вот она, молодая и красивая, собирает яблоки и поет песни. Только что это с ней? На руках, ногах, на всем теле появились противные толстые и черные волосы. Откуда-то в руках взялись ножницы и она начала их стричь везде, где только видела. Однако, не успевала состричь, как они опять отрастали.
Мало того, еще и ногти начали расти, всё больше и больше напоминая вид когтей: она уже и их стрижет, а они все растут и растут! Ну вот, слава Богу, всё состригла!
Смотрится в зеркало и видит. — О, ужас! Это вовсе не она, а какое-то черное волосатое чудовище смотрит на неё и нахально ухмыляется!
— Мар-фа-а-а… — голос чудовища уже звучит в ней. Она понимает и принимает его, не в силах больше сопротивляться этой мощи. — Мар-фа-а-а! Ты видишь, каковы мужики? Они тебя вовсе не спрашивали. Взяли силой то, что ты берегла! А ты – молодец, так ему и надо! Отомстила за себя! Но учти, их много. Наш враг хитер и коварен! Теперь он к тебе полезет с ласками, но ты не давайся…
 И сердце девушки, еще совсем недавно превратившееся в сосульку, от внутреннего жара бешено застучало. Пот появился на лбу и пояснице. Она дернулась и застонала. — А-а-а…
Потифор открыл глаза. На востоке на зеленом фоне горизонта желтела узкая полоска утренней зорьки. Неожиданно глаза его увидели её глаза – злые и жестокие. И тут же он ощутил резкий удар по лицу.
— Ты чо, дефькя? — удивленно произнес Потифор, потирая ушибленную щеку. Он уже давно простил ей эту выходку, считая её продолжением неспокойного сна.
— Ты кто? А ну, отойди от меня! — глаза Марфы медленно превращались в нормальные: узкая полоска желтых глаз, как у хищника стала похожа на глаза девушки.
— Да ты чо, дефькя? Забыла? Али ишшо не проснулася? — невольно Потифор начал сердиться. — Пора ба кончать забавлятьси-то!
Но тут новая мысль неожиданно пришла в его голову. — А чо ежели ей шибко досталося от мужика какова, а меня она с им спутала?!
Вся сердитость на неё разом прошла. — Да ты мене-то не боись. Ляжь, ишшо поспи! Рано. Вишь зорька-то тока подымацца!
К этому времени Марфа уже отошла от приснившегося ей кошмара, сама вспомнила всё и попыталась улыбнуться. Однако улыбка получилась жалкая. Почувствовав это, девушка опять улеглась на сено, повинуясь руке Потифора. И тут же прикрыла глаза.
— Подожду. Посмотрю. Полезет - ударю палкой! — решила она, нащупав под сеном небольшую палку. Невольно на душе стало легче: это прошел страх. — Ну, топерича я с палкой. Пушшай тока сунетси! Ишь ты, каки оне: сперва сю-сю-сю, а потом? Эх, бедная, я бедная, сиротинушка разнесчастная!
И слезы, навернувшись в уголках её глаз, собрались в малюсенькую лужицу и потекли на сено. Но мысли вернулись в недавнее прошлое. — Ванька, курошшуп хренов, так ему и надо! А что? Не будет лапать!
Храбрости не хватило назвать то, что он с ней сделал, и она нашла другое слово. Но, вспомнив, как она его ударила сначала ногой, а потом палкой, усмехнулась, а потом и вовсе испугалась. — А что ежели убила?
И начала упорно вспоминать то, что бы сказало ей. — Не убила! Но не находила. А коварная мысль сверлила мозг снова. - Ведь не убила жа! Ведь не убила? Могеть и не убила!?
Но тревога уже змеёй вползла в душу и Марфа открыла глаза. Ей снова стало страшно. Повернув голову, она увидела рядом Потифора, который, прижавшись к армяку, грел её своим телом. Глаза его были открыты, и никакой агрессии в них не было.
— Врешь ты усё! —  мысленно ответила она своему Черному Демону, приснившемуся ей и утверждавшему, что все мужики – её враги. — Он не такой! И лучче отстань от меня!
От такого решения ей вдруг стало значительно легче на душе. Даже теплее. Она расслабилась, вздохнула и снова задремала. Но снов уже больше не видела. Лишь почему-то временами ей казалось, что она маленькая девочка, которую мать мирно покачивает в люльке…
Потифор уже давно и осторожно вел свою лошадку под узцы по дороге к мосту. А через некоторое время аккуратно перешел его. И пока Балашов спал, направился по обходной дороге через Козловку. К Большой Грязнухе он вышел, когда солнышко выглянуло из-за горизонта.
Марфа, измученная происшествиями прошлого дня и кошмарами ночи, спала, мерно покачиваясь в такт ходьбы лошади. Когда же она проснулась, солнышко было высоко. Но и этого было мало: поняв, что они куда-то едут и, вспомнив всё, притворилась спящей, непрестанно повторяя про себя. — Господи, пушшай будет, чо будет!
Однако Потифор в какой-то момент заметил, что она проснулась и остановил телегу.
— Марусь, давай завтрекать, чем бог послал. — такое приглашение ей понравилось: никто насильно не заставлял, да и отношение парня к ней было уважительное. Во всяком случае, её спрашивали, что позволяло либо отказываться, либо соглашаться. Собственно, это и сыграло главную роль: она согласно мотнула головой и начала выбираться из телеги, чтобы умыться.
Потифор отпустил кобылу пощипать травку, а сам стал разжигать костер. На какое-то время Марфа исчезла из виду. И он был очень удивлен, когда она вернулась к костру с двумя крупными карасями, довольно улыбаяась.
— Вот енто дефькя! — восхищенно выскочило у Потифора: он ломал голову, чем бы накормить Марфу, уже достал удочку и хотел было выламывать удилище. А тут!  — Ну-у, ты и молодец! Иде ж лавитси  такая?
— А вона там, в курье.  — и Марфа показала на изгиб Большой Грязнухи, заросший тростником.
Когда же они подошли к месту, указанному Марфой, то оказалось, что это была грязная лужа, когда-то действительно бывшая затоном. Однако со временем перемычка пересохла, да и воды поубавилось. Горбатые черные спины карасей то тут, то там виднелись на её поверхности.
Марфа смело подоткнула юбку к поясу, обнажив свои молодые и красивые ноги так, что Потифор даже зажмурился. Это её привело в такой восторг, что она с радостным гиком вбежала в мелкий ил, где виднелась заметная спина крупного карася. Не успел Потифор снять свои лапти, как на берег полетел крупный карась. За ним ещё один. И ещё.
Марфа играючи выкидывала на берег к Потифору одного за другим серебристых крупных и средних карасей, жадно хватающих ртом воздух. В какой-то момент она наклонилась к нему, и парень увидел её круглую крепкую грудь. С большим трудом он перевел свой взгляд в сторону.
Шлепок чем-то грязным, скользким, большим и противным заставил его снова посмотреть на Марфу: она тихо смеялась, закрыв рот ладонью, а у его ног отчаянно прыгая, не сдавался крупный карась.
— Вот ты как?! — взревел Потифор и, уже не разбирая пути, устремился к обидчице по липкому чвакающему илу.
Однако Марфу нисколько не испугал его устрашающий вид, а даже насмешил. Выхватив из ила очередную крупную рыбину, она запустила ею в Потифора, который в это время изображал из себя обиженного медведя, качаясь из стороны в сторону, с чваканьем вытаскивая из ила ноги, приближался к ней.
На этот раз рыбина, пролетев мимо его лица, билась где-то на суше. А Потифор еще громче взревел, как обиженный мохнатый. Хоть третья рыбина и попала в него, но это уже ничего не изменило: игра была ею принята и явно нравилась.
 Она заверещала, забегала по луже, брызгая в Потифора своими грязными ногами, пока сама не поскользнулась на рыбине и не плюхнулась прямо в черную жижу, моля о пощаде… К её радости и удивлению страшный Медведь плюхнулся в ту же жижу по доброй воле совсем рядом. И в этот миг глаза их встретились: еще между ними ничего не было сказано, но немой разговор уже начался.
— Глупая, чего ж ты меня боишься? — спрашивали его глаза. — Ведь я совсем тебе не враг!
— А кто тебя знает? Может и не враг… — отвечали её. — А может и враг. Это мы ещё посмотрим, кто ты на самом деле? Господи, как бы я хотела в это поверить!
Они улыбнулись друг другу, побрызгались черной жижей и пошли в Хопер отмываться.
Прополоскав свою одежду в Хопре, сушили её на солнышке, с удовольствием и аппетитом уминая карасей, поджаренных в глине. Изредка, то один, то другой с нескрываемым ехидством посматривали друг на друга: Марфа сидела, одетая в армяк Потифора и босая, а тот - в одних подштанниках и лаптях.
После того, как в костре остались угольки, их одежда стала сушиться над костром. Поскольку сейчас им было хорошо быть вдвоём, то ни тот, ни другая  не торопились к месту назначения.
А через некоторое время Марфа ехала на сене и смотрела на цветущее поле, разноцветными пятнами ублажающее её взор. Никогда еще ей не было так хорошо и беззаботно.
— Господи, как хорошо пахнет вокруг! — тихо произнесла она, но Потифор услышал и усмехнулся. Неожиданно он передал ей вожжи и спрыгнул с телеги. А уже через мгновение начал собирать разные травы в большой букет. Марфа улыбнулась, предвкушая неизведанное ранее удовольствие от того, что все же есть в её жизни хоть один мужчина, который старается сделать  что-то приятное.
Запах цветов, подаренных Потифором, просто ошеломил её. Возможно, так случилось и потому, что вместе с запахом полевых цветов ей достался взгляд счастливых глаз Потифора, его улыбка, а еще неуклюжее. — На вот. Тобе!
Всё это было искренно, от души и сердца и не могло быть ею не замечено. А еще – это было впервые. Что-то лихое, безбрежное, как эти поля, и сильное, как эта земля, ворвалось в её душу, наполнило так, что она не смогла больше сдерживаться. И Марфа запела. — Ой, да не вечер, да не ве-е-чер! Мне-е-е малым мало спало-о-ось!
Бескрайнее буйство разнотравья ворвалось в её голос, зазвенело, закружило, заражая счастьем прикосновения к себе и переполняя душу.
— Мне-е-е малым мало спало-о-ось… — с удивлением и радостью она обнаружила, что это вторит тот, кто совсем недавно подарил этот великолепный, пахнущий свободой, букет полевых цветов. Вторит не перекрикивая, а вливаясь не в слова песни, а в её жизнь, в ширь полей, свободу… А ещё ей об этом сказали счастливые глаза Потифора…
Они ехали и пели песни, довольные тем, что им нравятся одни песни, нравятся одни слова про любовь, про жизнь, которые можно было без опаски адресовать друг другу. И были бесконечно рады, что нашли взаимопонимание.
Однако когда все песни оказались спеты, Марфа вдруг обнаружила, что в этой паре она невольно оказалась заводилой. А также то, что это нравится. К удивлению обоих разговаривали они между собой мало. Чаще пели, вспомнив какую-нибудь известную обоим песню.
Возможно, им мешала манера говорить: Марфа говорила быстро, когда приходило время для разговора, а Потифор, наоборот, медленно и основательно высказывал свои соображения, с трудом понимая то, что сообщала ему она. Поэтому они или молчали, не решаясь заговорить о главном, или пели.
— Потифор, ты хоть похвастай, куды везешь меня? — Марфа, хоть и смеялась ртом, но глаза её, как никогда сейчас были серьезны: она всё еще не верила в будущее для себя и боялась его.
-— Марусь, а я чо, так и не сказывал про то? Ну, дак я щаз! — и Потифор явно оживился: деревню свою он любил, а уж на землю и вовсе молился. Земля была его кумиром, его будущим, его богом. Ей он и поклонялся. — Едем мы в Малиновку. Ты про таку слыхала?
— Слыхала. От тетки…
— Прадед моего отца в Малиновку приехал с Курской губернии. В Малиновке и жанилси. Баре наши в деревне не появлялися. Последний барин волю своим крестьянам дал одним из первых: задолжал в уделе. Добрый был барин: на волю пустил и земельки не пожалел. Не как другия. По четыре с половиной десятины на душу мужиковскую отвалил. Мы свою земельку получили и пахотную и с выгона. Хороша попалась земелька – чистай чернозем! Отец мене ишшо чо-то про неё рассказывал, да я не припомню. Лес у нас хорошай, а в лесу – озера с карасями. Шшуки много. В обчестве земли много: почитай кажон год передел быват земельки: паровое поле делят по старым душам…
— Это как это? — Марфа даже самой стало интересно: впервые она слышала о том, что барин сам дал землю, может быть добрым, и крестьяне его хвалят. Что сбиваются в какое-то общество и по справедливости делят землю. А еще ей нравилось, что Потифор рассказывает об этом как-то по-особому искренно. Даже мыслишка проскочила ехидная. — А-а-а, так вот что ты любишь больше всего? Землю! Не дурак…
— А так. Бросят жребий на кажное поле. С какова конца начинать. А потом делют земельку подворно. Кажному двору отводють земельку в едином месте и на всё количество мужиковских душ! — даже по его интонации было видно, что разговор о земле ему нравится вести: глаза его светились, на лице блуждала улыбка.
— Ну и скоко жа у вас таких душ? — почти с издевкой спросила она:  с одной стороны, ей уже изрядно надоела жизнь безземельной крестьянки, а с другой – она мечтала стать барыней и жить беззаботно и богато. А тут предлагается то же, только с землей. И засомневалась. — Может так и надо?
— Ну, вот и шшитай! — и Потифор начал загибать пальцы, называя каждого мужика своей семьи по имени. —Отец мой, Мардарий Сухинин, стал быть перьвай, я – второй, братка Никишка – третий, братка Авдюшка – четвертый, братка Евсюшка – пятый. Вот, пятеро нас, мужицких душ-то. Потому и земельки нам двадцать две с полтиной десятины положено! Таких-то семей, как наша, в деревне тока с десяток и наберетси. А мы сами усе делам, нам никто не помогат и не нанимам.
— Чо и лошади, скот есть? — ухмыльнулась Марфа, уже нутром понимая, как все дальше и дальше отодвигается её мечта о беззаботной жизни. И позавидовала увлеченности Потифора.
— А то! Четыре лошадки: две у отца, да у нас с Никишкой по одной. Дак и ентова ишшо не хватат! Отец собирацца ишшо одну покупать. Авдюшка-то подрастат. Три коровы, шесть овец да две хрюшки. Ну да енто женско дело: там мать с Агашкой управляютси. Вот, как приедем, я тебя с имя и познакомлю! Мамка у мене добрая, а Агашка – как ты.
По интонации, с которой Потифор отозвался о них, Марфа поняла, что он любит свою мать и сестру. Она даже немного расстроилась. И тут же кто-то внутри неё начал нашептывать. — Ну и что? Пускай они ему мать и сестра. А ты стань и женой, и матерью и сестрой! Вот тогда он даже и не вспомнит о них.
Но тут ей самой вдруг стало стыдно от таких мыслей. Марфа мгновенно покраснела. Чтобы Потифор не заметил этого, она повернула лицо к ветерку, дувшего со стороны луга.
— Мы ить усю земельку делим на три поля с обязательным паром. — Потифор так увлекся, что даже и не заметил покрасневшего лица и смущения Марфы. И этим опять вызвал у неё ухмылку. — Пашеничку стали сеять мало: плохо рожать стала матушка-землица! И плуги-то у нас четырехлошадныя, тяжелыя…
Тут Марфе стало совсем скучно. — Ну, на кой черт мне все это знать? Ну, земля как земля. У нас в Терновке такая же была, пока не отобрали. Может сказать ему? Заладил: плуги, лошади. Да чтоб они сдохли! Надоело мне все это!
И глаза у неё начали слипаться. Незаметно Марфа начала клевать носом.
— Э-э, да ты никак спать зарядилася? — недовольно произнес Потифор, увидев это. — Ох уж эти бабы! Стоить тока начать разговор о самом главном, как тут же дремать начинають! И Агашка така жа. Вот и Маруська…
Он остановил лошадь и осторожно уложил Марфу на сено, прикрыв ее своим армяком. Затем сел на своё место, ударил её вожжами недовольно: теперь не с кем стало вести разговор о земле.
Во второй половине дня телега Потифора въехала в Малиновку. И первое, что отметила про себя Марфа, была черная кошка, перебежавшая им дорогу.
— Не к добру! — пронеслось в голове у Марфы. — Черная кошка. Ой, не к добру это!
Однако Потифор на кошку не обратил никакого внимания.
Еще хуже настроение стало у Марфы, когда она, спрыгивая с телеги у дома Сухининых, зацепилась за гвоздь, торчавший в телеге, и порвала сарафан.
— Вот черт, на самом виду! — подумала Марфа и согнулась, чтобы хоть как-то приделать клочок назад. — Ну, вот чо оне топерича обо мне скажут?
— Потька, ты хде был стока времени? — из дома выскочил Никишка и явно неприязненно посмотрел на брата.
Вслед за ним из дома высыпали все Сухинины. Меж тем Никишка зло посмотрел на девицу за телегой и крикнул в адрес Марфы. — Эй, Парашка, ты чо тама делашь?
Марфа удивленно выпрямилась и встала к нему лицом. — Парашка? А это кто еще такая? Почему Потька мне ничего про неё не сказывал?
И опять враг внутри начал нашептывать. — Мужики – оне все таки! Сначала говорят: «Ты у меня одна!», а потом оказывается, у него еще есть какая-то Парашка!
И у Марфы от ревности кулаки сжались, а глаза стали колючими. Когда она такими глазами глянула на Никишку, тот даже чуть не упал, попятившись назад.
— Ой, я обозналси! — пробормотал он виновато. Но и в этих словах Марфа услышала некоторую радость Никишки. — Ты, братка, прости! А как эта тута оказалася?
Но своё дело он уже сделал: Марфа начала злиться и ревновать. Лицо её покрылось пятнами, желваки заходили туда-сюда.
— Она со мной! — твердо и спокойно произнес Потифор, вставая между Марфой и братом так, чтобы девушка оказалась у него за спиной. Неожиданно он увидел копейку у ног Никишки и поднял её. — Ты чо енто деньгами бросашьси?
— Каки таки деньхи? Не моё! — фальшиво – испуганно произнес Никишка и начал шарить по штанам. Но когда он в штанах обнаружил дырку и Потифор это заметил, то разом покраснел и виновато обернулся к отцу. — Не моя она!
И, чтобы восстановить своё положение, напустился на Потифора.
— Ты! Да ты знашь чо?! Ить эта в Поханке-то сына управляюшшева ухробила! Ишшуть ея! — и Никишка ткнул в Марфу пальцем. Он хотел добавить, что не совсем угробила. Но подумал. — И так сойдет!
Внутри Потифора кто-то мерзкий и холодный стал шептать. — Дурень! Ты кого на груди пригрел? Змеюку? Ты глянь на неё: красивая, ладная. Кажон мужик её захочет! А ты? Думашь, она тебе верной женой будет? Ошибаесси. Гони её отседова каленой метлой! И штоб духу её здесь не было!
Он вспыхнул и замотал головой, вспомнив, как они пели песни и как им было хорошо. В это время уже кто-то другой в нем произнес.  — Ну, и чо? С кем не быват? Ить не сама жа. Сволочей-то вокруг вона скока!
От страха Марфа замерла на месте. — Не уж-то угробила? Совсем?! Ох, горюшко-то, горе! Как жа топерича мене быть?
 И глаза её с мольбой обратились к Потифору. Только он и мог быть теперь её защитой. Но тут что-то в душе её взметнулось.
— Он. Он сам мене снасильничал! Вот и вдарила! — попыталась объяснить она все Потифору со слезами на глазах.
— Аха, созналася, созналася! — закричал радостно Никишка, показывая на Марфу пальцем.
Но не договорил: кулак Потифора больно ударил его в нос и зубы. От этого удара Никишка отлетел на пару шагов назад и упал. Но тут же вскочил, выплевывая кровь вместе со слезами. — Ты. Ты. Ты хад! Ишшо своё получишь!
— Убью! Убью всякого, кто её тронеть! — прохрипел Потифор и закрыл Марфу своей широкой грудью.
Всем сразу всё стало ясно: Потифор Марфу так просто никому не отдаст!
— Ой, господи, да чо ж тако топерича будить… — запричитала Меланья: упертый характер своего старшего сына она хорошо знала.
— А ни чо. Ни чо не будить. Жанюся я на ей! — угрожающе произнес Потифор и оглядел всех родичей. — Тока пушшай кто тронеть замужню бабу, убью!
И уже спокойней, повернувшись к отцу и матери, произнес: — Батя, маманя, енто моя Маруся! Любите её, как меня.
И, повернувшись к Марфе, вывел вперед и поставил перед родителями рядом с собой.
— Это, Маруся, папаня мой родной – Мардарий Тимофеев Сухинин!
Марфа ничуть не удивилась, увидев большого длинноногого сутулого мужика, очень напоминающего самого Потифора. Тот подошел, не спеша, к ней и заглянул ей в глаза. Марфе даже не по себе стало от такого испытывающего взгляда, она отвела глаза и поклонилась ему.
Мардарий тоже поклонился ей, затем посмотрел в глаза сыну и ничего не сказал. Так и отошел в сторону, уступая место своей жене.
— А это, Маруся, маманя моя… — ласково представил мать Потифор. — Меланья Иванова Сухинина.
Марфа даже улыбнулась, увидев, как похожа маленькая сухонькая женщина на своего сына. — Ну, надо же, как похож!
 И сходство это было не столько внешним, сколько внутренним. Стоило ей заглянуть в глаза матери, как она тут же увидела и её преданность мужу, и заботу, и любовь. Но, вместе с этим прочиталось и другое. — Учти! Я здесь. И этот дом под моей охраной. И если ты захочешь когда-то навредить кому-то из моих детей – разорву!
А Марфа ей. — Не бойся меня. Я Потифору не враг! И никогда им не буду!
И длился-то этот немой разговор всего - ничего, а они поняли друг друга и мирно улыбнулись. Марфа с большим удовольствием поклонилась в пояс ей. А когда выпрямилась, то снова увидела глаза матери, в которых был вопрос. — Не ошиблась ли я в тебе?
 И улыбнулась уже, как дочка.
— Маруся, ну а Никишку ты уже знаешь. — Потифор показал на встававшего с земли брата, зверем смотревшего на него исподлобья и вытиравшего кровь. Мириться он явно не собирался. Мало того, плюнув в землю сгустком крови, он махнул на всё это рукой и пошел прочь на улицу. — Ты не обрашшай на Никишку вниманья. Он у нас шабутной! А вот енто – Авдюха.
Тринадцатилетний подросток босой в штанах и простой рубахе с заплатами, смущаясь, вышел вперед. Что-то неуловимо приятное исходило от него, и Марфа невольно улыбнулась. Авдюха, как стоял с опущенной вниз головой, так и продолжал стоять всё это время. Потом так же тихо ушел, заняв место возле отца по правую руку, а его место заняла девочка, такого же роста, как и Авдюха.
— Агафья! — сама представилась она и, лукаво взглянув на Марфу, протянула ей руку, как взрослая, и улыбнулась.
Марфа с удовольствием пожала ей руку. Агафья тут же отошла к матери, предоставив место для еще одного члена семьи. Это был мальчик лет пяти, который тут же засмущался, оставшись совсем один.
— А енто наш последний – Евсюшка! — улыбнулся Потифор, видя, как Агафья за руку потянула к себе брата: он и сам из братьев больше всех любил Евсюшку. Проводив его взглядом, повернулся к Марфе. — Ну, чо стоишь? Проходи. Здеся топерича и твой дом!
Агафья и братья будто только и ждали этих слов. Они наперебой кинулись к Марфе, облепили её со всех сторон и начали трогать сарафан, руки, волосы. Потифор им не мешал, пока не увидел некоторое недовольство Марфы. Показав им, чтобы расступились, он ввел её в дом, а сам пошел распрягать лошадь. Отец и мать пошли тоже в стойло, но за тем, чтобы получить ответ на самый важный вопрос. — Как быть дальше?
— Потифорушка, чо-то уж очень тревожно у меня на душе… — мать первая не выдержала тягостной паузы. Меланья подняла на сына свои чистые глаза и взяла за руку. Мардарий молча мял в руках сено, забыв отдать его лошади: уж очень важный вопрос им придется сейчас решить.
Потифор посмотрел на мать и ничего не сказал.
— Потифорушка, сынок, ты пойми нас с отцом. Ить мы не против тово. Жанися на здоровье! Внуков нам роди… — она вздохнула, не решаясь сказать главного. Слезы показались в её глазах. — А ты подумал о Марусе? Она-то не знат наших законов…
— Ты об чем это, мать? — стараясь походить на отца, баском спросил Потифор. Он волновался, чувствуя, что допустил где-то ошибку.
— Да об том, сынок, об том… — Меланья вздохнула и присела на ближайшитй ящик. — Ты ж должон знать: в Балашовском уезде запрещено жанитьси, ежели ты в армии не отслужил!
Потифор вздрогнул: этого он действительно не знал, да и никогда не спрашивал отца об этом. Решение жениться у него пришло впервые и мгновенно, как способ выручить Марфу из беды. Посоветоваться с отцом времени уже не было. А тут!
— Это не всё. Даже ежели ты женисси, то жену твою, пока ты в армии, запрещено брать и оставлять в нашей семье, как нарушительницу тово закона!
— Да чо енто за закон такой? — возмутился Потифор. — Рази можно гнать бабу из дому, коды муж службу несет? Куды ж ей тоды иттить, ежели окромя мужа у неё никово нетути?
— Да ить и это не всё… — Мардарий посмотрел с жалостью на сына, зная, что наносит ему самый больной удар. — Тебя тот час заберут в армию, а у нас четыре с половиной десятины новый староста Курятников оттяпаеть!
— Да чо ж енто такое! — взревел Потифор: всякое упоминание об урезке земли тотчас приводило его в бешенство. — Чо ж топерича вовсе не жанитьси?
— Ой, сынок, и не знаю… Иди к своей любушке, а мы с отцом будем думу думать, как с умом всё это провернуть! — и мать взяла Потифора за руку, как брала когда-то в детстве, чтобы упокоить не в меру разбушевавшегося сына.
Однако, стоило ему выйти во двор и увидеть Марфу, окруженную братьями и сестрой, как все беды разом забылись. Что делать, Потифор был отчаянно влюблен!
— Тетка Меланья,  а Потифорка ужо приехав? — звонкий девичий голосок заставил Марфу тут же взглянуть на дверь, в которую уже входила девушка-подросток лет тринадцати.
Сердце её взыграло от ревности. — А енто кто ишшо така? Почему это ей нужен Потифор?
И Некто жестокий властно начал нашептывать. — Смотри, Маруська! Не так уж и надежен твой будущий муженёк! Не успела ты выйти замуж, а его уже спрашивает какая-то девка! Разве он тебя достоин?
Не успела Марфа найти аргумент в защиту Потифора, как тот же Некто начал нашептывать ей, но уже другим голосом. — Да плюнь ты на всё! Здеся, как и там, в Поганке, никто тебя не понимает! Пойдем туда, где всех любят! Там ты будешь своя…
И тут же прежним голосом. — Не верь мужикам, не верь! Вспомни, сколько вреда ты от них имела! Полагайся только на себя!
И Марфа подозрительно осмотрела каждого и, особенно, пришедшую девушку. Агафья и братья подошли к ней, оставив Марфу одну на крыльце.
— Парашка, тобе Никишка искал! — крикнула Агафья, подходя к ней, и тут же начала шептать ей на ухо все новости, изредка поглядывая на Марфу. — Слышь! Ты даже не знашь, какие тут у нас новости. Потька-то чо удумал: жонку с собой с Поганки привез!
— Как енто. Привез? — растерялась Парашка. Её светлые волосы от того, что она, не веря в это, замотала головой, растрепались. А зеленые глаза даже потемнели от расстройства. Дело было в том, что Парашка давно заприметила старшего из братьев и приходила к подруге чаще всего из-за этого. Однако на неё саму глаз положил Никишка, ревновавший ее к Потифору. — Иде ж вона?
— А вон! — и Агафья пальцем показала на Марфу, ревниво прислушивающуюся к разговору подруг. Внутреннее недовольство положением, в котором она оказалась, нарастало.
Меж тем, Парашка, увидев Марфу, расстроилась еще больше: по сравнению с ней будущая жена Потифора была просто красавица. Слезы невольно навернулись на глазах у конопатой конкурентки Марфы, нижняя губа выдвинулась и она, повернувшись к дверям, тихо вышла, на ходу размазывая по круглым щекам набежавшие слезы.
Марфа торжествовала. — Вот тебе! Знай меня!
Но почему-то победа не радовала. И тогда Некто опять начал. — Брось! Пусть знает наших! Ишь ты, хотела мужика увести, да не на ту напала!
 И Марфа зло усмехнулась в спину уходящей Параше.
Однако торжество ее было недолгим: громкий стук в дверь ворот заставил Мардария подойти к ним и открыть их. Потифор, почувствовав опасность, быстро подошел к Марфе. И не напрасно: в открытую дверь вошел староста Курятников и двое городовых. Вдали Мардарий увидел Никишку и погрозил ему кулаком, зло сплюнув на землю: он всё прекрасно понял.
— Та-а-акс, Потифор Сухинин?! — хоть и обращался Курятников к Потифору, но смотрел во все глаза за Марфой. — Сообчаю вам. Пришло времечко иттить в армию!
И не успел тот ответить, как староста мотнул головой городовым. Те, как послушные псы, разом кинулись к Потифору и начали выкручивать ему руки.
Потифору такое поведение по отношению к нему в присутствии Марфы не понравилось. Гнев, красной краской окрасив всё его лицо, ударил в самое сердце и голову. И он с силой оттолкнул одного, потом другого городового. Повернулся к Марфе и крикнул. — Маруся, не думай! Я не омманывал тобе. Я не знал про армию! Да и не пойду я ни в какую армию! Хучь убейтя!
Не ожидавшие такого сопротивления городовые вновь кинулись на Потифора, свалили на землю и, скрутив руки, начали вязать их веревкой. Потифор, как раненный бык, брыкался и разбрасывал их до тех пор, пока сопротивление не оказалось бесполезным.
Марфа кинулась было на одного из городовых, чтобы помочь Потифору, но тут староста громко крикнул ей. — А ну, стоять, Марфа! Ты, Марфа Косова, объявляесси убивцей!
Все так и замерли: уж слишком нелепым было это объявление.
— Как енто убивцей? — прохрипел Потифор от натуги из-под сидящих на нём городовых.
— Как? Вы разве не знаете? Вот ента девка - Марфа Косова, из деревни Терновка Кирсановскова уезда. Прошу любить и жаловать! — почти издевательским тоном произнес староста Курятников. — Уж я-то её хорошо знаю! Ишшо с детства. Долго жил с ней в одной деревне. И поведению хорошева ента особа николды не имела. А позавчерась она убила сына управляюшшева в Поганке. Вот так-с! И топерича вся полиция уезда её ишшет!
— Как же так, Маруся? — прохрипел Потифор, ища ответа. И обреченно заплакал. — Ты чо, меня омманула?
— Усё правда! И не омманывала я тобе, Потифор… Не успела сказать! — Марфа замерла, лихорадочно соображая, как быть дальше.
— Маруська, беги! — этот голос Марфа хорошо помнила еще с детства и мгновенно узнала сейчас, с надеждой бросив взгляд в сторону щели дверей, из которой услышала его. — Акимка! Но, как он здеся? Бежать, надо бежать!
И её моментально сдернуло с места. Туда, где выбивал в заборе доску Акимка. Как вихрь пронеслась Марфа мимо него, так и не успев ничего ему сказать. К тому же городовые, бросив лежать на земле связанным Потифора, хотели наброситься на сына старосты, но не успели, Обернувшись, Марфа увидела, как Акимка и Никишка, налетевший на него сзади, катаются в пыли дорожной, и побежала к Хопру.
 Она слышала топот стучавших сапог городовых за спиной и бежала быстрее ветра. Однако на незнакомом берегу Хопра Марфа на некоторое время заметалась в поисках удачного схода к реке и городовые её почти настигли. Лихорадочно заработали мысли, ища выход. — Прошшай, Потька! Прошшай, свобода! Нет, я ишшо поборюся!
Именно тогда и прыгнула она с крутого берега вниз, в чистые воды Хопра…
Чем сильно озадачила и старосту и городовых. Когда же они подбежали месту, откуда Марфа прыгнула в реку, никого уже ни в воде, ни на этом, ни на другом берегу не было.
— Утопла дефькя… — с сожалением произнес один из городовых. Он перекрестился и вытер пот со лба: лезть в воду и искать непутевую девку очень не хотелось. Да и быстрого бега для его тучной фигуры уже с лихвой хватило. Второй городовой, глянув на товарища, мгновенно его понял и поддержал. — Точно, утопла!
Только Курятников усмехнулся, однако ничего не сказал: зная её деревенские подвиги, он не верил в то, что Марфа могла утонуть. В их речке эта заноза вытворяла такие кренделя, что этот прыжок мог считаться просто забавой. Глянув на ожиревших городовых, решил, что пусть все так и будет. Сейчас его больше интересовала земля Сухининых.
Стражи закона повернулись и пошли к дому Сухининых. Когда же за ними захлопнулась дверь ворот, Курятников оглядел всех домочадцев: Мардарий с Меланьей и детьми сидели на крыльце, обреченно дожидаясь приговора старосты. Никишка прибивал на место доску. Акимки уже не было, а Потифор по-прежнему лежал на земле со связанными руками.
— Та-ак-с, слушай сюды! Потифора Сухинина отправить в армию! — строго произнес он, мотнув головой городовым, чтобы подняли Потифора с земли. — А у тобе, Мардарий, весной я заберу четыре с половиной десятины земельки! В обшинный фонд, понял?
Мардарий со слезами на глазах обреченно мотнул головой и вздохнул. Тем временем городовые подняли Потифора с земли и толкнули в сторону ворот.
— По-о-ти-фору-у-шка! — запричитала Меланья. Слезы рекой теки по её щекам. Она раскинула руки, чтобы проститься с сыном, но Агашка, Авдюшка и Евсюшка еще раньше стрелой метнулись к брату и облепили его, оттеснив городовых. Они плакали, обнимали и целовали на прощание любимого брата. Когда же мать подошла к сыну, они расступились, давая им проститься.
Меланья прижалась к телу первенца без слов: словно в жутком сне вихрем пронеслись все годы его жизни. Но к своему удивлению она обнаружила, что для неё он так и остался тем самым первенцем – маленьким ребенком, с которым ей было так трудно… И вот теперь он уходил… Возможно, навсегда. Перекрестив его, трижды поцеловала и тихо отошла, давая очередь проститься отцу.
Мардарий молча плакал, не стесняясь вытирать слезы рукавом рубахи. Это был его любимый сын. Первый. Опора. Все надежды в жизни он связывал с ним. Честный, прямой. Хороший работник и заботливый брат. На него смело можно было оставлять хозяйство и не бояться, что работу никто не выполнит. — Никишка? Нет, это балбес с большими запросами. Авдюшка? Посмотрю… Евсюшка? Этот мал! Эх, Потифор, Потифор… Ну как же ты так?  Любовь! Тут ничего не попишешь! А сам-то я каков был? Весь в меня!
Он обнял сына, посмотрел ему в глаза своими, разом потерявшими часть жизни, глазами, поцеловал трижды в щеки и назидательно сказал. — Служи сын своему Отечеству как положено! Чтоб ни я, ни мать не краснели за тебя!
Так и не сказав ему всего того, что хотел, он отстранился, давая возможность городовым исполнить свой долг.
— Эй, слышь… — Потифор повернул измазанное землей и слезами лицо к одному из городовых. — Иде … она?
— Утопла… — чуть слышно ответил он и подтолкнул парня к дверям.
Потифор, услышав ответ, опустил голову на грудь и обреченно пошел впереди городового. Лишь один раз он поднял свою большую вихрастую голову, и кулаки его невольно сжались. Никишка юркнул за столб ворот и больше не показывался. Однако и там он услышал слова брата. — Ежели вернусь, убью!
Городовые, приняв его слова на свой счет, толкнули в спину так, что он чуть не упал, а Курятников, приняв его слова на свой счет, тихо перекрестился и прошептал. — Чтоб ты сдох. Там!
Никишка, увидев, как с братом обошлись городовые, усмехнулся и прошептал ему вслед. — Ох - ха, поживем – увидим! Топерича я старшим над братьями осталси…
Он прекрасно понимал, какие преимущества это давало, а то, что вместе с отправкой старшего брата в армию у них урезались четыре с половиной десятин земли, его волновало мало. Даже наоборот: работать много он не любил.
Когда Марфа с разбега прыгнула в воду, она быстро погрузилась почти на самое дно, чтобы её не видели сверху. Так она уже делала, когда играла в прятки на реке. С силой, работая руками и ногами, она устремилась вниз по течению, рассчитывая достичь ветельника, далеко склонившегося над рекой.
В этот раз секунды, которые она пробыла под водой, ей показались целой вечностью. И все же, понимая, что сейчас подвергается самой большой опасности, держалась из последних сил, чтобы достичь этого дерева. И только тогда, когда весь запас воздуха закончился, она осторожно всплыла. И тут же уперлась головой о ветки, склонившийся над рекой.
— Господи, спасена! — подумала она и вдохнула большую порцию воздуха, не переставая пристально наблюдать за всем, происходящим на берегу.
Городовых и старосту она увидела очень быстро.
— Утопла дефькя! — в этот раз голос городового для нее звучал как песня спасения. Из-за своих веток, стоя на дне, она могла безбоязненно наблюдать за ними и не быть обнаруженной. Видела городовых и старосту. Не нравился ей староста Курятников. — Вот, сволочь! Хорошо хоть Акимка подсобил, а то ба ентот упек. Как пить дать, упек ба!
Видя, как староста и городовые пошли обратно, она перекрестилась, но решила еще подождать. — А вдруг залегли и ждут в засаде?
Минуты шли, меняясь часами, а Марфа всё сидела в своём убежище. Руки и ноги уже замерзли, но выходить было еще страшно. Но тут ей пришла в голову мысль. — А что если выходить не туда, где она спрыгнула в воду, а в другое место, ниже по течению?
И даже удивилась, почему такая простая мысль ей не пришла в голову сразу же. Оттолкнувшись от дна ногами, она поплыла, дрожа всем телом вниз по течению, чувствуя, что силы кончаются. Но плыла и плыла в ставшей уже холодной воде, пока кустарник не закончился, и появилось место, где можно было бы выйти на берег.
Деревня осталась с краю и Марфа упала в высокую траву, чувствуя, что кашель начинает сотрясать всё тело. В какой-то момент всё куда-то поплыло, тело налилось свинцом и стало тяжелым.
Все же она услышала легкие шаги, шорох травы и насторожилась. Когда на тропинке появилась та самая девушка-подросток, которую она видела у Потифора во дворе, пальцы сжались в кулаки. — А-а, соперница?! Ты у меня щаз получишь!
И нащупала палку рукой. Но тут же, вспомнив все, что случилось во дворе Сухининых, отбросила её. — Да кака она топерича соперница? Потифора забрили в армию. Я сбежала. А Никишку она сама, кажись, боитси! Да и ревет чо-то она… Небось, он её, как Ванька меня!
Что-то теплое ворохнулось в её душе. Но тут она вдруг услышала её слова. — Ма-ма, ма-а-мочка, иде жа ты? Ну, зачем жа ты так? На ково мене оставила-а-а..
Девушка всматривалась в каждый изгиб берега и искала мать. Марфа еще раз внимательно всмотрелась в девушку. - Нет, это не Никишка. Тута чо-то не то… Неожиданно она сама вспомнила, как ей самой вот так же было плохо, когда она осталась одна без матери. Слезы навернулись на глаза. И Марфа сама бы разрыдалась, да не могла себе этого позволить: ведь она теперь как-никак находилась в засаде! Проглотив соленые слезы, скатившиеся в рот, беглянка уже смотрела на бывшую соперницу с нескрываемой теплотой и сочувствием.
Тем временем девушка прошла мимо, так и не заметив спрятавшуюся Марфу.
— И усе-таки надоть помочь ей! — подумала она. — Ну, как така пичужка поташшит свою мать одна? Мене и то, вона, Потифор помогал!
Вспомнив о бескорыстном поступке Потифора, она улыбнулась и чуть не расплакалась. — Эх, Потька, Потька… Видать, не Судьба нам быть вместе! Тебя в армию забрили, меня по лесам гоняють! Эх, бедная я, сиротинушка разнесчастная! Хоть и баба ничаво…
Вытерев рукой слезы, решила. — Уходить надоть куды-то! А куды? К Нарышкиным? Дак управляюшший, зараза, припомнит сына! В город? Могеть и в город. Он ить большой, не так заметно! Вот дефьке помогу мамку отыскать и подамси. А там, уж как получитси!
 И Марфа вышла из своего убежища.
— Эй, дефькя! — крикнула она негромко и огляделась на всякий случай по сторонам. — Ты ково ишшешь?
— Ой! Это же ты была у тетки Меланьи. — сначала испугалась Параша, а потом удивилась и обрадовалась, увидев знакомое лицо. — А чо тута?
— А ты чо. Ничо не знашь? — ехидно спросила Марфа, внимательно смотря за глазами девушки, чтобы сразу же определить для себя. — Врёт она ей или нет?
Но девушка, к удивлению и радости Марфы, взгляда не отвела. — Похоже, не врёт! И Марфа немного успокоилась.
Но Некто внутри неё настойчиво твердил ей. — Не верь ей! Омманет тебя, как Потифор! Мужики все такие!
 И Марфа решила подстраховаться на всякий случай. — Ну, раз не знашь, то и не надо! Ты чо, мамку потеряла?
— Потеряла… — захлюпала носом девушка. Слёзы с новой силой потекли по её щекам. — Как ушла за хворостом утром… И усё. Нетути!
Марфа сама себе удивлялась: невольно эта конопатая невзрачная девушка-подросток своей непосредственностью и искренностью притягивала её к себе и вынуждала оказывать помощь в поисках матери. Даже чувство опасности не смогло остановить.
— Не реви, найду твою мамку! — почти приказала ей Марфа, внимательно оглядываясь по сторонам. — Так, погони нет. И в засаде никто не сидит – всё чисто. Знать, конопушка не врёт!
Невольно  в голову пришло одна странная мысль: ещё тогда, когда она пряталась в ветельнике, ей еще показалось, что у берега находится что-то подозрительное, похожее не то на бревно, не то еще на что-то. Разбираться тогда у неё времени не было, а вот сейчас почему-то она об этом вспомнила.
— Слышь, как тобе… — Марфа сама сомневалась в этом, но всё же решила поделиться этой странной мыслью с конопушкой.
— Параша… Так мамка звала… — опять захлюпала носом девушка.
— Енто кто ж ты… Параскева? Да не реви ты! Кажись, знаю, иде она… А могет и нет! — Марфа уже сама сомневалась и начала сердиться на Парашу. — Вот, зараза. Опеть лезть в воду! Могеть плюнуть? Пушшай сама ишшет?
Но тут Параша с надеждой вцепилась в руку Марфы. Это и решило все её сомнения: шагнув вперед, она решительно направилась к тому месту, откуда прыгала в воду, почти таща за собой девушку. Там, у ветлы она и остановилась, снова засомневавшись. — Ну, на хрена мене усё енто надоть? Пушшай сама лезет!
— Ты плавать-то могешь? — с последней надеждой спросила она, желая спровадить в воду конопушку.
— У – у! — отрицательно замотала головой та. — Мало – мало…
— Черт, и чему вы только тута учитеся! — проворчала Марфа и обреченно полезла в воду: теперь почему-то она уже не сомневалась в том, что видела в ветельнике именно труп женщины. — Но той ли? Могеть, напрасно лезу в воду?!
Она легко добралась до того места, где видела странный предмет, и довольно хмыкнула, угадав к нем труп женщины. Схватив её под мышки, потащила к берегу, до крови обдираясь острыми ветками, к месту, где ждала её Параскева.
Чем ближе подтягивала Марфа труп женщины к зеленому краю берега, тем сильней причитала и плакала девушка. Уставшая и измученная Марфа, теперь нисколько не сомневавшаяся, что это и есть мать девушки, на самом верху поскользнулась и упала на траву, в последнем рывке вытащив труп наверх.
Хоть Марфа и видела, как Параскева обнимает и целует труп матери, ей в это время было все равно: от смертельной усталости, голода, холода и недавней стычки с городовыми у неё просто не осталось сил, чтобы посочувствовать девушке. Она лежала на  спине и безучастно рассматривала листву и кусочки неба. Дрожь колотила её, сотрясая всё тело, заставляя зубы стучать друг о друга.
Постепенно силы начали возвращаться к ней. Посмотрев на бледную Парашу, усмехнулась. — Вот-вот, подруга. И ты топерича узнаш, как быть сиротой! Ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер!
Но тут её Некто ввернул свой вопрос. — А могет и не сирота она вовсе? Есть, отец, братья, а ты ей помогашь, как последняя дура!
Забурлила кровь в жилах Марфы, заставляя возвращаться к действительности. И, подняв голову, она спросила. — Слышь, подруга, отец, братья, сестры у тебя есть?
Но Параскева отрицательно стала качать головой.
— Знать сирота ты топерича! — жестко произнесла Марфа: даже сама удивилась, почему именно в таком тоне всё сказала. — А ведь не хотела! А чо? Пушшай топерича привыкат! Один хрен, скоро так все её называть будут…
Вздохнув, поднялась. — Ну, чо, подруга, давай поташшим твою мать отседа!
Требовательно спокойный тон её голоса подействовал на конопушку как приказ. И Марфа с удивлением и радостью вдруг обнаружила, что Параша упирается из всех своих сил, помогая тащить мать к себе домой. Трудная работа разогрела Марфу, однако уже у самого края деревни она остановилась.
— Ты чо, Марусь? — удивилась Параскева: она не знала всего того, что приключилось с её напарницей. По тону её вопроса Марфа еще раз в этом убедилась и решила не рисковать.
— Не могу я иттить в деревню! — просто ответила она и с удивлением для себя самой честно призналась. — Полиция меня ишшет! Я в Поганке сына управляюшшева прибила. Сволочь он. Гад ползучий. Снасильничал меня! Вот я и отомстила…
Параскева от удивления даже рот раскрыла.
— Ну, дак ты ж ево за дело! — принимая сторону подруги, решила она. — Оне, мужики-то, вона каки паразиты бывают! А ты не боись: у мене схоронисси! Хоть сколь живи!
Параскева, выпустив руку матери из своей, выпрямилась и поднесла ладонь ко лбу, рассматривая каждую деталь в поисках людей на соседних огородах и на своём.
— Вон наша хата! — она показала на старенькую небольшую саманную постройку на самом краю деревни. Сама хата покосилась и вросла в землю, а сараи были готовы вот-вот развалиться. — Иди туда. Прячься за плетнем близко к земле. Никто тебя и не увидить!
— А ты? — вопреки всему Марфа сейчас была рада, что именно её встретила и не поддалась своему внутреннему голосу.
— Топерича я и сама доташшу. Как- нидь! — вздохнула Параскева и, взяв труп матери под мышки, задним ходом сделала несколько шагов к дому и остановилась, взглянув на всё еще стоявшую на месте Марфу. — Иди, Маруся! Я тута сама…
И Марфа, согнувшись, юркнула в зеленую ботву картошки. Затем по меже возле плетня направилась к хате. За ней, кряхтя и останавливаясь, тащила труп матери Параскева. Там в сенях и положила её на старый сундук: в хату заносить побоялась, а сени заперла на палку. И не напрасно: громкий стук в дверь испугал их обеих.
— Эй, Парашка, открывай! Ить знаю, ты дома! — Никишкин голос Марфа узнала сразу же и нащупала рукой железную клюку от печки. И выскочила бы, чтобы отомстить еще одному оскорбителю, да Параскева приложила палец к губам, давая ей знак, чтобы та не шевелилась. Никишка потоптался, потоптался, стукнул еще раз ногой в дверь и крикнул. — Один хрен, никуды ты от мене не денисси!
Никишка ушел, недовольно ругаясь от ревности.
— Параша, я завтра уйду! — тихо сказала Марфа. — Ентот гад меня сразу выдаст! Енто он продал Потьку старосте! Из-за нево Потьку отправили в солдаты!
Параскева ничего ей не ответила, но Марфа всё же заметила, как у хозяйки сжались пальцы в кулаки, а на скулах заиграли желваки.
Перекусив, они попытались уснуть, но из этого ничего не вышло: так и проговорили всю ночь. Долго и обстоятельно рассказывала Марфа подруге всю свою жизнь. И то, как жилось ей одной без матери, как на себе она прочувствовала, что такое безземельная сирота. Как пришлось научиться отбиваться от назойливых мужиков, пожелавших немедленно воспользоваться её беззащитностью…
Параскева сидела и согласно качала головой, понимая без слов свою подругу. Рассвет она встретила с большим огорчением: разом повзрослев от потери матери, теперь она теряла еще и подругу.
Попрощались они на рассвете с первыми петухами. С узелком харчей и крынкой молока, нырнула Марфа в огород к Хопру, чтобы обойти краем Малиновку. Отношение к деревне у Марфы сложилось двоякое: с одной стороны, встретив Параскеву, как соперницу, она нашла в ней самую лучшую подругу. Здесь жила семья Потифора. Здесь оказался и её друг детства Акимка. А с другой стороны, нашлись враги, такие как Никишка и староста Курятников…
Так окончательно и не определившись, в теплой Парашиной кофте и с харчами шла Марфа по дороге в Балашов, абсолютно не представляя, что там её ждет.

8.
Начало третье декады августа 1896 года, г. Балашов.
Телега, под которой спала Марфа, принадлежала Елпидифору Максимову Тараканову зажиточному крестьянину из деревни Малиновка. Еще вчера, подобрав Марфу у Котовраса, он сам предложил довезти её до Балашова. По иронии Судьбы Елпидифор, помимо овощей на продажу, вез письмо Падовскому управляющему Розенбаху от старосты Курятникова, у которого и состоял в платных осведомителях.
Сам же Елпидифор, бородатый мужик пятидесяти пяти лет, еще до Курятникова верой и правдой за соответствующую оплату служил тайным осведомителем его предшественнику, в прошлом году перебравшемуся в Балашов на управление товарной лавкой к прежним господам. Елпидифор больше всего на свете мечтал стать купцом, как и его прежний покровитель, с которым он не терял связи и сейчас. Будучи человеком относительно грамотным, Елпидифор умел читать, писать и вести счет деньгам, кои любил более семьи и старался заиметь любым способом.
Именно в силу этих обстоятельств, Елпидифор Тараканов не преминул прочитать письмо своего нового хозяина. А в этом письме староста Терентий Сазонов Курятников немного – немало выражал большое сомнение в том, что разыскиваемая девица Марфа Косова утонула в Хопре, как определились городовые. Поэтому он и давал её описание с предложением назначить денежное вознаграждение тому, кто поможет изловить оную преступницу.
Ещё до Котовраса, когда Елпидифор нагнал одиноко бредущую Марфу, у него появилось подозрение. Увидев, что приметы её сходились с теми, которые описал Курятников в письме, он понял, что эта девица и есть та преступница, за которую может быть назначена хорошая награда. Чтобы награда не ускользнула из его рук, он и предложил ей место в телеге.
И вовсе не из лучших чувств, как предположила Марфа, которой теперь все тревоги казались позади. Даже то, что Елпидифор дал ей немного сена под телегу, она отнесла его к таким людям, как Параскева.
Марфе снилась вода Хопра, в которую она прыгала, зеленая трава и ветки ветлы. А еще Параскева с матерью, которую они тащили домой, сучок, за который она зацепилась своим сарафаном и порвала его, а потом сидела голая долго зашивала. А утром, приняв из рук Параскевы узелок с пищей, долго прощалась с ней…
Марфа проснулась и потянулась: сон на свежем воздухе не только укрепил её, но и вселил некоторую надежду: закончились кошмары. — А что это значит? А это значит, что начинается новая жизнь!
И Марфа улыбнулась. Она выползла из-под телеги и подошла к костру, у которого уже хозяйничала толстушка – жена Елпидифора Манефа. Марфа сходила к Хопру и умылась. Довольная хорошо начавшимся днем, девушка не заметила пристального взгляда Елпидифора.
 А с первыми петухами они уже въезжали на рынок, где Манефа и Марфа, которой Елпидифор пообещал заплатить за работу торговкой, должны были продавать картошку, редьку, лук и зелень. Сам же Елпидифор, пробежавшись по рынку, указал им цену на их товары и пошёл по своим делам.
Марфа даже удивилась, как у неё споро пошла торговля на рынке. Улыбаясь покупателям, привлекательная девушка громко нахваливала свой товар. Это нравилось и мужчинам и женщинам, которые в основном и ходили по рынку. Не проходили мимо и щеголевато одетые молодые люди, обязательно долго балагурили и покупали что-нибудь. Но таких было немного: картошка, лук и редька мало их интересовали.
И она бы была всем довольна, если бы не испражнение, сделанное какой-то птичкой и попавшее ей на плечо. Хоть и убрала его немедленно, но настроение было безнадежно испорчено. К тому же, пока она это делала, к ней незаметно подошли двое городовых и пристав, а позади – отец Ванечки Розенбаха вместе с хозяином телеги. Руки её были быстро скручены и связаны. Последнее, что увидела Марфа, были деньги, которые отсчитывал Елпидифору Розенбах-старший.
— Чтоб ты сдох, предатель Елпидифорка! — крикнула Марфа. — Я ишшо вернуся! И вы усе мене за енто заплатитя!
Тут её руки так стиснули и подняли вверх, что они хрустнули в плечевом суставе, резкой болью ударив по сердцу Марфы так, что у неё чуть сознание не помутилось. Кто-то из городовых тихонько толкнул её под зад коленом. Она так шла и думала. — Вот те и новая жистя! Дура я, дура! Низзя никому верить! Ух, как я мужиков таких ненавижу! Ну, обождитя…
А через месяц поезд увёз Марфу на каторгу…

9.
Начало третьей декады августа 1896 года, Медвежий Куст, подсобное хозяйство женского Покровского монастыря.
Смарагда, обнимая верную Маруську, горько плакала: после того, как она выдохнула своё «Да!», таким образом подтвердив, что угорела и перепарилась в бане, всем снова стала безразличной. Её горести и переживания никто не считал оправданными. Винить в своём происшествии стало некого, кроме себя, а Фелицата и Саломия вышли сухими из этой истории.
Вот и скрывалась она, то в келье, то еще где-нибудь, стараясь быть одной. Постепенно приходя к выводу, что виновата во всем только она сама, Смарагда потихоньку начала сходить с ума. — А были ли казаки? Вроде бы были. А вроде бы и нет! Баню топила? Топила! Матушки её парили? Парили! В воде купали? Купали и чаем поили… Да, сама во всём виновата…
Смарагда лежала на тахте в своей келье и безучастно смотрела в потолок.
— Как быстро всё изменилось! — она тихо заговорила сама с собой, оценивая своё новое жилище: после изнасилования Саломия выделила ей новую келью и не разрешила ходить на работу. — Почему-то не разрешают ходить на работу. Хорошо это или плохо? Не знаю. Может и хорошо. Всё едино никого не хочу видеть! Ни сестер, ни саму Саломию. Даже молиться не хочется. Слава богу, Саломия не заставляет работать…
Невольно она поймала себя на мысли, что больше не называет сестру-хозяйку «матушкой Саломией», а просто по имени, которое ей теперь ни о чем не говорило. Даже Маруська не помогала: появилось какое-то отвращение ко всему тому, что собой олицетворяла её верная Маруська.
Хуже всего было то, что это отвращение прочно поселилось в душе. Даже сами мысли перестали быть активными: ей почему-то ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, ничего… Открытые глаза, неподвижно уставившиеся на серый потолок, почему-то не видели его, а серый цвет только помогал ей быстрее входить в это безразличное состояние. Однако внутри её еще жил кто-то неугомонный.
— Как же так получилось? — этот Кто-то никак не хотел сдаваться и оставлять её в том блаженном состоянии. Он безжалостно сверлил её мозг своими вопросами. — Ведь ты же любишь трудиться, играть с Маруськой, делать то, что должно, а не то, что хочется?!
Но в Смарагде как будто поселились два разных Кто-то.
— Не слушай его, он тебе враг, раз не дает испытывать это блаженство! — второй кто-то, сладкоголосый, дающий блаженство покоя, начал переубеждать её. — Плюнь ты на всё то, что требует он! Ведь это зов в тот никчемный мир, который так жестоко отнесся к тебе. Здесь я тебя понимаю, а там? Никто! Мало того, разве люди оценили то, что ты творила вокруг справедливость? Делала добро людям? А они? Тебя просто и жестоко изнасиловали, а представили как угар в бане! Скажи, где она, справедливость? Разве тот, кто это сделал с тобой понес наказание? Ну, отхлестал их плеткой есаул. И всё? За то, что тебе всю жизнь сломали? Какая же теперь ты монашка? Что ты можешь принести в дар Господу нашему? А сестры Фелицата и Саломия? Ведь это они пригласили этих казаков, пили с ними вино и хотели париться с ними в бане. Разве это не разврат? Разве они не сеют разврат на земле? А были ли они за это наказаны? Нет! А ты, чистая и справедливая, почему-то оказалась их жертвой. Честь твоя поругана, воля сломлена, тело изгажено. Так что ж ты сберегла для Христа? Или ты с этим не согласна?
Горячая горько-соленая слеза скатилась по её щеке.
— Но ведь и она сама виновата: нельзя же быть такой беспечной и слабой в этом мире! Нужно сопротивляться до конца. — заговорил первый Кто-то. — Смарагда, верь: Бог накажет виновных! Мир вовсе не так жесток и несправедлив. Но пришла тебе пора научиться выживать в нем, а это не просто! Без испытаний невозможно совершенствование души: Бог всем нам дает испытания по силам. И ты переживешь, если изменишься. Не следует обижаться на себя за то, что оказалась слабее. Прости врагов своих, облегчи душу!
— Не слушай его, не верь словам этим! — опять взялся за своё Сладкоголосый. — Что ж он тебе не помог спастись, защититься от насильников? Или тех, кто обманул всех? Даже и не пытайся что-то изменять в этом мире: никто и ничего в нем не изменит! Пусть объяснит, почему ты никому не нужна? Почему тебя ни к кому не пускают? С деревьев опадают листья, трава зеленая желтеет и жухнет. Люди растут и умирают. Каждый шаг нас приближает к могиле, так стоит ли бороться, стараться выживать в этом несправедливом мире. Зачем тебе опозоренное тело? Ведь ты теперь не сможешь быть «девой Христовой», как когда-то хотела! Плюнь на этот мир людишек: пей самогонку, как многие это делают втихаря. Вспомни, как тебе было хорошо, когда ты выпила целый стакан её!
И Смарагда вспомнила то блаженное состояние, в котором не было места тревоге и унынию: Саломия потом еще несколько раз угощала её этим напитком.
— Ну, чо ж ты? Это ведь так просто: надо встать и пройти в дверь Саломии! А там в шкафчике несколько бутылок благодатной жидкости. — уговаривал Сладкоголосый. — Возьми одну! Плюнь на всё! Пойдем в мир, где тебя все любят и ждут! Иди!
И Смарагда, шатаясь, вышла из своей кельи, прошла смело в келью сестры-хозяйки Саломии, нашла шкафчик, открыла и прямо из горла бутылки стала вливать себе в рот крепкую вонючую жидкость.
Однако, не успела она выпить и стакана, как была поймана сестрой-хозяйкой. Та, не долго думая, отобрала бутылку, покачала укоризненно головой и отвела Смарагду на прежнее место. А ключ от закрытой кельи положила себе в карман.
Смарагда же, блаженно улыбаясь, легла на тахту и захрапела, как будто ничего не случилось. Проснулась она после обеда с сильной головной болью. Но еще больше её испугала нечто другое: ей казалось, что она – молоденькая пушистая сосенка. Чьи-то жестокие руки сознательно и против её воли, смяв всю её невинность и чистоту, ломают ствол прямо посередине. Эти руки совершенно не заботит то, что ей еще надо жить: они гнут и ломают ствол, повреждая её здоровые слои и сердцевину.
 Теперь уже осталась лишь гибкая кора, которая пока никак не поддается врагу, сопротивляется, борется. Ведь когда-то сосенка стремилась к неизвестному, благостному счастью быть «Христовой невестой». А теперь? Ствол и нежная древесина верхних веток её поруганы, сломлены, а путь к прежнему счастью навсегда закрыт! Как быть? Стоит ли ей, молодой пушистой сосенке дальше жить?
И сердцевина ствола её, надломленная, почти уничтоженная, но всё ещё живая, всё же тихо, едва слышно твердит своё: «Надо жить! Ты еще отрастешь, ведь остались у тебя, сосенка, корни и нижние ветки!».
Словно человек, которому на бегу поставили подножку и он упал, разбившись о реальную жизнь, Смарагда замерла, не в силах ответить на свой же вопрос, поставленный ей кем-то очень сильным, находящимся внутри неё.
Неожиданно осознав все, что действительно случилось с ней, и, оказавшись не в состоянии ответить себе на вопрос, она, как чумная встала и побрела, шатаясь, из кельи в сторону Елани.
Там, на берегу реки нашла камень и уселась на него. Долго вглядываясь в медленно текущие воды реки, она искала ответа на свой главный вопрос. — Как быть? Стоит ли дальше жить?
Пасмурное небо, ровным серым цветом окрасив себя, равнодушно смотрело на девушку. Рыбки опустились на дно и даже не гонялись за мошками, устроившими праздник себе почти у поверхности воды, и безучастно поглядывали на них и человека, сидевшего на берегу. Ветер затих, перестав волновать поверхность воды. Казалось, что природа ждет, какое решение будет принято девушкой, пришедшей к омуту, и не собирается вмешиваться в её дела.
Смарагда потрогала камень, на который присела. — Большой. Как раз подойдет. Прямо до дна дотащит…
Но тут же почувствовала, что какой-то предмет мешает ей дотянуться до камня другой рукой.
— Маруська? — удивилась и обрадовалась Смарагда. — Ты чо, доченька? Не хочешь? Не позволяешь?
Тряпичная Маруська, опять зацепившись левым пуговичным глазом за небольшую дырку в сарафане Смарагды, настойчиво мешала протянуть руку за камнем. И Смарагда ласково погладила куклу. Осторожно освободила её глаз из дырки, поцеловала его и куклу в лобик.
Так, незаметно, сердце её освободилось от тяжести: она баюкала свою дочку и тихонько напевала ей нежную ни на что не похожую мелодию, которая сама лилась откуда-то изнутри. Когда она подняла голову, то обнаружила, что на небе появились тучи, сквозь которые проступало голубое небо. До солнышка было еще далеко, но ветер уже начал гнать их прочь…
Такой и нашла её на берегу Саломия. А когда приехала Фелицата на своей двуколке, то Саломия подробно проинформировала обо всем, что было с тихой подопечной.
— Ладно, давай её суды! Увезу её в монастырь: кое-как договорилася с матушкой – игуменьей. Изделам её помощницей сестры-казначеи Ювеналии! — хитрая Фелицата успела-таки сделать из поражения победу. — Могет, не бут видеть енто место, а в молитвах да посте поправитси!
Она рассказала в нужном свете то, что произошло на Медвежьем кусту, и добилась перевода девушки на обучение к сестре Ювеналии. Бесспорно, Фелицата таким образом решала и свои личные вопросы: во-первых, в тот раз она потеряла ключ от подземного хода и теперь наделась изготовить другой с помощью Смарагды.
Во-вторых, свои шальные баньки на Елани она не собиралась прекращать, как и не собиралась прекращать поток денег от казачков. В этом случае, от Смарагды можно было ожидать чего угодно. Поэтому её присутствие больше здесь было нежелательно.
В-третьих, мать-игуменья после случая со Смарагдой заинтересовалась состоянием дел на подворье, что само по себе уже затрагивало интересы Фелицаты и Саломии. И на подворье опять все должно быть шито-крыто.
Поэтому Фелицата и увозила Смарагду в монастырь, решая её Судьбу на многие годы…

;
Глава 2. Потифор и Параскева
 

1.
Третья декада мая 1902 года, деревня Малиновка Балашовского уезда
Нестерпимая жара заставила Потифора снять с себя гимнастерку и остаться с голым торсом.
— Хосподи, ет чо ж тако деетси? — отставной солдат, оглядывая пожелтевшую траву на склонах, спросил крестьянина из Котовраса, согласившегося подвести до своей деревни.
— Та ня знаю, чо тама творитьси… — проворчал крестьянин, показывая пальцем на небо. — Ужо второй ход, как така жара. В прошлом-то ходе дак ничо и не уродилося. Видать и нынча тако же! Тпрру. Отвез ба я тобе, служивай, до твоей деревни, да не моху! Извиняй. Придетси самому иттить. Мене малыя детки ждуть!
— Дак и за то спасибо! — поклонился ему Потифор, спрыгнув с телеги. — Тута мене ужо немного осталося: чай, недалече до Малиновки-то!
Крестьянин свернул к Котоврасу, а Потифор, прихрамывая на правую ногу, направился по проселочной дороге в сторону своей деревни.
Он смотрел на родные земли, и душа пела от запаха разнотравья, пестревшего то желтыми, то малиновыми, то голубыми цветами. Даже жара, заставившая пожелтеть и свернуться кончики некоторых зеленых растений, не смогла снизить его радостного настроения.
И он, то трогал землю, перетирая ее в своих пальцах, то нюхал и нюхал цветы, то гладил зеленые листья, как бы вновь впитывая  в себя силу родной матушки – Природы, слушал пенье жаворонков, смотрел на полеты разных пичужек и никак не мог сформулировать то, что сейчас ощущал.
Наконец, чувства переполнили его душу, он опустился на колени и поцеловал землю. Когда же поднялся, то словно в знак благодарности от матушки – Природы, увидел свою деревню.
— Наконец-то я дома! — прошептал Потифор и упал на землю, обнимая сухую траву и горячую землю. — Эх, родимая, тобе ба щаз дожжичка!
Наконец, отставной солдат поднялся и, прихрамывая, направился в тень орешника, бросил на траву свою амуницию и осторожно прилег рядом. Так же, не торопясь, достал кисет с махоркой и бумажку. Послюнил, свернул в козью ножку  и насыпал махорки. Без спешки высек искру из кремня и блаженно втянул махорочный дым.
Мысли невольно вернулись к тому, что все эти годы беспокоило его.
— Шесть годков прошло, как моей Маруси не стало… — тихо произнес служивый, вспоминая, как везли  в армию отсюда. –— Забыл ли я её? Нет, не забыл! И сейчас помню!
Особливо часто он вспоминал её в самом начале службы. А потом – в госпитале. Там его товарищ грамоте научил. Письма писал домой.  Получил ответ и удивился. Но ещё больше удивила Параскева: это она писала ответ. — Парашка – замарашка! Пичужка - конопушка, подружка Агафьи.
Тогда она и отписала, мол Никишка, паскудник, тоже в армию служить подался. Он просил Парашку и ему отписать, да та не согласная была. — Почему? Мне отписала, а ему нет! И чего ждет от меня, хромого, пичужка – конопушка? Я ведь Маруську-то свою никак из головы выкинуть не могу. Даже вон сейчас вспоминаю: мы тогда тут с ней песняка вон какова давали!
И Потифор, улыбнувшись, вспомнил одну из самых любимых песен Маруси, которую она тогда спела несколько раз.
— У крыльца высо-о-ко-о-ва… Ой, да, встретила я со-о-ко-о-ла! — невольно он и сам запел. Непрошеная слеза навернулась в глазах. И отставной солдат волосатой рукой вытер её, вздохнул, поморгал маленько и улыбнулся от принесенного ветром пряного запаха разнотравья, вскружившего голову. — Эх, Марусенька. Похубил я тебя, сиротинушка! А сам, вот вернулси. И жили ба мы с тобою, холубонька, душа в душу. Да, видно, не Судьба! Никишка, разлучник, тоже топерича службу несет. Узнат, топерича по чем фунт лиха!
И рассердился на себя. — Тьфу, раскаркалси! Ить, домой иду…
Невольно глаза его отыскали место, где когда-то была земля их семьи. Потифор нахмурился, увидев её состояние, а в душе стало пасмурно и холодно. — Енто чо ишшо тако? Так запустить?! Сорняков-то скока! Нет, так не хоже!
И отставник начал рукой выхватывать из земли с корнем самые высокие стебли цыганки одну за другой, пока не вырвал все. Успокоившись, он махнул рукой на остальные сорняки и направился по улице к родному дому.
Возможно, Потифор бы проскочил мимо хаты Параскевы, но неожиданно для себя услышал нечто такое, что заставило его остановиться у плетня.
— У крыльца высоко-о-ва. Ой, да, встретила я со-ко-о-ла! Встретила, привети-и-ла. Ой, да на люобовь ответи-и-ла! — выводил чистый звонкий девичий голос где-то за хатой.
— Не мохеть тово быть! — руки у отставника задрожали и начали лихорадочно искать свой кисет в кармане. — Маруся? Дак она ж утопла! А мохеть и не утопла? Не пойму: поёть и так, и не так…
Он сунул в карман так и не пригодившийся кисет, обошел хату с другой стороны и остановился: песню пела статная девушка, но это была не Маруся!
— Ты кто? — хрипло вырвалось у него из разом пересохшего горла.
Но и этого было достаточно, чтобы девушка обернулась. Мочалка, которой белила хату, выпала из её рук, рот раскрылся удивленно. Она вскрикнула, покраснела, от неожиданности присела, потом спрыгнула с табуретки и побежала в хату с криком. — Ой, батюшки, Потифор Сухинин вернулси!
Отставной солдат, видя такой почет и уважение, подбоченился, улыбнулся и стал ждать, чем всё это закончится. Вспомнив о кисете и махорке, он уже по-деловому начал крутить козью ножку. Затянувшись, разок – другой, ухмыльнулся. — И каку таку енто холубку я спухнул?
Однако голубка не заставила себя долго ждать и выпорхнула из хаты в праздничном одеянии. Потифор даже не успел докурить свою козью ножку, как она уже стояла перед ним, смущенно и счастливо улыбаясь: в руке её была стопка вина и кусок булки.
— С прибытием, Потифор Мордариев Сухинин! Чай, служба окончилася?
Потифор смотрел на эти светло – русые волосы и глаза болотного цвета на круглом конопатом лице, алые свежие губы, изогнутые в улыбке, и не узнавал её. — Кто такая? Почему не знаю?
И сам же дал себе ответ. - Так ведь шесть годков минуло, девок-то за это время сколько выросло!
— Не узнаёшь? — весело почти пропела грудным голосом она, чуть ехидно улыбаясь.
— Не признаю… — скорее с сожалением, честно признался бывалый служака.
В это время кто-то с другой стороны хаты закричал. — Параскева! Тебя ишшо долго ждать?
Девушка быстро повернулась на голос, выслушала и посмотрела на Потифора.
— Параскева? — тихо и удивленно повторил он, про себя отметив, что хозяйка весело засмеявшись, воткнула ему в руку стопку и кусок булки без слов, повернулась и убежала на голос подруги. Потифор, улыбнувшись, восхищенно помотал головой, и тихо произнес ей вслед. — Парашка – замарашка, конопушка?!
Кинув взгляд на точеную фигурку Параскевы, он не торопясь выпил вино, отломил крошку булки и, поставив всё на табурет, с которого спрыгнула девушка, пошел к дверям, восхищенно бормоча. — Ну, надо же. Парашка – конопушка, замухрышка… А какая стала?!
У дома его уже ждали: Параскева успела предупредить о нем Агафью, а та – всех домочадцев. Параскева с Агафьей стояли у самых дверей, а из ворот ему навстречу вышел отец, раскинув руки в улыбке. За ним – мать, со слезами на глазах. В воротах толкались сильно подросший Авдюшка и Евсейка. Около Агафьи он заметил и светло - русую косу девушки, которой совсем недавно так восхищался.
— Ну, служака, усищи-то какие отрастил! — Мардарий крепко стиснул сына в своих объятьях. В глазах его сначала блеснули слезы, которые он пытался сдержать. Но вот всё его беспокойство о сыне, накопившееся за шесть лет неизвестности и ожидания, разом перестало сдерживаться плотиной воли, и слезы, устремились на щеки. Он все еще пытался скрыть радость от встречи сына, бормоча то, что по сути никому и не было нужно. — Слышь, мать, глянь-ко, усишши-то каки! Ну, топерича усе дефьки наши будуть!
— Потифорушко, сынок! — мать, почти ослепшая от слез радости, шла к Потифору, освободившемуся от рук отца. — Вернулси! А я так тебя ждала, так ждала! Седни утром будто кто по холове вдарил: должон быть! Вот ты и пришел! Живой!
Потифор от переполнения чувств, не мог ничего сказать матери, лишь бережно обнимая её как величайшую драгоценность, чувствовал, как из глаз его одна за другой бегут слезы. Он не убирал их, понимая, что здесь его никто за это не осудит, хотя бы потому, что и все испытывали то же самое.
Как-то незаметно для Потифора место матери заняли Авдей, Агафья и Евсей. Целуя в колючую щеку и усы, обнимали его и просто прижимались к нему. Рядом стояли мать и отец, который нервно крутил козью ножку, просыпая на землю махорку, а в дверях стояла Параскева и сквозь слезы радости смотрела на то, как Сухинины встречают Потифора.
— Ну, чо енто мы, мать? — первым опомнился отец. — Давай-ка, зови сына в хату! Скока мы тута ишшо бум землю слезками поливать?
И Меланья, словно очнувшись от блаженного сна, оторвалась от руки Потифора, улыбнулась. Потом снова схватила его за руку, но теперь уже за тем, чтобы потянуть его домой. Так и вошли они в хату: она с Потифором и отец. За ним братья и Агафья с Параскевой. 
Хоть и хотелось Мардарию поговорить наедине и покурить с сыном на крылечке, да Евсейка, намертво уцепившийся за руку брата, никак не хотел отпускать его. А скоро и Авдейка присел рядом. Так и сидели мужики на крыльце, пока женщины в доме хозяйничали.
— Бать, а чо у нас тако с землей-то? Сорняков-то скока. Ить такова у нас никохда не бывало! — начал Потифор о том, что его беспокоило.
— Эх, сынок, сынок… Дак ить енто топерича не наша земелька-то! — сокрушенно произнес Мардарий, отвернув лицо в сторону, чтобы Потифор не увидел его слез.
— Это как это так?
— А так. В том же годе, как отправили тебя в армию, староста Курятников оттяпал у нас четыре с половиною десятин луччей земельки. Как раз ту, которую ты и видел. — голос Мардария дрожал: было видно, что говорить ему о том, что жгло хуже каленого железа душу, было не просто. — А потом, в позапрошлом годе… Коды Никишку в армию забрали… Ишшо четыре с половиною оттяпал! Болтають мужики наши, он её давно уже продал кому-то. Сам не ам и другим не дам! Вот так и пустуеть земелюшка-то наша…
— Как енто так? Да как он, сучий сын, смел?! Мы, значить, с Никишкой на службу, а ен?! — замотал головой Потифор, блестя гневом загоревшимися глазами. — Завтре жа пойду к яму. Пущщай возвертаеть назад! Я ить вот он!
— Да ты и не сумлевайси, сходим! Топерича, коды ты тута, сходим! — успокаивая сына, Мардарий взял его за руку. — Но щаз, сынок, изделай матери подарок: не ходи к Курятникову! Она ужо так, сынок, тобе ждала, так ждала! Ночами не спала: усе вздыхала. Виноватой себя шшитаеть. Ну, про то, как с Марусей-то получилося. Её больше никто так и не видывал. Ты уж и меня и Никишку, прости!
— На вас с матерью и братьев с сестрой зло не держал и не держу. А Никишку не прошшу! — хмуро произнес Потифор. — Ежели уж ково винить, так енто меня: сам привез! Да чо уж про енто: чо было, то прошло.
— Хорошо хоть Параскева Неудахина тобе письма писала по нашим словам. Да читала ответы. — Мардарий взглянул на Потифора, пытаясь натолкнуть его на новую жизнь. — Хороша дефькя, да безземельница…
— То исть как енто?
— Мать её в том же годе, как ты ушел в армию, утопла, а Тимофей запил шибко. Вот Курятников-то и подсуетилси: Ты, грит, Тимофей, мене земельку свою, а я за неё самогонки дам. Так и пропил её, земельку-то! А потом тот и сам сгорел…
Потифор горько усмехнулся.
— Знашь, бать, там, в армии, в солдатах-то ить всё боле крестьянски дети были. Не тока из нашева уезду. Так вот, ховорять, везде таки Курятниковы есть! Их топерича на наших костях поразвелося, как хрязи!
Потифор, докурив свою козью ножку, растер её каблуком на земле, и тронул отца за плечо. — Пойдем, батя, в хату…
Он нежно провел рукой по дереву двери, по мелу хаты и улыбнулся. — Наконец-то я дома!
За столом сидели все Сухинины и Параскева по праву гонца с хорошей вестью, а так же как подруга Агафьи. Однако Меланья, подглядывая за тем, как Параскева смотрела на Потифора, горько вздохнула: она знала, что Никишка был тайно влюблен в Параскеву. Хоть Параскева обещания ждать Никишке не давала, но Меланья уже начала бояться того, что Потифор возьмет и женится на ней. - Что тогда-то будет? Они уже сейчас, как враги из-за Маруськи. А из-за Параскевы и вовсе горло друг другу перегрызут!
Поэтому и вдыхала она, видя счастливое лицо девушки.
— Потифор, а ты иде служил-то? — завел разговор Мардарий, неожиданно заметив то, как поглядывают друг на друга Потифор и Параскева. Он вдруг понял причину вздохов жены, потому что тоже знал об отношении Никишки к Параскеве.
— Да в Сибири, батя. — улыбнулся Потифор: он был рад, что его оторвали от этих притягивающих к себе глаз.
— Ну, дак расскажи, сынок! — Мардарий был доволен: и жена присела послушать, и Потифор перестал смотреть на Парашку. Да и самому ему было интересно послушать о знаменитой стране, под названием «Сибирь».
Потифор долго рассказывал им про службу, про каторжан, про китайцев и казаков, нарушителей границы, на которой служил, про ранения и госпиталь. Так и не заметил, как в какой-то момент исчезла из хаты Параскева.
— Мохеть, оно и к луччему, не буду отвлекатьси от земли! — трогая рукой глиняный пол земли и закрывая глаза, подумал он. Затем вздохнул облегченно и пробормотал полусонно. – Наконец-то я дома!

2.
Третья декада 1902 года, деревня Малиновка Балашовского уезда.
Потифор проснулся, когда солнышко уже начало подниматься над горизонтом, и вышел в хорошем настроении на крыльцо подышать утренним воздухом: он видел сон, в котором староста Курятников возвращает им всю отобранную землю.
Пустота в доме даже несколько озадачила отставника, но во дворе он увидел отца, настраивающего небольшую сошку, и мать, снующую в сарае да Агафью, кормящую скотину.
— Мать, давай корми солдата! — крикнул Мардарий в сарай, увидев спускающегося к нему сына. — Ишь, какой худой стал!
— Щаз, иду! — отозвалась та, и, выскочив к нему, сначала хотела поцеловать его, как когда-то целовала его маленького, да передумала, увидев усищи. Поэтому лишь тронула за руку. — Доброе утро, сынок! Умывайси, да иди за стол!
Однако Потифор, кивнув ей, все своё внимание сосредоточил на сошке, которую отец готовил для работы.
— Вот хочу картошку окучить у нас. Да Параскеве надо помочь! — произнес Мардарий, не дожидаясь вопроса сына. — Она ить топерича нам, как родная…
Добавка в речи отца неожиданно больно кольнула в сердце Потифора, но ушла бесследно: отставник был увлечен сошкой.
— Бать, мохеть я лучче? — умоляюще попросил он.
Мардарий улыбнулся. — Ишь, ты. Не забыл! К земле тянется. Это хорошо. А то я уж думал… Никишке, вон, она совсем не нужна!
 И, видя, как сын виновато мнется, опять засомневался.
— Бать, ить скока лет-то прошло. Соскучилси! — выпалил Потифор, не в силах больше скрывать своё желание. — Ну, дай, я сам!
— Лады. А я пойду, лошадь погляжу! — произнес Мардарий, скрывая довольную улыбку. — Сын. Не забыл! Точно, к земле тянется. Это хорошо, а то я уж думал…
— Ну, батя, за то – спасибичко! — довольно улыбнулся Потифор и все же спросил отца. — А братья иде?
— А, корасев лавить отправилися. — уже не скрывая своей улыбки, ответил отец: ему понравилось, что Потифор спросил про братьев. С утра его мозг буравила нехорошая мысль. — А что, если служба армейская отбила у сына всякую охоту к крестьянскому труду? Ведь вон скока их, таких-то!
 Но теперь, увидев, что Потифор действительно соскучился по работе в поле, он сердцем обмяк и ухмыльнулся. — Чего греха таить, ведь сошку-то я специально вытащил из сарая на самый вид во дворе, да так, чтобы сын никак мимо не прошел! Да и время с работой тянул не спроста! А уж ежели пройдет мимо, то всё, конец его мечтам. Был сын  — работник на земле и надёжа, и нет его!
Однако сын даже и не подозревал о тревогах отца. Он быстро умылся, вытер лицо полотенцем, вошел в хату, а через несколько минут был уже во дворе, где ждала сошка для ремонта и верный Буланко в конюшне. Скоро всё было готово.
— Пойдем, сын, покажу, иде бушь окучивать картошку. — произнес Мардарий, беря Буланко под узцы и показывая сыну на его место возле сохи. — Ня забудь окучить картошку Параскеве!
— Дак, ты же сам вчерась сказывал: у них нету земельки! — удивился Потифор.
— Да, сказывал. Но мы с матерью так решили: не гожа её на гибелю бросать! Вот и выделили из своей земли часть ей. А Параскева у нас итак много работы делат. Баш на баш!
Такая речь отца приятно удивила Потифора: в последнее время вокруг он часто видел озлобленные лица людей. И, что особенно его поразило, было то, что чаще всего помогали друг другу люди простые, не богатые. И отец с матерью оказались среди них.
Вид родной земли, а так же простая картошка, выскочившая всего-то на вершок из земли, посаженная под плуг рядами, несказанно обрадовали его. Даже комок подкатил к горлу. От избытка чувств Потифор встал на колени у края своей земли, сгрёб её руками в один холмик и начал разминать и разглядывать её.
— Дожжичка бы… — невольно вырвалось тихо у него.
Но отец все же расслышал, потому что думал о том же. — Не мешало ба. Да, ждать боле нельзя: вот-вот земелька-то пересохнеть! Потому и прячем её. Вон, в прошлом-то годе, хоть и мала, да уродилась картошка-то. А у других-то и того хуже!
Потифор кивнул согласно головой и взялся за ручки сошки.
К обеду они с отцом выполнили всю работу: окученная картошка ровными высокими рядами виднелась своими зелеными листьями по всему полю. И вернулись домой.
— Бать, я хотел бы к старосте сходить. — начал было Потифор, заезжая в ворота, и невольно оперся о воротный столб. И тут же отдернул руку: торчащий в воротах гвоздь своим острием разодрал мизинец до крови. Хоть он и поморщился от боли, но телега в ворота прошла без помех. Во дворе извлек из телеги сошку, занес её в сарай, поставил телегу на место и накормил Буланко в конюшне. Только после этого появилась возможность посмотреть рану. Хоть ранка была невелика, но кровь все же понемногу сочилась.
— Давай, посмотрю! — этот грудной голос теперь Потифор уже не смог бы спутать с другим. И улыбнулся, зная, что рядом стоит Параскева.
— Да ладно. — как это ни странно, но он еще не решил для себя вопрос. — Как себя с ней вести?
Поэтому и не знал, как поступить.
Но девушка уже сама всё решила: она взяла его руку, подняла её к свету.
— Ерунда, до свадьбы заживет! — пошутил Потифор и тут же почувствовал, как рука девушки дернулась.
Неожиданно ярость захлестнула его. — А, вот что тебе надо от меня? Замуж захотела!? Все они, бабы, такие: вон Маруську привез, а она Марфой оказалась. Может и эта такая? Видишь что: рядом пристроилась, земельки захотелось оттяпать?
Кто-то нехороший внутри него между тем продолжал свою разрушительную работу. — Ты и впрямь полагаешь, что ты нужен ей, а не твоя земелька? Вот дурак! Да ты посмотри на неё хорошенько: руки загребущие, глаза завидущие! А ноги? Ну, чисто тумбы! Чо в ней хорошего? Подумай лучше о себе: на хрена тебе такая? Вот Маруська, та была баба настоящая!
И Потифор, от надуманного возмущения так сильно выдернул свою руку из руки Параскевы, что она зашаталась.
— Ты чево? — совершенно не понимая того, что сейчас происходит с Потифором, она видела горящие гневом глаза, и начала подозревать себя в чем-то нехорошем. — Я ж тока помочь тебе хотела…
— Знаю я вас. Таких! — резко и грубо прошипел Потифор, не понимая, что обижает девушку ни за что. Но остановиться уже не смог. Таким и шагнул из сарая, направляясь в хату. Только на крыльце он бросил мимолетный взгляд на девушку: она стояла, прислонившись лбом к косяку сарая, и молча вытирала слезы. Но эти слезы его не тронули.
— Слышь, сынок, ты ба Параскеву-то не трогал… — отцовская рука легла на плечо. — Дефькя она хорошая, честная. Только боюся я за неё: Никишка, вот, узнат про ея – убьёть! Он ить ненормальнай.
— Не убьёть! — зло ответил Потифор. — У мене с им ишшо свой разховор не закончен! А Параскева? Параскева мене ни к чему: пушшай ждеть свово Никишку, ежели хочеть!
А после обеда он пошел к старосте. Раздражение, нахлынувшее на него во время разговора с Параскевой, не проходило. В голове по-прежнему настойчиво звучал чей-то голос, приводя его в состояние агрессии. — Курятников-то – настоящая сволочь: землю нашу оттяпал и не торопится возвращать назад! Ишь их скока развелось?! Они не дремлют. Всё ждут твоей ошибки! Может ты им земельку-то просто подаришь?
И руки его сами собой  сжались в кулаки.
Чтобы хоть немного остыть и не наломать дров раньше времени, как это случилось с Параскевой, Потифор присел в траву возле огорода и лабаза Курятниковых. Достал кисет и начал вертеть козью ножку, облизываясь от ожидания удовольствия. Когда же ему осталось всего ничего – зажечь и затянуться, откуда-то со стороны лабаза послышался тихий разговор. Бывалый солдат тут же насторожился. Армейская привычка говорила. — Притаись и послушай!
И отставник, положив аккуратно в карман свою заготовку, осторожно пополз по траве к говорящим.
— Акимка, послухай, чо отец-то хутарить! — толстенький белобрысый староста Курятников сидел спиной к Потифору и говорил с сыном. Потифор, глянув на него, усмехнулся про себя. — Хоть и вырос на голову выше отца, да толщиной всё же не взял!
И тут же напрягся: разговор получался интересный.
— Мохёть не бум хнать хорилку? Чо-то боязно мене стало в последнее время.
— А-ха, а на чо я тоды буду учитьси? — возразил сын баском. — Оне нонче-то за учебу ишшо дороже деруть! Я ить седни-то не просто так приехал: мене надоть бочку горилки!
— Да иде я её возьму-то? — вяло пытался сопротивляться староста.
— Папань, ить я  ишшо в прошлый раз в анбаре одну бочку приметил. Ты ж нагнать одну должон был! Аль уже продал своим пропойцам?
— Дурак ты, Акимка! Да ежели ба не енти пропойцы, скопили ба мы с тобой стока земельки? — возразил староста и обиделся на слова сына.
— Ну, да ладно, извиняй, папаня! — сын похлопал по плечу отца. — Ежели чо, пушшай пропойцы продолжают нам свою земельку за горилку продавать и дальше. И чем больше, тем нам лучче. А бочку-то ту, я с собой заберу нынче!
Ехидное хихиканье Акимки возмутило Потифора. И он, не будь опытным служакой, давно бы вступился за свои интересы, но разговор на этом не закончился и обещал быть интересным. Поэтому и лежал бывший пограничник тихо, иногда даже затая дыхание.
— Ну, ладно. Ужо забирай! Тока вот никак, сын, не пойму: куда горилка так быстро у тебя уходить?
— А енто, папаня, не твово ума дело! — отрезал сын, удивляя своим нахальством Потифора. И, словно поняв это, сменил тон на более мягкий. — Ты ж сам, понимашь, папань, жить в городе ой как дорого ноне! Горилка-то не только на ученье пойдеть: на приказчиково жалование не шибко проживешь! Вот и надоть дать нужным людишкам…
— Ты ба там. Осторожней! — заворчал староста, любовно поглаживая сына по плечу. — Жанитьси-то ишшо не собралси?
— А на кой черт мене така обуза шшаз? Вот выйду в люди, там и посмотрим! — сынок ухмыльнулся. — Сам посуди: богата барынька за приказчика не пойдеть. А ежели про наших, деревенских? Дак мене их и даром не надоть. Ну, разве на ночку?!
— Дело хутаришь! — обрадовался отец: он и сам придерживался того же мнения: одну занозу вытащил из сердца. Теперь осталась вторая. Почти перейдя на шепот, осторожно посоветовался с сыном. — Слышь, Акимка! Тута в деревне хутарять, мол Потифорка Сухинин вернулси с солдатской службы…
Тут Потифор замер: теперь уже дело напрямую касалось его самого.
— Видать, придеть требовать свою земельку назад!
— А ты оттяни отдачу. Скажи, мол, ишшо срок не вышел! Ведь обшшина раз в два года землю-то перераспределят. Вот и получатца отсрочка сама собой! — ухмыльнулся Акимка: не зря же учился тому, как находить лазейки в свою пользу! — А ежели чо, так перенеси на осень: един черт, щаз никто земельку-то перепахивать не станет, а посеянная пашеничка уся на горилку пойдеть. А к осени – посмотрим!
— Вот сволочь! — возмутился про себя Потифор. — И ведь никак его не укусишь: грамотный стал! Все ходы – выходы знает…
Курятниковы поднялись и ушли в дом, а отставник еще долго лежал в засаде из соображений соблазна подслушать еще что-нибудь важное. Когда он поднялся и вошел в двери старостина двора, двуколки сына уже не было. Как и ожидал Потифор, староста ему в немедленном возвращении земли отказал, объяснив тем, что земля уже поделена и засажена. Самый близкий срок передела – осень. А там само общество решит его участь.
В этот раз Потифор о подслушанном разговоре никому не сказал. Придя домой, напился до поросячьего визга: обида и жалость к себе самому жгли душу. Параскеву в этот день он больше не видел.

3.
Середина сентября 1903 года, женский Покровский монастырь, г. Балашов.
Игуменья Мария, шестидесятидвухлетняя женщина среднего роста, крепкая и энергичная для своего возраста, собрала Совет сестер в своей келье для обсуждения одной очень важной для неё идеи. Первой пришла сестра – хозяйка монастыря Фелицата и тут же заняла место с самого дальнего края от стола игуменьи. Её глаза искрились отменным здоровьем и желанием жить на широкую ногу, хотя в женском монастыре это было сделать совсем не просто. Лишь избранные могли позволить себе некоторую вольность, и Фелицата была среди них наиболее привилегированной особой.
За ней пришла сестра-хозяйка подсобного хозяйства Саломия, тридцативосьмилетняя женщина, излучающая в царстве полутеней воздух свободы и жизни. Она, как старая знакомая, тихо и незаметно пожала руку Фелицате. Лишь чуть заметный отблеск глаз, да короткий взгляд друг на друга смог бы сказать пытливому человеку, что они подруги.
Приход сестры Ювеналии в сопровождении Смарагды заставил их благочинно встать и поклониться. Однако и невооруженным взглядом было видно, с какой ехидной усмешкой обе они проводили взглядом прошедшую мимо Смарагду, низко поклонившуюся им при встрече. Видно никак еще не могли забыть той давнишней истории на хозяйственном подворье, после которой Смарагда стала помощницей сестры-казначеи. К тому же все их попытки каким-либо образом возобновить дружбу с ней, натыкались всякий раз на вежливое непонимание. Посоветовавшись между собой, подружки оставили её в покое и больше не беспокоили. Вот так близко они оказались впервые за долгие семь лет.
— А она прекрасно выглядит в свои двадцать пять! — прошептала с легкой завистью Фелицата на ухо Саломии. — Видать наша банька пошла ей на пользу!
— Брось, куда ей до тебя! — ответила ей Саломия, так же тихо. — Ты хлянь-ка: хлазки потухшие. А у тебя – живые, жхучие!
Но их шепот был услышан Ювеналией и та сурово насупила брови. Подружки быстро сделали вид, что ничего не говорили. Но ненадолго.
Сестра – благочинная Аполлинария пришла самой последней, когда в келье игуменьи остальными членами Совета были заняты почти все места. Эта низенькая, сухая и длинноносая монашка совала свой нос во все дырки и знала все сплетни и новости монастырские, ведя свой учет прегрешений каждой монашки в черной тетрадке, за которую Фелицата с Саломией предложили бы очень большой выкуп. Только личное заступничество очень авторитетного и часто посещающего монастырь епископа Саратовского и Царицынского Гермогена сдерживала Аполлинарию от прямого доносительства игуменье.
Возможно, именно поэтому Фелицата и усмехнулась криво, на хмурый и недружелюбный взгляд сестры - контрразведчицы монастыря, а Саломия мгновенно стала очень примерной и послушной: еще и недели не прошло, как её вызывали на разнос к игуменье. И лишний раз напрашиваться на неприятности ей не хотелось.
Когда пришла игуменья Мария, все сестры встали и поклонились. Взмахом руки настоятельница посадила их на свои места.
— Сестры мои… — по взволнованной речи и блестящим глазам Смарагда догадалась, что её покровительница сегодня в ударе. — Интересно, что ж она получила? Письмо? Может то самое письмо, которое сама сегодня утром принесла ей с почтой?
 По типу конверта и обратному адресу, то письмо было от Гермогена, епископа Саратовского и Царицинского, лучшего её друга, после епископа Павла. — Я сегодня получила письмо от епископа Гермогена. Он согласен строить у нас мельницу для быстрейшего покрытия расходов на строительство храма в центре города!
Последние слова её потонули в аплодисментах: все сестры Совета без исключения радостно переглядывались и улыбались.
— Но денег на это не дает. — сдержанно заметила она, рукой прекращая аплодисменты. — Я вас сюда собрала для того, чтобы обсудить один вопрос: можем ли мы сами построить мельницу, исходя из своих возможностей? Сестра Ювеналия, я попросила бы первой высказаться вас!
Ювеналия повернулась к Смарагде, сидящей за ней, и взяла у неё папку в синем переплете, встала и начала листать, пока не наткнулась на один из листов.
— Матушка – настоятельница и вы, сестры! — обратилась она к игуменье и Совету. — В ведении монастыря находится пятьсот семьдесят четыре десятины пахотной земли и сто пять десятин леса. Из них одиннадцать были заняты под огороды и семнадцать – под усадьбы. В монастыре двадцать пять различных строений, в том числе три каменных двухэтажных корпуса, два каменных дома, семь деревянных домов, пять флигелей и три избы, в которых находятся кельи, трапезная с хлебным и квасным производством, просфорная, живописная школа, ткацкое производство, рукодельная мастерская, странноприимный дом, больница, детский приют и церковно-приходская школа, где обучаются тридцать семь мальчиков и шестьдесят четыре девочки. Так же у нас есть своё подсобное хозяйство, где имеются баня, прачечная, каретник, конюшня, амбар, два каменных погреба и два пруда. С восемьдесят седьмого года ведется строительство соборного храма с двумя приделами на территории монастыря.
Она вздохнула, дочитав свои данные, и посмотрела на сестер.
— Вы не знаете, но на строительство Покровского собора, который контролирует архитектор Салько из Саратова, одного только бутового и цокольного камня приобретено на одну тысячу сорок рублей золотом. Еще на четыреста восемьдесят рублей – извести и на две тысячи сто пятьдесят рублей кирпича.
Ювеналия обвела взглядом сестер и вздохнула.
— Мы собирались сами изготавливать кирпич на монастырском заводе, но завод работает плохо и часто простаивает, да и качество кирпича получилось плохое. Планировали за счет пожертвований и доходов от рукописной и живописной мастерских получить больше четырех тысяч рулей, но так и не выполнили задуманное. Теперь у нас новое грандиозное строительство мельницы, когда на балансе находится убыточный кирпичный завод. Я считаю, что строить новое в таких условиях нельзя. Будет лучше и дешевле, если мы доведем до прибыльности кирпичный завод и выполним сначала все предыдущие планы. Только тогда можно будет говорить о мельнице!
Ювеналия села, смотря в пол и не желая встречаться взглядом с игуменьей.
— Да, сестра Ювеналия честно поделилась с нами своими опасениями. — скрипя зубами, произнесла настоятельница. — Кто еще хочет высказаться?
Все сестры начали смотреть, кто куда, не желая встречаться взглядом и без того разгневанной настоятельницей.
— Строительство мельницы обойдется нам в сто пятьдесят тысяч рублей и окупится за год! Так мне сказал купец Даниил Иванов Сабашников. А он в этих делах первеющий знаток! — настоятельница еще пыталась хоть кого-то перетянуть на свою сторону. Однако опущенные головы сестер Совета говорили только об одном: надо голосовать! И, вздохнув, она произнесла. — Ну, что ж, будем голосовать! Тайно. Каждый из вас бросит бумажку в общий котел. Сестра Смарагда, обойди каждого и прими его голос!
Смарагда вздрогнула, услышав своё имя, и посмотрела на свою наставницу. Ювеналия чуть заметно кивнула ей головой. На ватных ногах Смарагда подошла к столу игуменьи, взяла большую коробку и стала обходить присутствующих. Одни бумажки свои свертывали, другие – складывали, перегибая несколько раз, третьи просто бросали и отворачивались. Когда процедура была закончена, она поставила коробку на место.
— Сосчитай все «За» и «Против» и дай мне ответ: чего больше? — голос игуменьи клокотал от волнения. Однако она быстро справилась с собой.
— Почти все «Против». — доложила Смарагда, подсчитав бумажки.
— Я так и думала! — мрачно произнесла она. — Хорошо, спасибо, сестры. Теперь я знаю ваше мнение. И всё же. Если я начну строить на свои личные деньги, вы меня за это не осудите?
— Вот, дура! — услышала Смарагда от Фелицаты, когда садилась на своё место за Ювеналией.
— А те-то чо? Пушшай строить! Её жа деньги. Тока чо она ентим доказать хочеть? — ответила ей Саломия.
— А то и хочеть: я, мол, одна такая хорошая, а вы усе плохия! — зло произнесла Фелицата и тут же замолкла: Ювеналия строго посмотрела на неё.
— Сёстры все свободны! — распорядилась игуменья. — Сестра Ювеналия, останься!
Когда в келье остались они одни, игуменья Мария неожиданно спросила. — Ювеналия, скажи, сестра Смарагда достаточно обучена? Самостоятельно провести учет строительства мельницы сможет?
— Мария, смочь-то она сможет. Я боюсь другого…
— Ты не думай, Ювеналия, я на тебя не в обиде! Ты честно высказала то, что тебя беспокоило. Так чего ж ты боишься? Что она молода и неопытна?
И Ювеналия, посмотрев в глаза подруге, честно кивнула головой.
— А ты не смогла бы иногда приглядывать за ней в этом случае?
— Почему ты во что бы то ни стало хочешь построить эту мельницу? Мало тебе кирпичного завода? — ответила вопросом на вопрос Ювеналия. — Ты посмотри, нечестивцы так и вьются возле строительства храма. То же было и при строительстве кирпичного завода. А ты собралась им подарить теперь уже свои личные деньги? Обманут они тебя!
— А я заключу договор с купцом Сабашниковым! Он хорошо разбирается в этом деле. А в воровстве он не был замечен.
— Не был, так будет! — проворчала Ювеналия. Потом, глядя на Марию, грустно сказала. — Ну, поступай, как знаешь! Смарагду я тебе отдам: девка она смышленая и честная. Только уж очень мрачная.
— Это ничего: вот начнется стройка – завертится! А пока пусть все мои наличные деньги переведет на счет Балашовского отделения Воронежского коммерческого банка, да заключит договор с купцом Сабашниковым.
— И где ж ты собралась построить мельницу?
— Да прямо у нас, в монастыре! Я уже и согласие из Саратова получила. —  и игуменья показала на конверт, который получила сегодня утром. — Возьму и перестрою один из каменных домов под мельницу: дешевле будет!
— Не знаю почему, но мне твоя идея не нравится. — с сомнением Ювеналия покачала головой. — Дай бог тебе, Мария, успехов, но будь осторожна! Здесь пахнет чем-то нечистым.
— Ты сомневаешься в моей порядочности? —  удивилась и обиделась игуменья. — Я строю мельницу, чтобы быстрей закончить строительство храма. Ни рубля не беру из казны, и ты сомневаешься во мне?
— Да не в тебе я сомневаюсь! — Ювеналия взяла игуменью за руку. — Не в тебе! В тебе-то как раз я уверена. Не знаю почему, но не нравится и всё тут мне эта идея!
— Ладно, буду осторожна. И тебе я верю! — улыбнулась настоятельница: она хорошо знала Ювеналию и ценила её за то, что та в глаза говорила всё хорошее и плохое.
И действительно, скоро для Смарагды началась другая жизнь: банки, купцы, учеты расходов, доклады Ювеналии и игуменье лично. Вопреки мрачным прогнозам Ювеналии, мельница заработала достаточно быстро. Уже на следующий год она дала прибыли сто шестьдесят пять тысяч рублей и работа над постройкой собора возобновилась. Как и обещала игуменья Мария, она ни одного рубля из казны на это дело не взяла, хотя на постройку мельницы было израсходовано её личных сто тысяч рублей.

4.
Конец сентября 1903 года, деревня Малиновка Балашовского уезда.
Потифор в своей солдатской форме стоит среди своей земли и видит, как к нему приближаются староста Курятников с двумя городовыми. Он оглядывается по сторонам в поисках поддержки, но тщетно: отец, мать, Авдюшка бегут к нему где-то далеко-далеко. Никто, кроме него самого защитить свою родную землю от захватчиков не может.
— Эх, ба щаз мне винтовочку мою! — сожалеет солдат. — Ужо тоды ба я нечисть енту усю отседова повычистил!
Но в руках его только палка. А захватчики земли русской всё ближе и ближе. Староста Курятников и двое городовых ведут их.
— Так и знал, шкура бумажная, вот ты и проявилси! — и служивый, поплевав на ладошки, потер их друг о друга и прикинул на весу палку. –— Ну, топерича, держися!
Но и староста не шутит: махнул рукой – и палки как не было! Глянул защитник  на себя: стоит один голый против множества врагов. А староста Курятников еще и ухмыляетси. — Ну, как? Оставил я тебя без земельки твоёй в прошлом ходе? Оста-а-авил! А нынча ишшо оттяпаю!
— Врешь, хад ползучий! — закричал солдат, поднял с земли дубинку, да как треснет по старосте.
Да и тот не прост — в змею тут же оборотился, да отца с матерью того солдата покусал. Но больше всех Авдюшке досталось. Хоть и успел стукнуть по змею служивый дубинкой, да исчез он в землю со всей своею ратью, будто его и не было…
Потифор встал: в голове боль, сердце стучит, как молот бьет по наковальне, во рту пересохло, на лбу испарина.
— Ну, чернильная душа, ты у мене доиграесси! — прошипел раздраженно Потифор в адрес старосты Курятникова. Он никак не мог простить ему обмана осенью прошлого года, когда Курятников, изрядно подпоив большинство общинников, добился от них решения в свою пользу и не возвратил Потифору его земли до осени 1904 года. И, как ни ругался Потифор, ни уговаривал общинников, не объяснял им – конфискованной земли ему не вернули.
Обида и злость надолго поселились в душе отставника. Опять разболелась раненная нога: она всякий раз напоминала о себе, стоило лишь ему как следует поругаться или перетрудиться. Вот и сейчас, он ощутил знакомый зуд вперемешку с нытьем в месте ранения. Невольно рука опустилась к шраму и ощупала его, словно хотела убедиться, что всё осталось на месте. Хоть нога от этого болеть не перестала, но на душе стало спокойней.
Потифор вышел из хаты и сел покурить на крыльцо. Утро только-только начиналось и там, на востоке красною полосою забрезжил рассвет.
— Эх, бут плохой день… — выскочило само собой то, что он пытался скрыть даже от себя. — Да ишшо ентот хад! И раненье опеть ноеть… Не к добру!
Потифор сильно затянулся махорочным дымом, долго держал его в себе, чтобы вновь ощутить тот момент, когда беды начнут отступать и на сердце станет легче. Неожиданно откуда-то из полутемноты выплыла стройная фигурка Маруси: она улыбалась и махала ему рукой. Как тогда, когда они ловили рыбу руками…
Потифор вздохнул. — Эх, ни чо ужо не вернуть!
Но коварный Кто-то внутри неожиданно обрисовал ему образ потерянной девушки и вдруг задал вопрос: «А если бы ты смог увидеть её снова, что тогда?». Сердце Потифора радостно заколотилось, но потом перестало, услышав ответ своего хозяина: «Это невозможно. Всё ушло! Я стал другим!»…
Что-то лохматое и влажное ткнулось ему в руку, а секундой спустя шершавый влажный язык прошелся по ноющей ране.
— Ну, будя, будя, Ноченькя!
Меж тем черная лохматая собака упорно зализывала его рану. То ли и вправду она помогла, то ли ему это всё померещилось, но боль утихла. Приласкав собаку, преданно смотрящую ему в лицо своими большими карими глазами, Потифор обнял её и поцеловал во влажный холодный нос.
— Эх, Ноченькя, только ты и понимашь, как хреново у меня на душе…
Голова Ноченьки вывернулась из-под руки и опять оказалась у лица. Не успел любитель утренних зорек убрать его, как шершавый язык прошелся по колючей щеке.
Потифор набрал побольше в рот махорочного дыма и, сделав рот трубочкой, пыхнул этим дымом прямо в нос преданному животному. Собака чихнула раз, другой, третий. Но и после этого преданно смотрела на своего хозяина. Только глаза её говорили ещё о чем-то.
— Хошь сказать, я – сволочь? Предатель? — улыбаясь и гладя по её черной голове, произнес Потифор. — Сохласен! Но ты уж прости меня, окаяннова!
Но тут второй носик уткнулся ему в ногу.
— И ты, брат, пожаловал? Мамку, небось, потерял?! — уже совсем позабыв про свои ночные страхи, произнес усатый мужик, поднося к носу и щекоча своими прокуренными усами молодого неуклюжего щенка, каждый раз фыркающего от прикасания с усами Потифора. Ехидно улыбаясь, отставник посмотрел на тихо заскулившую мать. — Чо, жалко? Да не боись, не трону я твово дитенка!
С этими словами он отдал щенка Ноченьке. Та тут же начала лизать его, подставляя ему свой утыканный сосками живот. Щенок быстро нашел то, зачем пришел, и сладко зачавкал.
— Вот и у собаки щенок есть. А у меня? — подумал он о себе и своей жизни. — Живу, как бирюк. Кому я нужен такой-то? Да и мене… Почему ни одна баба не нравится после Маруськи?
Неожиданно для самого себя, его охватило раздражение. — Маруськи, Маруськи! Что, кроме неё и баб больше нет? Что, так и буду холостяковать? А кто после меня на земле будет работать?
И Кто-то внутри ответил. — Сам виноват! Кто тебе такому детей рожать станет? Что, Параскева? Так ты как с ней обошелся?!
И услужливая память высветила образ той самой девушки, которая год назад встретила первой его у дома, даже пела песню Маруси.
— А чо? Параскева — баба, как баба! И руки есть, и нохи ничо. И хрудя… — отметил он, улыбаясь тем выпуклостям, которые тогда имел возможность рассмотреть. Однако она избегала его весь год, и он с тех пор видел её раз или два. — Дурак, однако ты, Потифор. Форменнай дурак, лихоманка тя забери! Обидел девушку, почитай ни за чо!
Скрип дверей и стук ног по глиняному полу дали ему знать: проснулся отец.
— Здорово, Потифор! — тяжелая рука легла на плечо и потом еще пару раз тихонько ударила по нему. — Не спитси? Аль зорюешь? Тоды почему один?
В хрипловатом голосе Потифору послышались грусть и страдание. — Ты коды нас с матерью внуками наградишь? Ить старыя мы ужо. Внуков перед смертию повидать хоцца!
— А чо енто вы про смерть-то заховорили? — сын вопросом своим пытался улизнуть от ответа на прямой и не простой вопрос отца.
— А ты от ответу-то не убегай! — отец был явно недоволен попыткой сына избежать ответа. — Ить не малой уже. Должон и об ентом думать!
— Да я, бать, об ентом думаю… — обреченно опустив голову, признался Потифор.
— Плохо, сынок, думаешь! — снова насел отец. — Девок вона скоко наросло, а ты усё бобылем ходишь! В деревне-то парней усё больше стало бездельных, да к самогонке Курятникова охочих. А ты? Работяга! И бобыль! Аль Марусю свою усе никак забыть не могешь? Дак ить прошлова не вернуть. Всевышний наш, ежели б хотел, дак дал тебе с ей быть вместе! А земелька как? Кому мене ея передать? Кто на ней хозяйствовать станет? Никишка? Дак ен в армии. А вернетси, тово и гляди от неё и вовсе отвернетси! Авдюшка? Дак и ево Курятников тово и гляди в армию отбереть! Евсюшка? Дак тот к книжкам боле охоч. Вот и остаесси ты один, милай мой сын! На тя уся надежа. Иначе прахом пойдут труды мои да материны. Подумай, сынок! Без семьи, без жены и детев нетути жисти никакой! Да и нам, старым, внуков понянчить ишшо хоцца…
И, похлопав пару раз по плечу Потифора, отец, кряхтя, поднялся и пошел в конюшню давать сено лошадям.
Потифор же никак не мог понять то, что с ним сейчас происходило: с одной стороны, он соглашался с отцом, с другой – не соглашался. А за завтраком он нечаянно рассыпал рукой соль.
— Господи, помилуй! — перекрестилась Меланья, увидев, как поспешно по крупицам собирает сын соль в солонку. И сердце матери почуяло что-то неладное…
Не успели Сухинины закончить подготовку к осенней вспашке земли, как в двери ворот постучали. Не спрашивая разрешения, во двор вошли староста Курятников и двое городовых.
— Бох в помочь! — ехидно произнес староста, увидев, чем занимаются отец и сыновья. — Тока рановато вы всё дело начинаетя!
Мардарий так и впился в лицо старосты, а Потифор побелел: он, кажется, уже догадался, с чем на этот раз пожаловал его лютый враг. Меж тем староста кивнул головой полицейским, указывая на Авдюшку.
— Приказом военнова коменданта… — начал он своим ехидным голоском читать бумагу из папки.
— Не дам! Не дам вам сынов боле! — Мардарий вытер пучком соломы грязные руки и пошел прямо к старосте. Полицейские, взяв в руки винтовки, остановились, поглядывая на старосту: по своей инициативе им не хотелось ввязываться в заварушку. — Вы мене ишшо тех не вернули! Вот возвернетси хоть один, тоды ентова пушшу!
— Да хто ты таков? Хто тобе право дал не слушатьси приказу хубернатора? — возвысил голос староста и снова кивнул полицейским головой. Они сделали еще шаг и остановились, видя, как Потифор вытер руки соломой, так же как и отец. Потом вывернул кол из земли и с ним направился к ним. Староста от этого в какой-то момент даже растерялся.
— Ты, лихоманка тя забери, ишшо мово брательника не вернул! — Потифор в рубахе и штанах, да лаптях, обутых поверх оберток, с колом в руках был ужасен. Он стремительно двигался к старосте, догоняя своего отца. — С землей нас омманул! А щаз собралси совсем без земли оставить? Ты думашь, я не знаю на чо ты её пускашь? На самохонку меняшь? Ходишь, сукин сын, и мужиков деревенских спаивашь! А земельку-то ихнюю к себе заграбастывашь! Я ить твой-то разховор в прошлом ходе с сынком Акимкой у анбара хорошо слышал! И об чем вы там шепталися тоже помню!
Видимо, испуг старосты дошел до предела от слов Потифора, и он завизжал, как боров на бойне, призывая полицейских. — На помошшь! Бьють! Чо стоитя? Бейтя ихь!
Полицейские, оказавшись в тылу у Мардария и Потифора, разом осмелели. Не успел Мардарий решить, с кем ему бороться, как тут же получил сильный удар прикладом по ногам и свалился на землю, как сноп. Такой же удар, адресованный Потифору другим полицейским, однако не достиг своей цели и вместо сына, давно для себя решившего, кто его истинный враг, пришелся по отцу, лежащему на земле. Тот охнул и затих.
— Отец! — крикнул Авдюшка и, схватив слегу, которую прилаживал к плугу, огромными прыжками побежал к полицейским.
Они не ожидали нападения сзади: получив сильный удар по спине, один из них тут же завалился на бок, но второй все же успел ударить прикладом Авдюшку в грудь. Тот остановился, без сил опустил своё оружие и начал хватать воздух ртом. Но и полицейский не успел снова ударить: откуда-то из-под земли ему в ногу впились сильные зубы большой черной собаки. Полицейский закричал и хотел ударить собаку прикладом, но не успел: молодое пружинистое тело подростка кинулось ему на спину. Он не удержался и упал.
Потифор шел с колом на своего врага. Оставшись без полицейских, староста Курятников вдруг почувствовал себя таким маленьким, безоружным против огромного и озверевшего Потифора.
— Не надо! — он вытянул вперед руки и перекрестился. — Побойся бога, Потифор Сухинин! Я верну тебе твою землю! Верну этой же осенью, только не убивай!
Однако Потифор, не веря ему, грозно продолжал идти на него и, замахнувшись, сильно ударил по рукам и плечу колом. Тот охнул  и присел, окончательно поняв, что душа его сейчас висит на волоске.
— Я щаз! Я щаз! Я щаз тебе верну твою землю! — визжа от страха, закричал Курятников, лихорадочно ища в папке бумагу и ручку. — Тока не убивай! И Никишкину верну! И Авдюшкину не возьму, тока не убивай!
Руки Потифора сами собой замерли. — Врет, ведь, гад ползучий! Опять обманет!
 Но внутренний голос уже начал давить. — А может и не обманет! Ведь скока земельки назад вернется, подумай!
— Ладно, хад ползучий, пиши! — произнес Потифор, держа кол над головой Курятникова.
Староста быстро-быстро написал на листке: «Грамота. Возвращается земля семьи Сухинина Мардария: четыре с половиной десятины за солдата Потифора Сухинина, четыре с половиной десятины за солдата Никифора Сухинина. Четыре с половиною земли за солдата Авдея Сухинина не удерживается. Староста Курятников».
Потифор, не веря своим глазам, читал то, что написал староста, от страха за свою жизнь вжавшийся в угол со слезами на глазах, ещё не думая, что чудом избежал смерти.
Меж тем тишина во дворе, во время которой староста писал грамоту, всеми была истолкована как перемирие: Евсюшка оттащил Ночку от ноги полицейского, и тот усердно тер её, отложив в сторону винтовку. Меланья кинулась к Мардарию, молча растиравшему грудь и ноги, и стала вытирать кровь с раны на груди. Потом, поискав раны на ногах, обняла его голову и поцеловала. Полицейский, получивший удар в бок, лежал на другом и тер раненную часть тела руками, бросив винтовку. Рядом с ним, прислонившись к завалинке, на корточках сидел Авдюшка: он уже отдышался и теперь с интересом следил за развертывавшимися событиями.
— А ну, вставай, шкура! — Потифор рывком поднял Курятникова одной рукой, другой, продолжая сжимать своё оружие. — Пошел отседова! И запомни: омманешь – не жить ни тебе, ни твоему сынку на этом свете. Понял?!
— Понял, понял! Не омману! — продолжая дрожать, как осиновый лист, пролепетал Курятников. — А-а-а… Как жа Авдей?
— Авдюха завтре сам придеть! А седни бум ему праздник делать… — с блестящими от радости глазами хрипло прокричал победитель. — И имя скажи: мы больше не скотина! И с нами так – нельзя! Пусть лучче  уходят по добру по здорову…
Курятников замахал руками полицейским, которые, услышав то, что прокричал Потифор, сами поднялись и пошли к воротам. Один из них даже остановился и поклонился Потифору.
Потифор стоял красный, с бешеными глазами: в одной руке у него была грамота, а в другой – кол, выдернутый им из забора. Во дворе все замерли: ещё никогда среди Сухининых не было такого, чтобы кто-то так завел всех идти против закона. Нет не против закона, а против старосты лихоимца! И когда все это осознали, они начали оттаивать от боя.
Губы победителя вздулись, и он сначала прыснул, от чего и сам не понял. Неожиданно рот его открылся в улыбке. Но тут новая порция воздуха выскочила из его груди и раздула щеки. Потифор опять прыснул, но теперь уже озорно разглядывая поле боя. И истерически начал смеяться, размахивая грамотой.
Авдюшка заулыбался первым, глядя на Потифора, за ним – Евсюшка. Когда же Авдюшка захохотал во весь голос, тогда и Мардарий улыбнулся сквозь боль в голове: он увидел, как смешно Потифор трясет в воздухе грамотой старосты. Скоро смеялись все. Даже Меланья, в страхе обнимавшая голову мужа и та стала тихо хихикать. После боя пришла истерика, а потом и разрядка.
— Ой, Потькя, ну как же ты Курятникова? — мотая головой из стороны в сторону, со слезами на глазах, причитал отец, сидя на полу двора: он выкрикивал со смехом какие-то слова, потому что нужно было говорить, говорить, говорить. — Ой – яй – ой!
— Бать! А я! А я! Я как! Как дам! Тому здоровому! — хватая воздух ртом, выкрикивал в промежутках между приступами смеха Авдюха, держась за живот. — Оглоблей! А она – хрясь! И пополам!
— Бать! А бать! А мы, мы с Ночкой, как? — трогал за плечо отца Евсюшка, который уже просмеялся и теперь требовал оценки своего геройства.
— И ты, сынок, молодец! И Ноченька наша – тоже! — оценил их подвиги Мардарий: истерический смех у него уже прошел, да и боль в ногах и голове этому поспособствовала.
Потифор, просмеявшись примерно в одно время с отцом, подошел к нему и отдал грамоту. — На, батя! Топерича ента скотина не будет нас омманывать!
— Ох, и врага же ты нажил, сынок! — покачал головой Мардарий, с трудом поднимаясь на ноги с помощью сына и жены. И тут же улыбнулся ему, с нескрываемым уважением крепко пожав руку. — Будет знать наших! За нами осталась победа. И земля – за нами!
Но, не в силах больше опираться на больные ноги, он повис на Потифоре, с одной стороны, и на Авдюшке, который заменил мать, – с другой. Так и затащили они его домой.
— Потифор! — подозвал Мардарий старшего сына. — Видать, я тобе седни не помощник. Готовьси к пахоте на завтре! Усю нашу земельку надоть бут распахать. Ой, не ко времени, ноженьки-то мои… Мать, Авдейку-то надоть готовить. К завтрему. Пушшай с Богом идеть! Мы своё слово держим! А то енти нехристи опеть пожалують. Тоды нам ужо не отвертетьси!
И, лежа на тахте, от боли закрыл глаза.
Авдюху отец отпустил к девкам до самого вечера, а Потифор и Евсюшка восстанавливали то, что успели разломать утром, да готовились к пахоте на завтра.
А к вечеру Меланье стало плохо – разболелось сердце. Что чувствовало материнское сердце, Потифор не знал, однако, каким-то непонятным самому образом, ощущал в себе не то тоску, не то сомнение, не то ещё что-то такое, но объяснить это себе не мог. Может это относилось к Авдюхе, который беззаботно отплясывал на вечеринке под балалайку и гармошку с молоденькими сверстницами? А может, вспомнился ему свой уход в армию и Маруся? Потифор вздохнул и почувствовал, что хочется напиться с тоски. Но теперь Потифор просто не имел права себе это позволить: завтра поутру предстояла тяжелая пахота!

5.
Конец сентября 1903 года, деревня Малиновка Балашовского уезда
Авдей уходил в армию. Утром, обняв на прощание брата, Потифор выгнал пароконную связку с плугом из двора. Он был хмур: вчера вечером, отец принял решение, чтобы Евсейка шел с ним на пахоту. Но Потифор, вспомнив свой уход в армию, заверил отца, что справится со связкой один: пусть хоть один из семьи проводит брата. И Мардарий вынужден был согласиться с этим. Он сам проводить сына не мог: по-прежнему сильно болели ноги и грудь. Меланью так прихватило, что она лежала рядом с Мардарием и тихо плакала от обиды на себя и жалости к Авдею. Оставалась еще Агафья, но на неё свалилось всё хозяйство Сухининых. Так что кроме Евсейки проводить Авдея в армию было некому.
Открыв ворота, Потифор с радостью и удивлением увидел знакомую женскую фигурку: в светлом платке, прикрывавшем лоб и щеки. Не говоря ни слова, девушка подошла к лошадям и взяла их под узцы. Так она и стояла, пока Потифор не закрыл за собой ворота.
— Здравствуй, Параскева! — хрипло произнес он: вспомнилось своё хамское поведение в последний раз их встречи, когда он ни за что, ни про что обидел девушку. Краска стыда начала заливать лицо.
— Здравствуй, Потифор. — отозвалась Параскева. — Ты не будешь против, ежели я тебе помогу?
Параскева еще вчера вечером узнала от подруги обо всем, что случилось во дворе у Сухининых. Тогда и решила, что выйдет пораньше. — Мало ли. Может и помощь моя понадобится?!
И не ошиблась: Потифор был один, и ему нужна была её помощь.
За тот прошедший год, который она усердно пряталась от глаз Потифора, обида её понемногу выветрилась, однако девичья гордость не позволяла идти первой на примирение. Вот и сейчас, настроив себя только на помощь подруге и её семье, попавшей в трудные обстоятельства, Параскева для себя решила, что не будет разговаривать с Потифором. Поэтому, увидев его кивок головы, тихо потянула за узду лошадей и пошла сама рядом с ними.
Они без перерыва пахали свою землю с раннего утра до обеда и остановились только тогда, когда их окликнула Агафья: она шла к ним с харчами.
— Эй, работнички! — крикнула она ещё издали. — Шабаш, обед пришёл!
Однако Потифор шел за плугом так же, как и раньше, не давая Параскеве команды для остановки.
— Потифор, имей совесть! Пора обедать! Коней запалишь! — она улыбалась, видя серьезные и грязные лица Параскевы и Потифора. — Учти, Потька, уйду и отцу пожалуюсь!
Потифор дошел до конца борозды и дал команду останавливаться.
— Усё, шабаш! — произнес он, вытирая грязной рукой пот со лба и подходя к Параскеве. — Шабаш, говорю! Иди обедать. Я лошадей выпрягу: пушшай пошшиплють травку.
Та, шатаясь, пошла к подруге.
— Да ты ба рожу-то свою умыл, Аника-воин! — засмеялась Агафья, показывая на покрытое пятнами пота и грязи  лицо брата. — Чай, на зверя дикова ужо стал похож не то!
Хоть Параскева и устала сильно, но слова подруги и у неё вызвали улыбку. Подойдя к кустам, где стояла Агафья, она без сил опустилась на траву и вольно раскинула руки в стороны. Однако, несмотря на усталость, она между тем поглядывала по сторонам, не желая показаться Потифору в таком виде.
Когда Потифор пришел, Агафья уже все расстелила на тряпке, а Параскева сидела рядом умытая и причесанная.
Меж тем, умывая лицо водой, принесенной Агафьей, Потифор искоса поглядывал на Параскеву, задумчиво глядящую вдаль. Хоть и очень хотелось ему что-то сказать ей ободряющее, но дурацкая гордость не давала: слова застряли в горле и никак не хотели выбираться оттуда. Хмыкнув, он подошел к столу на траве.
— Ну, как там. Маманя? Батя? — чтобы хоть как-то оправдать своё долгое молчание, хрипло произнес он.
— Известно как: болеють. — отозвалась Агафья и уже укоризненно добавила. — Ты чо, братка, совсем с ума сошел? Дефьку решил уморить и сам сдохнуть тута, прямо на поле? Вы чо наворотили? Ишшо половина дня, а вы дённую норму сработали! Аль лошадей уморить собралися? Вот скажу отцу, он тобе плеткой-то пропишеть ума! Да по спине. Штоб соображал. Ить с передыхом надоть! Вот сдохнитя тута. Оба! Придурки…
Она вздохнула, снова набрала побольше воздуха и посмотрела на Параскеву.
— А ты-то? Ты ж могла ентова ненормальнова остановить? — набросилась Агафья на Параскеву.
— Аха, остановишь ево! — улыбнувшись, пробормотала в своё оправдание Параскева, поправляя платок. — Ен, как жеребец выпушшеный на волю. Прёть и прёть!
Агафья, услышав то, что сказала подруга, засмеялась звонко и громко. Потифор смутился и  из-под нахмуренных бровей виновато поглядывал на них.
— Да, ладно, вам. — только и произнес он, оглядывая то, что принесла сестра. — Ну, чо у тебя, тута?
— Чо. Чо! Чо принесла, то и ешьтя! Вот чо! — распорядилась Агафья и снова повернулась к Параскеве. — А ты, подруга, давай осаживай ентова жеребца необъезженнова! А то он нам тута такова наворотить, потом не расхлебам!
Она стояла и смотрела, улыбаясь, как эти двое работничков лихо управлялись со всем, что она принесла. Когда с едой было покончено, подружки удалились пошептаться за кусты, Потифор лег на спину и уставился на небо: солнышко пригревало ещё хорошо, но небо всё было усеяно тучками.
— Успем али нет? — пробормотал  Потифор о дожде и впервые поймал себя на мысли, что сказал о себе и Параскеве. — Не успем. А могеть и успем! Хорошо, хоть стока с Параней изделали.
Невольно он поймал себя на том, что впервые назвал её «Параня», и назвал с особой теплотой.
— Да, дефькя она не плохая. Я ба сказал – хорошая! — взгляд его сам собой перевелся на кусты, за которыми шептались подружки. И Потифор неожиданно поймал себя на том, что Агафья с ней разговаривает, а он – нет!
— Да ну, ихь! Пушшай потреплютьси. Ихь дело тако. Бабье! — он улыбнулся им, однако уже почувствовал некоторую ревность.
Уходя, Агафья ещё раз погрозила брату пальцем, улыбнулась Параскеве и пошла домой. Потифор поднялся и пошел к лошадям, мирно щиплющим травку. И всё началось сначала: Параскева шла по борозде, направляя пароконный плуг Потифора, а он пахал, крепкими руками управляя плугом.
Неожиданно через некоторое время, она поймала себя на мысли, что либо Потифор сбавил темп, либо она стала легче переносить трудности этой работы. А ещё через некоторое время поняла: действительно темп работы изменился.
Потифор сбавил темп сознательно: не хотелось загонять лошадей и девушку, согласившуюся помочь ему в трудной ситуации. К тому же большая часть работы на лучшей земле была уже сделана при хорошей погоде. Вторая половина дня могла в любой момент испортиться, и он видел это по тучкам, заполонившим всё небо. Однако пока погода позволяла выполнять эту работу, он решил не упускать такого случая. И они работали, уже спокойно и без перенапряжения. Окончательно настроение его поднялось, когда были перепаханы все отданные старостой земли, и остался небольшой клочок земли. Теперь невольно его взор стал всё чаще и чаще останавливаться на ладной фигурке Параскевы.
— Ты смотри-ка, не испугалась за мужика работать! — про себя похвалил он её, хорошо на своём опыте зная, как трудно вести пароконный плуг по борозде. — А она – хоть бы хны: идет себе, да и только! Молодец, а не девка!
И незаметно для себя Потифор начал оценивать девушку со всех сторон. — И умна, и экономна, и характер покладистый. Ну, иногда и Ой-ой-ой какой! Эх, вот бы такую бабу мне в жены! А то батя насел: женись, да женись! А сам что в прошлом году говорил? Не трогай Параскеву: Никишка за неё голову оторвет! Ну, и что? Не трогал. А теперь сам жалею! Да и не оторвет он мене башку: у меня свои с ним счеты! Да и я сам с усам!
Потифору было приятно воспоминание об усах. Он пошевелил  ими, ощущая необычную колкость на верхней губе, и улыбнулся. —  А вот захочу - и моя будет! И отец мене в том – не указ!
И пахарь вновь оценивающе посмотрел на задницу Параскевы, которая мерно шевелилась под юбкой в такт шагам лошадей. Он так увлекся, что чуть не выскочил из борозды. К его несчастью, рывок вкось был замечен девушкой.
— Ет чо енто вы, Потифор Мардариев Сухинин за плугом-то перестали смотреть? Ворон шшитать вздумали? —чуть с ехидцей голос Параскевы отрезвил его мгновенно. — Аль размечталися об чем-то?
— Уху. — ответил он, думая при этом. — Вот, паразитка, заметила! И что это бабы такие едучие? Чуть-чуть уже что не так, так обязательно надо тебя куснуть!
А вслух добавил. — Размечталси…
— А об чем? Могеть секрет? — Параскева злилась. — Ну, пенек березовый берегись! Ишь ты, весь мхом оброс! Гляделки бы тебе новые вставить, может, наконец, и разглядел бы меня! Я уж и не знаю, что еще тебе надо вставить. Мозги? Может, бы и понял: я ж давно люблю тебя! Да, мозги надо вставить, это точно!
— Да не секрет. Тпрру, шабаш на сёдни! — смутился Потифор и, чтобы выкрутиться, решил остановить пахоту: солнце было уже низко над горизонтом, да и Агафья (будь она неладна!) шла к ним только с одной целью, о которой он догадывался по её виду.
 Он хитро посмотрел на неё. — Опоздала, милочка! Я уже сам остановился. Так что не удалось тебе меня укусить!
И, довольный тем, что так ловко выкрутился из всех положений, Потифор с удовольствием погладил выцветшие за лето усы.
— Усё, хватить на седни! Батя сказывал шабашить! — крикнула она ещё издали.
— А мы уже закончили. — спокойно произнесла Параскева своим грудным голосом, когда Агафья подошла поближе. Затем развязала платок, провела его через плечо и, танцующим шагом подойдя к Потифору, улыбнулась Агафье и запела частушку. — Милай мой, милай мой. Не провожай мене домой! Найду другова милова с усами шаловливыми! И-ой!
И начала ногами притопывать, как будто и не прошагала по борозде с рассвета до заката.
— Во дает! — подумал Потифор, с нескрываемым восхищением глядя на выступление Параскевы, заразив этим и Агафью.
— Ой, милай мой, милай мой. Проводи меня домой! Угошшу я пирогами и хорошими рогами! И-ой! — теперь уже Агафья вместе с подругой выбивала дробь ногами, кружила грудью против груди Параскевы. — Давай, подружка, жарь ишшо, ежели могешь!
— Ой подружка дорогая, я спросить тебя хочу. Целый день со мной пенек был. А зачем мене молчун? — и ехидно улыбаясь, покрутилась возле Потифора пару раз, а потом направилась в сторону дома, обняв Агафью за талию.
— Вот чертовка! — восхищенно произнес Потифор, удерживая плуг рукой и направляя лошадей домой. — И откуда в ней чо беретси? Ровно как не работала от зари до зари!
Всю ночь ему снилась голая Параскева, молодая, круглолицая, сильная и недоступная. Она манила к себе и убегала, а он гнался за ней и ловил. Наконец, в решительном рывке ему удалось нагнать её и поцеловать. Сладко-соленый вкус её губ был так приятен! Удивительнее всего было то, что Потифор начал сам надевать на неё сарафан, хоть и очень желал близости с ней…

6.
 
Начало октября 1903 года, деревня Малиновка Балашовского уезда
Параскева потянулась на деревянной тахте. — Пора вставать! А как не хочется! Хоть и болят руки с непривычки от управления пароконной упряжкой, но ничего! Зато весь день провела с любимым…
И она улыбнулась, вспомнив обрывки сна.
— Да, ежели бы усе было так… -— мечтательно произнесла сирота: ей снилось, как Потифор нежно берет её руки в свои огромные, она кладет свою пшеничного цвета косу на плечо к себе и склоняет голову к его крепкому плечу. И сидят они так, прижавшись друг к другу, ощущая тела, долго-долго, смотря на воду Хопра… Очнувшись, тут же надула губки. — Ага, даждесси! Ентот пенек дубовый мене и за бабу не шшитат! Яму усе равно, есть я, али нету, хоть кол на голове теши! И родютьси жа такие бесчувственныя! Вона Никишка: тот другой. За мной как привязанный ходить! А ентот? И почему люблю ево, окаяннова?
Поворчав немного на судьбинушку свою горемычную, загремела ведрами, и пошла в сарай, кур кормить, да скотину мелкую. Засветло все сделав, вышла на улицу и уселась на скамейку поджидать Потифора, лузгая семечки.
Скоро и тот вышел открывать ворота. В этот раз он сам посмотрел в сторону Параскевы и, встретившись с ней взглядом, улыбнулся.
У девушки от этой улыбки чуть всё внутри не перевернулось, но она была бы не она, если бы хоть одной жилкой своей выдала свои чувства.
— Здорово живете, Параскева Тимофеева? — произнес он с легким поклоном, желая произвести на неё самое лучшее впечатление.
— Здорово – здорово, Потифор Мардариев! — улыбнулась ему в ответ Параскева и выплюнула шелуху на землю, как будто и не поджидала его совсем. — Не иначе опеть земельку пахать вышли? А вожатова себе так и не нашли?
Сердце её замерло. — Ох и дура! И чего я нарываюсь? А вдруг, да и скажет: «С Евсюшкой нынче иду!», и что тогда?
— Да вот я, Параскева Тимофеева, думал тебя снова в вожатые прихласить!
От этих слов его, радостно забилось сердечко девушки и стало так легко и хорошо ей.
— Уж больно хорошо вчерась вами лошадя управлялися! — продолжил Потифор смущенно, не услышав её ответа.
— Ну, дак то ж было вчерась. — она небрежно вертела пяткой дырку в земле, показывая, что может и отказаться. Меж тем сердце её упало от своих же дурацких слов. — А вдруг да и скажет; «Да пошла ты…!», что тогда?
И спина начала быстро покрываться липким потом.
— Ты уж, Параскева, уважь, возьми на себя эту работу! — Потифор даже несколько растерялся. — И чего я с ней связался? Может плюнуть на всё это, пока не поздно? А как же тогда сон?
— Ну, ладно, Потифор, уважу! Из дружбы к твоей сестре Агафье. — и улыбнулась. — Хорошо! Теперь уже не надо притворяться, что самой хочется!
Протянув руку с семечками в ладони, добавила. — На вот. Пошшелкай!
Потифор и сам не понял, почему их взял. Если честно сказать, то он не очень любил это дело, считав его уделом стариков и женщин. Но от угощения Параскевы отказаться не посмел. Закрыв двери и взявшись в одной рукой за плуг, закинул несколько штук себе в рот. И сам не заметил, как расшелушил их, выплюнул шелуху, а ядрышки проглотил: семечки Параскевы были удивительно хороши. Невольно захотелось съесть ещё! И он снова закинул в рот новую порцию их и ощутил тот же приятный вкус.
— Слышь, Параскева, ты как жаришь семечки? — заинтересованно спросил он, даже не подозревая, что вносит бурю эмоций в душу девушки.
-— А чо тута такова? Семечки как семечки! — произнесла она с показным равнодушием, затем отвернулась и хитро усмехнулась. — Ага, пенек березовый, раскушал? Это не то, что ваши Агафья и мать жарят! Может я секрет какой знаю. Важный. Кто моих семечек попробует, тот потом только у меня их и просит! Видать дошло и до тебя.
Однако не удержалась и взглянула на Потифора хитрыми глазами.
— Да нет, не таки. Ты чо с имя делашь? — настаивал Потифор, отправляя порцию за порцией семечек в рот и удивляясь тому, как можно приготовить так вкусно какие-то семечки.
— Да ничо. Жарю, да и усё! — ответила, улыбаясь, Параскева. –— Секретов нету никаких. Ты ишшо щей моих не хлебал. Агафья говорит: пальчики оближешь!
— Ну, ежели оне таки же как семечки, тоды обязательно приду на щи! — хитро заулыбался Потифор и подмигнул ей. — Ежели прихласишь.
— Куды ж от тебя, такова усатова, денесси? Приглашаю!
Они оба понимали, что дело вовсе не в щах и не в семечках. Дело было в том, что Потифор, наконец, решился сделать свой первый шаг навстречу Параскеве, и она ответила согласием.
И так вдруг Потифору стало хорошо на душе от избытка чувств, что он чуть не запел свою любимую песню: « Ой, да не вечер, да не вечер…». Однако вовремя спохватился, улыбнулся Параскеве и с наслаждением воткнул плуг в землю, с нежностью обратившись к Параскеве и лошадям. — Ну, пошли?!
В этот раз они управились с пахотой до обеда, распрягли лошадей и отправили их пастись. Сами же работники уселись на холме и стали молча смотреть на Хопер, поплевывая семечками вокруг. Вроде бы и ничего не говорилось, а между ними образовалось нечто объединяющее их. И они это почувствовали. Им было хорошо вот так, молча, сидеть вдвоём и ни о чем друг друга не расспрашивать, лишь время от времени встречаться взглядом. Так это было ново и необычно для обоих, что ни он, ни она не хотели разрушать неосторожным словом, образовавшуюся связь.
— А-а, вот вы иде! — Агафья появилась неожиданно: она еще издали увидела их. — Чо, уже закончили? Ну, вы даётя!
Работнички, поглядев друг на друга, неожиданно улыбнулись друг другу: похвала была справедливой. Они пошли вниз, где Агафья уже расстелила свою скатерть-самобранку. Обед прошел в слегка дурашливой обстановке: как всегда, Агафья и Параскева слегка подхихикивали над Потифором и его усами, а он лишь отнекивался и хитро улыбался.
Когда у дома Потифор остановил телегу и вежливо поблагодарил Параскеву за работу, Агафья даже с удивлением взглянула на него. И, подхватив подругу за локоть, направилась к ней в дом, сгорая от любопытства. Особенно после того, как перехватила и тоскливо-желанный взгляд Потифора.
Увидела этот взгляд и Параскева. — Неужели?
Что-то ёкнуло в груди. Однако тут же отмахнулась. — И не надейся! Потифор – сухарь! Мало ли что покажется? И всего-то ему надо было вспахать землю. Эх, вы, мужики! Вам бы наши проблемы!
Потифор до захода солнца ходил в возвышенном настроении. Он быстро переделал всю работу, которую наметил на сегодня и уже от нечего делать сидел на крыльце своего дома. Нет-нет, да и его грустный взгляд устремлялся к хате Параскевы.
— Правильно хрит подруженька моя, Параскева. Чурбан ты березовый! — неожиданно услышал он голос сестры прямо над ухом. — Ты чо, не вишь, измаялась она. Тобе дожидатьси! А ты? Неуж-то не понимашь тово?
— Да понимать-то понимаю. — Потифор задумчиво пыхтел своей махоркой. — А как же отец? Я ить яму слово дал не трохать её! Да и мать переживать будеть…
— Эх, Потька, Потька. Вроде бы вырос ты. Армию отслужил. А бабы так и не понял! — в голосе сестры Потифор услышал и жалость и возмущение. — Не Никишка ей нужон, а ты, пенек березовый!
— А как же мать, отец? — волнение его нарастало и он посмотрел сестре в глаза, ища ответа.
— А ты уж сам решай, чо тобе важнея! — произнесла Агафья, сердясь от нерешительности брата. — Встреть я мужика, которова полюблю – побеху за ним на край света! Не раздумывая! И не у тебя, не у родителев разрешенья на то не спрошу. А ты, давай, пошевеливайси: придет Никишка – он на то разрешенья родителев спрашивать не бут! А ты, проворонишь таку бабу – век потом жалеть буш, понял?
Хлесткие слова сестры как стрелы каленые били прямо в сердце Потифора. А последние слова её на счет Никишки и окончательно его добили. К тому вмешался Некто в черном и начал подзуживать. — Ну что, отдашь её Никишке? Он у тебя Маруську отобрал, а ты не отберешь у него его бабу? Отомсти ему!
Но тут его Совесть включилась в немой разговор. — Не дело брату мстить! Или ты хочешь стать таким же, как он? А потом мучаться всю жизнь? Я уж постараюсь тебя заесть до смерти!
И Потифор вдохнул облегченно. — Мстить брату негоже! Совесть права: она точно заест!
И Некто в черном от этих мыслей растворился.
Но на его место уже пришел Некто в желтом. — Плюнь ты на этих баб: с ними только одна морока! И отец расстроится, если узнает, что ты нарушил своё слово. И мать. Она ведь не может спокойно смотреть, на то, как вы с Никишкой доведете друг друга до смертоубийства из-за бабы! Плюнь, на всё! На деревню, на землю. Здесь один хрен тебя никто не понимает! Лучше сходи в шинок, купи самогоночки, напейся и всё будет замечательно!
Однако Некто в желтом допустил очень серьезную ошибку: он затронул землю, а этого Потифор не позволял делать никому!
И разговор вновь вступила Совесть. — Да пошел ты! Ишь чего захотел? Землю бросить! Это после всего, что было?
И Некто в желтом исчез, но на его месте появилось Нечто многоголовое, напоминающее гидру. — Ты и впрямь полагаешь, что земля для тебя - самое главное? Ладно, пусть так. Тогда зачем тебе эта баба? Ведь есть покрасивше: вспомни свою Маруську!
 Его приторно-сладкий голос проникал в саму душу, внося смятение и сомнение. — А у этой? Рожа как блин круглая. Сама конопатая, а ноги как тумбы. Какая же она красавица? Да она и близко не красавица! Так что ж ты на неё так запал? Ну, сходи к ней, разок-другой, да испорть её. Пусть потом Никишке спорченка достанется! Глупо упускать такой случай!
Но Совесть и здесь была начеку. — Не делай этого, Потифор! Учти, потом всю жизнь стыдиться себя самого будешь! Как ты потом ей и всем в глаза смотреть будешь?
И Нечто гидроголовое растворилось, давая место новому Некто в сером. — Правильно, не делай этого. Не делай вообще ничего! Ты ничего в этом мире не изменишь. Никому ты не нужен. Пускай все идет своим чередом! К чему тебе любовь? Страдания, угрызения совести, маята душевная: от нее одна беда!
Меж тем Агафья поднялась и направилась в хату, хлопнув тихонько брата на прощание по плечу. — Ладно, братка, решай сам: тобе жить! Я ить хотела, как лучче. А Параскева такие щи сварила – пальчики оближешь! Видать ждет ково-то…
Последние слова задели его за живое.
— Щи? Пальчики оближешь? — Потифор лукаво посмотрел на сестру. — И-эх, будь што будет!
И направился к хате Параскевы.
Меж тем Параскева сидела на крыльце и вязала носок, изредка поглядывая в сторону дома Потифора. Поэтому его появление не оказалось для нее неожиданным.
— Здорово живешь, Параскева! –— Потифор улыбался, глядя на не скрывающую свою улыбку хозяйку. — Я вот запах щей унюхал. Прихлашенье-то твое ишшо в силе?
Такое незатейливое начало хозяйке понравилось и вязание было быстро отложено в сторону.
— А как же: приглашенье остаетси! Прошу! — она рукой показала на дверь хаты.
Потифор в её доме был впервые, поэтому внимательно оглядывал все, что находилось внутри. Особого отличия от расположения предметов в её хате от своих не нашел, поэтому быстро освоился. — Так, глиняный пол, деревянная тахта, стол, печка. Все, как у нас! Только вот запах чуть-чуть иной, да предметы эти расшатались без хозяина. Ну, так ей это простительно: как-никак давно без мужика живет! А баба, известно, не мужик…
Хозяйка, меж тем, пригласила Потифора за стол. Упрашивать долго себя он не стал и тут же уселся на лавку и потрогал стол: тот тоже зашатался.
— Не обессудь, Потифор Мардариев, хозяина в хате нету. Некому подлатать! — уже из кухни крикнула ему Параскева, заметив, то, что сделал гость.
— А у тобе молоток с хвоздями есть? — спросил он, пошевелив и лавку, на которой сидел: та тоже зашаталась.
— Да нету. Вот ты ба взял, да как-нидь пришел. Да привел усе енто в порядок! — крикнула Параскева и, испугавшись, даже закрыла рот рукой: она первая перешла на «Ты». — А вдруг обидится? Что тогда?
— Лады. Я – щаз! — и Потифор исчез.
Сердце хозяйки упало. — Ох, дура, я дура! И накормить-то мужика не успела. А вдруг не придет? Что тогда? Ой, дура, я дура! Да пропали пропадом этот стол и эта скамейка!
Однако дверь снова хлопнула и скоро вместе с молотком и гвоздями в руке появился беглец, из-за которого у ней в душе день сменился ночью. Вместе с радостной улыбкой от его возвращения вновь на душе засветило солнце. И Параскева отвернулась, не в силах больше скрывать свою радость: сейчас стук простого молотка, вбивающего гвозди, был милее ей любой музыки на свете!
— Ну, вот и усё! — произнес довольно Потифор. – Топерича не расшатаетси.
— А вот и махарыч! — произнесла лукаво хозяйка, ставя на стол бутылку самогона и два стакана. Как-то так получилось, что их улыбки встретились и с этого момента больше не разлучались.
На столе уже стояли, дымясь, щи. Рядом примостились соленые огурчики и помидоры, капустка. Хозяйка и гость сели за стол друг напротив друга.
Запах щей Параскевы невольно возбудил необычный аппетит у Потифора, И он, не сдержавшись, начал пробовать их ложкой, стараясь прочувствовать вкус. Потом посмотрел на Параскеву, причмокнул от понравившегося кушанья и начал быстро есть, позабыв про самогон. А когда вспомнил, то сильно смутился и виновато посмотрел на улыбающуюся хозяйку и произнес. — Не моху я так: давай вместе!
Параскева внутренне давно ждала этого приглашения, хотя, как хозяйка, могла бы давно сидеть за столом и играть роль первой скрипки. Но ей нужно было совсем не это. И дождалась своего: слова Потифора «Давай вместе!» прозвучали для неё призыв идти рядом по трудной жизни, как приглашение к любви и дружбе. Весна в душе её расцветила всё вокруг, делая мир вокруг необычно привлекательным. И непохожим на настоящий.
— За землю! И урожая нам хорошева! — поднял он тост, чокаясь с ней половинкой стакана самогонки. — С богом! Пей!
Параскева, лукаво посмотрев на Потифора, лихо плеснула себе в рот столько самогона, сколько смогла, и тут же закашлялась. Слезы потекли из глаз, попадая в улыбающийся рот. Потифор бережно и осторожно рукой смахнул их: он по-своему оценил храбрость девушки, решившейся ради него впервые выпить самогон.
Хмель быстро овладел ею: стало как-то необычно легко и просто, не понадобилось прятать больше свою любовь. Она еще слышала слова Потифора о том, какие вкусные щи сварила. Что хозяйка – молодец. Всё вокруг сосредоточилось на его глазах и губах. Оборона слабела с каждой минутой. И вот она почувствовала, что уже совсем готова сдать свою крепость любимому без боя, и поэтому обреченно ждала начала сражения.
И Потифор в какой-то момент это понял…
;
Глава 3. Незаживающая рана
 
1.
Конец января 1904 года, деревня Малиновка Балашовского уезда
— Мардарий, вcтавай! Надоть в церкву сходить! Свечки Никишке и Авдюхе поставить. — Меланья тихо, но настойчиво толкала в бок мужа. — Чо-то сердце изболелося: ноеть и ноеть. И сон уж больно плохой нонче видела: будто горять наши мальчики в огне большом! Никишка-то не сильно, а Авдюха – шибко-шибко! Вставай, лешак огороднай!
— Ладно, пойдем. Щаз встану… — отозвался Мардарий, трогая сердце: он тоже чувствовал, что надвигается нечто нехорошее. И поэтому, как и жена, согласен был наведаться в церковь.
Еще хуже настроение у Мардария стало, когда ни с того, ни с сего, во дворе на него яростно залаяла Ночка.
— Ты чо, дура, своих не узнала? — удивился он столь непонятному поведению собаки и показал ей кулак.
Однако Меланья истолковала это событие по-своему и перекрестилась, шепча тихо про себя. — Ой, не к добру енто. Не к добру!
Потифор и Агафья еще засветло уехали в Балашов продавать мясо и зерно, так что Мардарий и Меланья, после утренних хлопот могли спокойно идти в церковь.
Прихожан в церкви в этот час было немного. Поприветствовав их кивком головы, Мардарий начал оглядывать присутствующих и тут же заметил Параскеву, поздоровавшейся с ним в сильном смущении.
— Она чо, болееть? — пробормотал он. — Чо-то давненько у нас не бывала. Раньше была почти кажон день, а топерича – ни разу! Чо-то тут не то…
Однако стоило ему начать молиться, как он начисто забыл о Параскеве.
Меланья, почти ни с кем не здороваясь, сразу устремилась за приобретением свечек, заказыванием молебна о здравии Никишки и Авдюхи, и скоро заняла свое место возле мужа. Голову её по-прежнему будоражила тревога.
 Отслужив молебен вместе с батюшкой, они подошли к иконе Христа и начали зажигать свечки. Мардарий это ответственное дело установки свечей жене не доверил и ставил их сам. Помня то, что сказала утром ему жена, он внимательно следил за тем, как горят свечки за каждого из детей. И не напрасно: все, кроме Авдеевой свечки, горели ровным пламенем. Свеча Авдея то пыхтела и чадила, то быстро-быстро оплавлялась и уменьшалась в размерах прямо на их глазах. Будто заразившись от неё неведомой болезнью, начала чадить и пыхать искрами свеча Никишки. Да и свеча Потифора, насмотревшись на своих сестер, тоже начала чихать. Меланья, видя это, от страха за детей перекрестилась и начала шептать про себя «Отче наш». Оторопь взяла Мардария. — Да что ж это такое? Что еще может быть с моими детьми?
И он обратился к образу Христа с мольбой о пощаде его сыновей. — Господи, спаси и сохрани их!
Когда Мардарий закончил и повернулся к жене, то, увидев её белое лицо и дрожащие губы, глянул туда, куда были устремлены ее глаза. Это были свечи его детей: свеча Авдея догорела почти до основания, свеча Потифора оплавилась до половины, у Никифора – на одну четверть. У остальных же горела ровно и спокойно так, как было в начале.
— Авдюшечка, сыночек мой… — услышал он шепот жены, у которой по щекам текли слезы: она ясно почувствовала гибель сына.
— Будя! Ишшо ничо не случилося, а ты ужо каркаешь! — рассердился Мардарий, пряча за криком собственный страх, который уже охватил его душу. — А кто же на земле-то будет? Она ж без рук…
 Ему невыносимо было даже представить то, что произойдет с землей, когда крепкие руки его сыновей не смогут приводить её в порядок. Что-то темное  и нехорошее опустилось в душу, смутив ее до основания.
В поисках чего-то, что смогло бы, как спасительная нить, выручить, дать веру в продолжение жизни детей, взгляд Мардария невольно упал на Параскеву: она шла к выходу, неуклюже выпятив животик.
— Неуж-то?! — подозрение, вспыхнувшее в мозгу, ударило по голове молотом так, что в глазах потемнело. — Брюхата? Кто ж енто посмел? Я чо потом Никишке скажу?
От одной этой мысли, что ему придется еще и отчитываться перед Никишкой, Мардарий вспотел. Невольно, вытирая пот рукой со лба, он подумал, что мог и ошибиться. Поэтому, показывая ее Меланье пальцем, произнес. — Хли-кося, Парашка-то. Тово. Чо-то боком идеть!
— Ясно чо, брюхатая! — отозвалась Меланья, все еще не отойдя от настойчивых мыслей о Авдюшке. — Потому так и идеть. Да и рожа вон кака. Ясно, как день, брюхатая!
И снова погрузилась в свои невеселые мысли. Страх у Мардария перед неизвестностью исчез, уступая место конкретной проблеме. — Ёлки-моталки! Это кто ж ее забрюхатил? Не иначе, как Потифорка-шельмец! Ну, пусть только появится. Я уж ему плеткой-то по спине пропишу! Ведь слово мне давал не трогать ее!
Однако сам же улыбнулся тому, что род его не зачахнет, а продолжается. Но тут же снова вспомнил про Никишку. — Ой, быть беде! Не дай бог Никишка узнает – смертоубийства не миновать…
И опять усмехнулся, вспомнив про Потифора. — И когда успел? А чо, их дело-то молодое! Ну, не доглядел… Так что? И что я матери скажу? Он прислушался к себе: прежнего страха как не бывало!  А ничего я ей не скажу! Пусть всё будет, как будет!
На сердце от этого стало необычно легко.
И больше об этом с женой не разговаривал, хотя про себя решил, что с Потифором все-таки надо поговорить.
В Балашове Потифор и Агафья, быстро продав мясо и зерно, подъехали к Свято-Троицкому собору. Агафья заспешила в собор, чтобы по просьбе матери заказать молебен во здравие братьев своих Никифора и Авдея.
Уже на выходе Агафья столкнулась нос к носу с молодой послушницей, сопровождавшей важную старую монашку. Их взгляды встретились и от неожиданности обе свечки выпали из рук Агафьи. Не успела она сообразить, как молодая послушница тут же нагнулась и подала их ей. Всего-то мгновение и видела Агафья ее лицо, но страх прочно завладел ею с этого момента. Меж тем у монашки ни одна мышца на белом лице не дрогнула от встречи с ней, будто никогда и не видела Агафью. Та же, пропустив их в служебную часть собора, пошла ставить свечи. А в голове роем клубились мысли, сбивая и смущая душу. — Не может быть! Не верю. Маруся?! Нет, не может этого быть: она же утонула!
Но уже в душе прочно засело сомнение. — А если не утонула? Стала монашкой? Не может быть!
Так и не решив для себя этот вопрос, она пошла к Потифору, твердо считая, что он-то, как раз и не должен ничего об этом узнать.
Потифор же, дождавшись ее возвращения, устремился к большой толпе на площади: там, возмущаясь и выкрикивая что-то, стояла молодая женщина в меховой шапочке и короткой шубке. Возможно, именно потому, что эта женщина ему понравилась, он и прислушался к её словам.
— Дорогие сограждане! — кричала она в собравшуюся вокруг толпу. — Пятнадцатого января сего года Япония без объявления войны напала на Порт- Артурскую эскадру и корабли «Варяг» и «Кореец» в корейском порту Чемульпо. Это Япония первая развязала войну! А там наши солдаты и матросы! Мы, женщины Красного Креста, просим вас помочь нам в сборе средств для наших солдат через подписные листы. А всех дам уезда, просим заняться заготовкой белья и бинтов для раненых!
Толпа загудела. Мурашки побежали по спине Потифора, и тут же болью отозвалась старая рана в ноге. — Как это война?! А Никишка? А Авдюха? Их ведь могут туда?!
В голове сами собой возникали разные эпизоды его службы, но теперь они вертелись возле боевых действий. И злость его нарастала. Невольно у него вырвались слова. — Эт чо ж бут, коли война? У нас ить каки, на хрен, командиры?! Оне ить о себе тока и думають! Имя солдата ухробить – раз плюнуть! Солдат ноне – пушечно мясо. А топерича – и тово вовсе! Ох, плохо наше дело, плохо…
За какое-то мгновение около него образовалась толпа, внимательно слушающих и кивающих головой горожан, пока дамочка спрыгнула со своего места, а вместо нее влез тощий очкастый интеллигент.
— На нашева фершала похож. — пробормотал Потифор, польщенный неожиданным вниманием горожан к своей персоне.
Все повернули головы к интеллигенту.
— Граждане! — крикнул тот, снимая с себя невысокую черную каракулевую шапчонку, напомнившую Потифору его старую выцветшую солдатскую папаху. — Не слушайте революционеров! Это им Япония прислала восемнадцать тысяч рублей для революционной борьбы! Это им нужна война, чтобы свалить нашего государя - императора…
Договорить ему не дали и стащили с импровизированной трибуны. На его место поднялся священник с окладистой бородой. Потифор хмыкнул, увидев, как тот смущенно покашлял в кулак, и подумал. — А этот-то зачем вылез?
— Братья и сестры! — густым басом, словно с амвона, произнес он. — Япония вероломно напала на нас. Сплотимся же воедино перед новой бедой! Отметем распри, нас разъединяющие! Дружно, одной стеной станем навстречу врагу нашему! Я объявляю сбор средств для всех тех, кто на войне! Клади пожертвования в церковную кружку!
Тут Потифор вспомнил про Агафью и поспешил к телеге.
— Слышь, Агашь, ить война с японцами началася! — дрожащим от волнения голосом произнес он, глядя на сестру, которая отводила свой взгляд от его глаз. Однако брат по-своему истолковал её действия. — Аха, ты, я вижу, ужо слышала про то! Хреново дело-то наше…
За всю дорогу ни он, ни она не проронили больше ни слова: каждый по-своему переживал случившееся. Потифор думал о том, что если такие генералы, какие командовали им во время службы, бессовестно обворовывали солдатскую казну в мирное время, то в военное уж обязательно будут гробить своих солдат, чтобы заполучить их денежки.
Теперь он уже размышлял, как опытный солдат. — А харчи? Их и в мирное время было мало, а в войну? Знать, налог на нас накинут! Да и лошади им понадобятся. Могут и здесь налог назначить! А чем я стану пахать земельку? Весна-то уже на носу. Да и не отдам я таким генералам своего Буланку!
Мысли его становились от этих дум все мрачней и мрачней. Хотелось по-нашему матюгнуться и связать бранные слова с предстоящей войной. Получилось. — Япона мать! Потифор даже усмехнулся от удовольствия. — Вот, япона мать, возьму и сбегу в лес вместе с Буланком!
Потом как-то незаметно, перешел и собственной персоне — А если начнется мобилизация? То и меня возьмут: ведь я же еще подлежу мобилизации! Вот Курятников-то обрадуется! Землю-то нашу, как пить дать, отберет!
И эта мысль больно ужалила в сердце. В душе, словно нарыв, назревал бунт: вихрь недовольства жаждал выхода. — Хватит! Не пойду! Пускай со мной делают хоть чо… Не пойду и все! В лес сбегу, а землю – не отдам!
И, приняв для себя очень трудное решение, вздохнул полной грудью.
Агафья ерзала на сене рядом с Потифором, съедаемая жаждой рассказать ему о встрече с монашкой, и не могла этого сделать: что-то крепко держало за язык. Мысли ее, как ласточки, то набирали скорость и летели ввысь, охватываемые благородными побуждениями, то камнем неслись вниз, обуреваемые желанием проболтаться Потифору. — Как же быть? Сказать Потифору, или нет? Скажу! А Параскева? Ведь встану у них на пути, разлучницей стану! Кто ж его, шального знает: вдруг, да и кинется искать снова свою Маруську! Ведь Парашка-то от него тяжелая…Они же любят друг друга! Хочется сказать, ох как хочется! Да не скажу! Ни в жисть!
А уже дома Потифор долго и обстоятельно рассказывал отцу о своих мыслях и о том, чему был свидетелем в Балашове.
Весть о начавшейся войне так сразила Мардария, что он просто забыл о беременности Параскевы и наказании Потифора. Теперь его заботило только одно: сможет ли семья пережить это бедствие, свалившееся на всех?
Агафья же так и мучалась всю дорогу, пока они не приехали домой. Там она, улучив момент, сбежала к Параскеве.
— Параша, ты, верно, помнишь ту девушку… Ее ишшо привез Потька к нам? Ну, коды ево в солдаты забрили? — осторожно спросила она, вглядываясь в лицо подруги и оценивая каждый свой шаг по блеску ее глаз, чтобы моментально дать задний ход. — Если чего – обману! Скажу – ничего не видела! Ошиблась!
— А, енто коды моя мать утопла? — просто спросила Параскева. — Её ишшо Марусей звали. Ну, и чо?
— А то. — спокойствие подруги и ее будничный тон окончательно убедили Агафью. — Скажу! Все как есть скажу!
И, будучи больше не в силах сдерживать себя, выпалила. — А то! Я видела её!
Параскева вздрогнула и на мгновенье уставилась на Агафью, крепко сжав руку подруги. Однако скоро ослабила свою хватку и спокойно сказала. — Ну, и чо? Ну и ладно. А где?
— Да как же так? Как – ладно? — душа Агафьи, всю дорогу страдавшая за подругу, жаждала выхода. — Как ладно-то? Ить она ж утопла тоды! А чо теперь? Могеть енто кто-то шибко похожий на неё? Могеть, я обозналася?
— Да и не утопла она тоды. — спокойно сказала Параскева и положила свою горячую руку на плечо Агафьи. — Это она и выташшила мою мать из воды. Да и мне помохла доташшить её до хаты. Ночевала у меня, а утром ушла. Живая она!
— И ты стока лет молчала? — Агафья и удивилась и обиделась одновременно. — Даже мне не сказала? И кто ты после ентова? Подруга называется!
— Да не обижайся, ты. Подруха ты мне, луччая подруха моя! — Параскева ласково провела по плечу Агафьи, отвернувшейся от обиды. — Я ж молчала. Скажи кому я про Маруську и мать – и мене в каталажку засунули ба! Так ить?
Агафья подумала-подумала и кивнула головой.
— Чо, правда, она осталась живой? И стала монашкой?
— Какой монашкой? — удивленно вскинула брови Параскева. — На нее это не похоже!
— А такой! — теперь уже, торжествуя, заявила Агафья. — Я ее монашкой в городе видела! Даже столкнулася с ней нос к носу.
— И она тебя узнала? — не переставая удивляться тому, переспросила хозяйка.
— Да в том-то и дело. Похоже - не узнала.  Даже глазом не моргнула!
От обиды Агафья смешно сморщила нос.
— А ты. Потифору об том. Сказывала? — глаза Параскевы блеснули стальным клинком.
— Чо, дура я, што ли? И не скажу! Ежели чо – сама и говори! А мене ни к чему меж вами становитьси.
И провела глазами по животику Параскевы. — А ты чо, ему ишшо ни чо не сказывала про енто?
Параскева отрицательно покачала головой, но в глазах ее появились слезы. — И не скажу!
— И не пойдешь с им под венец?
На ее отрицательное покачивание головой Агафья надула губы. — Ну и дура! Боисси меж ними смертоубивства? А как же ребенок? Он то чем виноват?
Агафья не разделяла такое решение подруги, но, зная характер Параскевы, не сомневалась, что та его выполнит. Видя слезы, бегущие по щекам подруги, чуть и сама не разрыдалась. — Ох, и дура ты, Парашка! Потифор сам не дурак, скоро твой живот увидит и усе поймет!
Но долго ругать, плачущую молча подругу, не смогла, и, жалея её, подошла и начала гладить по голове. — Ну-ну, бедная ты моя! Я б так не смогла. Удивляюся тобе, подруга, и горжуся. Будь я на месте Потифора, к такой на усю жистю канатом ба привязалася!
Параскева от такого признания в любви и дружбы расплакалась. Всхлипывая на плече у подруги, призналась ей. — Да я уже севодни. Ваших отца с матерью в церкви видела. Похоже они уже и сами дохадалися!
— Ну вот, и ты тоже скажи! Ен ить тобе предлагал жанитьси? — Агафья встала в позу суровой тетки на базаре, уперев руки в кулаках о бедра и нахмурив брови. – Предлагал, спрашиваю?
— Предлахал, предлахал! Да я не хочу-у-у. Я ж тобе ховорила. А топерича ента, Маруська объявилася. Увидит её, заскуча-а-а-ет! Сердце мое разрываетси от жалости к яму…Пущщай усе будет, как будет! Время покажет, кто из нас прав…
Тут Агафья вспомнила о новой напасти.
— Слышь, подруга, ить война началася. С японцами! Про каку-то мобилизацью болтають. Как думашь, Потифора заберуть?
— Вот и я ховорю: щаз не время замуж иттить, раз война началася! Усем плохо будеть…
— Могеть, тобе к нам перейтить?
— Нет, не пойду! Спасибо, подружка. За усе спасибо! А про робеночка Потифору скажу, ежели спросить…
На том они и расстались.

2.
Конец мая 1904 года деревня Малиновка Балашовского уезда
Огонь и чад низвергаются с небес, поражая несчастных солдат, оказавшихся здесь. И Потифор – один из них. Дышать трудно, раненная нога противно ноет. По-всюду погибшие товарищи, и да и он ранен. На поле мечется конь, все быстрее и быстрее приближаясь к Потифору. Это Буланко. Его любимый конь. Они всегда были одно целое, не – разлей - вода. Еще миг – и Буланко будет рядом. Вот он ложится и Потифор переползает ему на спину. Земля стремительно проносится мимо. Наконец спасительный лес, чистый воздух и тишина принимают в свои объятья обоих беглецов. Буланко останавливается – это пункт их назначения…
Потифор проснулся: холодный пот струился по всему телу, предательски ныла рана на ноге. Страшно захотелось курить. И, тихо похромав мимо спящих родных и близких ему людей, вышел на крыльцо.
Утро только – только начиналось. Однако кроваво – красная полоса на востоке тут же напомнила ему о ноющей нехорошим предчувствием душе и плохом сне. Невольно тревога усилилась. Чтобы потереть рукой зудевшую рану, он сел на крыльцо. Рука сама собой убедилась, что она все еще на своем месте и ответила ноющей болью.
В голову полезли мысли о земле. Кажется, еще вчера они с Евсюшкой работали на поле не покладая рук – боронили, культивировали земельку-матушку. И так весь май прошел на земле. Невольно вспомнились ему дни, проведенные осенью вместе с Параскевой, их первое свидание, любовные ночи… Мечтательная улыбка озарила его хмурое лицо: так явственно вспомнились ее ласки, руки, манящее тело! И снова черная тень легла на душу. — Тогда, узнав о её беременности, он с надеждой снова предложил ей выйти за него замуж. Но Параскева отказалась! Почему? Не любит? Не похоже! Так почему же?
Этот вопрос никак не выходил из его головы и невольно он заговорил вслух. — Ить сама жа сказала: «Люблю тобе! А Никишка мене не люб!» Так почему не хочеть? Ить робеночку-то отец нужон. Она чо, не понимат?! А она всё своё: «Не пойду!», да «Не пойду!»… Мохеть ишшо кто? Дак нет, Никишка-то на войне, а друхих-то не бывало, я б знал. А уж придет, чай не дурак, итак усе пойметь! Сами по-братски разберемси…
Сладкий вкус махорки разогнал его страхи и проблемы. Но ненадолго.
— Батя с маманей ворчат: «не по-людски с Парашкой живётя!» — вспомнился ему серьезный разговор с отцом в январе месяце. И, как бы оправдываясь снова перед отцом, с горечью тихо прохрипел, соглашаясь. — И сам понимаю: не по-людски! Ну, а как? Замуж она иттить за меня не хочеть, а любить. И я. И как нам жить тоды? Мохеть взять и перейтить к ей жить, да и усё тута!
Он скривился, вспомнив противное, сверлящее презрением душу слово «Примак». Однако здравый смысл и беспокойство за Параскеву пересилило, и отставной солдат тяжело ударил себя ладонью по колену, принимая окончательное решение. — Баста! Пушшай кто хочеть обо мне болтат. Перейду, решено! А кто про неё чо плохо скажеть – башку сверну!
Чувствуя, что с этого момента он уже не сам по себе, а мужик семейный, Потифор встал, по-деловому бережно затушил носком лаптя окурок, и пошел на конюшню, где его всегда ждал верный Буланко. Так и вышли они из ворот родного дома, чтобы направиться к Параскеве. Там, определив Буланко в сарай и положив ему соломы, он ласково повел по мягкой шерсти друга, вопросительно глядящего на него.
— Чо смотришь? Не узнаешь меня? — ухмыльнулся Потифор, хитро поглаживая, то свои усы, то лоб друга. — Я и сам себя не узнаю. Вот так, дружище. Привыкай, это топерича наш с тобою дом будить!
Дверь в дом оказалась заперта. Заглянув в окошко, увидел свою возлюбленную на тахте и про себя улыбнулся. Пальцы сами осторожно забарабанили по стеклу.
— Поть, енто ты? А чо так рано? — хозяйка подняла голову, улыбнулась, и снова её положила на подушку. Хоть и продолжала улыбаться, но притворилась ещё спящей. — Лезь в окошко, оно не закрыто…
Потифор осторожно влез в окно и оказался около лежащей Параскевы. Новый семьянин и сам не понял, что его заставило нагнуться к ней и поцеловать в пахнущую негой щеку. Это был порыв, внутреннее желание, с которым он и не собирался бороться. Наоборот, был рад, и удивлялся сам себе. Особенно, после того, как ласковые руки Параскевы обняли и притянули к себе. Их губы не могли не встретиться.
— Я ить. — начал было оправдываться влюбленный отставник в интервалах между поцелуями, но с каждым поцелуем, эта нужда все больше и больше отпадала сама собой. — Совсем. Пришел. К тобе. Не хошь жить в законном браке. Бум в незаконном!
 Параскева прижалась своим разгоряченным от радости лицом к нему и долго – долго не отпускала: по её щекам текли слезинки, радостно возвещая всем о свершении самого сокровенного её желания. — Сколько же я ждала этого мгновения? Год, два? Или целую вечность? Сколько помнила себя, столько и ждала, столько и мечтала: вот однажды он придет и обнимет ее, поцелует. Скажет: «Топерича мы вместе до конца жисти!» И вот это мгновение пришло… А почему же на душе страшно? Неспокойно и радостно?
Меж тем Потифор нежно погладил её животик, прислонился к нему ухом, прислушиваясь к биению ребенка. — Ну, как ты там?
 И, словно услышав немой вопрос отца, ребенок отозвался тихом стуком. — Тук-тук- тук! Не пора ли и мне в ваш мир?
Меж тем два любящих глаза внимательно и ласково смотрели на него. В голову кто-то жестокий меж тем послал оскорбительно окрашенное слово, словно пытаясь стереть эти незабываемые минуты: «Примак! Ты теперь примак!» Кровь прихлынула к лицу Потифора, но эти лаковые глаза снова обволокли взбунтовавшуюся душу, успокоили. И он сам себе возразил. — Ну и что? Да, примак! Зато я с ними вместе!
И вздохнул легко: последнее сомнение в правильности своего поступка окончательно отпали.
— Ты, давай, не торопися раньше времени! — ласково проведя по животику Параскевы, сказал он своему будущему ребенку. И встал, уже как хозяин. Оглядел комнату и посмотрел на Параскеву. — Я, значить, сам накормлю скотину! А ты лежи…
В дверь ворот Мардария Сухинина чем-то твердым сильно ударили несколько раз. Возмущенная таким бесцеремонным поведением Ночка бешено залаяла.
— Эй, Мардарий Сухинин, открывай! — грубый окрик еще больше рассердил собаку и она уже глухо рычала, готовясь отражать нападение незваных гостей.
Мардарий, вскочив с тахты, выглянул в окошко и цыкнул на собаку. В голове черным вихрем пронеслись тревожные мысли.  — Это кто ж такой? Староста? А чего спозаранку так рвется?
И, чтобы не навлечь лишний раз на себя гнев деревенской власти, выглянул в окно и крикнул. — Кто ишшо тама?
— Открывай, чертов сын! А не то твои вороты в шшепки разнесем!
Голос казаков Мардарий узнал сразу же, а по ударам прикладов ружей в ворота понял: они не шутят! И тут же крикнул им в ответ. — Да не стучитя! Открываю…
Открыв ворота, он не ошибся: рядом со старостой Курятниковым стояли казаки: Вот незадача - не иначе как сам черт его принес! Но не сдержался и проворчал. — А-а-а, старый знакомый…
Резкая боль тут же обожгла его плечо – это плетка есаула, описав в воздухе, круг, упала на его плечо.
— Молчать! — закричал есаул и, оттолкнув хозяина в сторону, проехал прямо к крыльцу. Даже не обернувшись к Мардарию, крикнул своим казакам. — Приступить к мобилизации!
— Енто ишшо какой такой моб… Моби-зации? — Мардарий с трудом выговорил новое непонятное и сложное слово.
— А щаз и узнаш, сучий сын! — ехидно ухмыльнулся есаул, показывая плеткой казаку, куда надо заходить. Казаки тут же спрыгнули с коней и устремились туда, куда им указал есаул концом плетки: кто-то из них пошел в сарай, кто-то в хлев, кто-то в конюшню. Двое поднялись на крыльцо и вошли в дом. Сам же есаул повернулся к старосте и гаркнул на него. — Давай, Курятников, читай приказ!
К радости Мардария, староста на какое-то мгновение от страха перед есаулом даже присел и как-то съёжился. Но тут же выпрямился и вытащив из кармана листок и начал читать вслух. — «Приказ. Для мобилизации на войну со двора Сухинина Мардария изъять: лошадь – одну, корову – одну, овец – четыре, свинью – одну, кур – десять штук. Направить Потифора Сухинина на мобилизационный пункт».
Мардарий от удивления даже раскрыл рот, а потом проворчал. — Вот, ёлки- моталки! Сон-то в руку! Ить точно, без волос оставют, казачьё проклятое!
Однако, увидев, как два казака тащат две коровы, кинулся к одному из них, отталкивая его в сторону и вырывая из рук веревку. — Ня дам! В приказе написано – одна корова! Зорьку не дам! Ту беритя, черти окаянныя!
И заплакал, трогая ласково молодую коровенку. — Ты уж прости, Буренка! На мене ишшо дети малыя… Потому и выбрал не тебя!
Не успел он отвести отбитую корову назад, как увидел выбегающих овец – казак гнал их всех! Чувствуя, что не сможет сберечь трудно нажитую скотину, Мардарий обернулся к дому и крикнул. — Евсюшка! Агафья! Да помохитя жа! Ить так ту енти черти усё наше добро уташшат!
На его истошный крик выскочили Евсей и Агафья. Мгновенно оценив обстановку, начали заводить в хлев вторую свинью и четырех овец. Казаки же, проведя мобилизацию скота, начали освистывать их.
Мардарий с горечью и слезами прощался со своей лошадью, которую привязывал казак к своему седлу. Лошадь, чуя нечто необычное в своей жизни, безропотно слушалась своего нового хозяина.
Мардарий обреченно сел на крыльцо и обхватил голову руками. Потом поднял свою разом поседевшую голову со слезами на глазах, покачивая ею из стороны в сторону. — Чо ж нам-то топерича делать без скотины? Как прокормитьси? Чо ж вы изделали, изверги? Душегубы, вы, душегубы!
И тут он увидел довольное лицо старосты. Буря взметнулась в душе у безропотного Мардария: ещё никогда он не позволял себе усомниться в правильности того, что делает власть. А тут неожиданно понял. — Да это же староста Курятников ему и его сыновьям мстит! Так подло и так больно…
И на сердце вдруг стало нестерпимо холодно.
— Нету тута никакова Потифора! — крикнул с крыльца есаулу вышедший из дома казак.
— Как нету? — удивился староста. И испугался: на него грозно смотрел есаул, нервно покручивая в руках свою тяжелую плетку – обмана тот не терпел! Но страх тут же пересилился удивлением. — Не уж-то проклятый Потифор опередил? Не могет тово быть! Никто не знал про это! Двоих я отправил законно. Пушшай не требовался третий сын. Нет, не мог он никак об этом узнать!  И, сминая дрожащими руками бумажку, все же нашелся. — Тута он должон быть!
— Ты чо, старый хрен, посмеяться решил надо мной? — брови есаула сгустились грозно у переносицы. — Ну, так иде ж ентот Потифор?!
— Ня. Ня. Ня знаю… — пролепетал в страхе староста, злясь на своего врага. — Вот, гад! Куда подевался? Убёг? Ну, да: убег!
И, спешно отходя назад, чтобы нагайка есаула не достала его, выкрикнул. — Убёг, паршивец!
— Потифор - твой сын? — грозно спросил есаул хозяина.
— Да, мой старший сын: двое на войне, а ентот пришел с войны увечный… — обреченно проговорил Мардарий, справедливо считая, что власти больше нельзя доверять своих сыновей.
— Так у тебя, хутариш, двое сыновей уже на войне? — есаул почему-то почесал свой затылок концом плетки и как-то странно посмотрел на старосту и пригрозил ему плеткой. — Так – так…
Ничего больше не сказав, он махнул рукой своим казакам, приглашая их следовать за ним. Повернул своего коня и поехал прочь, даже не глянув на отошедшего в сторону старосту. Казаки последовали за ним, ведя в поводу свою добычу.
Староста перекрестился, со страхом провожая казаков, а потом со злобой пригрозил Мардарию. — Ты и твое отродье ишшо мене ответитя!
Мардарий, наконец, поняв, что произошло, откровенно смеялся над старостой. А услышав его угрозу, сжав правую руку в кулак, на сгиб ее положил левую: он видел как недавно в городе оскорбляли таким образом друг друга два вора. Свистнул и крикнул. — Иди-иди, ворюха поханай!
Когда староста вышел, Мардарий закрыл ворота. Откуда-то изнутри выскочило вслух. — Надоть прядупрядить Потифора-то! Ишь чо ворюха – Курятников удумал? И ишшо чо-то придумат! Мохеть яму спрятатьси? Пушшай сам Курятников повоюеть!
Когда Потифор пришел проведать своих, то Агафья тут же рассказала ему всё, что произошло во дворе Сухининых. Еще больше рассказал ему отец.
— Ну, чо бум делать, сын? — расстроенный Мардарий сидел с ним на крыльце и курил махорку. — Волк, однажды попав в овчарню, ить не уйдеть, пока усех не перережеть!
— Так ты думашь – енто тока начало? — тревога за своих родных охватила душу Потифора: он вспомнил свои рассуждения, когда впервые узнал про войну.
— На войну-то много чево понадобитьси… И ты – в первую холову. А ты-то как дохадалси уйтить?
— А я и не дохадывалси. — просто ответил Потифор. — Я перешел жить к Параскеве. На совсем!
— Ет чо ж, примаком, штоль? — с горечью и ехидцей произнес отец.
— Примаком, отец! — твердо произнес Потифор. И грустно добавил. — Не знаю, отчехо Параскева не хочеть иттить со мной под венец… А щаз за ней уход нужон. Потому и иду! Ить на седьмом месяце она…
— Ну, я, сынок, тебе не судья. Хучь и быть примаком для мужика позорно, да видно доля твоя така. — и улыбнулся хитро сыну. — А седни она тобе спасла. От мо-би… Тфу ты, како похано слово! Одним словлм, от войны. И хорошо! Пушшай хучь от однова будуть внуки… Двух сыновей имя мало! Третьева староста хотить забрать!
Потифор кивнул, соглашаясь  ним, и думая о чем-то своём.
— Он – он, ево поханых рук дело-то! Даже есаул не стал маратьси об енто, коды узнал про двоих сыновей на войне. — Мардарий усмехнулся. — Никак не мохеть простить тобе свой страх за земельку-то нашу!
Потифор смотрел на отца и дивился. — Ещё вчера отец не имел седых волос, а сегодня голову будто инеем подернуло! Даже сморщилось, посерело лицо: вот как сильно ударил враг! Больно ударил и подло! У крестьянина, работающего на земле, забрать лошадь и скот – это равносильно удару в самое сердце! Ведь, как и для чего работать на земле? Без лошади? Как уложиться вовремя? Ведь земля не станет ждать! Глаза отца ввалились, и даже как-то потухли. Лишь один раз они вспыхнули прежним огнем, когда с невыносимой болью спросил: «Сынок, с одной-то смохём управитьси?» И сам того, не желая, кивнул ему в ответ. Да и разве смог бы он ответить иначе?
В начале июля Потифор узнал, что первую мобилизацию в апреле – мае больше половины всех состоятельных мужиков и все середняки села лишились значительной части своего скота и, особенно, лошадей.
Старосте Курятникову стало опять не до Потифора: он с сыном активно скупал землю: у кого по дешевке за деньги, а у кого – за самогонку.
Количество бедняков в селе после первой мобилизации на войну резко увеличилось.

3.
Конец июля 1904 года, деревня  Малиновка Балашовского уезда.
С января месяца каждую неделю Манефа упорно ходила в церковь и ставила свечки за здравие сыновей Никифора и Авдея. Лишь в эту субботу не смогла она побывать в церкви из-за болезни своей: что-то плохо стало работать сердце, мерзли ноги и кончики пальцев, ныло и горело внутри, там , где должно находиться сердце. Почему-то очень сильно разболелась голова, да так, что и устоять на ногах не хватило сил. Впервые, подобные боли она ощутила недавно, в первую мобилизацию скота на войну. Однако, тогда не сам скот был причиной ее волнений, а то, что к Никифору и Авдею могут отправить её первенца – Потифора, которому итак уже сильно досталось.
Тихий стук в дверь и неистовый лай Ночки заставили вздрогнуть её больное сердце и сжаться от предчувствия беды. Что-то острое больно кольнуло сердце.
Агафья выбежала на стук и скоро тихо вошла в дом. — Мам, а тут каку-то хумаху почтальонка принесла. Грить, важная – вертя бумажку произнесла Агафья. — Мохеть, Параскеву позвать? Она мохеть читать!
— Зови, Агаша, зови. — тихо произнесла Манефа. — Хумаху –то кинь на стол.
Она не стала даже в руки ее брать, эту бумагу. От неё несло тревогой и еще чем-то страшным и непривычным. Жуткий холод охватил душу, в голове застучало так, будто сотня барабанов, сговорившись, начала одновременно свой бешеный гром. Пальцы на руках и ногах начали мерзнуть.
Манефа попыталась поднять непослушную голову и перенестись туда, где Мардарий с сыновьями Потифором и Евсеем еще с рассвета трудились на сенокосе со сбором и доставкой сена. Однако сил не осталось, и голова вновь опустилась на подушку. Стук двери вернул ее к действительности. На пороге стояла Параскева с большим животом и Агафья.
— Проходь, доченька… — тихо, почти беззвучно прошептала она белыми губами: теперь явственно почувствовала то, что исходило от этой бумаги. — Горе! Черное горе!
Вздохнув обреченно, всё же нашла в себе силы и сказала. — Посмотри. Хумаху.
С первых же слов Параскеве стало плохо: все у нее закружилось и она, схватившись за стол, начала медленно заваливаться на лавку.
Ничто не ускользнуло от взгляда опытной Манефы. —  Ну, вот оно, пришло!
 Она знала: в село каждый день приносили похоронки. И, жалея Параскеву, она смогла поднять голову лишь на миг, чтобы спросить. — Кто? Авдюшка?
И Параскева кивнула головой, ибо сил на ответ уже не было.
— Авдюшенька… — безучастно произнесла мать каким-то загробным голосом с такой жалостью, что у Агафьи и Параскевы слезы навернулись на глазах. Ей вспомнилось, как рожала она его прямо на земле в мае месяце среди буйно растущих и дурманно пахнущих полынью трав. Видела счастливые глаза Мардария, принимавшего роды… Всё это как-то незаметно отделилось, сжалось и закружилось в буйном вихре, который все ближе и ближе подбирался к ней засасывая все на своем пути. Скоро и она мчалась в восторге от кружения, улыбаясь и целуя маленького Авдюшеньку…
— Ма-а-ма-а-а! — Агафья кинулась к матери, которая с закрытыми глазами заваливалась на спину. Когда же схватила ее, то, ощутив тяжелеющее тело матери, начала ее трясти. — Ма-а-ма-а-а! Очнись!
— А-а-а! — удивленно услышала Агафья новое эхо откуда-то сзади и оглянулась: искаженное от боли лицо Параскевы говорило об одном – у неё начались схватки.
— Хосподи, да чо ж енто тако! То ни одной, а то сразу обе! — заругалась Агафья, укладывая на тахту мать и посматривая на Параскеву. — Ты, Параша, холубонька, потерпи самую малость! Я вот тока с матерью управлюся и тобой займуся!
Слыша стоны подруги и понимая, что никак не может бросить мать, пока не уложит ее на место, Агафья не выдержала и возмутилась. — Да иде ж енти чертовы мужики? Вечно их нету, коды надоть!
Так, ворча на всех сразу, Агафья осторожно вела Параскеву до второй тахты и только сейчас окончательно поняла, что без посторонней помощи ей не управиться. Цыкнув на обеих, и со словами: «Вы у меня смотрите! Я за бабкой!» выбежала на улицу.
Когда же Мардарий с сыновьями привез целый воз сена, в доме стоял большой шум: Параскева родила сына! От одного этого, что вместо потерянного сына у нее появился внук, ради которого нужно стало жить, Манефе стало намного легче. К тому же уже сказалось действие трав, которыми напоила её бабка-повитуха.
Радость от рождения внука у Мардария была омрачена гибелью сына на войне. Авдея Мардарий любил и считал больше всех похожим на себя самого: он был послушен, любил землю и работу на ней, любил скотину и лошадей, даже разговаривал как он. И вот… Улыбаясь сквозь слезы, Мардарий думал о внуке, тихо, как заклинание, нашептывая. — Пушшай будить как Авдюха! Раз пришел за нево…
Потифор был безмерно счастлив. —  Сын! Мой первенец! Уж теперь-то Параскева моя! Мы с ею – одно целое!
И ласково поцеловал Параскеву в щеку. Большего не удалось: Агафья, как жандарм, быстро выгнала его, ссылаясь на ее усталость.
Однако этот день на этом не кончился: вечером к ним в ворота постучали казаки. Но Мардарий еще с утра был предупрежден о том, что началась вторая мобилизация. Но не знал того, что есаул казачий, узнав о похоронке на Авдея, решил во избежание ненужного кровопролития зайти к ним только в конце дня.
В этот раз есаул не был так груб, как в прошлый раз: он слез с коня и даже поклонился Мардарию, который вышел открывать ворота. Возможно, сам вид разом поседевшего от горя и сгорбившегося несчастного человека, сыграл основную роль  в том неожиданном решении, которое принял есаул.
— Мардарий Сухинин, я знаю, ты сеходня сына потерял на войне… — тихо произнес он, глядя в посеревшие глаза крестьянина. О чем-то вдруг задумался, потом достал список и карандаш, снова взглянул в безутешные глаза Мардария и вычеркнул Потифора из списка. — Не моху я у тобе сеходни мобилизовывать ишшо однова сына! Не по-божески енто. Но не взышши – приду осенью!
И, не обращая внимания на отчаянные жесты старосты и его желание возразить, есаул прыгнул на своего коня и поскакал прочь, уводя за собой всех казаков.
Староста гневно взглянул на крестьянина, плюнул, пригрозил ему кулаком, что-то выкрикнул, и поплелся домой.
Мардарий смотрел им в след, а по щекам тихо скатывались одна за другой слезы. — Ну, вот как тут судить этих людей?
Из памяти выплыл эпизод первой мобилизации, когда уводили скот. И сейчас. Грубый есаул оказался человечным и понимающим, когда дело дошло до гибели воина, а тихий и незаметный староста – человеком коварным, готовым нанести смертельный удар из-за угла. «Не суди и не судим будешь!» пронеслось в его голове. Мардарий вздохнул тяжело и закрыл ворота.
Он еще не знал, что в эту июньско – августовскую мобилизацию значительная часть семей деревни лишилась своих кормильцев. В семьях середняков осталось по одной лошади, одной корове и паре овечек. Почти все бедняки лишились лошадей и начали продавать старосте Курятникову не нужную теперь землю. Кто за деньги, кто – за самогонку. И таких, оплакивающих в самогонке свою горькую долю мужиков в деревне стало очень много.
Сам же староста Курятников откупился от мобилизации сына деньгами, да и работы для Акима Курятникова заметно прибавилось…

4.
Конец июля 1904 года, деревня Малиновка Балашовского уезда.
Аким Курятников подкатил к дому отца на тройке вороных коней. Он был доволен и широко улыбался. Махнув рукой своим помощникам - еще четырем молодым людям, жившим поблизости от дома Курятниковых, он направился к воротам, в которых уже стоял отец.
— Ты чо, Акимка, совсем сдурел? Так шиковать в енто время вовсе не годитьси! — заворчал старый Курятников, однако расцеловал в обе щеки своё дитятко и обнял. И ворчал – то он просто по-стариковски, опасаясь лихой напасти.
— Да ладно, папаня, седни можно! Вона како дело провернули… Как-нидь потом расскажу! А шшаз пушшай заведуть коней, да дадуть им сенца да овса! — Аким вел себя как барин, внушая своим поведением всем, в том числе и отцу, невольное уважение к себе. Он прошел в дом, задрав нос кверху, и даже не смотрел по сторонам. И все же не переставал контролировать все происходящее вокруг одним глазком. Только мать обнял искренно, с настоящей любовью.
Когда еда была съедена, а вино выпито, Аким решил, что пришло время поговорить с отцом о делах.
— Ну, чо, папаня, поговорим о делах?
— Об чем, сынок, говорить-то бум? — хитро переспросил староста. — Небось, опять самогонки бочонок надоть?
— Даже два! — довольно произнес Аким и икнул. — Много всего съел! А, отец-то, молодец! Сам понимает, что сыну надо!
И, погладив животик, добавил. — Не седни. Мене совет твой нужон!
— От те на! Тебе, да мой совет? — деланно удивился старый хитрец: он хорошо знал своего сына и очень хотел узнать, зачем же он приехал? Однако лучшего способа выведать все у сына, чем подтвердить тщеславие его, да еще расхвалить, он не знал. Поэтому его точно рассчитанный удар несомненно попал в цель.
— А чо? Думаш, откель у мене ента тройка? Ну, давай, спроси? Спроси! И я тобе скажу: я одно дельце провернул!
Сильно располневший за последнее время от «веселой» жизни, Аким не врал: действительно, в июне месяце он со своими дружками спровоцировал серьезный конфликт в Романовке во время прохождения воинского эшелона с мобилизованными на войну запасниками и новобранцами. При этом были разгромлены винные и продовольственные лавки. Драки и мордобой полицейских, учиненный запасниками, закончился привлечением казаков, которые и усмирили пьяных дебоширов. Однако никто так и не узнал, что за всем этим стоял один молодой человек, которому в голову пришла шальная мысль напоить солдат своей самогонкой и направить их на погромы. Пока запасники распивали свою добычу и дрались между собой, с черного хода значительное количество продовольствия и дорогого вина было вывезено дружками Акима без лишнего шума. Виновники погромов были выпороты казаками, загнаны в свой эшелон, и отправлены к месту назначения. А Аким продал добычу за хорошие деньги. Вот так появились у него крупные деньги. Теперь же он выступал перед отцом. — Давай, пожалей свово сына, беднова, нещастнова!
— Ладно, не юродствуй! — строго сказал Курятников – старший. Он эти концерты сына знал вдоль и поперек, да терпел. Но самооплакивание сына, да еще, когда дело касалось хороших денег, не терпел. — Давай, говори по делу: чо надоть?
— Нужны деньги и самогонка. Много! — моментально прекратив свой спектакль, уже серьезно произнес Аким. — Сколь у тобе есть?
— Есть – то есть, да не про твою честь! —  отрезал отец, чувствуя, что сын снова ввязывается в авантюру. — Дай их тобе – дак ты их за неделю спустишь! Ишь рожа-то на чо похожа стала? Пьёшь, видать, беспробудно?
— Ну, не беспробудно… — начал изворачиваться Аким, отбросив в сторону все свои артистические замашки. — Тут, папаня, я важных людишек встретил. Фирму хочуть открыть!
— А чо за людишки? Ты их хорошо знашь? — встревоженно спросил отец: отдавать деньги сыну, который связался с незнакомыми людишками было опасно. И это старый Курятников нутром чувствовал. — А вдруг да оммануть? Вот так, всю жисть копишь денюшку, копишь, а он враз — и тю! Нету денюжек!
 Беспокойство овладело им, но и дело заинтересовало. — Как их фамилии? Могеть я чо про них узнаю?
— Добров и Набгольц. Два еврея. Енто тобе чонидь говорит? — Аким ухмыльнулся: оба человека были приезжими из столицы и довольно богатыми людьми с незапятнанной репутацией. Во всяком случае, такую информацию о них получил Аким.
Отец отрицательно замотал головой. — Ни чо об них ня знаю!
— Ну, дак вот: оне хочуть страховую фирму тута открыть, выпустить акции и продать их в открытую. – Аким закурил, внимательно огляделся вокруг и, увидев, что никто их не подслушивает, добавил. — Имя такой человек, как я, нужон. Да склады, земля. Оне готовы давать кредиты на строительство, промышленность страховать. Вишь хитрость тут кака: ежели человек сам в том виноват… Ну, недоглядел чо, проморгал… Страховка пропадат!
— Ну, а ты-то имя зачем? — Не понимая, куда клонит сын, переспросил Курятников – старший.
— А вот подумай: купец застраховал свой магазин, выплатил денюжки… А тута пьяныя мобилизованныя запасники напали, раззорили ево? — Аким ухмыльнулся. — Купец пойдет просить страховку. Ан нет! В договоре-то такова нету! И денюжки останутся у евреев! Война-то, видать, надолго. А народец-то наш все злей и злей становитси. Так оне мене сказывали! А чем больше беспорядков, тем выше ставки страховки. И вот тута я имя и прикожуся!
И отец вдруг понял: сын собрался стать бандитом.
— А не боисси? Ить тобе жа полицейския в миг раскусят! — горькое сомнение охватило жадного старосту: он и сам воровал. Это правда! Но при этом не переходил за рамки дозволенного и не связывался с властью. А сын? Сын явно недооценивал осторожность. — Чо тоды? Да енти жа евреи тобе и выдадут имя!
Аким задумался, но на лице его было написано, что от своей идеи он не отступится.
— Ты, вот чо, сынок: будь с имя одним, а со своими бандитами — другим! Вот ты вставил зуб и стал выговаривать букву «Г»! Понял, чо говорю?
Трудно сказать, понял ли Аким то, что хотел сказать ему отец, но в его голову вдруг пришла необычная мысль, которая ему все больше и больше нравилась.  Аким заулыбался.
— Понял! Вот потому и хочу у тобе взять денег! — произнес он. Теперь все сходилось: проработав все варианты того, что хотели бы от него хитроумные евреи и поняв, что ему отвели роль козла отпущения, младший Курятников сомневался в том, стоит ли ему участвовать в их игре. Нужна была гарантия безопасности. Одну часть он придумал — скупить их акции. Для этого и нужны были деньги. В этом случае, предавая его, они ставили бы под удар все свое дело. И все же у них был выход из этого положения, а у него — нет. А тут подсказка отца!
Хоть старший Курятников ничего не понимал в том деле, в которое собирается влезть его сын, однако нутром чувствовал, что Аким идет по правильному пути. Поэтому, вздохнув, кивнул ему головой. — Ладно, но и ты мне помоги: никак не могу спровадить из деревни смутьяна Потифора Сухинина! Он ить как паршивая овца все стадо мутить! Другия смотрють на нево и делають тако же. Я б ужо скока земельки – то скупил!
— С Потькой я разберуся, не сумлевайси! — важно произнес Аким, царственно подняв правую руку в знак того, что ему можно верить. — Но и ты, отец, не зарывайси! С землей-то. Да, я хотел тобе попросить вот чо: передал ба ты часть земельки мобилизованных запасников моим ребятам! Тобе спокойней: мобилизованныя запасники вона как лютують! А так. Ежели чо. Земелька есть, да не у однова тобе!
— Ты, думашь, до бунта недалеко? — осторожно спросил отец, вглядываясь в бегающие глаза сына.
— Далеко – не далеко. Кто знат! А осторожность не помешат!
Курятников – старший с удовольствием выслушал слава сына. — Денег я тобе найду!
И пошел в дом, бормоча. — Моя школа! Остарожнай. А чо здря лететь, сломя голову? Так – то и совсем лишитьси её в два щета. А с земелькой-то и я поосторожничаю!
Потифор вез из леса сено, когда на окраине леса перед самой деревней словно из-под земли со всех сторон  его окружили четыре молодца.
— Вы чо? Чо вам надоть? — удивился он такому явлению, когда они начали сходиться к его телеге.
Один из них встал на дороге и взял лошадь под узцы. Другие грозно направились к Потифору.
— Так вот кто наше сено воруеть?! — крикнул один из них. — Бей ево, робяты!
— Это наше сено! — крикнул он. — Не воровал я чужое!
Не успел Потифор ударить ногой самого ближнего врага, как его схватили и стащили с телеги на землю. Удары кулаками и ногами как град посыпались со всех сторон. Он как мог защищался от ударов, но скоро его перевернули на живот и завели руки за спину, связывая их веревкой. С трудом подняв заплывшее от крови лицо, Потифор увидел пятого человека. Он молча пальцем показывал им, что нужно было делать и те исполняли. Что-то знакомое показалось ему в облике вожака, но тут его подняли на руки и понесли куда-то в лес. Каждый шаг захватчиков отдавался болью в избитом теле и Потифор невольно начал шептать про себя «Отче наш».
Голова меж тем, не обращая внимание на боль, жила своей жизнью.  — Что я им сделал? Почему именно я? А это наши, малиновские. Вспомнил их – на краю деревни живут. Возле Курятниковых. Курятниковых?! Так вот кому я помешал?
Точно, вспомнил  и пятого. —Дак то ж их сынок и есть! А я-то, дурак, еще на что-то надеялся! Из-за земельки нашей все и делается!
К нему сразу же вернулась ядовитая усмешка. Вот только разбитые губы не давали раскрыться им без боли и чуть слышно он произнес. — Прошшевайтя, мама, батя, Агаша и Евсейка! Прошшевай и ты, Параша и ты, сынок Авдейка! И простите! Видать смертушка моя близко! Делать неча, топерича я хотов, серпастая! Жаль вот сынка мово, Авдюшеньку, так сиротинушкой и останетси…
Его кинули на телегу и повезли по колдобинам лесной дороги.
— Аха, раз сразу не убили, знать нужон за чем-то друхим! — подумал он. Кое-как удалось расслабить затекшие руки и ноги и повернуть голову. Стало легше от того, что зловредной четверки с их предводителем не было рядом. Во рту мешал языку кляп. — Антиресно, куды жа мене везуть?
Потифор вздохнул и постарался еще расслабиться. Появилась надежда, хоть и хрупкая. Боль и усталость сделали свое дело: глаза его закрылись. Сколько проспал, Потифор не знал, только проснулся он, не чуя ни рук, ни ног, оттого, что возница его подъехал к Хопру, перевернул на спину и вылил ведро воды на него. Затем вынул кляп изо рта и жалостливо произнес. — Ты потерпи ишшо малость, служивай! До Романовки осталось совсем малость.
Затем взял мокрую тряпку и протер лицо Потифору.
— До Романовки? Почему до Романовки? — глухо спросил он трескучим от пересыхания голосом.
— А те чо не сказывали? — удивился крестьянин. — Вот те раз! А мене сказывали – ты знашь!
— А ишшо чо про мене сказывали?
— А то, мол бандит ты и дезентир! На войну добровольно иттить не хошь. — мирно повторил крестьянин то, что сказал ему Аким.
— Вруть оне усе! — тихо ответил пленник. — Земля имя моя нужна. Вот и спровадили мене на войну!
— Ой, чо деетси! — удивился крестьянин: разговор про землю ему был близок и понятен. Он стал как-то даже теплее относиться к Потифору. И уже по-доброму ему предложил краюху хлеба — На-кось! Не побрезгуешь из моих рук? Развязать-то тебя я боюся: ишь кака бумага на тебя накатана! Да и деньжат не получу: вдруг сбежишь!
— Ты лучче дай мне испить водицы. — попросил Потифор.
Крестьянин тут же достал крынку молока и стал поить пленника, а потом и накормил хлебом.
— Ты на мене не серчай, служивай! Я ить про то не знал. Да и деньжата во как нужны! — И крестьянин провел рукой по горлу. — Я ить тутошнай, романовскай. Я ба развязал тобе руки, да боюся – убегишь. Ты ужо полежи ишшо чуток. Романовка скоро будить!
Теперь, когда все стало ясно, Потифору стало легче. —  Эх, на войну, так на войну! Там хоть все понятно: вот враг, а вот – друг! А дома? Староста со своим сынком! Вот они-то и есть бандиты! Сколь крестьян с семьями из-за них помрет… — И он усмехнулся, прошептав. — Ну, чо, серпастая, опеть мене передышку даешь?
С бумагами от старосты Курятникова его в Романовке без проволочек переодели в солдатское обмундирование, оформили документы, погрузили в вагон и отправили под охраной куда-то на восток.
Евсей первым заметил на окраине леса мирно щиплющего траву Буланко, за которым передвигалась телега с сеном. Потифора нигде не было. Побегав по окраине и по лесу в поисках брата, он вернулся к телеге и направил её домой.
К удивлению Евсея отец воспринял потерю сына мужественно, переглянулся с женой и ничего не сказал. Лишь мать, ничего не говоря, поставила свечку у иконы рядом со свечкой Никишки. То что свеча горела ровным и небольшим пламенем, успокоило ее. — Значит жив!
Агафья побежала к Параскеве, все время думая об одном и том же. —  Как ей сказать? Ведь молоко может потерять?!  —Однако Параскева выслушала ее спокойно и даже не перестала кормить грудью Авдюшку. Лишь мягкая грусть пробежала по ее лицу, когда смотрела Параскева куда-то вдаль, выдала  тщательно скрываемое беспокойство.
— Он жив! — твердо произнесла она и посмотрела на Агафью. — Я это чувствую…
Агафья закивала головой, соглашаясь с ней, и  думая про себя. —  Господи, спаси и сохрани брата моего! Потом взяла ее за руку и попросила. — Пойдем к нам жить! Меня за тобой маманя с батей послали… Вместе-то всем полехче будить!
С этого дня Параскева с сыном стали жить у Сухининых.

5.
Середина ноября 1904 года, деревня Малиновка Балашовского уезда.
— Послушайте, господин Курятников! — обратился казачий есаул к старосте общины деревни Малиновки. — Мы к вам явно зачастили. Вам не кажется странным это?
— А вам-то какое дело? Ваше дело только сопровождать меня по государеву делу, да взыскивать долги, а не рассуждать! — грубо ответил староста: он был весь поглощен расчетами о количестве земли, которую сегодня нужно будет отобрать у ненавистных Сухининых.
— Не забывайтесь, господин Курятников! — есаул побагровел: жадность этого старосты уже перешла все мыслимые границы! И нервно сжал рукоятку нагайки. — Вы чо ж думаетя, усе такие как вы?
Меж тем староста ничего не ответил ему просто потому, что в этот момент был так поглощен расчетами, что и не слышал вопроса. К тому же постучал в дверь Сухининых.
К его удивлению дверь открыла Манефа: Мардарий был болен и лежал с температурой на тахте.
— Мобилизация скота на войну! — закричал староста, а сам начал вертеть головой во все стороны, ожидая какого-нибудь подвоха со стороны ненавистных Сухининых. — Ворота открывайтя!
Поседевшая Манефа в одной шали, накинутой на плечи, выдернула дверной засов и молча открыла ворота.
— Проходитя, хости дорохия! — широко улыбаясь, она поклонилась старосте в пояс.
Сначала староста подозрительно осмотрел двор, а потом, небрежно кивнув Манефе, въехал на своей кобыле  внутрь с гордо поднятой головой и остановился на самой середине двора.
— Приказ… — начал было он читать свою бумажку и остановился.
— Знамо, знамо! — с сердечной улыбкой перебила его Манефа. — Един конь, едина корова, три овцы и едина свинья!
Есаул, видя все это, медленно въехал во двор: ему явно не нравилось все, что происходило здесь сегодня. — А странное поведение крестьянки? Разве может радоваться она, если ее двух сыновей сволочь - староста отправил на смерть, уже дважды обобрал, а в третий раз решил обчистить до нитки? А где мужики? Что-то тут не так! Он напряженно всматривался в лицо крестьянки, пытаясь понять, как будут развертываться события дальше.
— Евсюшка, Агаша! — крикнула радостно Манефа. — Бегитя детки сюда: к нам господин староста приехал!
— Слушай приказ! — снова начал староста и тревожно оглянулся на есаула. — Здесь ли он? Есть ли у него защита?
Есаул спешился и стыдливо спрятал лицо в гриву коня. — Отправить крестьянина деревни Малиновка Потифора Сухинина по мобилизации на войну! Отправить со двора Сухининых одного коня, одну корову, три овцы и одну свинью. Землю, закрепленную за Потифором, Авдеем и Никифором Сухиниными сдать в общину!
— Да иде ж вы тама? — закричала еще радостнее Манефа. — Бегитя же скорей: к нам наш благодетель явилси!
И тут есаул все понял: краска стыда вперемешку со злостью на хапугу – старосту начала заливать все лицо.
— Как? Енто чо, ты третьева сына на войну отправляшь? И последний скот отбирашь у них? А землю? Почему землю забирашь? — возмутился есаул. — Это противозаконно! Я не позволю!
—Да и не надо! — засмеялся прямо ему в лицо староста. — Он уже отправлен и без вас! Ишшо в июле…
Однако Курятников не учел, что разговаривает не с клерком из конторы, а с боевым офицером, казачьим есаулом.
— Да как ты смеешь, скотина! — возмутился есаул и плетка его начала охаживать круглую спину Курятникова, раз за разом находя новые уязвимые места, несмотря на то, что тот пытался защититься рукавом. Наконец, есаулу надоело стегать по полушубку и он, скинув старосту на землю и содрав с него полушубок, продолжил порку чиновника. Староста завыл от боли, побежал к воротам на улицу, чтобы хоть как-то отделаться от есаула. Однако тот не отставал и продолжал наказывать жадного старосту, выкрикивая. — Это тебе за одного сына, Это за второго! Это — за третьего!
Кровь лилась из ран старосты, он визжал как свинья от боли и пытался бегом оторваться от назойливого есаула. Тот еще несколько раз как следует, ударил нагайкой Курятникова вдоль спины так, что тот охнул и побежал во всю прыть домой. Только тогда есаул успокоился. Подойдя ко двору Сухининых, он встретился с бессмысленным взглядом улыбающейся седой крестьянки и хотел сказать ей что-то успокаивающее. Но бездонный взгляд и замеревшая на устах улыбка ударили хуже вражеской пули прямо в сердце. Ругнувшись в сторону хапуги— чиновника, он прыгнул на коня и обратился к своим казакам. — Пошли отсюда! Эти уже сполна заплатили проклятой войне!
Агафья и Евсей, наблюдавшие за тем, как казачий есаул порол старосту, все видели и слышали. Закрыв ворота, они отвели мать, на лице которой так и застыла улыбка беззащитности.
И все-таки казачья порка не помешала старосте Курятникову отобрать часть земли у Сухининых. К тому же после третьей мобилизации многие семьи лишились своих кормильцев. Деревня лишилась почти всех лошадей и коров. Теперь большая часть деревни находилась на грани вымирания.
;
Глава IV. Время авантюристов
 
1.
Конец января 1905 года, г. Балашов
Аким Курятников, недовольный тем, что события последних дней складывались не так, как он задумывал, ехал в коляске из Малиновки в Балашов и заново просчитывал все свои действия в поисках ошибки.
— Тэ-э-экс. — произнес он вслух, а сам подумал, загибая пальцы. — В эту четвертую мобилизацию я с дружками, благодаря папашиному содействию скупил за бесценок восемьдесят процентов земель. Крестьяне, оставшиеся без кормильцев в семи из десяти случаев к этому времени отдали войне почти всех лошадей и коров, все посевное и резервное зерно. Значит, теперь должны за бесценок продавать остатки земли, закрепленной за ними.
Даже сейчас, когда никого, кроме возницы рядом не было, он молча рассуждал о своих делах. В этом он подражал своему приятелю – акционеру Доброву Нестору Терентьевичу – хитроумному купцу, в два раза старше его. Мысли невольно перенеслись к крестьянам и невольно произнес. — Скоро весна! Вот уж эти олухи засуетятся: сеять – то чо-то надо бут! А я снова буду тут как тут: вот вам зернишко! Вот вам лошадки! Или денюшки, или земелька! А кто-то и в батраки захочет!
И Аким улыбнулся: он вспомнил, как его «восхваляли» дружки из Малиновки. Многие из них быстро разбогатели, обзавелись по дешевке лошадьми, коровами, многочисленным скотом. Избежали мобилизации. И прекрасно помнили, чья рука помогла им так быстро подняться, а потому и не жалели похвал в адрес Акима.
— Захочу – раздавлю как червей! — вдруг взорвался гневом он. И сам не понял почему. — Лизоблюды!
Гордо восседая на своем месте, он полупрезрительно оглядывал взором природу вокруг себя. Но такая картинность скоро ему надоела – ему нужны были зрители, а вокруг – никого.
Невольно мысли вернулись к давнишней мечте. — Эх, заказать бы кому-то Черного Коршуна, схватившего добычу!. Со смыслом. Такого, с хитроумным замком и потайным сейфом для хранения драгоценностей. Из обычной бронзы. На стол. Он бы никогда не вызвал интереса у воров…
— Надо съездить к ремесленникам и посмотреть! — подумал он и загнул один палец.
— Второе… — и Аким загнул второй палец. — Все-таки непонятно мне. Почему так быстро Добров и Набгольц отдали мне «Саламандру»? Может чего-то испугались? Тогда зачем тут же открыли новую фирму? Непонятно… Что же у этих евреев на уме?
Аким понимал, что по закону он теперь хозяин «Саламандры», так как большая часть акций теперь принадлежала ему. И все-таки мучила мысль. —Почему? Евреи не станут делать что-то просто так! Неожиданно откуда-то изнутри пришел ответ: Они не хотят иметь дело с моей шайкой! И с законом! Тогда все становилось на свое место: Отдав страховую фирму Акиму, они решили, что он скоро сломает себе шею на своих бандитских делах, а они как бы тут не причем! Ничего об этом не знали. Они сами по себе, а он – сам по себе! Ох, и евреи…
Невольно вспомнился давнишний разговор с отцом, когда он присоветовал ему как-то разделить нелегальные бандитские дела от тех, которыми он хочет заниматься официально. — Но как?
Солнышко ласково осветило сугробы и заставило Акима прищуриться. На память пришел эпизод из детства, когда он подыгрывал Марфе в спектакле и переодевался то в кучера, то в барина, то в старца Захария. А почему – Захария? Как ни пытался вспомнить – никак не мог! Ну, да и бог с ним. Подумаешь, старец Захарий!
От тряски и монотонности дороги Акиму захотелось подремать: он закрыл глаза, но снова и снова выплывали из памяти те беззаботные и счастливые дни: он, Марфа, сеструха… И снова старец Захарий!
— Черт бы его побрал, этого старца Захария! — рассердился Аким. –— А вот Марфу жалко… Где она? И чего связалась с сынком управляющего в Падах?
Он задремал снова, однако мысли его вертелись вокруг старца Захария так долго, пока его банда и старец не слились воедино. — А чо? Это мысль! В банде я буду старцем Захарием, а на фирме – господином Курятниковым!
И он начал прикидывать, что нужно ему достать, чтобы превратиться в старца Захария. Оказалось, что все легко достижимо. Единственная трудность — понадобится избавиться от привычки говорить букву «К» вместо «Г». И Аким решил тренироваться, чтобы избавиться и от этого недостатка.
Порешив со старцем Захарием, Аким вернулся к своим евреям.
— Может бабу какую к ним заслать? Тогда буду все знать про их дела… — подумал он: мысль была неплоха и Аким начал перебирать всех женщин, которых когда-то знал, от проституток до барышень. Неожиданно из памяти опять выплыл образ Марфы.
— Эх, Марусенька, Марусенька! Где же ты? Теперь? Вспоминаешь ли обо мне? — с сожалением вздохнув, чуть ли не в слух произнес он и тут же оглянулся: возчик был занят своим делом, и до барина ему не было никакого дела. — Вот кто как нельзя, кстати, подошел бы для этой работы: умна, артистична, красива! Да из такой-то крали, такая шпиенка могла бы получиться! А вот на каторге из-за батьки мается…
Он улыбнулся, вспомнив желанную фигурку Маруси и то, как она обхитрила жандармов. Никогда потом ни одна из женщин так  и не смогла выбить из памяти его Марусю. — Сколь лет- то прошло? А дали ей?
И, начав напряженно считать, вычислил. — Это чо ж, восемь лет прошло? Ужо должна, кажись, выйти?! Ну чо ж, как нельзя кстати… А может поспособствовать? А то мотнеть куды в другое место… Поишшу-ка я, иде она обитаетси через знакомых в полиции, да передам весточку!
Улыбнувшись, он потер рука об руку. — Ну, Добров и Нобгольц, теперь держитеся!
За напряженными воспоминаниями и думами Аким Курятников и не заметил, как они въехали в Балашов.
— Покупайте газету, покупайте газету! — услышал он молодой мальчишеский голос и тут же протянул руку с целковым. В нее мгновенно вставили газету.
— Тэ-э-экс, посмотрим! Ну, и чо тута у нас? — хозяин «Саламандры» на первой же странице увидел заголовок, набранный крупными буквами «Беспорядки в горо-де». Не без удовольствия Курятников – младший прочитал текст под заголовком. — «Проезжающие через Балашов на Дальний Восток запасные нижние чины снова учинили беспорядки. Они разбили и ограбили несколько лавок, причем одна из них принадлежала бедной женщине, у которой муж был в последнюю мобилизацию взят на войну. Таким образом, они оставили ее совершенно нищей, так как расхитили из ее лавки все, что можно было унести. Больше всего пострадали лавки вблизи вокзала и у мест стоянки воинского поезда, а так же продовольственные пункты. Так же была сделана попытка разграбить винную лавку (выбили несколько стекол)».
 — Ну, винную лавку я своим дармоедам ещё припомню! —  подумал Аким, сердясь на своих помощников, почему-то испугавшихся прихода полиции и так и не взявших из лавки вина. — Вот из-за таких – то помощников, я, бедный, несчастный, недосчитался нескольких сотен рубликов!
Глаза его снова уткнулись в газету.
- «На улицах города появились хулиганы, которые под видом едущих на Дальний Восток запасных чинов, пристают в грубой форме к обывателям с просьбами. При отказе наносят ранения ножом» прочитал он, чувствуя, что начинает свирепеть. — Вот дерьмо! Я имя чо сказывал? Тихо надоть, вежливо! А оне? Башку оторву! Дай тока приехать…
Бросив в угол газету, он закрыл глаза. Но снова открыл их и достал газету, но уже думал о своем.
— Эх, елки – моталки, ну, чо за жисть такая? С кем мене только приходитси работать? Правы были евреи, открестившись от меня… — вздохнув, он снова углубился в  чтение газеты. — «Участились кражи в городе. У бухгалтера Воронежского банка П. выкрадено имущество на сумму до двух тысяч рублей.»
— Ну-у-у, это враки! И вовсе не две, а пять тысяч! Он чо, постеснялся сказать правду? Небось, побоялся, а вдруг да и спросят: «Откуда стока денег у простого бухгалтера?» — Аким усмехнулся и снова занялся чтением. — «Жители подавлены, запираются на замки с шести – семи часов вечера; боятся ходить по городу в восемь – девять часов вечера без провожатого… Уже были случаи приставания хулиганов к женщинам…»
И вдруг больно ударила мысль. — А что, ежели еще кто-то, кроме наших, появился в городе? Мои-то ничего мне про то не сказывали. А с другой стороны, скажи они мне про такое – башку бы оторвал! А может наоборот хорошо? На хрена мене щаз привлекать к себе внимание, да по мелочам? Может потому Добров и Набгольц сторонятся меня, что что-то пронюхали? На хрена им, ворочающим большими деньгами, засыпаться на мелочах? Выходит, это я дурак? Надо завязывать! Уж ежели и играть, то по большому, как следует! — И вдруг рассмеялся от пришедшей в голову мысли. — Пусть этими делишками займется старец Захарий!
Посмеявшись, он снова углубился в чтение газеты.
— «В ночь на двадцатое декабря в конторе при местном вокзале похищено у артельщиков четырнадцать тысяч триста сорок три рубля наличными. Преступники не пойманы.»
— Ну, вот, это другое дело! А то – приставания к женщинам… Так-с, заговорили! Приятно почитать… — довольно и победно Аким оглядел снующих вокруг него людишек, выглянул из возка и даже приподнял свою меховую шапку двум совершенно незнакомым барышням и приятно улыбнулся. Получив в ответ улыбку и поклон, он сел на место и довольно потянулся. — Всё! Больше по мелочам не работаю! Пускай этим вместо меня занимается старец Захарий!
Теперь, когда решение было принято окончательно, на душе у него стало легко и свободно. Решение-то оказалось не простое, как никак сам владелец страхового общества «Саламандра» Аким Терентьевич Курятников решил расстаться с бандитской жизнью. Он собирается теперь быть на виду. А старой жизнью за него будет заниматься старец Захарий!
Подъезжая к месту, где обосновалась фирма Доброва и Набгольца, неожиданно он столкнулся нос к носу с двумя монашками. Одна из них так зло глянула на него, что он невольно уступил ей дорогу. Переведя свой взгляд на молодую послушницу, Аким вздрогнул от неожиданности. Даже неприятный холодок пробежал по спине.
— Ма-а-ру-ся? — от удивления и радости брови его поднялись. —  Вот ведь как – только совсем недавно вспоминал ее и вот она здесь! А почему монашка? Почему не на каторге? Может мне померещилось?
Хоть монашки и быстро прошли, а послушница даже и не заметила его, он стоял еще некоторое время, как вкопанный, не обращая ни на кого внимания. Затем встряхнулся, провел рукой перед глазами и ругнулся. — Вот, лешак! Маруська ужо мерешшитьси начала!
Он шел по коридору. Сомнение охватило его. — Нет, это была не его Маруська! Это был кто-то другой, холодный, чужой, но очень похожий…
И на душе владельца «Саламандры» снова стало спокойно. Но ненадолго. Он хмыкнул и пробормотал. — Енто надоть проверить как следовает!
Совладельцы «Товарищества Добров и Набгольц» встретили Акима радушно: было видно, что довольны посещением двух монашек. И он это мгновенно понял.
— А енти-то зачем здесь? — ехидно спросил Курятников, кивая на ушедших монашек. — Я думал, монашки строительством не занимаются!
— Дгугие, может и не занимаются… — переглянувшись с Добровым, заметил Набгольц и тут же осекся. Лицо его переменилось. — Аким Тегентьевич, каким ветгом к нам? Вас можно поздгавить с беспогятками?
— Вот сволочь! — подумал Аким, но лицо его как ни в чем ни бывало радушно улыбалось, а рука пожимала руку Набгольца. — Еврюга поганый! Ишь, приперся к нам откуда-то и еще надсмехается! Ну, погоди, уж… Скоро, скоро и мы вас!
Ни один мускул на его лице не дрогнул, показывая обиду: глаза артиста от природы улыбались радушно, вводя хозяев в заблуждение. Не таков был Аким Курятников, чтобы вот так просто сдать свои позиции! К тому же сам Аким так вошел в роль их верного товарища, что тут же забыл об обиде и старался делать все, чтобы Набгольцу было приятно. — Вам, Самуил Григорьевич, грешно над заблудшей овцой смеяться…
— Ой ли? Если бы овцой… Тут что-то волком попахивает! — заметил Добров, так же улыбаясь и раскрывая свои объятия для Акима: уж кто-кто, а Нестор Терентьевич Добров хорошо знал, чьих рук это дело, но разумно помалкивал.
— Ну, за кем греха не бывает? — скромно, строя из себя красну девицу, произнес Аким, опуская глаза до пола и всем своим видом показывая искреннее раскаяние. — Поверьте, друзья, это было в последний раз! Надоела мне такая жизнь, хочется послужить честно Родине. Здесь, с вами, и по-хорошему. Так что, перехожу в овцы!
— Ну, ежели, осознал… — ехидно улыбаясь, произнес Набгольц. В душе он в такое превращение из волка в овцу, не поверил, и насторожился.
— Не верите? — Аким улыбался. Только глаза говорили. — Ладно, ладно, сволочи! Еще посмотрим, кто кого!
И снова играл. — Потому и зашел. Вас проведать, да на ужин в ресторацию пригласить! А заодно спросить, страховать нынче у вас есть что?
— Нет, у нас нынче нечего стгаховать… — уже серьезно произнес Набгольц. — А вот те самые монашки, похоже, собигаются. Видишь ли, у них давно идет стгоительство собога в монастыге, а из епагхии денег давно не поступало. Вот они и надумали постгоить у себя мельницу.
— Ну, и построили? — Аким замер: чутье охотника начало сильно тревожить душу. — Здесь запахло деньгами!
— Постгоить-то постгоили… — Набгольц закурил, выпустив большой клуб дыма, а заодно обдумывал то, что можно было сказать Курятникову, а что – нельзя. —  Как никак – зверюга! А вдруг да и отберет добычу?
Потом добавил. — Да не знают, как им дальше быть. Им нужен ггамотный и честный мужик для упгавления мельницей. Вот они и попгосили найти подходящую кандидатугу.
— А вы? — сердце Акима стучало, крича. — Слушай и запоминай! Может, удастся с ними договориться!
 И, как хорошая охотничья собака, увидев дичь, Аким сделал стойку.
— Предложили им купца Калашникова Даниила Ивановича.
— Калашников… Калашников… Это не тот, который строил мукомольный завод? — Аким знал и не любил этого высокого, грамотного и умного купца. Несколько раз он пытался хоть как-то поживиться на строительстве мукомольного завода и не получалось. Калашников строго спрашивал за учет и контроль и нарушения, не допуская анархии, хорошо платил всем достойно работающим и гнал в три шеи всех, кто работал плохо. Настроение его резко упало: с этим верным и честным псом далеко не уедешь!
Однако строительство в монастыре невольно влезло ему в душу, как заноза. Возможно, в этом невольно сказалось и появление похожей на Маруську монашки? Пока он этого не знал, но твердо был уверен, что здесь есть изюминка…
Оставив попытки разузнать еще что-то интересное, он вышел от хитро переглянувшихся хозяев.
— Зашлю-ка я туда агента! — решил он. — Или, еще лучше – подкупить кого-то из монашек! Буду знать все об этом строительстве!
Очень скоро он, в парике с усами и бородой, в рясе и с крестом в руке разговаривал с молодой монашкой по имени Фелицата. К этому времени о ней он знал столько, что особенно и не церемонился с ней. Для конспирации Старец Захарий дал ей новое имя – «Магдалина».
— Мне нужно сделать на вашей мельнице пожар. Только так, чтобы никто и не заметил: ты мне нужна! — внимательно смотря прямо в глаза монашки, приказал Захарий.
— Это зависит от этого… — и Магдалина потерла кончики пальцев друг о друга, показывая старцу, что хочет за это денег. Лукавые глаза ее хитро прищурились. — А чо? Игуменья меня поставила надзирать над строителями! Меня! Смогу учинить ей пакость? Да запросто! Да только денежки за енто должны быть не малые…
— Тыща рубликов – огромные деньги… — произнес как бы невзначай старец и тут же заметил, как резко расширились ее глаза. Правда, через мгновение опять стали прежними. Но и этого мгновения Захарию оказалось достаточно. — Ага, голубушка, клюнула! Главное, как замажу тебя, так и проглочу с потрохами!
Ни один мускул на его лице не дрогнул. — Я их переведу тебе на счет в Воронежском коммерческом банке, согласна? Ну, так как, сможешь?
— Смогу… — хриплым от волнения голосом произнесла Магдалина и улыбнулась, думая про себя. — Вот дурак! Кто ж от таких-то денег отказывается?
— Сделаешь – получишь! Поняла? А теперь, Магдалина, денежки только от тебя самой зависят! Ступай, жду результатов…
Фелицата ушла, оставив после себя шлейф ладана и еще чего-то, не похожего на церковные благовония.
— Богомолка, нашлась! — усмехнулся Аким. — По глазам вижу – блудница, не иначе! Вот и посмотрим…

2.
Середина февраля 1905 года, г. Балашов, женский Покровский монастырь.
Игуменья Мария, молча сжимая до белизны свои руки и вытирая платочком слезы, стояла и смотрела, как догорает купленное на ее деньги оборудование к мельнице. — Может я дура? Может зря свои деньги потратила?
И сама себе ответила. —  Нет, не зря! Мельница нам нужна, как воздух! Без нее мы не построим собор!
И все же недовольство собой не проходило. —  Зря я не договорилась с Калашниковым! Где еще взять денег? И как-то странно с этим пожаром получилось… Сторож утверждает – само загорелось! А как могло само? Ведь мельница по-хорошему то еще и не работала. А может, он и прав?! Откуда ж я знала, как надо? Я ж не анжинер! И слезы топерича проливать неча… Думай, Мария, откель денег на новое оборудование возьмешь?
Она вздохнула и отошла к своему рабочему столу. Но мысли по-прежнему крутились вокруг пожара. —  Ну, заложу свой дом. Енто в сто тысяч мне обойдетси. А где ишшо взять? Может, поговорить по-хорошему с Калашниковым? Может, можно отремонтировать что-то? Все денег меньше!
Она встала и подошла к иконе. Долго всматривалась в священный лик Христа и начала молиться.
Купец Калашников Даниил Иванович понравился ей с первого взгляда: стоял прямо и открыто, как равный, глаз в сторону не отводил и не юлил в ответах. Видать знал себе цену!
— Так ты, Даниил Иванович, говоришь, в сто тысяч ремонт обернется? — в голове игуменьи появилась надежда. —  А чо? Продам дом! Как раз на ремонт и хватит…
 И продолжила разговор. — Найду я такие деньги. А сам-то ты сколько за работу запросишь?
— Земель у тебя, матушка, много. Вот и хочу… Ежели дашь! — усмехнувшись, честно признался он.
— Ты же, Даниил Иванович, знаешь, не мои это земли! Дареные. А их по нашим-то законам ни подарить, ни продать, ни так отдать не имею права! — с сожалением произнесла игуменья. — А как хорошо бы было с ним земелькой-то с ним рассчитаться! Денег-то нет. Когда еще поступят доходы от хозяйства монастырского?
— А ты напиши Гермогену, пушшай поспособствует! — настаивал купец, хитро поглаживая рыжие усы.
— Нашел кого спрашивать! Был бы Павел – и проблем бы не было. А то – Гермоген! — подумала игуменья, с сожалением вспоминая своего покровителя. — Этот тому не чета, рядом не сидел! А сколь дел мы с ним изделали?! А ентот? Одно слово – бумажная душа!
— Не хочу тебя обманывать, Даниил Иванович, от Гермогена в этом деле толку мало. Не согласится он брать ответственность на себя! — честно и грустно произнесла игуменья. — Давай так: я мельницу сдам тебе в аренду. И с ремонтом деньгами помогу. А плату за работу на мельнице возьмешь из помольных денег! И разговор наш этот на бумаге останется. Чтобы без обману для обоих. А ты уж, любезный, приступи к работе не медля…
Калашников подумал и кивнул головой: честность игуменьи решила все.

3.
Середина марта 1905 года, деревня Малиновка Балашовского уезда.
Параскева в холодном поту проснулась от плача Авдюшки. Приоткрыв глаза, она протянула руки к сыну и взяла его на руки: маленькие губки сладко чмокали, ища мамкину грудь.
— Ах ты, золотце моё, проголодался! — Параскева почти нараспев произнесла все эти слова и поцеловала сына в щечку. И тут же почувствовала нежное прикосновение губок сына к груди, необыкновенно сладко – соленый вкус его нежной кожицы на губах и улыбнулась. Полную молока материнскую грудь сын жадно сосал, смешно причмокивая. Параскева снова ласково посмотрела на него, а потом в окно.
Сразу же вспомнился сон, который прервал плач сына. —  В грязную мутную воду первой вошла Манефа с белоснежными волосами… Почему волосы у неё белые? Что это значит? И почему вода такая грязная? Но сон уже шел дальше: Вот уже Мардарий и Евсейка входят в эту воду и погружаются все глубже и глубже, пока не исчезают совсем, как Манефа. Вода чернеет, образовывается воронка, которая засасывает их. Параскева протягивает руку Мардарию и Евсюшке, но сын мешает и поднимает крик. Ужас охватывает ее…
— К чему бы это? — подумала она, вздохнув и погладив ласково сына, зашептала. — Могеть чо плохо бут? Господи, помоги нам, дай сил преодолеть беду! Не знам мы, грешные, чо даст ентот день, но чую, плохое… Иначе Авдюшка бы не закричал!
Меж тем сын, высосав грудь, улегся спать рядом с матерью, нежно обхватив ее руками. Оказавшись под такой охраной, Параскева ласково погладила своего защитника, закрыла глаза и не заметила, как снова уснула.
От небольшого шороха она проснулась и увидела Агафью с отцом и Евсюшкой, собирающихся на санях в Балашов: они забили кабанчика и несколько овец, чтобы продать мясо. А на эти деньги купить зерна для весеннего посева. В деревне многие продавали свой скот и землю по дешевке. Мардарий же за землю свою стоял насмерть и не собирался бросать ее ни при каких обстоятельствах. Проводив их, снова уснула.
Как ни старалась Параскева, но стать по-настоящему родной для Сухининых она не смогла. Что-то стояло между ней и родителями Потифора и она почувствовала, что именно. Во-первых, она так и не вышла официально замуж за Потифора, во-вторых, никто не знал, что произойдет с ней, когда вернется Никифор. Возможно, были и другие причины, но она о них не подозревала. Так или иначе, но никогда еще она не называла родителей Потифора «мама» или «отец». И они, в свою очередь, ее — «дочка».
Проснулась Параскева от крика сына, требующего еды. Покормив его грудью и уложив спать, вышла на кухню и тут же обратила внимание на Манефу, сидящую с закрытыми глазами. Лицо ее подозрительно покрылось красными пятнами, а сама она то и дело стучала зубами и тряслась всем телом.
— Чо енто с ней? — прошептала Параскева. Приложив свою руку ко лбу Манефы, она тут же ощутила сильное тепло. — Да у неё жар! Господи, только этого мне не хватало!
— Пойдемте, в комнату, я уложу вас! — и, не дожидаясь ответа, закинула ее безвольную руку себе на плечо и потащила в комнату, где уложила на ее тахту. Укрыв тулупом Манефу, не успокоилась.  В голову полезли разные мысли. — А что, ежели это та самая страшная болезнь, про которую судачили соседи недавно? Уже сколько деревенских она выкосила?! Господи, хоть бы это была не она! Хоть бы не она!
Весь день прошел в хлопотах и тревоге: матери стало хуже – она стонала, в бреду звала Потифора… Сердце Параскевы всякий раз разрывалось, когда она слышала имя мужа, давая ей питье…
Неожиданно к вечеру Манефе стало лучше: она перестала бредить, жар спал и пятна на лице исчезли. Более того, услышав стук в дверь, Манефа поднялась, как ни в чем не бывало, и пошла открывать ворота. Перекрестившись и поблагодарив Бога за чудо, Параскева выскочила в след за ней, накинув на плечи платок. Манефа, как обычно, встречала мужа и детей.
— И все-таки чо-то тут не так! — прошептала Параскева, внимательно наблюдая за всеми Сухиниными.
Неожиданно она заметила, что Мардарий, схватив мешок, покачнулся и как-то странно пошел в сторону. Потом опустил мешок и прислонился к дому. Рукой вытирая пот, он повернулся к Параскеве лицом и она увидела красные пятна. Те самые красные пятна!
Ворона, каркая уселась на забор.
— Кыш, зараза! —  крикнула на неё Параскева и бросила в нее камень. Ворона каркнула и улетела. Теперь тревога прочно поселилась в ее сердце. — Убью, подлая! Кыш, улетай, зараза!
И увидела, как Мардарий медленно садился прямо на мешок с зерном, прислонившись спиной к дому.
— Евсюшка, ты иде? Бехи сюды! Отцу плохо! — крикнула она в сарай, где Евсей укладывал мешки с зерном. Ощущение пришедшей беды, казалось, вмораживает душу её в глыбу льда: страх, охвативший Параскеву на какое-то мгновение обездвижил, а потом кинул в огонь, незримо разгоравшийся где-то внутри. Она сорвалась с места и побежала туда, где были Агафья и Евсюшка, крича. — Да иде ж вы? Евсюшка, Агафья! Отцу и матери плохо!
Не успела она пробежать мимо Мардария, как из сеней выскочил Евсюшка, а потом и Агафья.
— Чо тако? Чо случилося? — они были встревожены: такого крика от Параскевы им никогда еще не приходилось слышать. Та, вся в слезах, показывала на отца, сидящего с закрытыми глазами. Сегодня она впервые назвала Мардария отцом, а Манефу – матерью, и это не прошло незамеченным. Все бросились к нему, а Параскева к матери.
Агафья с Евсеем втащили Мардария в дом и начали раздевать, положив обоих на тахту, укрыв тулупом. Потрогав его лоб, она убедилась, что и у него такой же жар, как был у Манефы. Теперь она была уже убеждена: это та самая болезнь! И начала решительно одеваться.
— Евсей, ты Буланко из саней ужо распряг? Нет? Ну и хорошо! — Евсей и Агафья переглянулись: это была не та Параскева, ласковая и приветливая молодая мамочка. Это был кто-то другой: жесткий, требующий беспрекословного подчинения и берущий на себя всю полноту ответственности за принимаемые решения. Уже в дверях Параскева им крикнула. — Я – за дохтуром!
У дома, где жил и принимал больных доктор Суровцев, уже давно и следов жизни не было, окна и двери были забиты досками крест накрест. Однако на самой двери палкой в щель дырки от сучка был приколот листок.
— «Мобилизован на войну. Доктор Суровцев Н.П.» — по слогам прочитала Параскева. Слезы отчаянья выкатились на ее щеки. И она закричала. — А мене? Мене-то чо делать? Ить я же не знаю, кака енто болесть! Кто мене поможет!?
И ей вдруг стало так горько и обидно за то, как с ними обходится власть, отправляя всех докторов на войну, что она повернулась в сторону Балашова, погрозила кому-то там, наверху кулаком и крикнула. — Сволочи! Чо ж вы делаетя? Вы ково на войну гонитя? Мужиков и дохтуров? А мы? Итак, ужо почти усех схубили! Так ишшо и остальные от болестев помрут?! Сволочи! Что б вам ни дна, ни покрышки!
Так и не дождавшись ответа, она села на сани и горько плача, поехала, куда глаза глядят. Неожиданно Буланко остановился у старой покосившейся хаты.
— Еремеиха! Вот кто мне поможет! — и, спрыгнув прямо в снег, побежала к дому знахарки Еремеихи.
Свое прозвище знахарка получила от матери, жившей когда-то в доме старика Еремея, приехавшего с женой откуда-то из других краев и поселившегося в Малиновке. Вместе с прозвищем перешло от матери и знание её знахарского дела. Чуть струившийся дымок из трубы, окруженной соломенной крышей, обнадежил Параскеву. Привязав Буланко к скобе, Параскева ногой очистила снег у двери и постучалась. Не дожидаясь ответа, рванула на себя дверь и вошла.
В дальнем углу возле лучины у печки сидела Еремеиха и что-то делала. Противный запах тут же ударил в нос.
— Она чо, тута змей и лягушек варит? — чуть не вырвалось у нее. — Одно слово, колдунья, не иначе!
И Параскева, собрав все свое мужество в кулак, шагнула вперед.
— Матушка, Еремеиха! — внезапно голос у Параскевы охрип, она задыхалась от едкого воздуха. Но, не смотря на весь страх, охвативший все ее существо от скелетов, шкурок, трав, развешанных тут и там. И снова шагнула вперёд. — Ведь никто, кроме этой страшной бабки сейчас не мог прийти к ней на помощь! А потому – будь, что будет!
И она продолжила разговор. — Отец… Матушка! Заболели…
— Енто не ты, девонька, у Сухининых живешь?
Хоть клокочущий голос был ей всегда противен, но сейчас для Параскевы он звучал как сладкий колокольчик: ведь ей протянули руку помощи! И она тут же кивнула головой.
— Тобе помоху! Ховорь, чо случилося…
— Жар, сильная лихоманка! Один за другим… Пятна красные по лицу, сильно чешутси! Обое заболели один за другим…
— Так-а-ак… Жар, пятна… — она засуетилась около своих чугунков и кастрюлек, булькающих и шипящих, бормоча. — Опять оспа! И дохтура нету… И лекарствов нету…
Параскева, хоть с надеждой и смотрела на старуху, но, услышав страшное слово «оспа» без сил упала на лавку. Дрожь прокатилась по всему телу: однажды она уже слышала это страшное слово от матери. В тот раз она унесла с собой ее отца и навсегда сделала больной мать, хоть и та выжила как-то. Неожиданно Еремеиха остановилась и посмотрела прямо в глаза ей.
— Нету у меня лекарства от оспы, девонькя! — вздохнув, обреченно произнесла она и села на лавку. Однако, увидев навернувшиеся на глазах у Параскевы слезы, встрепенулась, как раненая птица и снова посмотрела на Параскеву. — Но от матери когда-то давно я слышала такое. Был в ее жизни один случай, когда человек не ел, а только пил свою мочу и кипяченую воду четыре недели, пока корки от пятен не отлетели. Голодом морил ее проклятую!
— Чо, мочу? Бр-р-р! — Параскева содрогнулась от одной только мысли, что придется пить эту гадость. Она скорчила такую гримасу, что даже Еремеиха улыбнулась
— Противно? А ты чо ж думаш, лякарства приятны? — и лицо ее снова стало суровым. — Молись Богу, да проси сил для такова дела! Голодом изводи болесть, поняла? Да, вот ишшо чо: детска моча лучче всево помохат. У тобе ить сын есть? Вот и давай евону мочу мужикам! Боле ничем помочь не моху!
И Еремеиха отвернулась. Потом, когда снова повернула к ней свое прыщеватое лицо, Параскева поклонилась ей в пояс: все же эта старая ведьма дала ей надежду.
— Знать у тобе есть за чо боротьси с проклятой! — прохрипела она, чуть заметно улыбнувшись. — Иди, болезная. Боле ничем тобе помочь не моху. Топерича усе зависит только от тобе самой!
И, видя ее спину, перекрестила. Качая головой, проводила взглядом уходившую Параскеву.
Когда Параскева выскочила из удушливой мазанки знахарки, в голове набатом звучали последние слова Еремеихи. Она хлестала Буланку и гнала домой, со слезами повторяя. — Дура бабка! Совсем ополоумела! Свою мочу пить?! Да я лучче сдохну, чем буду!
В это время кто-то внутри тихо и ласково прошептал.  — Так их всех! Гони от себя подальше! Бабка эта ничего не понимает, совсем выжила из ума! Ты лучше всех знаешь…Ишь чо придумала – мочу пить! Лучше сдохнуть, чем так себя изводить!
И все же что-то внутри было против этого сладкоголосого подпевалы:
— Не слушай его! Это твой враг! Делай, как бабка советует. Ведь теперь ты в ответе и за сына, и за всех близких тебе людей! Неужели ты допустишь, чтобы они умерли один за другим, как твой отец? — Параскева всегда боялась этого укоризненно - наставительного голоса Совести. И в этот раз не смогла ему противиться.
— Брось, подумай лучше о себе: какое дело тебе до чужих неприятностей? Ты им никто! Ведь ты не замужем за Потифором! — сладкоголосый обволакивал, убаюкивал, не давая сосредоточиться на самом главном, которое то и дело из-за него ускользало от нее. В какой-то момент ей уже начало казаться, что она совсем не тем занимается, беспокоясь о Сухининых. — А тут еще это идиотское лекарство! Неужто, и впрямь придется пить мочу? Она такая противная, брр!
— Не слушай его: он хочет, чтобы ты отвернулась от них! Разве они не пришли к тебе на помощь, когда было очень трудно? Ага, вот так! А теперь им очень трудно, даже смертельно опасно. Пришла твоя очередь им помочь! — голос Совести беспощадно заставлял терзаться ее душу. –— Ты же понимаешь, без твоей помощи они погибнут! И твой сын. Как ты потом будешь смотреть в глаза Потифору? Или своему сыну, когда он выживет?
Параскева тяжело вздохнула и кивнула. Из ее рта, рассекая холодный воздух, вылетели слова. — Как я посмотрю Потифору в глаза? Чо я ему скажу? Мочи испужалась?
Однако сладкоголосый все же попытался снова поднять свою голову, заражая ее сомнением. — Ты и впрямь полагаешь, что сможешь помочь им? Доктора в деревне нет, вакцины для лечения нет! Сомнительный совет полоумной бабки – вот и все, что у тебя есть! Она даже читать не умеет, а ты ей веришь?
Черной змеей вползало сомнение в душу Параскевы. Она и без того уже очумела от навалившейся разом ответственности и нахлынувших бед. — Ведь и вправду, Еремеиха не умеет ни читать, ни писать, так стоит ли ей верить?
— Да, нет доктора в твоей деревне. Нет и вакцины. И бабка Еремеиха неграмотна. Но ведь она же сказала как: был такой случай и человек выжил! Значит, надежда-то есть! — как тяжелый камень навалился голос Совести. — Так, почему бы этим советом не воспользоваться? Ты же потом себе никогда не простишь, если не попробуешь бороться за их жизни. Надо бороться, во что бы то ни стало!
И Параскева снова кивнула. —  Да, надо! Я буду…
— И я говорю: чего сидеть-то? Давай мотай в Балашов: там докторов много осталось! Кидай Сухининых в сани и айда до Балашова! Чего тут думать?
И Параскева хлестнула Буланку. — Поеду в Балашов!
— Не торопись, обдумай все как следует. Ну, поедешь ты в Балашов. А довезешь ли? А где деньги на вакцину на всех возьмешь? У тебя они есть? Нет! — опять, как бурав, начал точить ее непокорный голос Совести. — Вот и говорю: не торопись! Сама замерзнешь в ночи вместе с сыном и близких поморозишь. Ты этого хочешь?
Голова ее сама собой отрицательно замотала в разные стороны.
— Ты думаешь, голодовка – это нормально? Ведь без еды ты не сможешь даже ходить. А как ты будешь кормить своего сына? Откуда возьмется молоко? Ведь, чтобы оно было, надо есть и пить. Ты хочешь, чтобы сын умер? — жестко произнес сладкоголосый.
От его слов все существо Параскевы затрепетало. —  Нет, не хочу я… Сыночек мой!
И слезы ручьем побежали на щеки. — Что же делать?
— Не бойся: у страха всегда глаза велики! Человек от голода не помрет, если пьет. Ведь тот человек выжил и победил болезнь! А ты? Разве ты не сможешь это сделать? Сможешь! Обязана! Если ты выживешь – выживет и твой Авдюха – горюха! И все Сухинины! А ты честно сможешь взглянуть в глаза Потифору! — каждое слово Совести жгло огнем исстрадавшуюся душу, не оставляя места сладкоголосому.
Показался дом Сухининых и она въехала в распахнутые ворота прямо во двор, быстро распрягла Буланко, отвела в конюшню и дала ему как можно больше сена.
— Буду пробовать! — решила она, взявшись за ручку двери. — Господи, дай мне сил сделать все енто!
И дернула ручку на себя, шагая в неизвестность.
В доме на тахте уже лежала в беспамятстве Агафья, постанывая в бреду. В зыбке кричал Авдюха — горюха, а за столом, положив голову прямо на стол лежали Мардарий и Евсюшка. Однако вздрогнула она от другого: прямо на нее смотрела стеклянными глазами Манефа, держа в руке желтую похоронную бумажку.
Словно ножом кто-то из-за угла ударил в самое сердце Параскевы. — Потифор? Не верю!
Как она добежала до разом поседевшей Манефы, Параскева не помнила, но взяв ее дрожащими руками, вдруг повернулась к иконе Божьей Матери и бухнулась на колени. — Господи! Матерь Божья! Спаси и сохрани его!
Она шептала «Отче наш» помертвевшими от страха губами и крестилась, пока страх не отступил и на душе не полегчало. Поднеся бумагу к свету, она выхватила самые главные слова. — Потифор… Пропал без вести…
И вдруг дошло до нее самое главное. — Так ведь это же без вести, значит, еще жив! Жив! Жив!!
И слезы радости ручьем побежали по исстрадавшейся душе,. Она размазывала их, делая грязными щеки, и улыбалась. Неожиданно Параскева подумала, что мать не знает того, что Потифор жив, и кинулась к ней, крича прямо в лицо. — Ведь - без вести! Значит – жив! Он  жив! Мама – он жив!
Параскева и не заметила, что впервые, вот так, прямо в лицо назвала Манефу «мамой». И обрадовалась: невольно она стряхнула тот панцирь, в который сама себя заковала.
Но той сейчас было все равно – она равнодушно смотрела в бесконечную даль пространства и ничего не видела: сегодня, подняв желтую бумажку, выпавшую из кармана тулупа Мардария, она и читать не стала, поняв, что это извещение о смерти еще одного из ее сыновей. Сердце, ослабленное болезнью, не выдержало…
Параскева и кричала ей в лицо, и била тихонько по щекам, и умоляла очнуться. Иногда Параскеве казалось, что жизнь вот-вот проснется в разом поседевшей женщине. Но все было бесполезно – Манефа так и не пришла в себя. Тяжело вздохнув, оставила ее в покое, занявшись остальными.
Она кормила сына и ласково обводила взглядом его глазки, ручки, носик, лобик…
— Я буду бороться, Потифор! — нечто очень важное для нее самой неожиданно произошло. И, прошептав твердо куда-то в пространство свои слова, будто посылая их ему по воздуху, как весточку о себе, она почувствовала ту незримую связь между собой и им, возможно, раненным, истекающим кровью и находящимся на грани жизни и смерти. — И ты борись! Я… Нет, мы будем ждать тебя!
Руки ее сжались в кулаки, взгляд орлицы испускал нечто невообразимое. — Я буду пить мочу! Я буду голодать, если это нужно ради жизни! И заставлю это делать других… Только ты живи…Борись и приходи!
И это была уже не та Параскева, которая была раньше: сомневающаяся, неуверенная в себе и других. Это рождался воин, твердо решивший бороться со всем, через которое придется пройти, ради встречи с любимым. Даже более того, это был железный механизм со стиснутыми до крови зубами, совершенно отказавшийся от себя самой ради этих людей, оказавшихся по воле Судьбы рядом с ней и ее сыном, и который должен был делать, делать и делать все для их выживания.

4.
Конец марта 1905 года, деревня Малиновка Балашовского уезда
Впервые за две прошедших недели с прихода оспы в их дом Параскева сегодня проснулась без головной боли. Даже видела сон: плывут все они на плоту по Хопру и у Малиновки пристают к берегу.
— Хороший сон… — пробормотала она и первым делом протянула руку ко лбу Авдюшки. — Так, жар спадает… Неуж-то?
Ей даже страшно стало вслух сказать это слово, чтобы не сглазить, и она тут же постучала по дереву. За эти две недели почти беспрерывного и безнадежного вставания через четыре-пять часов, когда нужно было собирать мочу Авдюшки в баночку и разливать ее на пять частей, смешивать с кипяченой водой и поить всех подряд Сухининых и сына, а потом идти поить и кормить скотину, особенно по утрам и вечерам, она полностью выдохлась и выбилась из сил. Сама же за эти дни голодовки пила только свою мочу и кипяченую воду, как велела Еремеиха. К ее удивлению и радости молоко вовсе не пропало, а потому сынок, хоть и покрылся, как и она сама, красными пятнами оспы, но все же не отказался от груди. Больше всего она переживала, когда его кидало то в жар, то в холод. Сердце ее сжималось, но она упрямо делала и делала все, как велела знахарка.
И все-таки был один человек, который совсем не подавал признаков жизни – это была Манефа. Как ни старалась Параскева ее оживить, но все было напрасно: она, намертво сцепив зубы, смотрела своим полумертвым взглядом куда-то далеко – далеко. Наконец она догадалась послушать ее сердце и поняла все: сердце ее не билось. Только тогда закрыла ей очи. Сил на то, чтобы перенести в сени уже не было, и она просто накрыла ее простыней.
Сегодня Параскева встала, нацедила баночку свой мочи и выпила, отметив про себя, что вкус ее изменился. Тогда, в самом начале только усилие воли заставило ее выпить эту противную жидкость, вызывающую отвращение и рвоту, но сейчас это не было не так.
Мардарий и Евсей по-прежнему были без сознания и бредили от высокой температуры и лихорадки. Они даже и не знали, чем поит их сноха, молча глотая лекарство. Лишь в последний раз ей показалось, что на какой-то момент они приходили в сознание.
И в этот раз она напоила их лекарством, а затем, шатаясь из стороны в сторону, пошла поить и кормить скотину. Вернувшись со двора, сама, не зная почему, коснулась лба Агафьи. Сначала она не поверила себе, не обнаружив пылающего лба подруги, и проверила снова, для верности коснувшись своего лба. И не нашла большой разницы. Раз за разом трогала лоб Агафьи и свой, пока та не открыла глаза и не улыбнулась ей.
— Господи, не уж-то!? — только и сказала она, опускаясь рядом с Агафьей без сил в грязной ночной рубашке и платком на плечах. В то, что подруга очнулась,  все еще не верила. — Не может быть!
— Мохеть… Мохеть… — еле слышно произнесла Агафья, видя счастливые глаза подруги. — Дай-ка встану!
— Лежи, лежи! Тобе нельзя вставать! — чуть ли не с силой Параскева уперлась в ее плечи. — На-ка вот лекарство. Выпей!
Слабой и дрожащей рукой Агафья выпила жидкость и сморщилась. — Тьфу, ка-кая гадость! Чо енто тако?
Впервые за две недели Параскева растерялась. —  Как сказать подруге о том, чем ее лечила все это время? А вдруг, да и бросит пить? Что тогда? Ведь болезнь еще не побеждена!
— Ты пьешь лекарство, которое прописала Еремеиха… — осторожно произнесла Параскева, внимательно всматриваясь в глаза Агафьи.
— Ну, гохда ладно… — миролюбиво произнесла подруга. — А они?
— И они – тоже!
— Мы чо, заболели все разом? — удивилась она, оглядывая лежащих на тахте отца и брата. — И чем?
— Еремеиха сказывала – оспой! — осторожно сказала «сестра милосердия», видя округлившиеся глаза подруги.
— Дак в Балашове-то от нее большой мор идет. И к нам, знать, пришел! — задумчиво произнесла она. — А мы? Мы чо, там и заразились?
— Могеть там, а могеть и не там… — Параскева пожала плечами и подойдя к печке, подкинула дров.
— Есть хоцца… — слабым голосом заметила Агафья.
— Бабка Еремеиха сказывала: четыре недели нельзя есть! — строго приказала «сестра милосердия». — Две недели мы уже не ели…
— Дак ты… Ты чо ж одна тута крутилася? — удивленно глядя на лежащих без сознания отца, брата и мать, накрытую простыней, произнесла Агафья.
— Одна. А кто ж ишшо. — тихо ответила подруга. — Накормила Буланку, овец. А топерича лягу – устала шибко. Ты, когда есть захошь — кипяточек пей, а есть не моги!
— Температура-то точно. Спала. — улыбнулась Агафья и опять положила голову на подушку: кончились силы. Но даже так она улыбалась Параскеве, которая по-прежнему держала ее руку.
А та не знала, как ей сказать про мать. Наконец, вдохнув побольше воздуха, тихо сказала. — Агаша, мама… Умерла!
Слезы стояли в ее глазах: боль утраты дорогого человека, снова резанула ей душу. — Ее надоть похоронить… Срочно!
Агафья горько плакала, обняв подругу. Наконец до нее дошли последние слова подруги.
— Надо похоронить? — отстранившись, посмотрела в глаза Параскевы, мокрые от слез. — Она … умерла… Давно?
— Не знаю… Обнаружила, что сердце не бьется – с неделю назад. — горько произнесла «сестра милосердия». –— Одной мне ее не поднять. Да и боюсь я… покойников!
— И я тоже… -— тихо произнесла Агафья и посмотрела с надеждой на подругу. — Чо же делать-то бум?
— Надоть похоронить… — хрипло произнес Мардарий, поднимаясь с лежанки: как оказалось, он слышал весь разговор.
— Папенька… родненький! Наша мама… — Агафья встала и, шатаясь, побрела к отцу. А потом, как маленькая, обняла его за шею и расплакалась.
— Не плачь, дочка! Все там будем… — произнес Мардарий, по щекам которого бежали слезы: он вспонил первую свою встречу с Манефой, их любовь, рождение каждого из детей… — Где теперь Потька? Наш любимец и первенец? Без вести пропал на войне! Где Никишка? Раз желтой нет – значит еще жив! Где Авдюха? Погиб на японской… Вот и остались у иеня Агафья да Евсейка.
Мардарий вздохнул горько. —  Почти всю землю отобрали из-за этой паскудной войны! Эх, сыны… Нет их – нет и земли! Какая сволочь придумала такие законы? Ты растишь, растишь сынов, а их – раз!  И на войну! А потом идут желтые похоронки… Стоп, а где бумага на Потифора?
Мардарий испуганно похлопал себя по карманам в поисках желтой бумажки. Не нашел и снова обшарил все карманы – ее не было! Отстранив дочь, он встал и нетвердой походкой направился к своему тулупу. Точно! Именно сюда он и сунул ее в последний раз, когда получил от почтальона.
Параскева и Агафья с удивлением смотрели на отца, который обшаривал карманы тулупа. Наконец, побелев как мел, он шагнул к трупу жены и убрал простыню: в руках Манефы желтела злополучная бумажка!
— Усе-таки нашла… ее… — глухо произнес он клокочущим голосом. — Потому и померла… Подумала – Потифор погиб на войне! Она ить читать-то не умела… Вот сердце-то и не выдержало!
Он тяжело вдохнул и сел на лавку, положив обе руки на стол, а голову – на руки. Ни Параскева, ни Агафья за все это время не издали ни звука. Наконец Мардарий поднял голову и посмотрел на них.
— Вот. Обмыть ба надоть. Её. Да в луччее обрядить. Там возьмите. В сундуке. — он поднялся и, тяжело вздохнув, добавил. — А я пойду гроб делать. Седни и похороним! Агаша, ты про попа не забудь!
Пока Мардарий делал гроб, подруги успели обмыть мать и обрядить ее в последний путь. А затем и с попом договорились за курицу.
Евсей поднялся с тахты к обеду. Когда же понял все, что произошло за это время, пошел с отцом копать могилу. Похоронили Манефу к вечеру. Однако на обратном пути Агафья, Евсей и Мардарий снова почувствовали себя плохо: выступили темно-красные пятна, поднялась температура и началась лихорадка. Казалось, стращная болезнь пожалела их на время, дала возможность похоронить достойную женщину и снова взяла своё.
— Ежели болесть така заразная, то щаз возвращатьси назад никак нельзя! — решила Параскева, видя, как начинают бредить её самые близкие люди. — Могеть, отправить их в наш дом? Там ить давно никто не бывал. А у Сухининых мать в доме вона сколь времени была: болести полным полно! Так хоть Авдюху сберегу!
И прямо с саней она перетащила в свой дом сначала сына, а потом всех Сухининых одного за другим. Буланко отвела к Сухининым и поставила в конюшню. Набрала дров, затопила печь и пошла кормить скотину. Все это она делала уже в состоянии, похожем на сон: голова разламывалась, в глазах все пылало, но сознание было ясным. Поэтому, отдохнув после одного дела, она бралась за другое.
Дни шли за днями: темно-красные пятна сначала выделили в середине пузырьки с выдавливаниями, а потом загноились. Параскева видела, как лицо ее близких обезображиваются от отеков и нагноений, и понимала, что и с ней происходит то же самое. Она упорно пила свое лекарство и давала им пить  уже как автомат, который должен накормить дитя грудью, дать лекарство близким, накормить Буланко и скотину. Чтобы удивляться чему-то просто не было сил – её шатало из стороны в сторону от слабости, а она делала и делала  дело и не задавала больше себе вопросов.
Только однажды, проведя по своему лицу, густо облепленному коростами, вдруг обнаружила в руке корочку одной из них. К тому же, несмотря на сильную слабость, голова соображала хорошо. Но больше всего её обрадовали тихие слова. — Господи, как долго я спала!  Повернувшись за звуки, она увидела глаза Агафьи, удивленно озиравшиеся вокруг. — А почему мы здеся? Параша, похоже, я выздоровела!
Параскева шатаясь добрела до нее и обняла подругу, обливаясь слезами радости, поцеловала во впалые щеки, на которых уже начали отваливаться коросты.
— Я вас всех. Перевезла к себе. — она смотрела в глаза подруги, чтобы выяснить для себя самой: поймет ли ее она, или нет? Видя, что та не понимает её, добавила. — В доме том. Было много болести. Вот я и решила. Штобы выжили.
— Ну и правильно! Там, на кладбище у меня. Сильно разболелась голова. Ты – молодец, усе исделала правильно! А сколь времени я болела?
— Да, почитай, три недели…

5.
Конец апреля 1905 года, г. Балашов.
Красивая птица с разноцветными перьями летит над уездом. Нет, это не просто птица, а это он, Аким, летит и видит, как внизу, словно муравьи, копошатся людишки. Вот муравьи – крестьяне: они толпой набрасываются на дома помещиков и жгут их. Вот муравьи – казаки: они спешат к муравьям – помещикам на помощь. И участь муравьев – крестьян предрешена: всех их разобьют, зачинщиков повяжут и сошлют в Сибирь. А он летел, примечая по пути все, что можно было прихватить себе, да давал указания своим муравьям. И ничто не трогало его душу: ни крестьяне, ни казаки…
Аким проснулся – в окно ласково светило солнышко. Неожиданный порыв весеннего ветра с грохотом раскрыл одно из окон рядом с кроватью Курятникова – младшего. Теплый ветер охватил его и немного испугал: сначала бросило в жар, а потом – в холод. Нестерпимо зачесались уши и рука сама собой потрогала их. Но никакие горящие уши, увиденные им в зеркале, ни сухость во рту не могли испортить хорошего настроения от увиденного им сна. Казалось, кто-то внутри него нашептывал. — Не бойся, рискуй! Но и не лети сломя голову. Продумай всё хорошенько, как можно использовать это в своих интересах и действуй!
Чувство, что вот-вот начнется что-то новое для него, неожиданно подняло настроение настолько, что он встал впервые после болезни с кровати, замурлыкал какой-то знакомый мотивчик, и закрыл окно. Всю эту неделю он провалялся в постели из-за прививки оспы себе. За это время он отстал от бурной жизни города, поэтому хотел все знать.
Зазвенел колокольчик. Постучав, вошел в комнату доктор Цапельников – старый, очкастый интеллигент с седой бородкой клинышком.
— Ну-с, господин Курятников. Скажите мне: А-а-а! — произнес он так буднично, будто все время только и делал, что заглядывал в рот каждому больному. В этот раз он довольно щелкнул пальцами и воткнул ему под мышку термометр. Подошел к окну, довольно долго рассматривал деревья, потом вернулся и вынул термометр. — Ну-с, можно сказать «Полный порядок»! Прививка прошла удачно. Вот еще попьете эти микстуры… И попрошу – денежки!
— Ох, уж эти денежки… — вздохнул Аким: он любил получать деньги и с такой неохотой расставался с этими хрустящими бумажками.
Доктор, невольно поймавший его физиономию без маски, рассмеялся. Взбешенный хозяин, допустивший оплошность, чуть не запустил в него кувшин с цветами, да вовремя опомнился. Отсчитав доктору деньги, он, неожиданно для себя, процедил сквозь зубы. — Убирайся, жирная скотина!
Доктор спокойно взял деньги, засунул их в карман, повернулся, хмыкнул чему-то и вышел.
Настроение Акима было безобразнейшим образом испорчено. — Ну, что ж тут поделаешь. Ну не люблю я отдавать денежки!
Он подошел к зеркалу и подивился: на него смотрел высокий худой блондин с красным лицом, помятый и небритый. Увидев себя таким, хозяин страховой фирмы вдруг выпятил живот, ногу выставил вперед, голову вскинул, гордо задрав нос вверх, подражая Наполеону. И рассмеялся. Гнев прошел, не оставив после себя ничего, кроме утреннего ощущения прихода чего-то нового. Аким шел умываться: новый день требовал действий!
Уже через полтора часа тщательно одетый в черную рясу молодой человек с черной бородой и усами вошел в подъезд заброшенного дома и спустился в подвал, где в одной из комнат его уже ждал человек.
— Здоров, Захарий! А нам сказывали – ты болен…
— Не время болеть, Фрол. — многозначительно произнес Захарий и со свечкой обошел каждый угол. — Ну-с, я жду доклада!
Он уселся прямо на старый, почти сломанный стол, рукой стерев с него слой пыли.
— Разузнал, как ты приказывал… —довольная улыбка появилась на лице парня, ничем не отличающегося от простого крестьянина.
— Говори! — коротко приказал Захарий. — Тебе я давал задание все выведать в Малиновке?
— Угу… — мотнул головой деревенский парень. — В Малиновке пидемья оспы. Много людев померло, а те, кто остался, продают скот. Сначала продавали коров, а теперь взялися за лошадев. На вырученныя деньги покупают у купцов рожь для посеву. Есть и другия: сдают свои наделы богатым, а сами идут к Нарышкину в батраки или снять землицы в долг до новова урожаю. Часто быват и тако: мужики пропьют, аль проедят с бабами деньги, да остаютси без посеву. Тоды бросают хозяйство и уходют на заработки али в работники.
— А как середняки?
— У ентих поболе таких: хлеба хватит лишь на прокорм лошадев.
— А чо про эпидемию оспы слышно?
— Поп наш зверствует, ругаетси, не дает заезжим дохтурам прививки крестьянам делать. Нафему имя объявлят! Мужики и бабы боятси. Мрут, как мухи!
— Та-а-акс. — Захарий незаметно ухмыльнулся, но тут вспомнил про еще одно задание своему агенту. — А чо про эсдеков слышно?
— Вот про их труднее всего было узнавать. Оне друг друга по кличкам кличут и не понятно кто есть кто. — парень чесал затылок, смущенно улыбаясь. — Но я кое-чо узнал таки. Телихенца у их главна. Бога не признают. Хочут царя спихнуть, а сами на ево место сесть! Связываютси с рабочими из Москвы, Пензы, Ртищева и Балашова. Хочут покупать оружие. А вот у ково – непонятно. Говорили про бастовку каку-то в Москве и Питере…
— Вот те раз?! Ай да эсдеки. Значит, им оружие надо? — мысли у Захария работали четко, как капкан, выхватывая все то, что может принести хорошие деньги. — А ежели мы им поможем? Давай, Захарий, думай! Заслать к ним кого-то? Наладить связь? Ладно, отложу на потом: это надо очень хорошо продумать!
— А как крестьяне?
—До мобилизацьи на Японску войну никто и не слушал их. А топерича – много людев слушат!
— Хорошо, ишшо наблюдай за имя! Вот тебе. — и Захарий отдал три рубля своему агенту. — Узнаешь, кто зачинщик – целый червонец не пожалею!
Агент поклонился и юркнул в лабиринт подвала и исчез.
— Ну, Осип, а ты у меня где был? — обратился он к другому агенту.
— В Мордовском Карае, Захарий… — ответил тот, преданно, как собака глядя в глаза Захария.
— Ну, докладывай, коли так. — и Аким отложил трешку на стол так, чтобы агент видел.
— Осьмнадцатова марта в Мордовском Карае мужики самовольно вырубили много леса у помешшика Львова и вывезли ево. Коды полицейския приехали, то толпа крестьян не только не выдала им порубшшиков, но и забросала каменьями, а ково и кольями угостила. Ранили пристава. Казаки на помошшь пришли, дак и казакам досталося: шестерых подранили. Пять ден уговаривал поп их смиритьси. Уговорил – свезли усе назад. А их омманули – зачиншшиков-то казаки заарестовали! Топерича мужики ни полиции, ни попу, ни казакам не верють!
Захарий усмехнулся, а агенту своему отдал трешку. — На, Осип, заработал! Давай, следи за всеми селами и деревнями в своем месте — червонец получишь!
Не успел исчезнуть этот агент, как на его месте уже стоял новый.
— А ты, Кондрат, с чем пришел?
— С вестями из второй Ивановки, Захарий. — меж тем глаза агента неотрывно следили за рукой Захария, в которой была зажата очередная трешка.
— Ну, и чо скажешь?
— А то. Двадцать девятова марта мужики подбивали народ на созыв народных представителей в Балашове. Оне шшитають: война японска имя не нужна! Мужиков нету, бабам обешшанья не выполнили, скот весь позабирали, зерна нету. Чем ишшо садить весной? Бабы запрешшають мужикам иттить на войну! А ишшо, оне требують изделать школу: их дитев учить штоба. Топерича оне не боятси школ, которы были. Сами просют их изделать. Говорять: «Щасливыя учат в них детев и сами учутси!»
— Все? — Аким начал нервно стучать пальцем по столу.
— А ишшо оне написали обрашшенье к царю против войны и властей. Сто пятьдесят из двухсот тридцати домохозяв подписали яво. — выдохнул разом агент и добавал. — Топерича, усе!
Получив свою трешку агент исчез. Конопатый парень занял его место.
— Я, Захарий, по твому личному указу…
— Ну, Евстрат, чо скажешь?
— А то. – парень порылся где-то за пазухой и достал смятую листовку. — Бумаха така появилася. Вот. «Правда о войне» прозывацца. Тута сказывають, мол, война ужо проихрана. Мужикам не стоить иттить на войну! Хенералы хлупыя и жадныя, солдат на штыки японцев бросають…
Захарий взял листовку. — Гли-кось, эсдеки и тут успели! Правильно все говорит парень. Видать грамоту знает.
А вслух добавил. — Чо ишшо?
— А ишшо вот чо: в Тростянке крестьяне говорять, мол, война задумана помешшиками для истребления половины населения: имя снова нужна земля! В Андреевке крестьяне агитирують друг друга не ходить на войну. Все одно назад земли имя не отдадут. А потому не за што кровь свою проливать! У мене усе.
— Тобе я даю пятерочку: много сел оббежал!
Захарий не успел обдумать все, что узнал, как появился новый агент.
— Вот, Захарий! — и агент протянул ему печатную бумагу, сначала разорванную на клочки, а потом склеенную агентом.
Захарий взял протянутую бумагу и удивился. — О-о-о, да это же телеграмма!
— «Двадцать девятое апреля сего года. — выхватили глаза Захария текст телеграммы из света маленького окошка подвала. — Полицмейстеру. По поводу крестьянских беспорядков. 
Первое. Предлагаю в уездах, где производятся крестьянские беспорядки, учредить особенные временные комиссии для выявления лиц, участвующих в преступных скопищах крестьян с целью привлечения участников беспорядков к суду и имущественной ответственности, обращая внимание на все их движимое и недвижимое имущество без исключения.
Второе. Разъяснять крестьянам о том, что «злонамеренные люди» лживо их уверили, будто земля помещиков представляется крестьянам, что привело к самовольному захвату, вырубке леса, захвату угодий, распашке их, поджогу усадеб и грабежу имущества помещиков.
Третье. Частные землевладения должны быть охранены от всякого посягательства. Землеустройство крестьян может совершаться лишь посредством переселения их на казенные земли, либо при содействии крестьянского банка, помогающего крестьянам покупать земли, которые может продать владелец по ценам, устраивающим обе стороны по добровольному соглашению. Столыпин.»
— Ну, шельмец, ты заслужил червонец! — Захарий отдал деньги агенту, думая про себя. — Вот это да! Эту бумагу надо сохранить!.
 А агенту сказал. — Карпушка, я хочу знать усе, чо деетси в полиции. Принесешь ишшо такую – дам червонец, понял?
Настроение Захария поднялось: во-первых, его тщательно законспирированная сеть агентов работала везде и приносила уже реальные плоды. Во-вторых, так никто и не узнал ничего о Захарии.
— Не зря я перешел с агентурой сразу же на клички! — подумал он. — Вот и эсдеки тоже переходят. А не пора ли показать всем в Балашове, у кого настоящая власть?
Вздохнул и сам себе ответил. — Нет, пока рано! Но жертва уже намечается – интеллигенция! С крестьянами пускай эсдеки занимаются. Ну, кто когда на крестьян обращал внимания? Так, быдло – оно и есть быдло! Рабочие? Так на них тоже никто не смотрит. А вот интеллигенция – это другое дело! Она всегда на виду. О ней говорит. О ней пишут. А раз она качнулась в сторону крестьян… А это очень не понравится власти! То мы ей поможем качнуться обратно!
И Захарий ехидно улыбнулся. — О нем, наконец, заговорят! Однако страх иглой кольнул в сердце. — Нет, лучше пока мне оставаться в тени! А травлю интеллигенции можно уже начинать!
Он закурил, вдыхая с наслаждением дым. Невольно мысли вернулись к Марфе. — Как там она? Какая стала? Эх. Любовницей бы ее…
Новый агент прервал его сладкие мысли.
— Прости, Захарий, опоздала… — начала оправдываться женщина.
— Ладно, Магдалина, говори. Узнала чо про енту монашку?
— Узнала! — не успев отдышаться, сразу начала Магдалина. — Монашку енту зовуть Смарагда. Она послушница при матери казначее. Дефькя грамотна, правая рука сестры казначеи. Та ее от себя никуды не отпускат, доверяет ей ключи от казны и учет всех денег. Недавно мать – настоятельница ругала купца Калашникова за самовольную перестройку. Она опять привела к пожару на мельнице.
Магдалина выразительно посмотрела на Захария и тот ей дал червонец.
— Тот, конечно, оправдывался, но признал вину. А еще он предлагал застраховать мельницу. Думаю, подозреват меня…
— Ну, я надеюсь, ты, Магдалина, намекнешь ей. Мол, лучче всего застраховать в «Саламандре»! — улыбнулся Захарий. — Прости, прервал!
— Так вот, Захарий, я уже намекнула про «Саламандру». Но главное не в этом – игуменья скоро будет брать закладную в фирме «Добров и Набгольц» на сумму сто тысяч рублей золотом в счет погашения из помольной платы.
— Сто тысяч? — удивился Захарий: от такой суммы у него невольно задергался правый глаз. Но он тут же поправился. — Прости, Магдалина. Ты разузнала все про строительство мельницы в монастыре?
— Насколько смогла. — Магдалина оглянулась. — Не подслушивает ли кто другой?
 — Тут много темного. С одной стороны – земля и сарай кирпичный, с которого была снята крыша, находятся в собственности монастыря. С другой стороны – оборудование, деньги, машины, кирпич и леса на перестройку – собственность игуменьи Марии. На енту дуру под старость чо-то нашло: хочет о себе память на века оставить – собор построить! Ради того и мельницу строила.
— Ну, а она хоть доходная?
— Еще как! Сто пятьдесят, а то и сто шестьдесят тысяч рубликов в год даеть! Калашников-то не дурак оказалси — усе по уму исделал. Вот тока не доглядел малость… Ну, так вот игуменья и хочет опять за свои денежки исправить его перестройку. Даже обрашшалась к фирме «Добров и Набгольц» за кредитом.
— Ну, а те?
— Не знаю. Вроде как согласны. И тоже советуют ей застраховать мельницу.
— А у кого?
— Вот этого я не знаю… — Магдалина недовольно скривила физиономию. —  Ну чо пристал со своими вопросами?
Но, вспомнив, что за свое дело должна получить сто рублей, тут же вернула на лицо улыбку. — Вроде бы сам Гермоген разрешил ей строить мельницу в монастыре. Да. Еще вот чо: землю и сарай тот  он запретил отчуждать в пользу матери – игуменьи. Видать боитьси потерять землю, а могеть по другой какой причине…
— Хорошо, Магдалина. Денежки за два пожара и доклад две тысячи сто рублей завтра же переведу на твой счет. А ты меня предупреди, когда события вокруг закладной игуменьи и денег начнут развиваться быстро.
— Хорошо, Захарий. — Магдалина была довольна. — Сто рубликов за элементарный донос и две тысячи - за два пожара! Да я бы сама добровольно это сделала, лишь бы убрать поскорей эту старую перечницу!
— Постой, Магдалина! Про ту, послушницу Смарагду. Ты еще чо знашь?
— По словам сестры богадельни – детского монастыря Агриппины двадцать семь лет назад к ним приводили двух девочек- близнецов. Но одна из них тут же исчезла, а другая осталась в приюте. После тринадцати лет ее отправили в наше подсобное хозяйство на Медвежий Куст. Там она и пробыла до восемнадцати лет Я эту Смарагду хорошо знаю: сама отвозила ее в монастырь на послушание к сестре-казначее.
— Та-а-акс. Это хорошо. Ну, иди! Я жду твоего донесения. — улыбнулся черный монах, видя как Магдалина согнулась в поклоне и устремилась к выходу.
— Неуж-то я оказался прав? Вот так история. Постой-ка, постой-ка… — И Аким, сняв с себя парик, почесал затылок и снова одел его. — Значит, Марфа, похожа на Смарагду…  Сто тысяч золотом игуменья получает из Воронежского банка и помещает в монастырскую кладовую… Ключи от кладовой у Смарагды… А если Марфа заменит Смарагду? Обчистить монастырскую кладовую?!
От такой мысли у него задергался глаз — верный признак удачной аферы.
— Но захочет ли Марфа участвовать в этом? И какая она стала? — мысли его вдруг закружились в вихре. Акиму стало даже жарко от них. — Все, хорош! На воздух. И где этот чертов Дормидонт? Почему его до сих пор нет? Ни его, ни Марфы?
Теперь, когда Аким нутром чуял грандиозную аферу, которая могла бы обессмертить его имя в веках, его подчиненный опаздывал!
Осторожно он вышел из подвала явки, будучи твердо уверенным в том, что рано ему показывать свое истинное обличье гражданскому обществу: пусть за него потрудится старец Захарий!
Улыбнувшись сам себе, Аким пошел переодеваться на другую явочную квартиру, а оттуда направился на службу в страховую фирму «Саламандра».

6.
Середина июня 1905 года, деревня Малиновка Балашовского уезда.
Параскева с дикими от страха глазами вскочила с тахты, разом выдохнув из себя одно слово: «Никишка!» и бросилась к зыбке с Авдюшкой. Сердце её было готово выскочить из груди от страха. И не напрасно: она жутко боялась прихода того времени, когда вернётся с войны Никифор Сухинин и учинит ей допрос по всем правилам: «Ну, как ты мене тута дожидалася?» — И что ему скажешь? Что ответишь? Скажу: Мол, вот, прижила дитё от братца твоего, мною либимого… А он: «Иде ж ён?» И что же? Сказать: Не знаю? Без вести на японской пропал… Не убит, не пришел, а пропал без вести. Знать – жив… А что будет дальше?
 Задумалась, и не нашла ответа.
— Хоть ба Никишка с войны не вернулси! — вдруг вылетело у неё с языка. Она от страха за такие слова закрыла рот рукой и посмотрела на икону Христа. Глаза её округлились от страха. И забормотала, крестясь. — Ой, господи, прости! Чо я, дура така, говорю… Запуталася совсем. Приходи, не приходи! Сама ужо не знаю как лучче. Мардарий-то совсем как лунь белый стал опосля смерти Манефы. На меня косо смотрит: видать ужо жалеет - не дала помереть от оспы! И помер ба, да ждет с войны Никишку. На том и держитси. А война-то ишшо во всю идеть. Дак могеть и не прийтить! Вот и подумай сам: для мене лучче ба он не приходил, а для отца – надоть ему прийтить. И как оно лучче – никто, окромя тебя не знат!
Она проглотила слюну, чтобы хоть как-то смочить разом пересохшее горло. Все тело охватил озноб. Пощупав простыню под Авдюхой и убедившись, что она пока еще сухая, Параскева легла на тахту и закрыла глаза. Казалось, прежний сон сам ее поджидал, чтобы повториться сначала.
Вот она, голая, входит в воду и плывет, разгребая влажную прохладу руками. Ощутив под ногами дно, выходит на берег. И тут чья-то рука подает ей белое подвенечное платье. Быстро бросив взгляд на того, кто подает ей платье, она видит – это Никишка! И с криком приседает, чтобы скрыть свою наготу и стыд…
— Господи, да закончится енто седни, али нет! — она снова сидела на тахте в поту и уже боялась закрывать свои глаза: Никифор молодой, страстный и притягательный похотливо улыбался ей, как живой.
Она встала, оделась и пошла кормить скотину. На улице её взгляд невольно залюбовался красно-желтой зарей и странным облаком, напомнившим ей почему-то именно тот орган у мужчин, который так часто снился ей в последнее время.
— Ну, совсем сдурела, ненормальная! — заворчала она на себя и неожиданно, рассмеялась. — Ну, усё, конец. Ужо мужики снитьси стали! И иде ж ты, Потька, черт тебя подери, находисси? Ни мертвый, ни живой… А баба-то твоя ужо забывать стала, как он пахнет, пот – то мужицкий! Давай, собирайси и иди домой, иде бы ты ни был!
И, загремев ведром, направилась доить корову. Утром, отправив скотину и накормив сына, пошла на огород, заниматься прополкой.
Никифор, раненный в плечо и ногу шел домой. Госпиталь и война остались позади.
— Енто скока жа в доме-то не был? — и солдат начал загибать пальцы на руках. — Ух, ты, да, почитай четыре года! И полтора из них – на войне.
Он повертел головой туда – сюда: нет ничего особенного не произошло с природой за это время. — И река на месте. И луга. И земелька наша. Вот только заросла почему-то бурьяном и травою… Непорядок! Так-то с земелькой обращаться никак нельзя. И куда мои братья смотрят? Потифорка, небось, уже давно пришел из армии. Авдюшка? Авдюшка – едва ли…
И вспомнилось Никифору, как он, желая защитить брата от внимания полиции, сделал ему худо: фактически, сдал его в армию. Легкая краска стыда разом залила большое лицо Никифора. —Разве я тогда понимал эту жизнь? Хотел сделать лучше, а сделал еще хуже! И девушка Потифора тогда потонула. И сам он под конвоем был доставлен в армию служить…
Уж теперь-то и сам Никифор на своей собственной шкуре испытал, что такое служба!
— А Параша? Ждет ли? Ведь не обещала ждать. Может, уже и замуж вышла?! Всю войну ее помнил. Может потому и выжил, что надеялся: ждет его Параша дома… У нас вон девять из десяти были тяжело ранены или убиты! И вот я дома. Страшно: приду, а её нет!
Никифор достал махорку, скрутил козью ножку и закурил. Так и шел дымя и хромая, да опираясь на палку, до своего дома.
— Вот он, дом родной! — Никифор обхватил одной рукой дверной столб и прислонился к нему лбом, ощупывая каждую  щелочку, каждую неровность. — Вот енту зарубку я ишшо до армии исделал. А енту – не я, а Потифорка!
Молодой пес, заменивший умершую Ночку, Никифора не признал и зло залаял на него. Выскочившая на лай собаки Агафья, увидев брата, замерла на секунду и крикнула. — Цыц, пес шелудивай! То ж свои…
— Никишка! — всплеснув руками, кинулась она к нему, качая головой. — Братка… Какой же ты стал!
Пес, увидев, как хозяйка обнимает незнакомца, уже только из ревности оскалил зубы и зарычал. Но гавкать не стал: приказа ее ослушаться  не посмел.
— Идем, Никишенька, в дом. Господи, да ты же раненай! — она осматривала, ощупывала брата, как будто проверяла, все ли части тела привез с собой. — Чо с рукой-то? А палка чево? Нога-то цела?
И, увидев улыбающееся лицо разом повзрослевшего брата, почувствовала рядом с ним опять маленькой девочкой и запричитала. — Ой, радость –то кака! Ой, радость – то кака…
— Ну, как тут. Наши? — еле выдохнул он, с тревогой ожидая ответа: даже по спине холодный пот пробежал.
— Пойдем в дом, там сам увидишь! — тянула его Агафья за руку, то и дело ойкая и целуя в небритую щеку с колючими темными усами. — Колючий какой! Да ты совсем взрослый мужик стал! Ну, мужик да и только!
Никифор не обращал внимания на принюхивания, объятия и ойкания сестры: все его внимание было приковано к тому, что ждало впереди. Сердце сжалось от трепета и неопределенности. Дрожащими руками он взялся за скобу двери в дом и рванул. — Вот, на войне руки так не дрожали. Как здесь, дома. А что если Параскева? За другого? Что тогда?
И кто-то изнутри ему ответил. — А ничего! Ты хотел на войне сделать весь мир лучше, счастливее? Хотел! Чтобы легче было жить и мужику и бабе? Хотел! А раз остался жив, то и будешь теперь этим заниматься!
Сразу же стало ему как-то легче, спокойнее на душе. И бывший солдат с легкостью шагнул в дом.
— Здорово живете?! — он улыбался всем, но взгляд его по-прежнему обшаривал в доме и людей, и предметы, и стены.
— Вы чо, Никишку, не узнали? — крикнула Агафья, снимая своими сильными руками с плеча солдата армейский вещмешок. — Проходи, братуха. Мы тобе давно ждем!
И, словно по команде, изо всех щелей и темных закоулков  к солдату устремились те, кто жил в доме.
Вот отец, седой и рябой, со всклокоченной шевелюрой и со слезящимися глазами, протягивает к нему дрожащие руки, с трудом делая шаг навстречу. Никифор, словно чувствуя все его трудности, кинулся к нему в объятья. И отец, бормоча на ухо сыну, пытается успеть сказать самое главное, пока есть на это еще силы — Сынок. Вернулси! А мать вот. Не дожила до ентова щастья!
Мардарий не стыдился своих слез, которые ручьем бежали по щекам. В этом мире после смерти Манефы уже ничто не удерживало его, кроме одного: увидеть и сказать самое главное старшему из оставшихся сыновей. Та святая обязанность, которую он сам себе поставил и держала его все это время на ногах, не позволяя умереть. Поэтому и торопился рассказать о смерти матери и обо всем том, что просила передать она тому сыну, который теперь должен возглавить род Сухининых.
— Никиша, сынок! Мать перед смертью просила передать тебе вот чо: Не обижай Параскеву! Она топерича наша! — последние слова он прошептал из последних сил, но так, чтобы не сомневаться в том, что Никифор их услышал. И повторил, как заклятье. — Не обижай Параскеву! Она топерича наша!
Силы начали оставлять  и Мардарий как-то даже обмяк. Последнее, что услышал Никифор, было. — Слава тобе, господи, изделал-таки! Манефа, родная, выполнил я твою волю. Жди к себе!
Еще не понимая смысла всех его слов, но уже сильно тревожась из-за них, он положил отца на тахту. — Да чего же такое тут у вас случилось?
И осмотрелся: вот Евсюха, улыбаясь, ждет объятий брата. И они обнялись. Но беспокойство не проходило. Но тут показалось, что в углу за полотняной ширмой он увидел Параскеву, а рядом с ней еще что-то… — Что это? Ребенок?!
— Так-так… «Наша» гришь, стала?! — ревность черным волком перехватила горло, не давала соображать, Захотелось бить кулаком, куда угодно и кого угодно. Лишь бы! И тут он понял: ему захотелось отделить ребенка от той, его Параскевы! Не в силах больше сдерживать себя, рванул ширму на себя. С грохотом она оборвалась, обнаружив за собой стоящую Параскеву с ребенком на руках. Авдюха от страха заплакал.
— Здравствуй, Никифор Мардариев! — Параскева сделала шаг вперед и попыталась поклониться Никифору, да сын помешал: вцепившись в нее руками, он прижался к груди матери руками и ногами. В голове мелькнуло.  — Вот те и сон в руку! Явился, не запылился, черт бы его побрал! Чего боялась, то и вышло!
От испуганного крика сына все изменилось внутри: глаза ее загорелись гневом и смущенная улыбка тут же слетела с лица. — Ты чо ж енто пугашь робенка? Не навоевалси? Чо, тут, значит, храбрец среди овец, а там, с храбрецами, и сам овца?!
На Никифора словно воды ушат облили: он остановился, и еще не понимая, что той, прежней Параскевы больше уже не существует. И ревность снова вгрызлась ему в душу.
— Я – то? Я-то навоевалси! А вот ты? Кто тебя? Потька?! — чуть ли не с пеной у рта и горящими от ревности и ненависти глазами к ней и брату, прохрипел он. — А кто-то так и не дождалси! И вон чо на руках дёржит! Да, не такой я ждал встречи…
— А я, Никифор Мардариев, и не обешшалася тобе ждать! Аль забыл?! — Параскева, чувствуя, как дрожит на руках сын от крика незнакомого человека, погладила его и поцеловала. Сейчас она уже ничего и никого не боялась: это была волчица, готовая загрызть любого, который посягнул бы на ее ребенка.
И бывалый солдат, невольно заглянув в ее глаза, каким-то образом почувствовал это. Разом понял и отступил. Даже опустил глаза и ничего больше не сказал.
— А иде? Чо тута у вас было? — уже другим тоном, но по-прежнему хриплым голосом, он спросил у Агафьи, замеревшей как столб на середине комнаты.
— Никиша, братка! Да ты садися за стол. Выпей! За встречу… Возврашшенье… Я тобе усе по порядку расскажу! — Агафья не сводила глаз с Параскевы, быстро сворачивающей в узелок самое необходимое для Авдюшки, чтобы уйти к себе в дом. Она гладила плечо брата, а сама толкала его потихонечку из комнаты на кухню к столу. Усадила его за стол и успокоилась только после того, как Параскева с Авдюшкой вышли из дома.
Она поставила на стол бутылку самогона, которую выменяла у богатеев и припрятала до нужного времени, картошечку вареную, огурчики соленые, капусточку… Однако Никифор не стал ждать ее объяснений и разом плеснул себе в рот полный стакан самогонки. Жидкость обожгла нутро и он напряженно ждал того момента, когда его душе станет легче.
Агафья догнала подругу уже на крыльце дома. — Параша, только без обиды!
— Да ты чо, подружка! — Параскева на минуту задержалась и взглянула в глаза подруги. — Агаш, ты вот чо… Узнай-ка все про енту войну… Могеть и про Потифора известно чо станеть…
— Узнаю, узнаю! — обрадовалась Агафья, понимая, что подругу в лице Параскевы она еще не потеряла. — Приду и усе расскажу!
Параскева, уже в своей хате, вынула полную молока грудь и дала ее сыну. Сама же, устремив взгляд в даль, спросила всемогущего и всезнающего. — Скажи, господи, жив ли он? Дай знать! Хоть как нибудь…
Вечером к ней пришла Агафья и начала рассказывать то, что услышала от Никифора о японской войне. По ее рассказу получалось, что война уже нашими бездарными и жадными только до денег генералами проиграна. Солдаты для них – пушечное мясо. Сами японцы – маленькие и шустрые, злые и практичные.
— А ты, случаем, не врешь вместе с Никишкой? — усомнилась она: уж больно то, о чем говорила Агафья, не вязалось с общепринятыми в газетах словами. Увидев, что сын уснул, положила его в зыбку.
— Чо от Никишки слышала, то и ховорю… — обиделась, было, Агафья, но, поскольку была переполнена новостями, быстро успокоилась и продолжала рассказывать. — А ишшо он ховорил про то… Мол, в нашей стране много людев честно трудятьси, но ничево не зарабатывають. О нас, стал быть! Богатеи присваивають крестьянский труд и землю, сами ничехо не делають, а омманывають народ… Как у нас Курятниковы.
— Эт точно! — Параскева и сама много об этом думала. Но всегда считала, что только у них так плохо все. А тут получается, так везде…
Агафья ткнула Парскеву в бок. — Слышь, подруха… А Никишка –то, коды узнал про мобилизацию, про оспу, про смерть матери… Кажись, снова оживилси! Смотри, вот-вот заявитси, прошшенью просить!
— Ага! Я вот, ухватом ево и перекрешшу! — заявила Параскева. —Я Потифора жду!
— Любит он тобе… — как бы, между прочим, произнесла Агафья.
— Знаю. Но мене от ентова ничуть не лехше. Я Потифора жду!
— Ох, и дуры мы, бабы! Вот он, хотовый мужик! И любить тобе без памяти, и молодой! Ежели ба я  такова встренула, холая убежала ба за ним!
Параскева, глянув на неё, сначала прыснула, представив голую бегущую за мужиком Агафью всю в оспинах, потом тихо засмеялась, показывая на нее пальцем. А ещё через минуту уже плакала, хлюпая носом в плечо подруги. Скоро и та, помянув крепким словом свою горемычную долю, разревелась, обнимая свою верную подругу.
Никифор, узнав все, что произошло за это время, действительно переменил свое мнение о Параскеве, но форсировать события не стал. Евсей, увидев совсем не похожего на других  в своих рассуждениях брата, постепенно начал его боготворить и ходил за ним по пятам.
— Евсейка, а у нас в деревне есть социал – демократы? — неожиданно спросил он брата. — Ну, которых шшитають революционерами?
— Кто? — переспросил Евсейка: он даже слов-то таких ни разу не слышал.
— Ну, такие люди. Они властью нынешней недовольны. — пытался, как мог объяснить четырнадцатилетнему парню смысл новых слов.
— Есть, кажись, один такой. Учитель наш! Он возле церквы живеть. Хошь покажу?
Никифор мотнул головой, приглашая Евсея показать ему учителя. Гордый тем, что у него теперь такой брат, который знается с самим учителем, Евсейка сорвался с места и побежал впереди отставника, который потихоньку ковылял за ним.
Как это ни странно, но дома учителя не оказалось. Однако сосед им сказал, что тот пошел на митинг к мужикам из бедноты.
Действительно, на краю села, где в основном жила беднота, мужики толпились возле бревен, на которых стоял молодой учитель с жиденькой бороденкой. По тихому брожению и глухим покашливаниям в кулак и усмешкам, Никифор сразу же понял – не верят мужики интеллигенту. — А почему? А потому, что одет он был просто, но добротно и не по ихнему. Да и сам он был интеллигент. А какими словами говорил?
Про интеллигентов много чего плохого было сказано в начале и ходе войны. Вот и не верили мужики не своему человеку!
Никифор, слушая его сбивчивую и гладкую речь, начал медленно закипать: опять надо самому!
— А ведь правильно говорит товарищ! — громко крикнул он.
Вся толпа немедленно повернулась к нему. Учитель, ревниво оглядев самозванца, выкрикнул. — Товарищи, дайте мне досказать до конца!
— Усе, хватить! Ужо усё сказал, вали с камня! Дайте солдату! Солдат пушшай скажеть! — загалдели мужики, стаскивая интеллигента с камня.
Евсей с гордостью толкнул брата в бок: мол, давай, иди, раз мужики просят!
— Мужики! — крикнул Никифор, забираясь на камень при помощи Евсея и кого-то из мужиков. — Здешний я. Из Сухининых родом. Вот, вчерась пришел с войны…
Мужики удивленно переглянулись, гул недовольных интеллигентом голосов начал смолкать. Некоторые даже узнали его и начали о чем-то говорить друзьям, иногда показывая на него пальцем.
— И чо вижу?! — голос его с каждым словом креп и звучал все громче и громче. –— В первую мобилизацию мою семью до нитки обобрали. И ваши семьи – тоже! А нас с братом отправили на Дальний Восток защищать никому не нужный кусок земли, который прозывацца Порт-Артур. Со второй мобилизацией отправили туда же ишшо одново брата, уже пришедшева с армии, отобрали почти усю землю и скотину. А кому отдали? Живоглоту Курятникову да ево прихлебателям! У них Акимка - то откупилси нашей же земелькой! И вашей! Усе забрали подчистую: и лошадей, и коров, и свиней. Одне куры осталися! Дочиста усех нас власть обобрала! Чем топерича пахать земельку? Чо кидать в неё, ежели усе зерно ушло захребетникам? Как дальше жить? Часть мужиков опоили самогонкой и сгубили! Посмотрите, как выросло наше кладбище!
Мужики довольно кивали головами: такой разговор был им понятен и дорог – каждый прошел или весь путь этот или большую часть его.
— А этой зимой в нашей деревне была эпидемия оспы! И третью часть жителей деревни оспа скосила, ещё увеличив наше кладбище. А почему? Отвечу: Власть мобилизовала на войну всех фершелов и дохтуров. Усю вакцину туды отправила. Себе они прививок понаделали, а нам? Кто-нидь делал себе прививку? Нет! Понасылали к нам попов, головы наши туманить, анафемы петь. А чо вышло? Таким, как Курятников, ишшо больше земельки досталося, а вам – шишь!
И Никифор выразительно показал им фигу, чем вызвал взрыв недовольства.
— А генералы на войне думаете лучче? Да они такие же, как и наш Курятников! Только о своем пузе и думают! Подумаешь, солдаты на войне, как мухи, дохнут. Они-то их денюжки в свой карман кладут: чем больше погибнет их, тем лучче генералу – больше денюжек в его кармане останетси! А нам? У мене один брат уже убит, а второй пропал без вести. Разве это правильно? Нет! А кому от этого лучче? Курятникову: он теперь уже насовсем земельку братьев у себя оставит!
Неожиданно лицо его стало багрово красным, руки сжались в кулаки, лицо озверело. И он выкрикнул в толпу. — Бей, Черную Малиновку! Да здравствует, Красная Малиновка!
Толпа мужиков загудела, как встревоженный улей пчел, готовых ужалить кого угодно.
— Позвольте, Позвольте! Так же нельзя. Это кончится гибелью. Бунт – дело кровавое. С законом шутить нельзя! — пытался урезонить их интеллигент. Но все было напрасно.
— Иди – ка ты, любезнай домой! Учи детишек и в наши дела больше не суйси! — Никифор развернул учителя и тихонько подтолкнул. — Евсейка, уходь и уводи учителя. Идитя, от греха подальше!
Он снова выпрямился  и кинул сжатый кулак в воздух. — Хватай, мужики, усе, чо есть! Есть вилы – бери вилы! Есть обрез —  ишшо лучче! Есть дубина – енто наше оружье! Вперед, на Курятникова! Отбирай награбленное!
От этих слов брата Евсей поежился: что-то страшное входило в их жизнь, наполняя душу ненавистью к таким, как Курятников. И Евсей бросился бы вместе с мужиками, да Никифор приказал.  —А чо? Провожу учителя…
Кое-как дождавшись, когда покажется его дом, он простился с учителем и побежал туда, где шла разъяренная толпа. Волна лютой ненависти охватила его душу.  И он, кинувшись к забору, выломал себе кусок жердины, чтобы начать мстить за смерть матери и двух братьев. В лавине таких же, как и он сам, с черной ненавистью ко всем без разбора, побежал Евсей к Черной Малиновке.
Сила этой разрушительной ярости была такова, что, добежав до дома Курятникова, братья запалили сначала гумно, обложили сеном дом, заперев снаружи все двери, и подожгли его. Но и это их не остановило: пришла очередь конюшни, сарая, гумна…
Все мужики разбирали лошадей и коров — так требовали законы круговой поруки: отказчика прямо здесь неминуемо ждала смерть. Некоторые радостно узнавали своих и запрягали телеги, сгружая на них зерно, и везли по домам. На крики о помощи и рев скотины уже никто не обращал внимания. Скоро на месте дома Курятниковых не осталось ничего, кроме головешек.
Так в огне революционной ярости сгорел староста Курятников вместе с его домочадцами. Только Аким, который жил и работал в Балашове избежал этой участи. Сгорели дома всех прихлебателей Курятникова вместе с теми, кто в них тогда находился. Лошади и скот, плуги, сеялки и другое крестьянское имущество было роздано всем беднякам. К ночи почти вся Черная Малиновка сгорела…
Никифор, невольно ставший лидером стихийного бунта крестьян, уже думал о том, как нужно будет завтра распахивать общие земли, делить их по справедливости. Понимал он и то, что за такие дела власти его по головке не погладят. — Ну, да и хрен с ним! Будь, что будет!
Потеряв любовь и всякую надежду на создание семьи с Параскевой из-за данного отцу слова, ему теперь было все едино! Поэтому и страха за свою жизнь он не испытывал. Лишь ответственность за жизни семей тех, кто участвовал в бунте, камнем давила к земле. — Будем готовиться к войне с властью. Помрем, так хоть на своей земле!
Так в Малиновке появился революционный штаб. Днем бунтовщики Красной Малиновки пахали и сеяли, рубили дрова, а вечером учились военному делу и рыли окопы. Катастрофически не хватало оружия и боеприпасов. К удивлению мужиков Красной Малиновки их бунт нашел продолжение и в других селах: посланцы из других деревень и сел то и дело появлялись у них, учились бунтовать и возвращались домой. Скоро запылали имения помещиков и старост по всему Балашовскому уезду…

7.
Последняя декада июня 1905 года, г. Балашов.
Кулаки старца Захария сжались до боли, когда он слушал донесение малиновского агента о событиях того дня, когда запылала Черная Малиновка, и еле сдерживал себя от негодования в адрес повстанцев.  — Скоты! Быдло! Чернь собачья! Ну, погодите у меня!
Но скоро злость на повстанцев сменилась разочарованием действиями родственников. — А ты, отец… Ты-то, волк стреляный, почему не почуял беды? Эх, матушка… Сестричка…
И снова ярость накрыла душу. —  А ты, Никишка, мне еще за всё заплатишь! Мало отец всю вашу сухининскую породу давил, так я продолжу! Вы ещё кровью умоетесь не один раз!
Однако, не смотря на бурю, бушевавшую внутри Акима, он ни словом, ни жестом не дал агенту понять это. Поощрив и отпустив агента, он велел ему внедриться в революционный штаб, пообещав еще большее вознаграждение за это. В этот раз доклады своих агентов он слушал невнимательно, все еще находясь под впечатлением от того, что случилось в его деревне. К слову сказать, нового для него ничего не произошло: везде происходили поджоги, грабежи помещичьего имущества, яростный бунт крестьян.
Из всех остальных агентов наибольшее внимание привлек агент из полиции, который и на этот раз принес ему телеграмму. Только на этот раз на склеенной бумаге стояла подпись Балашовского полицмейстера.
— «Массовые ночные и открытые днем покосы лугов, потравы и поджоги у землевладельцев уезда произведены крестьянской вооруженной голытьбой. Необходима присылка казаков. — читал Захарий. — Причинами бунтов крестьян являются: Первое. Среди крестьян есть свои революционеры. Повсюду их тайные сборища и упорный неплатеж крестьянами повинностей. Второе. Преувеличенная паника помещиков. Некоторые из них бегут, продают имения на почве страха. Имеются психические расстройства. Третье. Местные земства: образованность среди крестьян, проводимая земствами, приводит к написанию и чтению революционных листовок, коих в большом количестве появилось в уезде».
Захарий щедро одарил агента. Сам же задумался.  —Ну, а земства-то здесь причем? Как были эти полицейские придурками, так и остались! Нет, не суну я в бойню с крестьянами своих людей! Пусть казаки с них все шкуры поснимают! А я – посмотрю…
— А ишшо вот чо: двадцать первова июля в город приезжает Столыпин! — добавил агент, засовывая червонец в карман и кланяясь на прощание.
— О-па! Это как нельзя кстати! — подумал Захарий, приходя в нормальное расположение духа. У него до сих пор не сложилось окончательного решения по поводу золота игуменьи. Ради справедливости следует отметить, что это беспокоило его гораздо больше, чем потеря отца и семьи. Что-то бродило в его воспаленном мозгу, но никак не могло оформиться.
Когда Захарий собрался уходить, появилась Магдалина.
— Прости за опздание, Захарий: еле удалось вырваться! — и по тому, как она говорила, и потому, как вбежала, было видно – она сильно торопилась. — Я узнала: закладную на сто тысяч рублей игуменья собирается получить двадцать первого июля! Она уже заказала охрану – два десятка казаков…
Захарий проглотил слюну, чтобы смочить разом пересохшее горло.
— Хорошая работа, Магдалина! — безразличным голосом произнес Захарий, внутри которого уже начал извергаться вулкан. —Иди! Денежки я сегодня же переведу на твой счет. Извещай меня и дальше!
— Вот, дурень! — ухмыльнулась Магдалина. Поклонившись, выбежала.
— Вот, ни хрена себе! Где ж ента чертова Марфа? Где мой посланник? Времени-то совсем не остаетси! — кипятился Захарий, с трудом выжидая время после ухода последнего агента. И сам себя уговаривал. — Спокойно. Спокойно! Еще время есть! Мало, но есть! 
Он шел к дому ему одному известным путем, где переоделся и направился на работу. Там он с удовольствием узнал, что никто из женского персонала монастыря к ним не приходил для страховки векселей. Неожиданно в его голове родился хитроумный замысел…

8.
 
Двадцать первое июля 1905 года, г. Балашов.

— Так-так, вот я и в Балашове! — подумала Марфа, с волнением вступая на землю, которая так жестоко с ней обошлась. — Я буду не я, если не возвращу всем долги!
— Марфа Тимофеевна, нам надо иттить! — напомнил о себе молодой чиновник, который, к ее удивлению, приехал за ней прямо в тюрьму и сообщил, ей что срок заключения окончен.
С одной стороны то, что за ней прислали чиновника, сильно польстило ее самолюбию, а с другой – определило, куда она будет направлена после отбывания срока. О старце Захарии, который прислал чиновника, она не имела ни малейшего представления. Но триста рублей подъемных из-за какого-то каприза терять не захотела. К тому же она давно для себя решила, что вернется в Балашов, чтобы возвратить всем долг. Единственный вопрос, который она задала, прежде чем дала свое согласие, был следующим. — Этот Захарий имеет какое-то отношение к управляющему Нарышкина?
— Захарий – это старец Захарий. Никакого управляющего он не знает! — внятно произнес посланец.
Лучшего ответа на свой вопрос она и не ожидала. Согласившись на все условия посланца, она вышла из тюрьмы с половиной подъемного пособия и тут же направилась в магазин, обулась и оделась, затем долго мылась в гостинице, а вечером села на поезд.
Раннее утро ей ничего не сказало: солнышко светило, как и прежде, обещая хороший денёк и настроение ему под стать. Так оно и стало: настроение Марфы мало-помалу начало улучшаться. Теперь ни Марфа, приодетая и причесанная по-модному, ни посланец, ничем не отличались от толпы спешащих с перрона пассажиров: он нес ее чемодан, а она старалась идти, как это делали модницы, идущие впереди.
Все было бы замечательно, вот только черная кошка, перебежавшая ей дорогу, сразу же испортила настроение и заставила думать обо всем этом несколько иначе, чем было до этого. Подозрение, что здесь дело нечисто, вновь захлестнуло ее деятельную натуру. От хорошего настроения не осталось и следа.
Они кликнули извозчика и скоро подъехали к деревянному двухэтажному дому, стоящему на окраине города.
— Вот здесь вы, Марфа Тимофеевна, и будете жить! — произнес посланец, отпуская извозчика и целуя ей ручку. — Второй этаж, комната двадцать два. Вам чемодан занести?
— Нет, спасибо, Дмитрий Петрович! Я сама. — улыбнувшись тому, что становится женщиной в светском обществе, меж тем напомнила. — А вы ничего не забыли?
— Ох, простите. Вот ваши деньги! — и посланец, сунув руку в карман, тут же вручил ей пакет. — Не прощаюсь. Подожду здесь старца Захария.
— Да, хитер. Хитер этот старец Захарий… — подумала она, поднимаясь на второй этаж. — Второй двери здесь нет. А жаль: хотела смыться с денежками, да придется ждать этого старца. Ладно, подожду. Ждала и побольше!
Найдя комнату номер двадцать два, Марфа вставила ключ, открыла дверь и огляделась. — Ну, чо, ента камера получче бут тюремной?
И сама же ответила. — Хата, как хата. Жить можно!
— Да нет, эта хата значительно лучше тюремной! — возразил ей голос мужчины из-за ширмы, отгораживающей часть комнату.
Марфа вздрогнула и резко повернулась к ширме. — А это еще кто таков?
 В какой-то момент ей даже показалось, что уже когда-то давно она слышала похожий голос. Но тут же эту версию отбросила. — Старец Захарий? Да какой же он старец по голосу? Странно. Ну, ладно. Послушаю еще, а там сама решу, как буду поступать!
— Марфа Тимофеевна, вы хорошо доехали? — теперь Марфа уже не сомневалась: голос явно принадлежал молодому мужику. Она попыталась заглянуть за ширму, но это ей не удалось. И сразу вызвало подозрение. —  Чего им от меня надо?
Разговор через ширму начал ее возмущать.
— Говорите, чо надо от меня и я сваливаю! — довольно грубо ответила она. И добавила. — Предупреждаю, ежели мене ваше дело не понравитси – уйду!
— Я это знаю! И думаю, моё предложение вам понравится. — и снова Марфа уловила знакомые интонации, а также нечто, похожее на улыбку. — Интересно, откуда он может знать мои привычки? Он чо, блаженный?
— Не тяните время! — потеряв интерес к личности Захария, она занялась своей внешностью. — Излагайте дело!
— Я предлагаю десять тысяч золотыми червонцами… Это целое состояние по нынешним временам! Но придется потрудиться… — донеслось из-за ширмы.
— Десять тысяч? — от такой цифры у Марфы нервно закололи иголки в кончиках пальцев. Невольно она начала их разминать. Кровь ударила в голову, во рту пересохло. Хриплым голосом она переспросила. — Вы шутите?
— Нисколько. Работа того стоить!
И опять в голове Марфы послышались знакомые нотки. — Где и когда она могла их слышать? В тюрьме? На каторге? В следственном изоляторе? Нет. Но где?
— А что это за работа? —  перестав красить губы, как можно небрежнее спросила она, хотя затаив дыхание ждала ответа на вопросы.  — Что же такое она должна сделать, если дают такие бешеные деньги? Убить? Если бы Ванечку – так запросто!
Как этого и следовало ожидать, обида на Ванечку и его отца за годы тюрьмы переросла в ненависть и теперь жгла душу местью. — Это – да я бы и задаром! Нет, это не то. Может, ограбление? Ну, да, ограбление!
 И, ухмыльнувшись, добавила. — Бум брать банк?
За ширмой кто-то поперхнулся. Во всяком случае, Марфе так показалось. — Ага, попала! Я ж говорила – ограбление!
— И да, и нет! — в голосе Захария почувствовалась довольная усмешка. — Но, молодец, почти попала!
Марфа задумалась. — Вот лихоманка тя забери! Он чо, мои мысли читает?
 И некоторая доля страха невольно поселилась в душе.
— Все мои агенты имеют клички. Так безопаснее для нашего дела. Не хотите ли и вы взять какую-то себе? Ну, например, «Маруся»?
Марфа вздрогнула и широко раскрыла глаза.  — Откуда этот чертов старец знает, как меня звали в детстве? Кто ж меня выдал? Потька? Никишка? Ванька? Узнаю – убью! Дай только добраться до них…
Вздохнула поглубже и хрипло выдавила. — Согласна…
— Ну, так вот, Маруся. — голос из-за ширмы разом стал деловым и жестким. — Вы с Дормидонтом довольно сильно подзадержались в пути. Но я за это вас не виню. Просто времени на подготовку дела у нас почти не осталось. А поэтому, придется тебе, Маруся, показать весь свой талант природной артистки без предварительной подготовки… Так сказать, экспромтом!
Марфа насторожилась. —  Стоп! Артистки? Разве я кому-нибудь говорила про это? Да я и забыла что это такое, пока сидела! Так-так… Тогда откуда он знает про артистку? Думай, Марфа, думай! Кто еще знал об этом? Раньше. До тюрьмы? И она начала перебирать возможных кандидатов из всех, кого знала до ареста. Ванька? Этот мог бы… Может кто из его дружков? Тоже может быть! Потька? Нет, Потька не стал бы меня привлекать к такому делу. Он, скорее, сам бы для меня сделал, а потом сказал. Да и денег у него не могло бы быть: чай в армию из-за меня забрили! Никишка? Молод еще. Но мог бы. Парашка? Нет, эта точно нет: они с Потькой  - «два сапога - пара»…так кто же? Вот гад, лихоманка тя забери, откуда же узнал про это? Ну, Марфа, жди сюрпризов! Этих. Как его – «экспромптов»…
— Послушай, Маруся. Нет тут ничего опасного. Просто попалась нам женщина, молодая, похожая на тебя…
Марфа ухмыльнулась.  — Ну, вот. А то я уже голову сломала: и зачем это я им так понадобилась, что даже из тюрьмы вытащили и за мной приехали!
— Видишь ли, Маруся. Она – послушница монастыря. — голос из-за ширмы между тем как ни в чем не бывало продолжил. — Неподкупная и достаточно умная. К тому же правая рука старшей сестры-казначеи. Так вот тебе предстоит ее заменить. На время!
Марфа чуть не прыснула со смеху. — Кто? Монашка? Это я должна заменить монашку? Да знал бы ты, лихоманка тя забери, сколько мужиков мной попользовались там, в тюряге? Да ежели бы не моя смазливая рожа да грудь, да место между ног, выжила бы я в этом аду? Я – и монашка! Ха-ха-ха! Любовница начальника тюрьмы – монашка. Ты этого хошь? Ехидная усмешка снова появилась на ее холеном лице. — Ну ладно! За десять тысяч золотых рубликов я и монашкой согласна стать! И заменить, если заплатишь деньги вперед!
— Половину. Ведь ты ничего не понимаешь в молитвах и счетах! Как ты собираешься заменить ее? — голос за ширмой усмехнулся. — Значит, и провалить все дело можешь!
— А я молчать буду! Будто зуб болит. — нашлась Марфа: в свое время она уже проделывала в тюрьме такой фокус, когда оказалась под начальником тюрьмы и старшим надзирателем.
— Ладно. — усмехнулся голос за ширмой. — Я надеюсь до этого не дойдет дело. Скоро тебе принесут одежду послушницы. Ты ее наденешь на себя и пойдешь к дому Балашовского отделения Воронежского коммерческого банка. Там и будет скоро твоя «Послушница».
— А деньги? Когда будут деньги? — возмутилась она. — Нет денег, нет и послушницы!
— Хорошо. Деньги переправят на твой счет! Я проверю.
— Нет. Пусть это сделает Дмитрий Петрович. Я ему верю!
— А мне, значит, не веришь? — снова усмехнулся голос за ширмой.
— А как тебе верить, ежели ты даже из-за ширмы выйти боисси!
— Ну, хорошо, пусть будет Дмитрий Петрович. — согласился голос и продолжил. — Запоминай: Ее зовут Смарагда. Ты будешь откликаться на это имя, пока не закончится твоя работа. Ты будешь наблюдать за тем, как она говорит, как себя ведет. В какой-то момент ты заменишь ее и получишь с казначеей в банке деньги. Мы подготовим похожие мешки и заменим по пути. А до тех пор ты будешь играть роль послушницы Смарагды, поняла? Ежели чо, мы сами с тобой свяжемся. Запомни пароль – «Магдалина». Это имя и ежели кто-то его назовет, действуй по его указаниям. Тебе все понятно? Ну, с богом, Маруся!
— Да, понятно. Пароль «Магдалина». Действовать по его указаниям… — почти автоматически повторила Марфа и засомневалась. —  Маруська, лихоманка тя забери, уж не влипла ли ты опять в новую историю? Может лучше снова пойти в подстилки к начальнику тюрьмы? Думай, Маруська, думай! Никто тебе не поможет на этот раз, только сама!
Подозрительное отсутствие всякого шума за ширмой невольно заинтересовало Марфу. Она двинулась в тот угол только за тем, чтобы сломать препятствие и увидеть, наконец, таинственного Захария. — А, может, это был вовсе и не Захарий? Навалившись с разбегу всем корпусом на ширму, она с треском пролетела сквозь нее: никого за ней не было! Только потайная дверь заскрипела в дверном замке, закрываясь. Подозрение в том, что она опять попадает в какую-то грязную историю, где ей отведена роль пешки, еще больше испортило настроение. — Ну. Маруська, держись!
Через некоторое время в дверь постучали. Открыв ее, невольная узница увидела добродушную улыбку ее недавнего спутника.
— Я сам лично перевел пять тысяч рублей золотом вот на этот счет Воронежского коммерческого банка. — и Дмитрий Петрович передал книжку банка.
Марфа открыла ее и увидела на своем счету пять тысяч рублей. Она довольно хмыкнула и уже веселее посмотрела на вошедшего.
— Переодевайтесь. Скоро выходим! — и отдал ей черный сверток.
— Ладно. — хитро произнесла она и добавила многозначительно. — Дормидонт.
Глаза его неожиданно расширились, забегали, и снова стали прежними. Но и этого мгновения хватило Марфе, чтобы про себя сказать. — Что, милый, испугался? Ну, ничего. Вы еще ничего не знаете. Что ж, вперед, к опасности!
Она примерила одежду послушницы, но одевать, как было сказано не стала, а аккуратно сложила ее в небольшой саквояж, который и взяла с собой.
— Ну, играть, так играть! — пробормотала она и надела свое самое модное и дорогое платье, шляпку и туфли.
— Но ведь вам сказали одеть ту одежду… — засомневался Дормидонт.
— Глупенький, в банке на монашку обратят сразу же внимание. А нам, как я понимаю, придется какое-то время ждать. Так зачем же лишний раз вызывать подозрение? В банк ходят богатые люди и на модную и богатую женщину вовсе не обратят никакого внимания. Так что, сейчас наложу румян и духов побольше. И пусть все будет по – ихнему! — произнесла она так, что Дормидонт кивнул ей головой, полностью соглашаясь. А Марфа подумала. — И пусть будет по-моему! Это моя игра!
Дормидонт восхищенно замолк: эта молодая женщина своей энергией и оригинальностью покорила его еще там, после походов по магазинам. И снова кивнул ей, соглашаясь.
В банке Марфа тотчас заняла позицию за столом, помогающую ей вместе с Дормидонтом следить внимательно за всем залом, совершенно не привлекая внимания к себе. Так что расчет ее полностью оправдался: спокойно сидя за столом, она улыбалась и о чем-то несерьезном говорила с Дормидонтом. Монашек она увидела первой.
— Вошли две монашки. — тихо сказала она. — Это они?
Дормидонт, как бы невзначай бросил взгляд на них и кивнул  головой.
— Так, старая ведьма, ты мне не нужна, а вот эта бледная овечка, пожалуй, подойдет! — подумала она, внимательно разглядывая послушницу. И нашла в ней некоторое сходство. — Да, ты, действительно, очень даже похожа на меня. То же лицо, тот же нос, те же губы. Вот только глаза. Да, глаза у тебя зеленее. Похожи на изумруды. Да, Смарагд – это зеленый изумруд. Кто-то очень точно тебя назвал. Мои глаза карие. Ну, да это и не столь важно! Волосы. Твои волосы светлее, чем мои, но не намного!
Марфа даже невольно перешла в немом разговоре с ней на «ты» и перестала относиться пренебрежительно, как монашке, будто почувствовала в ней родную душу. Такого чувства Марфа еще никогда не испытывала!
Видно и Смарагда почувствовала нечто необычное: подняв глаза от пола, она почти сразу же нашла глаза Марфы. И смотрели – то они друг на друга всего лишь мгновение, а им обеим показалось – целую вечность. Потом еще несколько раз Смарагда успела бросить взгляд в тревожащие душу глаза, прежде чем сестра-казначейша подошла к кассе.
Все это время Марфа неотступно следила взглядом за той, глаза которой намертво впечатались в ее память, пока не остановилась на ее затылке.
— Оглянись и посмотри на меня! — приказала она. Потом исправилась и взмолилась. — Прошу тебя, оглянись и посмотри мне в глаза!
Неожиданно Смарагда, держа в руках две пустые сумки, засуетилась на месте, передала обе сумки сестре-казначее и оглянулась, точно зная, где находятся глаза Марфы.
Дормидонт, слышавший приказ Марфы, восхищенно смотрел на нее, приоткрыв рот: такое он видел впервые! Смарагда же глянула Марфе в глаза и снова повернулась к кассе.
— Оглянись и снова посмотри мне в глаза! — тихо приказала Марфа. — Прошу тебя, оглянись и посмотри на меня!
И Смарагда тут же оглянулась, моментально найдя глаза Марфы.
— Молодец, сестренка! — подумала Марфа и Смарагда тут же повернулась.
— Как вы это делаете? — удивился Дормидонт. — А вы можете ее заставить зайти в туалет? Ведь там вам будет легче с ней замениться!
От искреннего восхищения ею, на Марфу нашел кураж: ради такого мужчины она не постоит ни перед чем! Обольстительно улыбнувшись ему,  кивнула головой и уставилась в затылок послушницы.
— Зайди в туалет! Зайди в туалет! — Марфа так напряглась, глядя на Смарагду, что представила, как она поворачивается, как идет к туалету, как входит в него… — Ну, иди же, сестренка! Прошу, иди в туалет!
Вдруг Смарагда начала переминаться с ноги на ногу.
— Матушка Ювеналия, я очень хочу в туалет! — умоляюще попросила она свою начальницу. — Здесь еще не скоро, а у меня что-то с животом… Отпустите, ради бога!
— Только недолго. Скоро нам надо будет получать деньги! — отозвалась та, даже не взглянув на Смарагду. Как во сне Смарагда повернулась к кассе и пошла в туалет.
— Хлороформ. Хлороформ в саквояже! — тихо напомнил Дормидонт. — Я буду ждать с сумками внизу, как договорились. Только осторожней, Ради бога, осторожней! Прошу Вас…
Но Марфа уже закусила удила: она поднялась и твердым уверенным шагом направилась к туалету и скоро исчезла за дверью.
Именно за дверью туалета Смарагда очнулась от этого наваждения. Самое интересное было в том, что это состояние ей даже нравилось! Мало того, она еще никогда не была так спокойна. Никогда на душе ее не было так безмятежно. Даже почему-то ей казалось, что это уже когда-то происходило… во сне! — Эти глаза. Это лицо. Это так похоже на меня. Только лучше! Неужели это тоже я? Или я с ума схожу?
Если бы прямо перед ней, закрыв дверь туалета, не возникла та самая молодая особа, так сильно походившая на нее саму, Смарагда, наверное, довела бы себя до очередного срыва.
— Смарагда, не пугайся! Я тебе когда-нибудь все расскажу и объясню… — произнесла Марфа, разом вспомнив все, пока шла к туалету. И слова матери перед смертью «Я тобе не родная. Ищи ее. Сестру». — Теперь-то я поняла, что та хотела тогда сказать! Да, и Смарагда и я – как две капли! Только так можно все объяснить! Так мы сестры?!
Она обняла и поцеловала в ухо Смарагду. — Прости, сестренка, но так надо! Не бойся ничего: теперь ты у меня есть  — я тебя найду! И не удивляйся ничему. Только молчи!
С этими словами Марфа приложила смоченный хлороформом бинт к самому носу сестры. Та вдохнула его раз, другой и мягко обвисла на старшей сестре. Аккуратно и быстро, как это было возможно, Марфа сняла с нее монашеское платье и облачила в свое модное, надела туфли и накрасила губы. Свои же румяна и губы вытерла губкой и обмыла водой и переоделась в монашеское платье. Сунув в руку Смарагды свой саквояж, она вздохнула, сделала понуро-безвольный вид и вышла из туалета. Опасаться было нечего: никто их переодевание не видел.
— Господи, только бы не оглянуться на Дормидонта! — шептала она себе в сложенную ладошку. — Только бы не взглянуть! Ведь сразу догадается, черт шелудивый!
Ровно неспешно, словно понурая лебедушка прошла она мимо Дормидонта, оставляя его в догадках.  — Кого же из них я сейчас вижу? И где тогда Марфа? Уж не сбежала ли она?
Волнение его достигло апогея тогда, когда вошедшая в туалет женщина с ужасом выскочила оттуда, крича и зовя на помощь. Нарушая приказ Захария «не спускать глаз с обеих сестер», Дормидонт сорвался с места как раз в тот момент, когда сестра Ювеналия передала своей подопечной обе сумки с деньгами.
Когда же он ворвался в женский туалет, то первое, что он увидел, была лежащая на полу Марфа. Недолго думая, он поднял ее на руки, прихватив саквояж, и пошел в зал к первой попавшей ему на глаза кушетке. Там, уложив ее на кушетку, достал нашатырный спирт и дал понюхать больной. Но больше всего его удивило другое: та самая ватка, которую он приготовил для Смарагды, оставалась лежать все это время на том месте, где он и оставил! — Так, значит, ничего не получилось?
В свою очередь Смарагда, очнувшись, сразу же вспомнила шепот сестры: «Не бойся! Не удивляйся! Молчи!» Посмотрела на наклонившегося над ней мужчину, вспомнила про изнасилование ее казаками в юности и потеряла сознание.
— Марфа Тимофеевна, Марфа Тимофеевна… — шептал Дормидонт, неся на руках легкую Смарагду, и уже сердился на Захария, не давшего отдохнуть человеку после дороги. — Все, хватит! Разве можно так издеваться над женщиной? Нет, ты, Захарий в этом не прав!
Посадив ее на первую подъехавшую коляску, помчался к гостинице. Там оставил ее в своем номере, а сам побежал к Захарию на условленное место.
Захарий слушал Дормидонта, кусая губы. Потом взорвался и стал кричать. — Идиот! Ты почему ушел из банка? Иде Маруся?
— Да в моем номере гостиницы она! Лежит без сознания. — Дормидонт был оскорблен и еле-еле сдерживал себя. В отличии от Захария он работал в банде не столько за деньги, сколько за «идею».
— Ты уверен, что в гостинице именно Маруся? — сомнение одолевало Захария.
— Да, это она! Все, что я приготовил ей для работы осталось не использовано. А она сама — без сознания! Что у них там произошло – не знаю!
— Ладно, переходим к плану «Б»! — тихо прошипел он и тут же приказал Дормидонту. — Давай к нашим! И скажи им, пусть хорошую бузу устроят у гостиницы. Там щас Столыпин приехал послушать жалобы лекаришек. Вишь ли имя жалованье не платють в срок! Вот они и устроили забастовку…
Захарий усмехнулся, думая о чем-то своем. Потом посмотрел на Дормидонта и добавил. — Пушшай хорошенько побьють всех, кто под руку попадетси! И не забыть пройтися по лавкам купчишек Феогонова и Тараксина! А то казаки-то от монастырских денег и шагу не сделают: у них на деньги-то особый нюх! А так их отзовут на наведение порядка и баста! Ох, и не завидую я лекаришкам! Казачки-то из-за них не получат своих чаевых от матушки игуменьи! И залютуют…
Ехидная улыбка прокатилась по лицу Захария. Дормидонт сорвался с места и побежал к черносотенцам Захария. И зазвучали в его мозгу последние слова Захария. — Будь все время рядом с ней! Безотлучно!
Неожиданно коварная мысль разобраться, кто из них кто, промелькнула в воспаленном мозгу Захария. Он усмехнулся и поспешил к явочной квартире переодеваться.
Смарагда очнулась. Подняв голову, вдруг увидела, что находится в каком-то изысканно убранном помещении и не поняла почему. Еще больше удивилась она, увидев, что на ее тело надето модное платье и туфли, как у барышень, которых было полно в банке. — В банке?!
 И тут до нее дошло, что все это началось именно с банка! — Нет, но ведь это не банк. А эта женщина в модном платье – не я!
— Иде я? Сестра Ювеналия! — голос ее гулко разнесся по комнате. Она вздрогнула всем телом, увидев у окна мужчину в монашеской рясе. — Вы кто?
— Смарагда! Конечно, Смарагда! — улыбнулся он, наконец, приняв окончательное решение. И сам этому был рад. Однако левый угол его рта еще дергался от сомнения, раздиравшего душу, не слушаясь своего хозяина. Кроме того, улыбался и потому, что его уловка, которую он использовал для разоблачения сестер, удалась. — Скажите, барышня, вы меня знаете?
— Нет. Не знаю! — Смарагда для подтверждения своих слов отчаянно замотала головой.  — Нам не разрешается разговаривать ни с кем, даже с монахами!
— Ну, вот! Что и требовалось доказать! — усмехнулся он. —  Сначала испуг от встречи с незнакомым мужчиной, теперь честное признание – и становится яснее ясного, что передо мной – Смарагда! Марфа ничуть бы не испугалась мужчины в рясе, а начала бы приглядываться. Даже и если бы признала во мне Акима, но решила бы этого не показывать, должно пройти было некоторое время и ответ артистки. Смарагда же даже и не побеспокоилась о прикрытии.
– Вот что, Смарагда, ты никуда отсюда не уходи до вечера. Я разберусь в том, как это так получилось, и принесу тебе твое платье вместо этого. Ешь, пей, отдыхай и жди. Поняла?
Смарагда кивнула головой странному человеку и даже прониклась к нему уважением.
Захарий спускался вниз по лестнице и восхищенно цокал языком. — Так-так, ай да Маруся! Так всех провела! Так, значит, еще ничто не потеряно. Наоборот, ей срочно нужна помощь!
В какой-то момент он всё же засомневался в том, не надула ли его Марфа, но, снова сопоставив все факты, успокоился и начал четко отдавать приказы командиру черной сотни, дожидавшегося его внизу. — Тихон, срочно отправь черную сотню к гостинице: там Столыпин на забастовке врачей. Организуй  целое побоище обывателей и зевак. Окна побейте у лавок купцов Феогонова и Тараксина. Пошумите, да так, чтобы все казаки оттянулись к вам! Даже из охраны монашек.
Он задумался о чем-то своем на мгновение и добавил. — Четверых поставишь на углу за два квартала от гостиницы. Там овраг. Покараульте двух монашек: мало ли, а вдруг туда их нелегкая понесет! Себе оставишь двух – трех самых надежных и поставишь напротив гостиницы в одном квартале: как только казаки кинутся оказывать помощь обывателям от наших бойцов, так ты сразу же нападешь на монашек! Провалил операцию в банке, так исправляйся у гостиницы, понял?
Командир черносотенцев кивнул головой: он готов был исправиться любой ценой, зная крутой нрав Захария.
— Да, пошли кого-нибудь к полицмейстеру с доносом: мол, так и так. Черная сотня бьет обывателей у гостиницы, нужны казаки!
Тихон удивленно посмотрел на Захария. — Так наши же там будут! Как я их? На казаков!
— Дурак ты, Тихон! — Захарий засмеялся. — Да, будут там! А ты пошлешь за казаками! Там будет Столыпин! Это не кто-нибудь, а сам губернатор! И полицмейстер вовсе не захочет скандалов. Тем более – угрозы губернатору! И пошлет казаков. А вы, как только они появятся, должны мгновенно исчезнуть, понял? А как это сделать, уже твоя забота! Все, иди!
Тихон покачал головой, явно осуждая подлые действия Захария, но ослушаться своего хозяина не смог: развернувшись, опустил голову и поскакал прочь.
Захарий же, довольно улыбаясь чему-то своему, взял извозчика и поехал к гостинице. Не доезжая квартал до гостиницы, его остановил городовой и заставил идти пешим. Захарий, послушно сошел на землю и направился дальше. Спорить с властью он не собирался, тем более, что навстречу ему уже двигался конный наряд казаков. Выбрав себе скамейку в полусотне метров от гостиницы, он сел и стал внимательно все осматривать, тем более, что отсюда ему было всё хорошо видно и слышно.
Он слышал гимны, которые пели врачи, видел зевак и любопытных обывателей. — Где же черносотенцы? Ну, дармоеды, я вам покажу! Вечно, когда надо, их нет! И за что я плачу им деньги?
Естественно, сейчас Захарий был несправедлив и возмущался напрасно: еще никогда черносотенцы, которым он платил хорошие деньги его не подводили.
И тут он заметил, как группа молодых обывателей подошла с одной стороны и начала задирать тех, которые стояли на митинге. С другой стороны вторая группа начала делать то же самое. Очень скоро у дверей гостиницы образовалась перепалка, которая быстро перешла в драку и свалку. Полиция кинулась стоявшим на помощь, да не тут-то было: подошла еще одна группа молодежи и начала бить уже полицию. Волей – неволей казачьему патрулю пришлось вмешаться в дело, но и их быстро стащили с лошадей и тоже начали бить.
Захарий смотрел на все это и улыбался: пока все шло по его плану. Но, вспомнив о монашках и деньгах, нахмурился: лишь бы монашки теперь не вздумали выкинуть какой-нибудь фортель!
Меж тем Марфа, потупив глаза, смиренно шла из туалета. Сердце ее готово было выпрыгнуть от неописуемого желания крикнуть всем. — Ну, видели? Я могу и не так! Смотрите на меня – это я, Марфа! И все деньги ваши – скоро будут у меня! Сто тысяч рублей золотом!
Однако природная осторожность удерживала ее от желания схватить сумки и сбежать с ними куда-нибудь подальше.
— Ну, ты где ходишь? Я уже вторую суму набираю! – заворчала Ювеналия, видя подходящую к ней Смарагду. — Держи эту!
Марфа легко одной рукой подняла тяжелую суму. Ювеналия подозрительно глянула на нее и удивленно покачала головой: до сих пор Смарагда ничем не выказывала свою физическую силу.
Закончив складывать деньги во вторую суму, Ювеналия кивнула Смарагде: та легко подняла и вторую суму. Трудно сказать, что думала сестра - казначея по поводу вновь открывшихся способностей послушницы и, возможно, в других условиях обязательно обратила на них внимания, но сейчас это было ей на руку. Она двинулась к дверям, на ходу бросив через плечо. — Пойдем, сестра!
Марфа сделала первый шаг с большим трудом: сумки были очень тяжелые, да и, перехватив взгляд Ювеналии, нужно было срочно что-то придумать. Она поморщилась от боли и сцепила зубы. Ювеналия, остановившись, наблюдала за послушницей. Увидев ее страдание от тяжести сумок, Ювеналия успокоилась: это была Смарагда!
— Та-а-к, меня она уже приняла за Смарагду. — уже с удовольствием оценила свои артистические труды Марфа, идя вслед за Ювеналией. — А дальше? Дальше Дормидонт со своими людьми будет ждать внизу у входа в банк. Потихоньку отстаю от казначеи. А там – посмотрим!
Однако у входа Марфа никого не увидела, да и на казаков никто не напал!
— Вот, лихоманка тя забери, что же делать? Где же эти сволочи? — быстрый взгляд вокруг и в голове ее наступило временное замешательство. Но Марфа была бы не Марфой, если бы не справилась с этим: за долгие годы тюрьмы, навидавшись и натерпевшись всякого, она научилась немедленно приспосабливаться к любой обстановке и ситуации, даже извлекать из нее пользу себе. — Спокойно, Маруся, спокойно! Нет их? Ну и не надо! Будем действовать по своему плану!
Она блефовала: никакого своего плана еще не было, но с этого момента зорко и внимательно уже сама все оценивала и ждала удобного случая. Это помогало ей притворяться немощной и требующей помощи женщиной. Шатаясь из стороны в сторону под тяжестью сумок, она чуть не рухнула на землю перед поджидающей коляской и Ювеналией, да казак – кучер помог. Он поднял тяжелые сумки с деньгами и погрузил их в коляску. Ювеналия уже больше не сомневалась, что перед ней Смарагда.
— Может дать по башке этой старухе и сбежать? — подумала Марфа, внимательно оценивая ситуацию. — Нет, нельзя! Рядом казаки едут – разом руки-ноги повяжут! Обмануть? Так эта вредная рухлядь ни одному моему слову не поверит! Ишь, как глянула на меня, когда я схватила деньги. Нет, с ней надо быть осторожной: ишь, гадюка, по глазам все читает! Значит, играю смиренную и наивную дурочку.
Оставалась еще надежда на то, что старец Захарий нападет нас них по дороге, но, приближаясь с каждым метром к монастырю, надежда таяла.
— Ты чо молчишь-то, Смарагда? Небось, устала? — грубый почти мужской голос Ювеналии быстро вернул Марфу к жизни: она сосредоточилась, чтобы вспомнить, какой же голос был у сестры. Однако наставница не сдавалась, желая услышать послушницу. — Ну, ты чо, глухая?
— Устала… — Марфа вложила в свой хрипатый голос столько смирения и нежности, что сама не узнала его.
— Чо енто с твоим голосом стало? — Ювеналия опять подозрительно посмотрела на свою подопечную. — Иде ж твой чистый голосок?
— Вчерась простудилася… — Марфа закашлялась. Сама же подумала. —  Вот, лихоманка тя забери, влипла! Ну, почем я знаю, какой у нее был голос?
 И вздохнула.
— Ладно. — примирительно согласилась Ювеналия. — А то я ужо подумала: не связалась ли ты опять с Фелицатой? Блудница и курильшшица твоя Фелицата, прости господи!
Марфа отчаянно мотала головой, пока Ювеналия смотрела на нее, а потом отвернулась, едва сдерживая улыбку. —  Ага! Так и монашки – то не все одинаковы! А я-то, дура, думала… Так, значит, Фелицата? Надо будет найти эту Фелицату, мало ли что… Она еще не понимала, зачем, но чувствовала это.
— Ты чо енто усмехасси? — строго спросила Ювеналия, нахмурив брови. — Ишшо раз повторяю тобе: блудница она и пьяница! И ты с ею не якшайси! Ни чо, акромя вреда она тобе не принесет, поняла?
Марфа поспешно кивнула головой, но уже не улыбаясь. — Мало ли! Ишь, какая внимательная эта вредоносная старушенция: То нельзя, это – нельзя! Ничего нельзя! Ой, сестренка, не завидую тебе: похоже, и ты, как в тюрьме жила все это время!
Коляска с охраной ехала по грязной улице, пока им не встретился пристав, который направил их в объезд.
— Скажи, голубчик, а почему мы не можем ехать прямо? — низкий голос Ювеналии потеплел: из всех мужиков больше всех она почему-то жаловала полицейских приставов. — Ведь так-то нам ближе.
— Сударыня – матушка, прошу простить великодушно! Не по своей воле направляю в объезд: господин губернатор собственной персоной изволили быть у нас в гостях! Они-с, здесь-с. В гостинице. На забастовке врачей-с. Вот и нас приставили. Так топерича всех в объезд!
— Спасибо, голубчик, дай бог тебе здоровья! — Ювеналия перекрестила довольного пристава, несмотря на косые взгляды казаков, с нетерпением ждущих конца этой поездки и помахивающих плетками.
— Может поэтому все и сорвалось? Выходит, надо самой действовать? — мысль эта уже вторично пришла к ней и теперь уже прочно застряла в голове. — Но как? А, может, они по дороге нападут?
Однако никто на них по дороге не напал. Даже когда пришлось свернуть налево из-за оврага. Лишь на повороте в улицу, ведущую к монастырю, она все же заметила группу молодых людей, странно поглядывающих на них.
— Они? Или не они? — прикидывала Марфа, рассматривая их. — Нет, не они!
Меж тем Аким в монашеской рясе не вызывал подозрения ни у полиции, ни у казаков, которые теперь уже группами человек по двадцать проскакали к гостинице. Там уже шел настоящий бой. Черносотенцы Захария били теперь не только обывателей, но и стекла у лавок купцов Феогонова и Тараксина. В них трудно было узнать организованную группу, которая била интеллигентов и других обывателей, попавшихся им под руку. Крики, вой, свист нагаек казаков, звон разбитого стекла, грохот решеток – все это как музыка звучало для разозленного сердца Акима.
— Ну, господа купцы, каково вам? — ехидно улыбался он, сквозь черные накладные усы и бороду. — Не захотели страховать в «Саламандре» свои лавки? Ну - ну, то-то еще будет!
Неожиданно настроение его переменилось. — А где монашки? Где их казаки? Почему их тут до сих пор нет?! Ни хрена нельзя положиться на своих людишек. Послал ли Дормидонт человека к полицмейстеру? Но тут же сам себе и ответил: раз прискакали казаки, значит – сказал. Ну и что?!
Меж тем в дверях гостиницы появилось некоторое движение.
— Ба, да это же сам Столыпин! Надоело слушать лекаришек? Небось, послал их куда подальше?! Ишь, как они за ним повыскакивали! — ехидно произнес Захарий, видя, как казаки, налетев всей своей силой, явно начали избивать всех без разбора, кто хоть на шаг приблизился к губернаторской машине, которую тут же подали к подъезду. Столыпин же, не торопясь, сел и, кивнув шоферу, удалился в свой Саратов, позволяя казакам показывать свое рвение. И те старались от души: пролив досыта обывательской и лекарской кровушки, они построились и поехали за машиной.
— Так, ладно: эти казаки – охрана губернатора. А где наши? — начал сердиться Захарий, напряженно оглядываясь по сторонам и ворча. — У-у-у, дармоеды!
И тут заметил, что из-за угла справа от него появился с десяток казаков, явно направлявшихся к дерущимся обывателям. И там же коляска с двумя монашками выехала на проезжую часть улицы.
— Ах ты, ненасытная твоя утроба! Прозевали! У-у-у, дармоеды! — выскочило у Захария от возмущения. Он даже топнул ногой. — Да где же этот чертов Тихон!?
Неожиданно из кустов вскочил Тихон, отчаянно показывая ему на коляску монашек.
— Захарий, они проехали. В объезд! — с трудом выдохнул он, задыхаясь от быстрого бега.
— Видел. — недовольно буркнул Захарий. — Вас только за смертью посылать. Прошляпили, стервецы! Ладно, бери четверку лошадей для своих ребят и мигом к монастырю. Там организовать засаду и нападение. Пришли ко мне связного!
Тихон убежал. Аким уже понял, что последняя попытка ничего не принесет: никто из людей Тихона просто не успеет к монастырю раньше коляски монашек. А еще нужно было напасть на них, да среди дня… Оставалось одно – наладить связь с Марфой через Фелицату. Вспомнив о Марфе, он усмехнулся и процедил через усы. — Ну, Маруська, молодец! Артистка, одно слово…
Невольно Аким вспомнил, какой она была в годы юности и перед тюрьмой.
— Да, артистка. Уж если ее не разоблачила казначея, то, видно, игра только начинается. Пусть и не по моему плану. Но ведь ее сестра-то у меня: пусть только посмеет обмануть! — и он улыбнулся, восхищаясь той, которая до сих пор царила в его сердце.
Меж тем Марфа с Ювеналией благополучно доехали до монастыря. Марфа была зла, ругая обманувшего ее напарника. — Захарий, дерьмо собачье! Из-за тебя, драный пес, снова попала в тюрьму, хоть и другую! Ишь, какие стены! А охрана? Эти бабы будут злее самого придирчивого охранника!
Она вздыхала, нервно вцепившись в борт коляски, и невольно оценивала, как организована охрана ворот монастыря, кого пропускают и как. И снова вспомнила недобрым словом Захария. —  Дерьмо, небось, про меня и забыл?
Но тут же, ударившись коленкой о сумку с деньгами, ухмыльнулась. — Нет! Денежки-то тут! Знать не забудет он о ней!
— Ты чо расселась –то? — грубо нарушила Ювеналия ее напряженные думы. Но Марфа действительно не знала, что нужно делать дальше, а потому и сидела. — Слазь, приехали! Да бери, сумки–то!
То ли от неосторожности, то ли от поспешности, чтобы не выдать себя, но Марфа так рванулась с места, что нога ее попала на самый край ступени и тут же сорвалась, стоило ей перенести всю тяжесть своего тела.
— Ух-х! — вырвалось у послушницы, которая с раскрытыми от ужаса глазами, летела прямо глиняную жижу, в избытке имеющуюся под колесами. Но и это не все: она не удержалась на скользкой глине и, толкнув рукой оказавшуюся монашку, полетела прямо под колеса, по пути ухватившись за борт коляски руками.
Коляска качнулась и Ювеналия, оказавшаяся с краю, сначала покачнулась от крена коляски, потом присела и завалилась на бок, сильно ударившись ребрами о борт.
Когда же перемазанная в глине Марфа встала на ноги, Ювеналия тихо стонала, показывая ей пальцами на сумки.
— Смарагда. Бери деньги! — кряхтя, она пыталась встать, ворча. — О, господи, чо енто со мной? Деньги где? Здесь. Ключи? Здесь. Смарагда, неси!
— Чо встали? — крикнула Марфа монашкам, которые подошли и окружили их, выказывая знаки сочувствия. — Примайтя ее! Не видитя, матушке плохо!
Марфа, вцепившись в сумки с золотом, краем глаза видела, как монашки от ее окрика, бросились на помощь к Ювеналии и почти понесли ее на руках. После падения и ушиба, сумки с золотом стали еще тяжелее.
— Черт бы побрал этого Захария! Налетим у банка… Все будет в порядке! — передразнивала она про себя Захария, хотя говорил это Дормидонт. — А теперь? В монастырь? Я пойду. Но теперь буду искать свой выход!
Она еще не знала, что станет делать с деньгами. Поэтому запоминала на всякий случай все, что как-то могло коснуться ее и денег.
— Черт, я же не знаю, куда тащить их! — подумала она и попыталась поднять обе сумки. Резкая боль в ноге и руке ударила в голову. Марфа едва не заматерилась. Намертво сцепив зубы, она закрыла глаза лишь на мгновенье, ощущая, как побежал по спине холодный пот, рванула обе сумки и сняла их с коляски, поставив на сухое место. Вытерла рукой выступивший пот, вдохнула побольше воздуха, и, перемазанная глиной, пошла шатаясь к монастырским дверям в след за Ювеналией и монашками.
Почти теряя от боли сознание, Ювеналия повернулась к Марфе и увидела ее закушенные от боли губы и перемазанное лицо. И тихо прошептала. — Сестры, помогите ей! Нам надо в хранилище…
Тут же две монашки подбежали к Марфе с разных сторон и взялись за сумки. Так и шла она за Ювеналией мимо охраны.
— Ну, все! Теперь мне долго не продержаться здесь! — подумала аферистка, лишь только прошла через охрану. — Ух, и дерьмо собачье, этот Захарий! А я, дура, куда глядела? Надо же было с первого дня так вляпаться! И свободы-то глотнуть не успела, бедная я, сиротинушка несчастная!
Невольно память начала прокручивать тот момент, когда в банк вошла Смарагда до самого момента погрузки денег в коляску. Марфа улыбнулась: — Не грусти, Маруська! Ведь теперь ясно, что ты не одна. У тебя есть сестра, и звать ее Смарагда. Правда выбрала она себе место…
Марфа шла по темным сводам монастыря и немного поежилась.
— Место мрачное, темное и сырое! Но теперь ты на свободе и узнаешь, как это прекрасно! — Марфа улыбнулась, и ей показалось, что в монастыре как-то стало светлее, а боль в руках и ногах даже притупилась. Марфа думала о сестре, и даже начала безмолвно разговаривать с ней. — Не бойся, сестренка! Вот выберусь из этого чертового монастыря, и махнем куда-нибудь вместе!
Неожиданно на ее душе стало спокойно, голова снова заработала, как отлаженный механизм, прокладывая путь вперед: надо собрать глину с одежды и сделать отпечаток ключа. Ювеналия наверняка сама не сможет открывать и даст мне его. К этому надо подготовиться. А там посмотрим!
Короткий взгляд на себя. — Так, в двух местах куски глины, на руках, ногах. Собрать можно. Нужно выбрать время и место.
Марфа шла за монахинями, прихрамывая не столько от боли, сколько из артистизма: не ясно было, куда надо идти, да и Ювеналия может заподозрить что-то. Потому и отставала и вздыхала время от времени.
Монашки остановились неожиданно. Металлическая дверь за поворотом преградила дорогу. Как и предполагала Марфа, Ювеналии стало еще хуже, но она держалась на твердости духа, выполняя до конца свой долг.
— Смарагда, вот ключи! Этот – от этой двери. — Ювеналия подала ей ключ. Потом повернулась к монашкам и поклонилась им. — Спасибо, сестры. Теперь мы должны. Сами. Вам туда нельзя!
Монахини поклонились Ювеналии и исчезли. Марфа, взяв ключ, начала открывать замок. Скоро со скрежетом и скрипом дверь отворилась. С трудом, подняв сумки одну за другой, она затащила их в кладовую, а потом подошла и к Ювеналии, сидевшей на полу.. Поддерживая сзади за подмышки, проволокла ее и усадила прямо на лавку. Белая, как мел, Ювеналия закрыла глаза, прошептав ей. — Закрой дверь и отдохни! Главное мы уже сделали…
Закрыв дверь хранилища, Марфа села рядом с лавкой без сил. Невольно руки ее ощутили холодную влагу глины. Открыв глаза, она начала осторожно и тихо соскабливать и скатывать в катышек глину отовсюду. Скоро у нее получился большой колобок. Недолго думая, она сунула его в карман и снова закрыла глаза.
— Смарагда! — Марфа не сразу поняла, что ее зовут: так не хотелось прерывать блаженный отдых. — Смарагда, хватит отдыхать! Открой сейф… Вон там!
Ювеналия дрожащей рукой  подала ей ключ и показала на икону, прикрывавшую прямоугольник сейфа.
— Хитро придумано! А вот и он – ключ к сокровищам монахинь! — подумала Марфа, принимая из рук Ювеналии ключ от сейфа. — Надо сделать слепок!
Она встала и пошла к сейфу. Потом повернулась, и увидев, что Ювеналия закрыла глаза, быстро сделала оттиск обоих ключей на колобке глины дважды для верности, и спрятала его в карман. Теперь уже спокойно отодвинула икону и открыла дверь сейфа. Прихрамывая от боли, она сначала поместила в сейф одну сумку, потом и вторую. Закрыв сейф под наблюдением Ювеналии, поставила на место икону и отдала ей ключи.
— Давай отдохнем и пойдем! — прошептала Ювеналия, снова закрывая глаза.
Марфа тут же снова уселась рядом с лавкой на пол. Сколько прошло времени, она не знала, разом провалившись в короткий сон. Проснулась от тихого шипения. — Смарагда! Вставай! Пора иттить…
Марфа открыла ключом дверь хранилища и снова закрыла, после того, как вышла Ювеналия. Отдав ей ключ, спокойно встала в стороне, покорно склонив голову: Сейчас она в последний раз взглянула на вожделенные ключи, но уже с другой стороны двери. — Да и понадобятся ли они?
Будущее было мрачно и не понятно. Руки и ноги от перенапряжения дрожали, во всем теле была нечеловеческая усталость. Хотелось одного – упасть и уснуть! И пусть с ней будет, что будет! Но и этого она себе сейчас не могла позволить. — Где ее келья? Куда идти?
 Оставалось лишь одно – ждать! И Марфа устало прислонилась к решетке рядом с Ювеналией.
Шум и гулкие шаги по камням заставили очнуться от недолгого забытья. Марфа насторожилась и открыла глаза. Ювеналия по-прежнему сидела рядом с закрытыми глазами, сжимая в руках ключи, а из темноты коридора выплыла пожилая женщина, за которой шли монашки.
— Так, сестры! Перенесите сестру - казначею в ее келью и вызовите к ней лекаря! — спокойный властный голос чем-то даже понравился Марфе. Она мгновенно поняла, что видит перед собой игуменью – настоятельницу женского монастыря, и попыталась встать.
— Сестры, отведите Смарагду в келью! Сестра Фелицата, замени одежду на ней! — отдавая приказы один за другим, игуменья между делом внимательно осмотрела и проверила замок на двери. Убедившись, что все в порядке, она рукой отпустила остальных. — Всё, можете идти по своим делам!
Монашки поклонились и растворились в темноте прохода, а две из них подхватили Марфу под руки и помогли продвигаться в лабиринте бесконечных коридоров. Сзади шла еще одна монашка, не спешившая помогать ей, но и не отстававшая от других. Они открыли дверь кельи и помогли войти. Тут монахиня, шедшая сзади отпустила их взмахом руки.
В келье они остались одни. Монахиня подошла к ней близко – близко и тихо прошептала. —Маруся, это я, Магдалина!
Марфа даже вздрогнула от неожиданности, разом резанувшей душу радости. — Слава тебе, господи, я теперь здесь не одна!
 Но виду решила не показывать.
— Меня прислал к те6е Захарий. У них почему-то все пошло не так, как было спланировано. Потому и удалось перехватить тебя по дороге. — монашка смотрела на Марфу и восхищенно улыбалась. — Ну, до чего же вы похожи! Ну, прямо капля в каплю!
— Сволочь, твой Захарий! — хрипло произнесла Марфа, в упор, глядя в глаза Фелицаты. — Заслал меня в эту женскую тюрьму и рад!
Фелицата даже прыснула от смеха – настолько ей понравилось это сравнение.
— Да, вот теперь и я вижу — ты вовсе не Смарагда! Та никогда бы не смогла так сказать! Наша тихоня так себя не ведет и так никогда не говорит! — не переставая улыбаться, произнесла Фелицата. — Захарий, сволочь! Это правда. Я бы сказала большая сволочь: твоя сестра у него в заложниках! И будет, пока ты не добудешь все полученные деньги!
— Вот, лихоманка тя забери! Рехнулся совсем твой Захарий в конец! Профукал коляску со своими мужиками, а топерича бабы ему золотишко должны доставать! — грубо проворчала она, рассматривая Фелицату. Из памяти сами собой выплыли слова Ювеналии: - Блудница она, пьяница. И курильшшица… Да и к тому же – агент Захария. Ну, значит, совсем своя?!
А вслух произнесла. —Так-так, значит, ему нужны денюжки?
И подмигнула Фелицате. Та ехидно усмехнулась и кивнула головой, понимая ее. Марфа полезла в карман и достала свой колобок с оттисками ключей.
— На вот. Скажи Захарию: нужно сделать ключи по этим оттискам. Чем быстрей, тем лучше! — а потом на ухо Фелицате прошептала. — Слушай, Фелицата, сделай так, чтобы я заболела для всех на несколько дней, договорились?
Фелицата улыбнулась, чувствуя родственную душу, и моментально спрятала колобок куда-то. Подошла к двери и обернулась. — Ты подожди, не спи. Я сейчас принесу тебе чистое белье!
Не успела Марфа осмотреть келью сестры и ощутить запахи ее, как Фелицата вернулась с комплектом белья и рукомойником. Сняв с Марфы грязное белье, она помогла ей обмыться и переодеться.
— Спи! Я всем сказала, мол, больна ты. Еду тебе принесут в келью, а ты уж не подведи меня — никуда не ходи. А я – к Захарию! — улыбнувшись Марфе, она кивнула головой, намекая, что согласна на двойную игру. Или это показалось Марфе? Так или не так, но, недолго ломая голову над этим, она уснула.
Меж тем после ухода монаха, который почему-то даже знал ее имя, в душе Смарагды поселилось смятение. — Где она? Почему здесь? Почему ей сказал монах сидеть здесь и никуда не ходить? Где матушка Ювеналия? И вообще, как она сюда попала? Что с деньгами? И как матушка Ювеналия сможет дотащить те сумки, которые они взяли с собой при ее-то слабом сердце?
Проблемы налезали одна на другую, словно льдины в заторе, не давая возможности ей найти ответ ни на один вопрос. Отчаявшись хоть что-то понять,  села на край стула и опустила лицо в ладони.
И так сидела довольно долго, пока не начали закрываться глаза. Убрав с лица руки, Смарагда положила их на стол, а на них – голову. Закрыв глаза, стала ждать сон. Но сон почему-то не шел.
Так, пролежав на руках еще какое-то время, открыла глаза и обнаружила, что у стены на нее смотрит еще кто-то. Женщина. И у нее тоже голова лежит на руках. Смарагда пошевелила головой. Женщина тоже пошевелила головой. Смарагда показала ей язык. Но и женщина тоже показала язык. Смарагда, чтобы получше рассмотреть женщину, подняла голову. Вместе с ней и женщина сделала тоже. И тут до Смарагды дошло – ведь это зеркало! Но кто тогда эта женщина? От одной мысли, что женщина в зеркале – это она сама, Смарагде стало сначала страшно, а потом бросило в жар. — Неужели?
Даже мысль эта оказалась не столько крамольной, сколько привлекательной. Она зажмурилась, а через мгновение снова открыла глаза: красивая молодая дама никуда не исчезла!
— Не уж– то это я? — подумала она и подойдя поближе, потрогала свои волосы. Дама в зеркале сделала тоже самое. Тогда она коснулась рукой своей груди и дама точно повторила ее движение в зеркальном отображении. Смарагда, почувствовав жгучее волнение где-то в низу живота, густо покраснела. Дама в зеркале тоже покраснела. Это Смарагде даже понравилось. — Значить, енто усе - таки я…
Беспричинная розовая радость вдруг охватила ее: она закружилась по комнате, пока не упала на кровать, с которой недавно встала: все в голове ее кружилось, хотелось петь и смеяться…— О таком я еще совсем недавно и не смела мечтать! Сказка, да и только.
Однако вслед за радостью душу ее охватила глубокая печаль: на глазах появились слезы. Сама не зная почему, она вдруг уткнулась лицом в подушку и зарыдала, громко и навзрыд. Так, как никогда не делала, потому что всегда рядом был кто-то, кто мог сказать ей «Так делать нельзя!».
— Нет, это не мое. Усе это не мое! — как заклинание шептала, чтобы не привыкнуть к этим красивым вещам.
Неожиданно в ее голову пришла простая мысль. —  Почему это все оказалось на мне?
 От этой мысли она сначала замерла и похолодела от страха, а потом, как бешеная, начала метаться по комнате в поисках своего монашеского белья. Наконец, в углу  заметила саквояж, открыла его и с облегчением обнаружила чистое монашеское одеяние. Озираясь по сторонам,  с трудом сняла красивое женское платье и туфли, и облачилась в монашескую одежду. Облегченно вздохнув, сложила всю красоту в саквояж. Вздохнула и уселась у окна, спокойно сложив руки на коленях так, как это делала сотни раз, когда требовалось ждать чего-то.
Прошло полчаса. Никто за ней не шел. Она встала и подошла к двери. Дернув пару раз за ручку, поняла, что заперта.
— Ладно, подожду с божьей помощью! — смиренно все еще надеялась на чудо. — Матушка Ювеналия обязательно хватится своей помощницы! Подожду.
Невольно взгляд ее остановился на краешке платья, выглядывающего из саквояжа. И кто-то внутри ее тихо прошептал. — Ну, согласись, ведь оно красивое… Особенно – на тебе. Ведь ты уже его надевала?
С этим спорить  не смогла: платье и вправду было красивым и ей понравилось. Но на этом тот, который был внутри, не остановился. — Ты и впрямь полагаешь, что Ювеналия тебя хватится?
Смарагда вздохнула: теперь уже в этом была не уверена. И все же нашла в себе силы ответить тому, который в ней. — Да, нужна! Уйди, нечистая сила! Да, надевала, но не по своей воле!
— Так одень теперь по своей воле! Ведь здесь никого, кроме тебя нет. — нашептывал искуситель. — Ну, согласись, оно так тебе к лицу! Не то, что эта монашеская ряса!
— Сгинь, нечистый… — вздохнув, Смарагда уже не думала о платье не так, как сначала. Сила воли ее таяла на глазах.
— Ты бы видела, как смотрел на тебя молодой человек! Он даже нес тебя на руках в гостиницу… — искуситель точно бил по самому больному месту Смарагды: ей всегда хотелось, чтобы нашелся хоть один мужчина, который носил бы ее на руках. Это было когда-то давно, еще в девичьих грезах, о которых она забыла. — И вот, на тебе! Оказывается, кто-то ее нес на руках. А она себя уже обещала Всевышнему.
— И вовсе не так: ты еще не постриглась! А значит, и не обещана Всевышнему.
— На руках? Нёс… — робко пробормотала Смарагда, понимая, что с ней уже происходит нечто не то. Не соответствующее облику монахини.
— Да не красней, не красней! Вот, дура! Это же нормально среди людей: молодой человек видит красивую женщину и несет ее на руках в гостиницу…
— Но я даже и не видела его… — попыталась робко защититься она, не будучи уверенной в самой себе: монастырский дух медленно, но верно куда-то испарялся.
— А ты глянь на себя в зеркало: ты же красивая молодая женщина, а боишься даже платье модное надеть, не то, что раздеться донага!
— Сгинь, нечистая сила…
— Вот – вот! Это всё, что можешь ты сделать. А ведь хочется. Хочется надеть его. Но ты трусишь! Ведь все, что ты можешь сделать, так это упасть на колени и прочитать молитву! — искуситель откровенно издевался. Его ироничный тон рвал на куски душу Смарагды. — Сделай хоть раз настоящий поступок, за который смогла бы потом каяться! А то ты каешься, а сама не знаешь за что. Это тоже неискренность перед Всевышним. Вот возьми и надень это платье сама, раз тебе так это хочется! Побудь хоть мгновение той женщиной, которой всегда тебе быть хотелось! И место подходящее: никто тебя не увидит. А монашкой ты всегда стать сможешь. А платье это могут и унести. И ты его больше никогда не увидишь! А потом всю оставшуюся жизнь будешь себя укорять: мол, вот, могла, а не стала! И всего-то надо надеть это платье, да посмотреться в зеркало: вон оно на стене. Такое большое и красивое. Как раз для такой женщины и такого платья! В этом, я думаю, греха нет…
— Ты. Думаешь. Нет? — робко и смущенно переспросила, подходя к саквояжу и трогая нежный шелк. Рука сама собой подняла его к носу и на Смарагду обрушился небывалый запах: здесь было все – и свобода, и нежность, и любовь! Невольно губы ее раскрылись, и из них вылетело выстраданное. — О, господи, как это великолепно!
— Вот-вот, а если надеть платье и ощутить все сразу? И то, как оно на тебе сидит. И какой запах оно источает. И как ласкает и холодит твою нежную белую кожу!
Смарагда, представив все это, невольно даже застонала.
— Ну, и сколько же ты будешь вот так стоять и стонать? В твоих руках платье. Здесь никого нет. Скорей вперед! А то и это все пропадет, как в сказке про Золушку! Стань хоть на минутку принцессой!
Этот удар был уже из серии запрещенных: Смарагда даже сама себе боялась признаться, что любила с детства эту сказку. Плакала по ночам и мечтала: вот придет принц, найдет ее здесь и заберет с собой! Нарожает она ему много детей, и будут они жить счастливо до самой смерти! Но принц все не шел. Выросла и стала послушницей, забыв свою мечту. И вот. Снова!
Забыв все на свете, чтобы хоть на мгновение ощутить себя принцессой, послушница скинула свою одежду и начала одеваться, путаясь в бесконечных вырезах, пока не получилось, как надо. Раскрасневшись, с румянцем на щеках перед зеркалом стояла совсем другая Смарагда. И этой Смарагды послушница еще не знала.
— Господи, Марфа Тимофеевна, до чего же вы хороши! — вдруг услышала Смарагда мужской голос и замерла от испуга, потом вспыхнула, присела, подскочила и закрыла глаза ладонями, не зная, как спрятаться от мужских глаз. Но тот же приятный мужской голос, извиняясь за то, что нарушил интим женщины, произнес. — О, просите великодушно, я вас невольно испугал! Простите еще раз. Я без стука. Но дверь была не заперта!
Смарагда повернулась на звук его голоса, но сразу не решилась убрать руки от лица. Не понимая, почему это делает, она развела немного пальцы ладоней так, чтобы видеть незнакомца. И начала изучать. — Ему лет двадцать четыре, а может и двадцать пять. Недурно сложен, прекрасные глаза. Головастый и курчавый. Думаю, хороший семьянин. А почему он здесь?
— Ого, нас уже интересуют мужчины? — этой злой иронии искусителя Смарагда боялась больше всего. — Ну-ну, я пошутил! Что проку от ненужного верчения перед зеркалом, если рядом мужчина?
И Смарагда покраснела еще гуще. Да так, что это стало заметно за пределами ее пальцев.
— О, простите, я не вовремя, а потому – удаляюсь! — проговорил мужчина, повернулся и ушел.
Смарагда не видела его улыбки, потому что кинулась к своей монашеской одежде и быстро надела ее поверх платья. Усевшись на стул и сложив руки на колени, теперь уже была готова к тому, чтобы встретить гостя.
В дверь постучали.
— Входите. — тихо ответила монахиня и снова густо покраснела, вспомнив, какой застал ее гость.
Мужчина, вошел и, как ни в чем не бывало, поклонился ей.
— Скажите. — она замялась, вдруг вспомнив, что он назвал ее как-то странно и при этом себя не назвал совсем. –— С кем имею честь?
Эти слова она слышала от матери- игуменьи, когда та общалась с кем-то из мужчин. Подумав, что и сейчас это будет уместно, использовала их, чтобы узнать его имя: как-то надо же называть гостя во время разговора! Да и узнать бы не мешало, почему он ее зовет какой-то «Марфой Тимофеевной»!
— Марфа Тимофеевна, ведь вы же знаете, меня зовут Дмитрий Петрович! — неожиданно ему в голову пришла мысль. — А вдруг она потеряла память, ударившись о пол в женском туалете? Потому и спрашивает! Значит, надо ей снова все рассказать по-хорошему: вдруг да вспомнит все сама!
И, уже улыбаясь, продолжил. — Ну, вспомните: мы с вами ехали из Сибири поездом…
— Ничего не понимаю: мое имя Смарагда! И никакой Марфы Тимофеевны я не знаю! И вас вижу в первый раз!
— Ну, хорошо. Смарагда, значит. Смарагда. — Дмитрий Петрович успокаивающе показывая ей руками, что согласен на всё, думая про себя. —  Ну и Захарий! Не успела приехать, как уже поменял ей кличку. И улыбнулся ей. — Сейчас вам принесут поесть. Вы как себя чувствуете? Не сильно ушиблись?
— Да нет… Не ушиблась… — теперь уже пришла очередь удивляться Смарагде. — Ушиблась? Где я могла это сделать? Когда была в дамском туалете? Или когда меня кто-то нес на руках? Уж не этот ли молодой человек и нес меня? И снова густо покраснела.
Мужчина, увидев, как покраснела Смарагда, засмущался. — Ну, я пойду. Если что – я рядом! Мне приказано быть при вас неотлучно. И я уже нахожу эту обязан-ность даже приятной!
Он поклонился и вышел, пропуская горничную, вносившую еду Смарагде.
Меж тем, Захарий ждал Фелицату недалеко от женского монастыря. Он то и дело поглядывал на часы: ему очень не нравилось, что ситуация вышла из под его контроля. И все же  еще надеялся на лучшее, и Фелицата здесь играла самую важную роль. Хочешь – не хочешь, а ждать приходилось.
Она вышла из ворот монастыря, когда его терпение было на исходе.
— Ну? — нетерпеливо спросил он, сверля ее глазами.
— Я требую большей оплаты! — выпалила Фелицата, бесцеремонно усаживаясь рядом. — Теперь моя работа сопряжена с огромным риском: и мать - игуменья и мать – казначея подозревают меня в чем-то!
— Хорошо, ты получишь за свою работу тысячу рублей. — начал он, не давая ей говорить.
— Десять тысяч! — заявила Фелицата и закурила, положив ногу на ногу.
— Пять тысяч и ни копейки больше! — отрезал Захарий, пресекая всяческие попытки давить на него. — Не по себе сук рубишь, Магдалина. Говори, узнала?
— Узнала. — недовольно отозвалась Фелицата, думая про себя. —  Ладно, пять тысяч рублей – это хорошая плата за ускользающую добычу!
 А вслух произнесла ему сквозь зубы, подавая колобок из глины. — На! Это отпечатки ключей. Маруська ждет ключи. И побыстрей! Штоб седни и изделали!
Было видно, что в старце борются два человека: один – надменный и безжалостный — оскорблен бесцеремонностью поведения своего агента и жаждет ее наказания. Другой – более человечный и искренний — ждет информации о той, которую без подготовки отправил в неизвестность.
— Как. Она? — хрипло поинтересовался Захарий
— А чо она? Спить себе! Дак когда прийтить за ключами? — Фелицата явно показывала, что сейчас она хозяйка положения и говорить больше ни о чем с ним не собирается.
— Приходи сюда к семи вечера. Получишь ключи. — сквозь зубы процедил Захарий, для которого Фелицата уже перестала существовать: он уже весь был там, впереди, просчитывая варианты следующего хода.
— Приду. — фыркнула Фелицата, обидевшись на холодное отношение к своей особе, выбросила курево и пошла прочь.
Захарий ударил вожжами свою лошаденку и поехал к знакомому ремесленнику заказывать ключи.
В семь вечера они встретились на том же месте.
— Я передумал: и тебе и Маруське добавляю еще по пять тысяч, ежели сделаете так, как я скажу! — начал он сходу, лишь только они встретились. Ключи, сделанные по отпечаткам, быстро перекочевали от Захария к Фелицате. Та довольно улыбнулась, но тут же насторожилась, увидев знакомые искорки в глазах Захария: такие глаза не обещали ей ничего хорошего! — Да ты не бойся, но все нужно сделать сегодня в ночь! Мы будем ждать вас у южной стены забора. Сначала примем сумки, а потом и вас. Веревки будут там переброшены!
До Фелицаты только сейчас дошло, сколько денег она получит за то, что они с Маруськой должны будут сделать. Ей казалось, что это сон, и она, как чумная, качала согласно головой на все, что говорил ей Захарий. После короткого разговора он уехал, а Фелицата так и осталась на месте в легком замешательстве и необычайной гордости за себя. — То-то жа. А то: пять вам дам и ни копейки больше! Жмот! Хорошо, хоть седни понял!
Марфу она застала в келье Смарагды, изнемогающей от безделия.
— Слышь, Маруся, он нам еще по пять тысяч накинул! Но сказывал изделать все седни в ночь! — она, довольная удачно проведенными переговорами, вся светилась от переполнявшего душу чувства собственного достоинства и гордыни. И быстро пересказала все, что услышала от Захария.
— Придурок, он чо, ненормальный? — возмутилась Марфа. — Он чо, не видел? У входа все время дежурят сестры! Да они вмиг разбудят весь монастырь! Вот тогда нам точно крышка!
Фелицату словно водой холодной окатили: она вздрогнула, охнула, широко раскрыла глаза, из которых вот-вот должны брызнуть слезы.
— Дак чо ж, десять тыщ мене не видать? — растерянно произнесла она, еще не понимая, в какую опасную игру вводит ее Захарий. Слезки одна за другой побежали по ее холеному лицу.
— Так он сказал: Сначала деньги, а потом – мы? — переспросила Марфа и Фелицата кивнула. — Так-так. Кажись, Захарий нас решил использовать в темную, а потом подставить!
Фелицата посмотрела на нее, не понимая, о чем та говорит, но слезки высохли сами собой. — То исть как это?
— А так. — Марфа положила Фелицате на плечо свою тяжелую руку. Та даже не дернулась: до нее дошло, что Захарий хочет получить денежки, а их отдать монашкам на растерзание. К тому же она узнала, за что Марфа в тюрьме отсидела долгих девять лет. –— Не боись, подружка. Давай-ка сами прикинем, что и как!
Фелицата, в надежде все- таки не потерять обещанные десять тысяч рублей, уставилась на Марфу, которая почему-то долго смотрела на свечу, горевшую в келье.
— Ключи-то у нас теперь есть? Есть! — начала излагать она пришедшую недавно в голову мысль. — Пойдем на дело вдвоем: ты стоишь на стреме, поняла? Ежели чо увидишь – мне крикнешь. А я займусь деньгами. А вот потом как? Сумки – то тяжеленные: сама тащила! Даже вдвоем далеко протащить их будет трудно. А ежели пойдем так, как хочет Захарий, то и вовсе хреново: нас сразу же сцапають! Он тока шумнеть - и нам каюк: никаких денюжек мы тоды и вовсе не получим!
Фелицата опять насупилась: она уже мечтала о сытой и разгульной жизни при больших деньгах, а тут… — Все же гад, ты, Захарий!
Фелицата привыкла легко получать от мужчин все то, что хотела. Но теперь она уже стала не та. Да и мужики вокруг ее – не те. Только поняв, что впереди у нее – каторга, ей стало жутко. И решила отступиться, пока не поздно. — Давай, плюнем на усё!
— Давай лучше плюнем на Захария! — Марфа играла с Фелицатой, как кошка играет с мышкой, обнаружив самое слабое ее место – деньги и жадность. –— А мы сами-то на што? Тогда все деньги наши!
Удар Марфы был очень сильным и точным: глаза Фелицаты загорелись огнем жадности, а сама она начала не только внимательно слушать, но и готова была предлагать.
— Вспомни, на всех окнах решетки? — Фелицата с горечью кивнула головой. Марфа задумалась на мгновение. — А запасной вход?
— И он закрыт решеткой. А ключи у Ювеналии. — упавшим голосом произнесла Фелицата.
— Ну, должно же что-то быть еще! Вы чо, совсем святыми стали? Ни мужиков? Ни водочки вам нельзя? Ни курева? Как в монастырь это проносите?
— А чо тут думать? Сами к монахам ходим. Правда, изредка. По подземному ходу. — улыбнулась Фелицата, вспоминая те блаженные дни радости тела. — Тогда и водочкой с куревом и разговляемси! Да изредка в баньку хожу на подсобном хозяйстве.
— А ключ от того подземного входа есть?
— Есть! Но чо енто даеть нам? — еще не понимая, куда клонит Марфа, отвечала шальная монашка и показала свой ключ.
— А там, на другом конце хода выход где? Куда ведет?
— А во флигель к монахам Свято-Троицкого монастыря. Там и забор есть. И дыру я знаю. — неожиданно у Фелицаты забегали глаза. — Так ты думашь?!
— Чо тута думать: Захарий нас на каторгу толкат! Денюжки мы отдадим, а кому не видно: вот и шито-крыто! Он нас на верх даже и не поташшит: на хрена ему это. Он нас сдаст монашкам, а те определят на каторгу! Так што другова выхода у нас нет: надоть самим выкручиватьси! Когда у вас новый поход к монахам будет?
Речь Марфы пришлась Фелицате по вкусу и она ей кивнула, уже как заговорщица. — Через неделю – полторы. А это тут причем?
— А при том. — Марфа внимательно посмотрела в глаза Фелицате. Чтобы еще раз убедиться с ней она или нет. И усмехнулась, поняв, что теперь они вместе. —  На хрена нам с тобой делиться с Захарием? Мы сами украдем и поделим поровну!
— Как?! — удивленно произнесла Фелицата, еще не зная суммы, но понимая, что это очень огромные деньги.
— Как, как! — передразнила Марфа, понимая состояние напарницы. — Ты же сама сказала: нам не пройти через решетки и вход? Мы и не пойдем туда. Мы пойдем подземным ходом!
— Вот это да! — только и выговорила Фелицата, лишь только до нее дошло то, что предлагала Марфа. И невольно выкрикнула — Хрен тобе, чертов Захарий! Ох, господи, прости!
Когда Фелицата начала по привычке креститься, прося прощения у своего Бога, Марфа заулыбалась. — Ну, надо же! Монашка просит прощения у Бога и крестится, собираясь грабить свой же монастырь!
— Ну, а теперь, Фелицата, ты от меня ни шаг, пока мы не возьмем деньги! — сурово произнесла она, не доверяя монашке. —  Так-то будет надежнее!
И добавила. — Как все улягутся, так и пойдем!
И обе улеглись прямо в одежде на тахту.
Ключ легко повернулся в замке решетки хранилища, и по легкому скрежету петель Марфа поняла, что дверь открылась. В свете свечи казалось, что страшные демоны мечутся по стенам, однако новую взломщицу это не испугало: она твердым шагом шла к сейфу, который был в дальнем углу хранилища.
— Только бы второй ключ подошел! Только бы подошел! — твердила чуть слышно Марфа, подходя к сейфу.
Икона легко была снята и поставлена рядом. Дрожащими руками она вставила ключ в замок и повернула раз, другой. Легкий скрежет терзал страхом душу, заставляя сердце замирать всякий раз, когда что-то мешало движению. И вот оно, то самое золото!
Рука воровки ловко наполняла сумки и скоро в сейфе не осталось ничего. Рывок – и обе сумки на полу. Как автомат четко закрыла сейф и поставила на место икону, а потом закрыла и двери хранилища. Только тогда прислонилась к решетке. — Так. Первая часть дела сделана! Теперь – подземный ход!
Вызывая рукой Фелицату, подала ей одну сумку, вторую оставила себе. Так и шли они вдоль темного коридора к подземному ходу, шатаясь от тяжести ноши и то и дело останавливаясь.
Дверь в подземный ход долго не открывалась, вызывая приступы злости у Марфы и отчаянья – у Фелицаты. Однако замок все же сжалился над ними и открылся. Вздохнув облегченно, воровки устремились в подземный ход. Закрылась дверь на удивление легко с первого раза.
Затхлый воздух с каждым шагом убивал у них не только силы, но и надежду на благополучный исход дела. Сначала они отдыхали через каждые двадцать шагов, потом – пятнадцать, десять, пять… Первой сломалась Фелицата.
— Да когда же закончитьси ентот ход? Ен никогды не был таким длинным! — сумка выпала из ее рук, а она сама уселась прямо на нее.
— Дак ты ж, подруга, небось ничего тогда и не ташшила. — усмехнулась Марфа, находя в себе еще силы для смеха. — Дьякона, там… Или другого какого монаха для того приспособила! Али скажешь не так?
Фелицата, свалившаяся в грязь от усталости, вдруг рассмеялась, вспомнив про то, что сама вытворяла с монахами здесь. Марфа поставила свою сумку и тоже рассмеялась.
— Ну, подруга, пошли, что ли дальше? — Марфа подняла ставшую неподъемной сумку и с сожалением посмотрела на Фелицату: та, вымазавшись в грязи, поднималась с колен. — Далеко ишшо?
Фелицата кивнула головой, крякнула, рванула ручки своей сумки и, шатаясь, побрела дальше. Марфа еще на кратком отдыхе закрепила свечку к краю сумки. Но видно не надежно: через несколько шагов свечка кувыркнулась и оказалась в грязи, погаснув. Марфа подняла ее, почистила пальцами и зажгла снова, взяв в руку.
— Мне страшно! Это плохой знак! А вдруг мы… — раскрывшиеся от страха глаза, дрожащие губы и голос – все говорило о том, что Фелицата умирает от страха.
— Не боись, подруга, дойдем! — уверенно произнесла Марфа, хотя уже начала сомневаться в успехе всего дела и просчитывала дальнейшие варианты выхода из положения.
Так они шли и шли по подземному ходу: останавливались, отдыхали и снова шли, совершенно потеряв время.
Только с восходом солнца Захарий снял своих людей, которых расставил по всему периметру забора монастыря. Он был в растерянности.
— А если Маруська обманула? — этот простой вопрос возвращался к нему то и дело в течение всей ночи и каждый раз он отвечал себе, успокаивая. — Нет! Не могла она так поступить. Ей выйти некуда: либо через забор, либо через вход. Надо ждать! Да и никуда она не денется: ведь сестра-то ее у меня!
И Захарий вновь расставил своих людей, но теперь уже неподалеку от монастырского забора: кого на другой стороне улицы, кого недалеко от входа, где и сам остался, надеясь, что все еще может обойтись.
Казалось время в подземном ходе совсем остановилось, прихватив с собой и силы воровок. И все же Марфа не сдавалась: она тащила то одну, то другую сумку, толкала коленом и пихала рукой то и дело садившуюся в грязь Фелицату, обмякнувшую и обессилившую. Лишь мат Марфы и ругань, как плетка подстегивали Фелицату: она на какое-то время вставала и двигалась дальше. Однако в какой-то момент она не стала падать в грязь хода, а прислонилась к камням и начала гладить их рукой.
— Дошли? Нет, не дошли… — на глазах у Фелицаты появились слезы. Она трогала один камень за другим. — Все! Больше не могу!
— Ладно, красотка, отдохнем! — Марфа усмехнулась.
Фелицата при свете свечки выглядела по меньшей мере странно: волосы слиплись и торчали в разные стороны. Лицо, перемазанное грязью вместе с потом, было похоже на лицо ведьмы. Черты лица обострились, выражение очевидной боли не сходило с него. Это подтверждалось тем, что от веса сумок, растянувших сухожилия, стали болеть мышцы и пальцы. Они не слушались и не хотели сжимать ручки сумок. Поэтому эти слова для Фелицаты зазвучали как песня невообразимого счастья. К тому же не хватало воздуха, пот заливал и щипал глаза. Она упала прямо в грязь, заплакала и перестала шевелиться.
Марфа шла, удерживая одной рукой сумку, а другой – свечку. Видя, что от Фелицаты руганью никакого толку больше не добьешься, она бросала свою сумку там, куда дошла, и возвращалась за сумкой Фелицаты. Превозмогая боль во всем теле, поднимала ее и тащила к первой. Так повторялось много раз. А вслед за ними подтягивалась и Фелицата. Так они и шли, падая прямо на пол подземного хода, не шевелясь и не разговаривая от усталости, совсем не ощущая ни рук, ни ног. Казалось не осталось больше сил, кончилось терпение. Лишь надежда еще не покинула. Фелицата брела со свечкой за Марфой как автомат, обессиленная, и ни в чем не уверенная больше, постоянно падая и поднимаясь.
Влажный и более свежий воздух ощутили обе одновременно. Фелицата сделала несколько шагов и упала прямо в грязь подземного хода рядом со ступеньками. Марфа усмехнулась, вспомнив то, как они добирались до двери хода, и ничего не сказала.
Ощущение, которое она испытала, пока шли по подземному ходу, было мерзкое: влажные стены, хлюпанье грязи под ногами, чернота удаляющегося в никуда хода. Это все невольно заставило Марфу почувствовать собственную беспомощность. В голове часто появлялись одни и те же мысли. — А если там, в конце, дверь не откроется? Что тогда?
 И, обозлившись на предательскую мысль, она хватала сумки и шагала вперед, прикрикивая осипшим голосом на Фелицату. — Ну, чё разлеглася? Вставай! Свети. А то сама поташшишь свою сумку!
Страх тащить тяжеленные сумки оказался для Фелицаты большим, чем страх черного прохода. Она вскакивала, хватала выпавшую из рук свечку и поднимала её так, чтобы был виден весь проход на несколько метров вперед, освещая путь Марфе. Марфа шла впереди, сцепив зубы от боли в руках, и еще больше сердясь на Фелицату, сумку которой она вынуждена была нести. Но другого выхода не было: Фелицата была еще нужна! Иногда мысли немедленно отделаться от неприятной попутчицы посещали голову Марфы, но она их отвергала, понимая, что без неё вся затея может провалиться. Так они и шли, отдыхая через несколько шагов и думая об одном и том же. Поворот в сторону появился неожиданно, черным провалом внося сумятицу в душу.
— Ташшись суды, красотка. Отдых! — Марфа измучилась: сил не было, но где-то внутри всё же разгоралось ощущение победы. —  Дверь! Здесь должна быть дверь!
 Один раз вспыхнувшая маленькой искрой надежды в душе, теперь эта мысль росла, укреплялась, наполняя её торжеством победы. —  Да, не сдалась! Все-таки дотащила эти чертовы сумки!
 Она улыбалась, размазывая по лицу грязными руками текущие слезы победы над собой. А в голову уже лезли новые, еще более тревожные мысли. —Что делать дальше? Как выбраться незамеченными отсюда? Ведь Захарий не дурак! Небось давно хватился их и вычислил, куда направились они. А, значит, и ждет у конца подземного хода. И сколько же времени они шли? И сколько идти до двери?
 Ответа ни на один ее вопрос пока не было. Не смогла бы помочь ей и Фелицата, упавшая рядом и непрестанно кашлявшая.
— Кажись, дверь… — сначала неуверенно, а потом, улыбаясь, вглядывалась Марфа в очертания чуть заметного прямоугольника, из темноты возникшего в нескольких шагах от нее. — Слышь, красотка, кажись, дошли!
От непомерной усталости сон навалился на Марфу неожиданно и бесповоротно. Руки и ноги стали таким тяжелыми, будто в них налили свинца. Марфа провалилась в куда-то в неизведанную пустоту и полетела. Вот помещение в котором лежит она. — Как она? А кто же я тогда? Нет, не она, а кто-то очень похожий на неё. Смарагда! Сестра моя потерянная!
Однако радость встречи что-то сдерживает. — Ага, это мужчина! Он стоит за ширмой и подглядывает за своей пленницей. Жадная ухмылка так ей знакома…
Неожиданно полутемнота расплывается и забрезжил утренний рассвет. Две женщины с сумками выходят из незаметной двери и направляются в овраг. Вскоре одна из них направляется к монастырю, а вторая, заплатив деньги хозяину ближайшего дома, вместе со всем золотом отправляется в лес…
Пробуждение Марфы было тяжелым: голова гудела как котел, отдаваясь в каждом движении болью в руках и спине. И всё же она нашла в себе силы отмахнуться от сна как от назойливой мухи.
Они лежали на ступеньках, прислонившись ртом к щели у двери, и с наслаждением вдыхали воздух, тихо струившийся из слегка светящейся полоски.
— Слышь, Фелицата, как думашь, нас хватилась игуменья? — Марфа первая почувствовала в себе готовность к новому рывку, но бродившие в голове мысли требовали своего выхода.
Фелицата с полузакрытыми глазами кивнула ей головой. Но Марфе этого уже было недостаточно. Она смотрела на щель и думала. — Свет не яркий. Значит, сейчас не день и не ночь. Не ночь – это плохо! Могут увидеть. Значит утро или вечер. Подождем немного. Стемнеет, тогда и двинемся дальше!
— Как думашь, она догодатси про ход? Тебя нет. И ключа от хода нет!
— Вот ишшо! Ключ-то ентот я сама себе заказала по слепку. Игуменья и не знат про него! — ухмыльнулась Фелицата, представляя удивление игуменьи, узнавшей, что её ходом пользуется ещё кто-то. И не сдержалась. — Вот удивитси, святоша!
— А почему святоша? — Марфа не любила святош и ехидно ухмыльнулась.
— А потому: денежки-то её! Кровные. Свои личные сняла! И едва ли станет из-за них звать полицию. — Фелицата нервно засмеялась. Марфа посмотрела на неё и отвернулась: надо же так ненавидеть свою игуменью!
Невольно из закоулков памяти выплыл образ Захария. Еще с первой их встречи Марфе почему-то показался его облик знакомым. Почему? И снова, как тогда, голову начал сверлить один и тот же вопрос. —  Почему? Что-то ей знакомо. Но что?
 Ответа не было.
— Слышь, Фелицата, ты Захария давно знаш? — вопрос был задан ею как бы нехотя и невзначай и тоном, который не показывал интереса Марфы. А потому и не вызвал подозрения у Фелицаты.
— Да нет, с полходика будить… — нехотя ответила Фелицата, по-своему начав истолковывать интерес Марфы к Захарию. Она торжествовала. — Как же! Захария провели! И кто? Она!
 Откуда-то изнутри требовательно пробивалось наружу чувство злорадства. Однако не удержалась и тихо прошипела. — Чё, съел?! Паразит…
Несмотря на усталость, Марфа все же услышала ее и усмехнулась. —  Так, так! Так ты и Захария ненавидишь! Он тебе платит, а ты… — А вслух спросила. — Как ты думашь, откель ен взялси, Захарий ентот?
— А чё тута думать? Оборотень ён! — И перекрестилась, чтобы более правдоподобным оказалось её враньё. Фелицата это произнесла таким тоном, чтобы не оставить у Марфы никаких сомнений, да перестаралась. — Да наша сестра казначея его недавно видела у одного подвала: туда ён вошел Захарием, а вышел в котелке и тросточке. Молодой и здоровый!
Марфу словно током ударило. —  Глаза! Глаза ей были знакомы! Она эти глаза уже когда-то хорошо знала… Чьи? Кто бы мог это быть?
Прислонившись к стенке, Марфа сидела с закрытыми глазами и перебирала всех мужиков, которые когда-то встречались на её пути. И не находила того, единственного, который нужен был сейчас.
Отдохнув немного, несостоявшаяся монашка начала открывать дверь в подземный ход. Дверь долго не открывалась, испытывая терпение беглянок. Фелицата смотрела на дверь с почти отчаянием, вызывавшим у неё приступы бешенства и тихого мата.
Марфа терпеливо совершала одну попытку за другой, меняя заглубление ключа и его стороны. Злость охватила и её: пару раз ударив ногой в дверь, она крепко ругнулась вслух, да так, что ощутила неведомое ранее чувство свободы и вседозволенности. И неожиданно успокоилась. Ключ попал в своё положение и провернулся, вызвав у неё возглас победы. Дверь открылась. Морозный утренний воздух ударил в лицо, пьяня и прочищая мозги. Давно бродившая в голове мысль, наконец, нашла свой выход. И тут же она  поняла: Захарий и Аким – это один и тот же человек! И испугалась. Потому что не хотела признавать это. Потому что обманула того, кто когда-то пытался спасти ее от тюрьмы. Потому что сама стала другой – злой на всех! Но ведь она же не знала, что это он! Вторая мысль чуть не добила. —  А Смарагда, сестра родная её, выходит, осталась заложницей у него? И я смогу предать её? Предать саму себя?!
— Слышь, а кто тот? В кого оборотень – то…
Почувствовав свежий утренний воздух Фелицата вдохновенно начала выкладывать Марфе то, что знала, что слышала, и даже что придумалось по ходу. — Денех у ево не меряно! Камушки тама… Всякия! Банкир ён!
Тут Марфа невольно взглянула на Фелицату: та, наконец, выбравшись из каменного плена, ещё не успела спрятать нахлынувшую на неё жадность и желание присвоить всё себе. — Одной! Ни этой заразе, ни оборотню Захарию!
 И тут же поняла. —  Марфа прочитала её мысли!
Они смотрели друг на друга как две волчицы, готовые вцепиться друг другу в глотку. Еще не ощерились клыки, но уже приоткрылся рот. И глаза! Глаза впились друг в друга, пытаясь нащупать то самое мгновение, которое даст команду на бросок. Фелицата сдалась первая и отступила на полшага назад.
К своему удивлению Марфа почему-то не почувствовала нажатия того спускового крючка, который всегда бросал ее на противника, и удивилась, ещё не веря себе. И снова посмотрела с вызовом на Фелицату. Но та даже и не пыталась пойти на противостояние и тихо присела на свою сумку. Азарт и кураж быстро покидали Марфу — с таким противником не интересно стало бороться. — Ладно, бери свою сумку, а я свою! А потом разбежимся, кто куда!
И, чтобы совсем примириться, уже спокойно спросила. — Мы куда вышли? Давай-ка оглядимся: как бы Захарий своих людей не выставил поблизости!
Она осторожно высунула голову из выхода и огляделась: никого! Только она и Фелицата, которая тоже высунула голову, не доверяя Марфе.
От свежего воздуха слегка закружилась голова и Марфа усмехнулась: куда-то далеко ушли мысли о Фелицате как противнике. Теперь она пыталась просчитать ход Захария.  — Так. Нас он не нашел на месте и наверняка выставил вокруг монастыря своих людей. Знает ли он про подземный ход? Едва ли. Раз не все монашки про это знают. Но Фелицата могла ему и про ход рассказать. Значит, и здесь он мог поставить своего человека. Так что в дверь монастырскую идти нельзя!
Марфа на миг представила себя на месте Захария. —  Я  перестраховалась бы – перекрыла все дороги из города. Так, на всякий случай!
— Слышь, красотка, дыра в заборе где-нидь есть? — спросила она, уже открыто смеясь над грязной Фелицатой.
— Сама-то какая! — огрызнулась Фелицата, глядя на перемазанное лицо Марфы, и засмеялась, показывая на нее пальцем. — А чё, есть дыра. Есть!
Та прыснула, представив себя такой же, как Фелицата, и тихо засмеялась. Вспышка смеха разрядила напряженность обстановки: они даже снова стали как-то ближе друг к другу.
— Ну, ежели есть, показывай! — Марфа встала, взяв в свою руку сумку. То же самое сделала и Фелицата. — Пошли!
Оглядевшись по сторонам и не обнаружив ничего подозрительного, Марфа направилась к тому месту в заборе монастыря, на которое указывала Фелицата. Внимательно осмотрев выход, убедилась: город тихо просыпался, а людей Захария поблизости не наблюдалось. И вылезла сначала сама, а потом протащила и груз, не спуская глаз с улицы. Фелицата, кряхтя, вылезла следом. Они пересекли улицу и спрятались в овраге под деревом.
— Идти дорогой нельзя! Захарий не дурак – будет всюду нас искать! Надо схорониться иде-то! У тобе есть тако место? — Марфа внимательно вглядывалась в глаза Фелицате, ища хоть малейший намек на ложь или обман.
— Есть. Но это далеко: у Саломеи, в Медвежьем кусту! — предложила Фелицата, вдруг почувствовав некоторую зависимость от  этой непокорной Марфы и шанс завладеть всеми деньгами. —  Ну-ну, там-то мы с Саломеей салазки-то тебе и скрутим!
Лишь какую-то долю секунды промелькнул хищный блеск в её глазах, но и этого было достаточно, чтобы Марфа всё поняла. — Подружка готовит ловушку!
Однако, как ни в чём не бывало, спросила. — А дорога туда какая?
— Да тропка. Проселочная. — голос Фелицаты предательски дрожал.
— Ну, чё ж, пойдем к тебе в Медвежий куст! А далеко?
— Далеко. Нужны лошади. — осмелела Фелицата. — Я даже не знаю, иде их взять.
Марфа прошла слишком хорошую школу в тюрьме, чтобы не понять всю игру, которую затеяла Фелицата.  — Дурочка, ведь я вижу, как ты хочешь прибрать все к рукам!
Усмехнувшись, она продолжила мысль. — Ну, вот теперь мне можно пойти за лошадями: ни в полицию, ни к Захарию ты не побежишь – ведь теперь всё это станет твоим! Разве что к своей Саломие?! Если я оставлю свою сумку здесь, то не вызову у неё подозрения.
— Сумку оставляю, сама пойду за лошадьми. Дай-ка пару золотых из сумки!
— На! — Фелицата недовольно выпустила сумку из рук.
Марфа усмехнулась ей в лицо: подруга начала оправдывать ожидания. Уже через минуту она повернула за угол, оставив Фелицату с золотом. И все же мысли об Акиме и Смарагде роем кружились и кружились в  голове, не давая покоя.  — Смарагда у Акима в заложницах из-за неё. Аким – банкир?! Тогда зачем этот маскарад с Захарием? Если у него итак камушков много? А, может именно затем, чтобы их было много и затеял он это переодевание?
И улыбнулась: что-то подсказывало ей – это было именно так! Тогда сворованные ими деньги для него пустяк. — Подумаешь, сто тысяч! Но ведь заложницу-то он у себя оставил! Но и их он не станет упускать – это ясно! А ежели начать охоту не за золотом, а за камушками?
От одной этой мысли ей вдруг стало холодно и Марфа поёжилась: бриллиантовая заря так засверкала своим притягательным светом, что она даже зажмурилась, боясь открыть глаза. И, словно удар молотом по голове, голос зазвучал.  — Надо отдать Захарию назад деньги! Сестру вызволишь! И охоту начнешь покрупнее! А Фелицата?
От своих учителей – бандиток, проституток, авантюристок  она набралась такого опыта, что Фелицата со своими мыслями оказалась перед ней как на ладони. — Думаю, Фелицата сбежит с золотом. Ну, а ежели не сбежит – спасет свою шкуру!
За размышлениями она и не заметила, как подошла к монастырю. Однако, не успела пройти и нескольких шагов, как была окружена дюжими молодцами.
— Ну, что скажешь?
Марфа сразу же узнала этот голос. Теперь узнала и то, что ей показалось знакомым: не только глаза, но и голос. — Да, нет сомнения – это её Аким!
Но тут же сомнения вкрались в душу. — Её ли? Ведь столько лет прошло! И он так и не открылся ей, а ведь мог!
Но что-то в душе говорило: не мог! И, смело взглянув ему в глаза, улыбнулась бесшабашно, задорно, бесстрашно. — А чё спросишь!
— Где деньги?
— Ждут с Фелицатой в укромном месте! Могу показать! — Марфа как будто ждала этого вопроса давно. Знала: обязательно спросят.
То, как  это сказала, а ещё больше то, что Марфа назвала свою помощницу настоящим именем, мгновенно сказали Акиму, что она уже знает гораздо больше, чем было положено. Даже то, как взглянула на него и прожгла душу, не испугало так сильно, как её ответ. — Почему Марфа не сбежала с золотом? Почему пришла сама?
 Сомнения совсем перемешались в его голове с желанием побыстрей овладеть чуть ли не навсегда потерянным золотом. И даже пересилили желание открыться Марфе. Недоверие черной змеёй уже отравило душу. Грубо схватив Марфу за плечо, он развернул её в обратную сторону и тихонько подтолкнул. — Иди! Показывай!
Они так и шли: Марфа впереди, Аким – чуть сзади, крепко удерживая  за локоть, чтобы не убежала, и люди Захария, вооруженные до зубов.
Если бы Марфа не почувствовала, как дрожит рука, которая держит её под локоть, она бы, возможно, даже обиделась за такой приём. Но чувство чего-то гораздо более дорогого, такого, которого не купишь на все украденные ими деньги, невольно охватило Марфу. Как-то незаметно для себя она стала думать, что и  спутник тоже охвачен этим же чувством. Волна жара прокатилась по ней снизу до верху. Невольно и ладонь Акима стала жечь нестерпимо, потом выдавая себя. Неизвестно, чем бы закончился этот поход для них обоих, но тут показался овраг, в котором беглянки расстались. Однако Фелицаты нигде не было! Марфа даже усмехнулась, вспомнив свои мысли перед уходом.
— Где золото? — в этот раз голос Захария не предвещал ничего хорошего.
— Сумки тяжелые. Думаю, далеко не убежит, ежели лошадев не найдеть! — криво улыбнувшись своим невеселым мыслям, произнесла она, не глядя на изменившегося разом Акима, и отвечая на его незаданный вопрос. — Ежели ба я захотела уйти с золотом, то к вам бы не пошла!
Потом подумала и добавила. — Она ишшо про Саломию каку-то сказывала!
Аким ухмыльнулся, стукнул себя по сапогу плеткой, и крикнул своим людям. — По коням! В Медвежий куст, живо! Первая группа – объездом, вторая – по обычному ходу. И себя не выдавать! Она будет добираться осторожно!
По тону, которым Захарий отдавал приказы, Марфа поняла – она прощена! Даже какое-то тепло почувствовала в голосе Акима, в которого превратился Захарий. Она запрыгнула в седло коня, которого ей тут же подвели, хитро блеснув глазами в сторону Акима. И отвела их тут же, чтобы не выдать себя: теперь она уже точно знала – это он, её Аким! Пусть не тот, который когда-то был ей знаком, другой. Пусть прячется под маской Захария – ей-то какое до этого дело? Главное другое: её он ждал. Но проверял?! От этой мысли на душе стало обидно. — Вот гад, значит, не доверяет! Ей не доверяет?!
И тут же усмехнулась. — А можно ли мне доверять? Ведь совсем недавно я сама хотела улизнуть с золотишком. И улизнула бы! Но сестра… Да и камушки-то будут поинтереснее… А может Аким потому и переоделся в Захария, чтобы проверить?
 Мысль такая была уже слишком неординарной, даже для такой пройды, как Марфа. Тем слаще была. Даже душа затрепетала от этого. —  Из-за неё?!
Улыбнулась и подумала. —  И, похоже, уже стал настоящий мужик!
Межу тем Акиму было что вспоминать: еще чуть-чуть болела шея и челюсть. И он знал почему.
Невольно вспомнился вчерашний день. Он тогда был очень зол – опять всё вышло не так, не по его воле. А по желанию Марфы.
— Черт побери, сколько раз твердил себе – никаких дел с этой дурой! — ворчал он на Марфу, которая опять делала всё по-своему. Он шел к Смарагде, чтобы отыграться за своё поражение на ней, на Марфе, потому что она сейчас была для него именно Марфой. Тем более, что была так похожа на нее. Вбежав по лестнице гостиницы наверх к комнате Смарагды, он рванул дверь на себя. В комнате мирно беседуя сидели за столом Смарагда и Дормидонт.
— Я тебе чо сказал? — закричал Захарий на Дормидонта, который удивленно смотрел на него, ничего не понимая: обычно хозяин с ним так никогда себя не вел. — Никто не должен разговаривать с ней! И ты – тоже. Ишь, голубки, воркуют! А та… Ну, она у меня щаз узнает! Связать эту! И кляп в рот!
К удивлению Захария, Дормидонт даже не дернулся.
— Ах, так? Тогда я сам! – и Захарий, метнувшись к Смарагде, схватил её за голову, нагнул и начал выворачивать назад руку, которую Смарагда упорно не давала. Он так увлекся борьбой с упрямой монашенкой, что не заметил, как Дормидонт исчез со своего места.
Сильный удар по шее чем-то тяжелым неожиданно обрушился на него: это Дормидонт, не выдержав крика Смарагды, со всех сил ударил его своим здоровенным кулаком. Захарий обмяк, и начал заваливаться на бок. Смарагда выдернула свою руку и замерла, удивленно показывая на Захария пальцем. Дормидонт сразу и не понял, куда показывает её палец, но по прикрытому от ужаса рту Смарагды и настойчивому движению пальца, совсем приблизившемуся к усам Захария вдруг понял: это был отклеившийся ус!
— Ах, ты! — Дормидонт даже не нашел подходящего слова для названия этого человека, который только что при нём начал измываться над ни в чем не повинной девушкой. А тут ещё и это! Недолго сомневаясь в этичности своего поступка, он дернул за ус, а потом и за бороду. Перед ним лежал на полу совсем другой человек, которого он часто встречал в банке.
— Вот это да! — удивленно произнес Дормидонт, обрадовавшись тому, что узнал тщательно скрываемую правду. — Да то ж Аким Курятников! Сын нашего старосты! Давай-ка, Смарагдушка, давать ходу отседа, да поскорей! Ай, да Захарий?! Так вот ты кто!
Через пару минут две лошади повернули на дорогу, ведущую в сторону Малиновки. В одном всаднике можно было узнать Дормидонта, а в другой всаднице легко угадывалась монашка.
Аким очнулся: он лежал на полу и смотрел в потолок. Сильно болела шея и челюсть, которой он ударился, падая на пол. Ни Смарагды, ни Дормидонта рядом не было. Невольно погладив болящую челюсть, он вдруг понял, что бороды – то нет! Нервно пощупал усы – и их нет!
— Ах, вот вы как?! — ярость вперемешку со страхом сильнее пружины подняла его с пола. — Проклятый Дормидонт! Предатель! А я ещё ему доверял… Ну что за люди! Никому нельзя верить! Стоило встретить бабу – и на тебе!
Неожиданно он вспомнил про Марфу, а потом и Смарагду, красивое тело которой сам недавно рассматривал с вожделением, и бежал сюда, чтобы сделать из неё любовницу. Вздохнул и, оправдывая Дормидонта, добавил. — Да, из-за такой – можно!
Боль  челюсти напомнила о том, что надо маскироваться. Наклеив усы и бороду, он выбежал на улицу, где его ждал верный конь.
— Вперед, в погоню!  Догнать и прикончить! — крикнул он и, ударив сапогами в бока коня, закричал, поддерживая себя. Но концовку фразы произнес совсем тихо. — Иначе – конец Захарию…
Аким был не дурак: бросать такое прибыльное дело из-за какой-то сумасшед-шей бабы, да еще к тому же – монашенки, соблазнившей одного из работников его банка, никак не хотелось. Однако теперь уже выхода не было: если Дормидонт останется жить и расскажет, чем занимается их главный банкир, на деле можно будет поставить крест. Конечно, могут ему и не поверить, однако репутация будет надолго испорчена.
Начал нагонять их он уже у Котовраса и то благодаря неумению Смарагды ездить верхом на лошади. Заметив всадника, в котором легко угадывался Захарий, беглецы свернули в лес. Чувствуя, что вот-вот он потеряет их, Аким выстрелил раз, другой, третий. И к своему удовольствию заметил, как беглец начал качаться в седле, а потом и вовсе упал на шею лошади. Беглянку, однако, так и не удалось подстрелить.
— Черт с тобой! С меня хватит и Дормидонта! — крикнул он им вслед, тихонько добавив. — Теперь уже никто не разболтат… Вы ещё не знаете, куда суётеся. Они-то ведь не посмотрят, вздернут на дереве и всё тут…
Плюнув со злостью на эту землю, которой причинил столько зла, он повернул коня назад. Так, успокаивая себя тем, что не доставил им удовольствия поизмываться над собой, Аким возвращался домой недовольный всем. —  Марфа с золотом улизнула куда-то, Смарагда с придурком Дормидонтом – тоже.
И впервые пришла ему в голову мысль. — А не начать ли сотрудничество с полицией? Хотя бы в качестве тайного агента царской охранки! Да и бунтовщиками можно будет заняться… Опять же денежка. Да и под крылом полиции гарантия хоть какая-то есть!
Теперь Аким всю дорогу молчал, думая о своём, и лишь изредка поглядывал на свою спутницу, чему-то тихо улыбавшуюся. В голове его бродили разные мысли: одни  были связаны с золотом и не позволяли расслабляться, другие – с Смарагдой и Марфой, все время понуждавшие его к близости с этой женщиной. Так за всю дорогу он и нашел нужных слов.
Фелицата на двух лошадях с золотом была схвачена первой группой черносотенцев, когда уже переправлялась через Елань. В спешке Фелицата так захлестала одну из лошадей, что та брыкнулась и сбросила несколько мешочков из сумок в реку. Доставать золото времени уже не осталось, и Фелицата переправилась на тот берег, где и была схвачена. Она отчаянно ругалась, материла Захария и Марфу, а так же всех его прислужников, отбивалась и плевалась, пока не была скручена. Измученная, грязная, злая и отчаявшаяся, сидела на траве, куда ее толкнули черносотенцы, и зло смеялась им в лицо, крича, что часть золота они уже никогда не увидят. Потом устала кричать и уже безропотно ждала своей участи, смотря на приближающихся к ней на конях спокойным шагом Марфу и Захария. Лишь только тогда, когда они остановились от неё в двух шагах, зло прорычала, показывая пальцем на Марфу. — Она. Она всё! Она всё золото хотела. Она хотела. Я не виновата!
— Повесить! — равнодушно приказал Захарий, повернул своего коня и даже не взглянул на Марфу. Затем, повернувшись к старшему группы, добавил. — Подальше от этого места.
— Дура ты! — коротко бросила ей Марфа. Она, не отрываясь, смотрела на Фелицату, которая, сопротивляясь сильным рукам черносотенцев, пыталась подняться и ударить Марфу. Кончилось всё тем, что Фелицату бросили на коня с кляпом во рту и повезли в лес, а Марфа всё смотрела и смотрела ей в след, так и не определив для себя, правильно ли она сделала, сдав Захарию золото и Фелицату. Теперь, когда уже было далеко от места, где лежали несколько мешочков с золотом, Марфа крикнула Захарию. — Стойте, стойте! А золото-то не все!
Но никто её так и не услышал. Марфа зря волновалась: Фелицата перед смертью так и не сказала, куда спрятала несколько мешочков с золотом. Обратно она снова ехала с Захарием, но была мрачна и неразговорчива.

9.
Конец июля 1905 года, г. Балашов.
Жизнь Марфы круто изменилась: она жила в гостинице, была одета, обута и наслаждалась всеми прелестями жизни. На счете в банке Акима у неё была приличная сумма денег. Каждый вечер  бывал Аким, задерживаясь иногда даже до утра.
Марфа усмехнулась, вспомнив свою сегодняшнюю ночь: дав волю своим фантазиям, она заставила Акима плакать от удовольствия. Ага, то ли ещё будет! В поисках очередных фантазий, чтобы не повторять уже то, что выделывала с ним каждую ночь, она слонялась из угла в угол до тех пор, пока  это ей не надоело. Вот тогда и пошла на улицу, а потом и к реке.
На берегу с мольбертом сидел лохматый мужик с жиденькой бородкой. Крупная голова и козлиная бородка как-то даже не вязались между собой. Простая и вольная, но добротная одежда выдавали в нем человека не бедного. Но не это захватило, почти заворожило Марфу: на холсте боролись два гиганта. Черный коршун, схватив когтями крупную рыбу, пытался ее поднять в воздух, а рыба, ударяя его своим хвостом, пыталась выскользнуть из его когтей и нырнуть в свою стихию. Что-то очень знакомое показалось ей в этом сюжете. — Аким?! Мечта!
— Барышня не верит, что так бывает? — глухой голос художника, казалось, шел изнутри его. — Ну, так как?
Марфа задумалась, вспоминая всё, что знала о рыбах и птицах. Обнаружив, что знания её по этому вопросу очень скудны, она покраснела и пожала плечами.
— Так кто из них победит, Коршун или сазан? — не унимался художник, теперь уже внимательно разглядывая Марфу.
— Не знаю… Мне всё равно!
— Ну как же так, барышня? Разве вы не видите здесь брехни? — художник явно уже издевался над Марфой. — Ведь коршун не ловит рыбу, а сазан не плавает так близко к поверхности. Да и силен он так, что никакому коршуну не под силу!
Она смотрела на борьбу Черного Коршуна с сильной рыбой и видела их с Акимом. — Вот так же каждой ночью всё начиналось с единоборства, а кончалось… Только, кто из них Коршун, а кто Сазан? Может быть так: Коршун - изворотлив, способен на буйные фантазии, а Сазан готов истратить всё золото на это? Или так: Коршун побьет любого, кто приблизится к его ценной добыче? И вдруг шальная мысль пришла ей в голову.
— Скажите, маэстро, вы не смогли бы сделать для меня две одинаковых статуэтки с какой-нибудь хитростью на эту тему? — она сама удивилась тому, что только что сказала. — Ну, на кой черт я ввернула это новенькое словечко, недавно услышанное у Акима? А вдруг художник возьмет, да и уйдет? Или откажется? Мгновенный небольшой испуг сменился чувством усмешки. Да ну и пусть! Подумаешь, уйдет. Ну и зря! Я бы заказала это сделать из золота. В подарок Акиму на стол. Ну, и себе. Просто так!
Однако художник посмотрел на неё странно, и даже с уважением.
— Вы, барышня, не шутите? — уже с недоверием переспросил он. — А вам зачем это?
— Сама не знаю… -
Её простота была так заразительна, что тот не удержался и захохотал. — Ну, барышня, вы меня удивили. Коршун и Сазан – статуэтка с секретом?
Однако просмеявшись, задумался, смотря куда-то вдаль, даже забыл о существовании Марфы. Потом вернулся в себя и, почесав затылок, сказал самому себе. — А почему бы и нет?
Он то глядел на рисунок, то на Марфу и чему-то улыбался. Потом встал и уже серьезно посмотрел на неё. — Это будет стоить дорого. Есть ли у вас такие деньги? Ведь отливать придется из бронзы, а потом чернить коршуна…
— Есть. Скажите свою цену! — Марфа сама удивлялась тому, что происходило: казалось, что всё идет по какому-то заранее заготовленному сценарию. И она, и художник — всё это не случайно.
Марфа летела в гостиницу как во сне: художник, статуэтки с секретом, Аким, Смарагда... О цене они с художником договорились быстро и разошлись, договорившись о сроке выполнения заказа, а так же о том, что статуэтки он принесет ей в номер. В гостинице она очнулась и больше обо всем этом и не вспоминала.
Теперь ее мысли занимала сестра, которую она с того самого дня ни разу не видела. — Почему Аким упорно помалкивает о ней? Отговаривается: «У нее всё хорошо!» и всё. Где же она? Что-то тут не так…
Марфа была бы не Марфа, если бы не организовала поиск сестры по всем правилам: и теперь на её деньги частные сыщики каждый день трудились не покладая рук в поисках Смарагды.
—Долго! — недовольно проворчала она, выслушав очередной доклад сыщиков. — За чё я вам плачу денюжки? Вот вам  последний срок – неделю! Не найдете – найму других, так и знайте!
Выпроводив незадачливых сыщиков, она села и задумалась. —  В городе их нет. Может – в деревне? В очередной раз она с удовольствием отметила про себя то, что теперь Смарагда не одна, а с мужиком, который ради неё поругался с самим Акимом. Даже выкрал сестру из заточения. Вот бы глянуть на него?!
И с некоторой завистью отметила. —  А вот меня некому украсть… Аким? Нет, ему надо только одно… А у меня детей уже не будет!
И на глазах у неё навернулись слезы. Кулаки сжались, вспомнив того, кто был виноват в её заточении.
И потянулись опять веселые ночи с Акимом, а днем она отсыпалась, чтобы вечером и ночью быть в полной форме.
Художник не обманул: в назначенное время пришел с мешком за плечами. А через мгновение перед Марфой стояли два совершенно одинаковых Черных Коршуна, выхватывающих из бурлящей воды крупного Сазана.
— Ну, вот и ваш заказ. — просто сказал он, но через мгновение хитро улыбнулся и добавил. — Я вам тут. Кое - чё ишшо добавил!
И в глаз рыбе вставил небольшой бронзовый перстень, который повернул разок, потом ещё раз повернул. Мягко открылись две дверки на животе у рыбы и оттуда выпал еще один перстень.
— Близнецы… Это мой подарок! — хитро произнес он, подавая ей два перстня, и поклонился. — Хранитя денюжки!
Марфа была очарована: она чувствовала, что ей в подарке чего-то не хватает, но никак не могла понять. И вот! Как художник смог понять это?!
Тогда Марфа заказала ему бронзовый медальон на цепочке. Внутри на одной стороне должен быть её портрет, а с другой стороны – такой же, но с изумрудными глазами.
— Сделаешь мне ещё вот это, получишь ещё! — улыбнулась она и хитро подмигнула художнику. — Понимаешь, я хочу его подарить. Поэтому никто не должен знать об этом, договорились? Оплату за всё сполна получишь после этого заказа.
— Опять близнецы? — усмехнулся он, поклонившись ей и вышел.
Через неделю перед ней лежал заказанный медальон, а исполнитель внимательно смотрел на лицо заказчицы, ища хоть какое-то недовольство сделанным. Однако Марфа улыбалась: ей нравилось всё. Она к назначенной сумме добавила еще столько же и отдала художнику.
Тот поклонился и, кивнув ей, вышел. Ни он, ни она больше не проронили ни слова. Художник был доволен справедливой оценкой его труда. А Марфа, чувствуя, что в ней бурлит и никак не проявляется какая-то непонятная мысль, боялась от слов её потерять. И вдруг довольно улыбнулась. —  Денюжки? Не-а, камушки!
В результате одна из статуэток была обмотана в тряпку и спрятана в ларе с тряпьем, а вторая с перстнем — подарена Акиму. Второй перстень быстро перекочевал туда же, где хранилась и вторая статуэтка.
Вскоре от своих сыщиков Марфа получила обнадеживающую весть: какую-то монашку видели в Малиновке.
— Ну, что ж, Малиновка, так Малиновка… — вздохнув, произнесла она: уж больно много разных воспоминаний было связано с этой деревней и дорогой к ней.

10.
Последние числа июля 1905 года.
Марфа ехала на лошади в одежде простой крестьянки и чувствовала себя вольной казачкой: солнышко светило ласково, лошадь попалась не брыкливая, Аким был занят надолго, так что передышка и ему и ей оказалась кстати. Сначала она ехала, вертя по сторонам голову и отмечая про себя всё, что изменилось с тех пор. Оказалось, что изменилось вокруг довольно много. Кое-что она вспоминала, стараясь проехать тем же маршрутом, который когда-то проделала пешком и на телеге.
Воспоминания жгли душу. Вспомнилось все, но только Потифор занял место человека порядочного. Акиму она отвела особое место и пока не знала, к кому отвести – врагам или друзьям. Само по себе это её тоже очень удивило – ведь совсем недавно они расстались прямо с любовного ложа. — Пожалуй, если он на мне женится, то…
 Она даже не решила для себя: хорошо это будет или плохо. Остальным осталась участь врагов. Именно «участь», потому что Марфа не собиралась просто так простить им годы своего заточения. Слово «месть» не раз крутилось в её мозгу, когда вспоминались их лица.
Повсюду ей встречались сожженные или разоренные имения помещиков, злые – презлые крестьяне, которые готовы были броситься на неё и отобрать лошадь. Разъезды казаков в какой-то мере оберегали её от произвола обедневших крестьян, но и с ними то и дело возникали короткие стычки. Так что не будь у неё добротного паспорта, который заполучил Аким, трудно сказать, смогла бы она добраться до Малиновки. Поэтому, нырнув в лесок, она неспешно продвигалась через Котоврас к своей цели.
Мысли сами собой вернулись к Потифору.
— Потифорка… Какой же ты стал? Небось, женился, детей нарожал! Ведь я для тебя давно утопла… А ты. Из-за меня, да в солдаты! Дурак ты, Потифор! Не стоило из-за меня на это идти!
И всё же ей нравилось, что нашелся хоть один мужик, который был готов ради неё даже в солдаты пойти, даже земли лишился! Это не то дерьмо, которое вьется вокруг меня и Акима, а настоящий мужик!
За думами проскочила она Котоврас и теперь все чаще встречала места, которые ей запомнились ещё по походу пешком.
Как это ни странно, но сейчас во всём уезде самыми родными оказались три человека: сестра, Потифор и та девчушка, которой она помогала вытащить мать из реки и у которой ночевала.
— Ну, ладно. Чо уж тут. Чо будет, то и будет! Зайду и к ним, да попрошу прощенья.  А потом – уйду! — пробормотала она, увидев издали Малиновку.
Может потому, что пряталась от глазу дурного, да ехала по тропинке, а не по дороге, только вовремя заметила крестьянскую стражу. Про Красную и Черную Малиновку она не раз слышала от Акима, с возмущением рассказывающего про те события. Однако, не думала, что всё это так серьезно и существует до сих пор. Найдя свою тропинку, уже свободно вела коня за уздечку, направляясь к дому Потифора. Её так никто и не остановил. К слову сказать, в Красной Малиновке в ту пору, таких как она, людей пришлых, ходило по деревне много.
Однако подойти к дому Сухининых сразу Марфа не решилась: врожденное чувство волчьей осторожности сработало и на этот раз. Поэтому и решила сначала пойти к Параскеве, откуда в последний раз и ушла в Балашов.
Солнышко начало закатываться за горизонт, длинные тени деревьев и заборов хорошо скрывали Марфу: лошадь свою она завела за плетень и пустила пастись, накрепко связав ей передние ноги. Сама же, пригнувшись, юркнула к окошку. Тихий стук пальцем в окно едва ли привлек чьё-то внимание, кроме хозяев.
Параскева сама не понимала, почему к вечеру её просто потянуло домой в родную хату, как будто там осталась какая-то невыполненная работа. — Но она-то хорошо знала – вся работа на сегодня по дому уже давно сделана! Тогда что же это?
Не долго раздумывая над этим,  собралась и пошла. Не успела присесть, как услышала тихий стук в окно.
— Кто? Никишка? — и застыдилась, вдруг вместо Потифора вспомнив его брата. Краснота медленно покрыла лицо: в последнее время она почему-то всё чаще и чаще вспоминала и поглядывала на брата Потифора.
Снаружи в окно на неё смотрела женщина. Что-то неуловимо знакомое мелькнуло в  памяти и исчезло. Хозяйка нахмурилась, соображая, кто бы это мог быть? Не найдя подходящего ответа, вышла на порог и молча уставилась на ухоженную женщину в одежде крестьянки.
— Не узнаёшь? — на лице женщины мелькнула улыбка, тут же сменившаяся горькой усмешкой. — Чё ж, твоя правда! Так ить сколь годков-то прошло… Ты вот из девчонки в бабу превратилась. Ладная такая! Мабуть и детки есть?
— Сын… — всё ещё не узнавая Марфу, неохотно ответила Параскева. — Мало ли кто сейчас по улице бродит? Не спокойное время!
 И снова пригляделась к женщине. Невольно в голове начался поиск ответа на  вопрос. — Меня знает. Говорит – давно. Черт знает кто такая! Их вон сколько по селам мотается. Может из шайки какой? Ограбить собираются? Так у меня давно уже ничего в доме нет.
И снова пригляделась к слегка улыбавшейся женщине, которая совсем  не торопила с ответом. —  Про детей спрашивает. А может, ей ребенок нужен? Вот как: сына решила украсть?!
 Одна только мысль о том, что  сыну угрожает какая-то опасность, мгновенно превратила её из тихой приветливой женщины в овчарку- волкодава, готовую кинуться на любого грабителя.
Марфа лишь один только раз взглянула в ставшие серыми и колючими глаза матери, и мгновенно почувствовала перемену и поняла, с кем имеет дело.
— Тебя, кажись, когда-то Параскевой звали? — уже совсем с дружественной интонацией спросила она. –— И ты, быть может, забыла ту несчастную, которая помогла тебе вытащить мать из воды девять лет тому назад. Помнишь? Она тогда ещё утопла. Так вот это я, Маруся! Отсидела и вернулась. — она вздохнула с горестью вспоминая те годы. Потом улыбнулась. — Да ты меня не бойся! До твоего сына мне дела нету: я сестру свою ищу!
Последние слова, а главное, то, как она это сказала, незаметно сняли воинственное настроение хозяйки.
— Маруся? Ты? — теперь Параскева особенно внимательно вглядывалась в лицо женщины. — нос, губы вроде те. Морщин стало больше, да глаза. Какие-то грустные стали. Седины прибавилось в волосах. Глаза! Что-то в них нехорошее, злое!
И опять ревность начала буравить её сердце. — Чего тут объявилась? Потифора ищет? А сказала – сестру. Ой, врет! Ей богу, врет!
Но не одна Параскева рассматривала Марфу. Та тоже внимательно оглядывала стоящую перед ней молодую женщину. —  Вроде раньше было лицо круглое, чистое, сейчас всё оспинами изрытое! И где её так угораздило? Не девка, а решето! Постарела, седина в волосах прядью белой светится. Под глазами синяки от недосыпания. Мать! Сын-то, небось, ещё маленький! Ишь, как оскалилась на меня, ровно волчица: та тоже за своего волчонка кому хошь глотку перегрызет!
И улыбнулась: себя она тоже считала такой, но вот с детьми – не судьба! Словно черная туча выплыли воспоминания: после первых двух изнасилований охраной на каторге, она забеременела. А тем извергам того было мало: по несколько раз в день пускали её по кругу в течение всей беременности, да так, что в тюремной больнице едва- едва спасли после выкидыша. Марфа сжала кулаки. —  Так бы и разорвала всю эту нечисть!
— Маруся? — осторожно, со смешанным чувством тревоги и сострадания оттого, что неожиданно промелькнуло на лице посетительницы, произнесла Параскева, сглотнув разом набежавшую слезу. — Ты?
— Я. — Марфа отвела в сторону свой взгляд: ей очень не хотелось показывать свои переживания кому-либо. — Вот. Отсидела на каторге. Я ведь чё здеся? Сестру ишшу. Да к вам зашла: надо прошшенья у Потифора попросить. За солдаты!
Засверкало солнышко на душе у отходчивой Параскевы. —  Вот дура! Я-то чего придумала! Да никто моего Авдюху - горюху трогать не собирается! А я? Ишь чего подумала?
И, уже улыбаясь, пригласила её в хату. — Ты чё ж стоишь? Пойдем в хату!
И, сделав к ней два шага навстречу, взяла за руку и потянула за собой.
Марфа пошла за ней, вдыхая знакомый запах детства. Воспоминания о матери и отце сильно ударили по нервам: слезинки одна за другой прокатились по щекам. Быстро справившись с собой, она вступила на глиняный пол.
— А Потифора-то ить нету: в марте на японской пропал. Без вести! — неожиданная волна нежности, смешанной с грустью к Потифору, прокатилась по душе Параскевы, вызвав невольные слезы. Вздохнув, она вытерла их, не смущаясь Марфы. Еще раз вздохнула и улыбнулась гостье. К тому же она неожиданно почувствовала, что любовь к мужчине, которого ждала, после похоронки на Потифора и прихода Никифора, почему-то заметно поубавилась. Иногда она даже сомневалась в этом, неоднократно спрашивая себя. —  любит ли вообще его?
 Уже все слезы по Потифору были выплаканы длинными мартовскими ночами. Даже как-то забываться стал Потифор в памяти. И вот снова!
Марфа смотрела на рябую хозяйку. Удивительно, но сейчас Параскева снова напомнила ей ту самую девчушку девятилетней давности у дверей: вот также светилось лицо только от того, что где-то поблизости есть любимый человек. Только у этой женщины в душе уже было много страдания. И, пожалуй, сомнения. Марфа даже зауважала её, поняв своей бабьей прозорливостью, от кого она родила сына. —  Молодец, уважаю! Своего добилась. Даже дитя от любимого заимела!
Однако вслед за светлой радостью в душе прокатилась волна черной злости. Даже зубы заскрипели – так сжала она их. Кулаки сжались до боли и она прошептала сквозь зубы. —  Убью! Всех, убью! Щаз бы как она. С любимым! Дети, семья! А у меня? Рыскаю по полям и лесам, как голодная волчица!
— Ты чё? Чё с тобой?  — удивленно произнесла Параскева, видя перемену в гостье.
Но та уже пришла в себя. —  Потифора-то нет! Пропал без вести ведь! Вот дура…
 Теперь лишь испарина на лбу и пояснице лишь напоминали о недавнем срыве. Словно покаяние за недавний взрыв жестокости другая волна – волна нежности к этой женщине и ребенку прокатилась по ней.  — Эх, ты! Им-то как без него плохо?! Исстрадалась вся… Может ей и не суждено его дождаться и вовсе!
И слезы очищения наполнили глаза.
— Ты прости, меня… — хриплым от волнения голосом произнесла Марфа. — Я ведь тогда не знала. И дорогу тебе не специально перебежала!
— Да чё уж там! Топерича ен со мной надолго: вон, вишь, ево сынок спить! — улыбнувшись сквозь слезы, произнесла Параскева, показывая пальцем на спящего Авдюшку. — Хучь и пропал, дак ить и мертвым ево никто не видел! Могеть и не погиб вовсе…
Она хотела сказать еще что-то, да слова колом застряли в горле.
— Ты, вот чё, подруга, садись ка за стол! Ить и тебя тоже похоронили, а ты здеся, со мной. И жива! Давай-ка, выпьем за енто! — неожиданно Параскева вспомнила о бутылке наливочки, которую обнаружила в сенях во время большой уборки. Заставив Марфу дожидаться за столом, кинулась хозяйка в сени.
Они сидели за столом, и пили наливочку. Кружки, бутылка, капустка соленая прошлогодняя, да сухарики – вот и весь стол! Но Марфа была искренне тронута тем, что, несмотря на ужасающую бедность, Параскева сохранила в себе нечто более ценное, чем все те, с кем ей приходилось теперь иметь дело.
— Давай, подруга, выпьем: жив и здоров буди, свет наш, Потифор Мардарич! — Параскева подняла глаза свои и кружку вверх, будто адресовала слова кому-то сильному и справедливому, управляющему судьбами людей. — Могеть, услышишь ты нас, и поможешь ему выжить! Вот мы тута, две бабы, любившие его, просим тобе за жисть Потифорову. Помоги, господи, ему выжить! Тока на тобе вся надёжа, больше некому!
Марфа, впервые услышав такую застольную речь, была поражена. Давно потеряв веру во всевышнего, она всегда хотела обратиться к нему с просьбой. Но не смела, не допускала сказать даже про себя такое. А эта конопатая круглолицая и рябая молодуха – посмела! Да и сказала-то именно то, о чем хотела бы попросить и сама Марфа! Вдруг нечто теплое и сильное, сближающее её с Параскевой, прокатилось по телу и согрело душу, замороженную злобой и ненавистью к людям. В едином порыве с хозяйкой, подняла и она свою кружку вверх, посмотрела на икону, стоящую в углу и чокнулась, утверждая странный тост.
Они смотрели друг другу в глаза. И не было в этом взгляде ни ревности к друг другу, ни мести, ни злобы, ни ненависти. Как бы на мгновение растворились, чтобы искренне попросить помощи за человека, которого любили.
Возможно, выпитая наливка помогла быстро расслабиться, забыть на миг свои горести и печали, возможно и что-то было другое, но каждая из них невольно погрузилась в воспоминания. Между тем, всё больше и больше становилось очевидное различие между ними: всё еще красивое лицо Марфы с каждым погружением в прошлое становилось всё мрачнее и мрачнее, а конопато - рябое лицо Параскевы – ласковее, нежнее и как-то даже привлекательнее.
Марфа первая попыталась стряхнуть с себя нахлынувшие воспоминания и, пьяными глазами увидев по-своему ставшее красивым лицо хозяйки, завистливо стукнула кулаком по столу. –— А знашь ли ты, кака жистя у меня была там, на каторге?
Параскева очнулась от своих воспоминаний, удивилась и засмущалась, поняв то, что сказала гостья. Затем замялась на секунду и виновато взглянула на неё. — Прости, подруга. Я ить так и не пошла за него. Думала: вот придешь ты и он уйдеть! К тебе…
— Дак ты чё ж, не жонка ему? — теперь очередь удивляться пришла Марфе: она видела слезы в глазах хозяйки, которая отрицательно качала головой, не в силах ответить на её вопрос словами. И не понимала, как такое могло быть. — Да полюби я хоть кого – тут же бы отобрала его у любой бабы! А она? Да вот, однако ж, не любится! Так ни одного такого мужика и не попалось на моей дороженьке. А Потифор? Потифор вообще не в счет! Я так и не поняла его: то ли мужик, то ли нет. Просто надо было сбежать куда-то, вот и сбежала с первым встречным!
— Не-а. Не жонка. — просто отозвалась хозяйка. — Любила ли? Да, любила! И щаз люблю. И дитя евонное для себя заимела. Но твоё место занимать не захотела!
— Ну и дура! — засмеялась Марфа. — Да ить мене-то твой Потька нужон был для убёгу с деревни! Да и не любила я ево. Так, позвал, ну и пошла!
И всё же Марфа даже засветилась от радости. Она распирала душу, даже захотелось показать всем её недругам дулю. — Ну, что, взяли? То-то: Марфа вам не хухры - мухры! Никто не может брать моё без разрешения! А Парашке Потифорку отдам! Сама. Всё одно, мене он больше не нужен!
 И, улыбнувшись ей, честно сказала. — Знаш чё? Бери-ка ты Потифорку себе. Насовсем!
Глаза женщин в какой-то момент встретились, горя лукавством.
— Ну, по такому поводу надоть ишшо по одной! — искрящимися от смеха глазами они подняли свои кружки, прекрасно понимая, о чём недоговаривают. При этом Параскева с хитроватой искренностью заглянула в глаза Марфы, поднимая тост. — За тебя! За такую, какая ты есть на самом деле!
Марфа, которая никогда и нигде не позволяла себе говорить хоть о чем-то искренне, вдруг почувствовала то не выразимое словами счастье быть искренней и понятой. — Быть такой, какая есть на самом деле, а не закрываться чужой маской. А уж услышать тост в свою честь?! Её болезненное тщеславие сейчас купалось в море счастья!
Лицо Марфы пылало, красная краска залила лицо от стыда, что она такая хорошая, красивая, славная. И, чтобы соответствовать себе такой и быть великодушной, она царственно ответила. — И за тебя!
Теперь, когда наливка овладела ей полностью, Марфа откровенно наслаждалась собой. — Вот так! Вот, смотрите, какая я. Захочу – заберу! Захочу – отдам этой рябой дуре Потифорку! Пущай пользуется, да меня вспоминает. Чай от себя отнимаю, бедная, сиротинушка…
И слезы накатились, да в таком количестве, что потекли ручейком по щекам.
— Ты чё ж, подруга, жалешь ево чё ли? Дак я тово. Обратно отдам ежели чё. — Параскева, увидев слезы на щеках Марфы, уже сожалела о начатом разговоре.
— Да ты чё подумала-то? Я ить про сестру родную вспомнила! — тут до Марфы разом дошло, что не время и не место здесь разыгрывать из себя сиротинушку. — Тем более, что у меня, оказывается, есть теперь сестра родная! Какая теперь я сиротинушка?
И всё же где-то в глубине души осталось огорчение от того, что приходится бросать себя оплакивать. Вздохнув по этому поводу, неожиданно поняла, что это можно теперь применять по отношению к ним с сестрой обеим: ведь у них никого из родных на белом свете не осталось. Какое-то мгновение в голове у неё появился вопрос по поводу поиска истинных родных и тут же исчез без следа. Она была снова у Параскевы дома и артистично обиделась. — Я ж Потифорку-то тебе, чай насовсем отдала!
—  Слушай, не томи, скажи ради Христа! — Параскева неожиданно вспомнила то, что говорила ей Агафья, когда увидела монашку, похожую на Марфу. Неподдельный интерес загорелся в её глазах: она пододвинула своё лицо близко-близко к лицу Марфы. — Там, в монастыре, была ты али твоя сестра?
Марфа замерла, быстро соображая, где и когда могло это произойти. — В монастыре? Кто её мог видеть? Я же никуда не ходила! И кто такая Агафья? Тоже монашка?
Неподдельный испуг на мгновение проявился на её лице, но гостья быстро взяла себя в руки. — Спокойно, Марфа, спокойно! Ещё не известно, про меня ли идет речь. Надо выспросить поподробнее! А может моя сестричка уж и не такая тихоня?
И вслух произнесла, не отодвигая лица. — Мало ли где я могла быть? Объясни, подружка, поподробнее!
— Зимой это было, в прошлом годе. Агафья с Потифором ездили в Балашов на торги. Вот там, у монастыря и встретилась Агафье монашка. — Параскева вернулась на прежнее место и уже спокойно рассказала то, что слышала от Агафьи.
— Нет, это была не я! — с легкой усмешкой произнесла Марфа, подумав про себя. — Эх, подружка! Знала бы ты, где я тогда была, так может и не села бы со мной за один стол!
А вслух добавила. — То сестра моя, Смарагда, была. Она в здешнем монастыре монашкой была!
— Была? — удивилась Параскева. — А иде ж она топерича?
— Вот и я хочу знать, где. Выкрал её мой полюбовничек оттуда, да она сбежала от него! — как-то искренне тоскливо произнесла Марфа, но, заметив, что Параскева как-то странно на неё смотрит, улыбнулась и добавила. — Вот и ищу её. А ты её здеся не видела?
— Не-а! Не видела. — Параскева внимательно вслушивалась в каждое слово гостьи. — Ежели ба знала, тобе ба сразу сказала! Тута их, таких-то вона сколь ходить! С разных мест пришлые…
Марфа сама не заметила, как крепко вцепилась в руку хозяйки, ожидая ответа. И теперь, услышав ответ, медленно отпустила свою хватку. Меж тем в голове её уже крутились разные мысли, сменяя друг друга. Одна из них показалась ей интересной.
— А ты смогешь передать ей вот енто? — И Марфа подала бронзовый медальон на цепочке: волчье чувство опасности всё это время подгоняло её в поисках сестры. Это было чувство беспокойства не только за сестру, но и за себя. Дело в том, что в медальоне змейкой была Елань, а точкой – место захоронения мешочков с золотом, которые оторвались у Фелицаты. Тогда одна Марфа знала, сколько сумок было у Фелицаты, и ещё издали внимательно следила за всем происходящим. Когда лошадь Фелицаты взбрыкнула, а мешочки оторвалась, Марфа накрепко запомнила это место, все изгибы и ориентиры, чтобы наведаться сюда снова, но уже без посторонних глаз. Лишь Аким мог догадаться по изгибам змейки и точке, что это за место может быть, если бы открыл и увидел именно у нее этот медальон. Поэтому и спешила Марфа избавиться от него, отдав на хранение: ведь уже новая, еще более грандиозная афёра её ждала. Никаких четких планов она не разрабатывала, разумно считая, что будет действовать по ситуации. И находилась в полной боевой готовности.
Невольно вспомнилось, что сестрица-то её немыслимая скромница и может не взять такой подарок.
— Слушай, Параскева, ежели она не возьмет подарок, то спрячь его у себя. Да так, чтобы никто не нашёл! — глаза Марфы, казалось, ощупывали с недоверием само дно глаз хозяйки, выискивая хоть маленькую толику способности обмануть. И не нашли. Глаза  были как никогда серьёзны, а губы улыбались. — Когда придет время, я за ним приду! Договорились?
— Договорились! — Параскева пожала плечами. — Подумаешь, побрякушка из бронзы! Но, раз Марфе так надо, отчего же не услужить?
 И, протянув руку, взяла бронзовый медальон. — Значит так: ежели встречу тута твою сестрицу, должна передать ей вот енто. А ежели она не возьмет – спрятать подале от глаз людских. Так?
— Так! — улыбнулась Марфа: она больше не сомневалась, что Параскева сделает всё именно так, как сказала.
Авдюха, проснувшись, подал голос.
— Ты, Маруся, оставайся тута сколь хошь, да поспи! Никто тобе не хватитси. А мене надоть иттить кормить Авдюху, да бежать к сродственникам Потифоровым: ить я топерича у них живу! Как ба не хватилися, да не прибегли за мною. — она тепло погладила руку Марфы и заглянула ей в глаза, удерживая Авдюху на руках. — Я утречком с Авдюхой приду, и поесть принесу. Да закройси: нынча людишек лихих в деревне много развелося! Лошадь-то в сарай заведи, да сенца дай. Ну, подружка, пойду я…
И, обняв подругу, вышла.
Марфа, сделав всё так, как сказала ей Параскева, легла на бок и спокойно уснула.
Параскева, придя утром с харчами, в доме Марфу не обнаружила.
— Ну, вот. Как тогда! А я завтрак ей принесла. — огорчилась она и добавила. — Хучь ба позавтракала…
В тот же день Параскева от соседей услышала, что в доме Плужниковых появилась монашка. Никто ее не видел, но слух такой прошел. —  Мол, вернулся сын Плужниковых, да не один, а с монашкой. Молодых баб это сильно возмутило: Мол, что здесь своих ему не хватает? Подобрал бабу где-то, да еще монашку!
 Но Параскева сразу же начала подозревать, что это могла быть сестра Марфы. Поэтому и решила  разыскать и выполнить поручение подруги. Сердце не обмануло – это была действительно Смарагда. В этом сама Параскева тут же удостоверилась, стоило ей только взглянуть на монашку.  Перед ней стояла Марфа, только значительно худее и бледнее, чем её сестра. Уединившись, поведала Параскева о том, что ищет её сестра всюду, и передает ей медальон свой. Не удивилась она и тому, что та немедленно вернула его Параскеве.
— Мне ничего не нужно. — с сожалением произнесла Смарагда. Она уже знала от Дмитрия о роли каждой из них во всей этой истории. В какой-то степени Смарагда была в обиде на свою сестру и поступок по отношению к ней, который та совершила. Рассказ Параскевы значительно смягчил чувства к сестре, однако не нарушил принципов. — Возьми это себе. Сестре же передай, что я больше на неё не обижаюсь. И пусть меня не ищет. Больше. И прощай!
— Ладно, спрячу его где-нибудь подальше! — решила Параскева, возвращаясь домой и удивляясь поразительному сходству сестер. — А там видно будет! При случае верну  Марфе!

11.
Начало октября 1905 года, хутор Поганский Балашовского уезда
В этом году октябрь стоял необычайно теплый. Марфа переправилась на лодке на другую сторону реки и, взобравшись по крутому берегу Хопра наверх, села на коня и направилась к Поганке. Солнышко клонилось к закату, когда она увидела знакомые места. Воспоминания девятилетней давности хлынули нескончаемым потоком в её голову. Она то и дело останавливалась, осматривая и вспоминая знакомые места.
— Вот сюда я ходила за малиной! А здесь умерла моя мама… Мама! — даже то, с какой интонацией произнесла она эти слова, было очень странно ей самой. В то, что та женщина, которую она так долго звала матерью, действительно могла быть ею, теперешняя Марфа уже не верила. Встреча с родной сестрой многое изменила в  судьбе и в отношении к женщине, которую она все же смогла сейчас назвать матерью.
Путешественница набрала полную горсть перезрелой малины и забросила её в рот: приятная душистая сладость с мягкой кислинкой невольно заставила  улыбнуться. Появился аппетит, который не давал о себе знать всё это время. И Марфа с удовольствием кидала в рот малину и улыбалась искренне, как это делала в детстве. Слегка задушив голод, она направилась дальше.
— А вот и мой камень! — она нежно потрогала большой камень и невольно вспомнила свой последний день здесь. Как черт из темноты выскочил Ванька Розенбах, портя её возвышенное настроение. Нахмурившись, она сплюнула слюну на землю, недобрым словом вспоминая его, и сжала кулаки.
— А ты, гад, ишшо своё получишь! Я будь не я, ежели не припомню тобе все мои страдания за девять лет тюрьмы! — зло, как ядовитая змея, прошипела она. И горе было тому, кто в этот момент встал бы на её пути!
Однако взгляд перебрался на краешек камня, где когда-то сидел простой деревенский парень со смешным именем Потифор.
— Прости меня, Потифор! — слезы сами собой нашли путь из глаз. — Где ты? И из-за меня в армию забрили! А потом и на Японскую… Не верю я: жив ты! И не знаешь: ведь и я жива! И здесь. Только кто я? Ни семьи, ни детей! Как дикая волчица мечусь в поисках того зверья, которое меня туда спровадило!
И снова глаза её стали стального цвета: слезы исчезли сами собой.
— Они скоро узнают, кто пришел за ними… — этот тихий шепот ядовитой змеи прозвучал как гром. И горе было тем, кто его не услышал! — Я отомщу им за свою жизнь! И твою, Потифор. Клянусь!
Марфа вытерла мокрые от слез щеки, слезла с коня и, привязав его к дереву, осторожно направилась к дому с большим скотным двором и погребами. Заглянув в окно, она увидела Ваньку Розенбаха, развлекавшегося со своими девицами. Солнце уже давно село за горизонт, и на хутор опустилась темнота. Не опасаясь быть увиденной, Марфа подперла дверь поленом, зашла на сеновал и, набрав большую охапку сена, раскидала его вокруг. Зажгла спичку и с удовольствием наблюдала со стороны, как разгорается сено вокруг дома.
— Вот так, Ванечка! Начни-ка и ты с чистого листа! — зло усмехнувшись на то, как быстро разгорается сухое дерево, произнесла она. — Ежели останесси жив!
Она вдруг представила, как полуголый Ванька начинает бегать по дому, не зная, как выбраться из огня. И рассмеялась, показывая на него пальцем. — Ха-ха-ха! Вам не шибко жарко? Жарко? Да не могеть тово быть!
И от истерического хохота покатилась по земле, дрыгая ногами. Неожиданно для себя самой, она сначала задрожала всем телом, а потом и задергалась головой. Лицо исказила жуткая гримаса: левая половина лица начала дергаться самопроизвольно и улыбаться, глаз закрывался, а рот ощеривался. Однако, стоило ей повернуть в сторону голову, как тик прекращался. Но пожар и крики людей, бегавших вокруг дома, притягивали сильнее магнита. Она поворачивала лицо, видела искаженные лица людей, заживо сгорающих в доме, и тик начинался снова.
Неожиданная тошнота и порыв рвоты перегнули её пополам. Согнувшись, переползла в кусты и начала выбрасывать из себя всё содержимое желудка. На смену смеху пришел дикий страх.
— А ну их! Всех. — решила Марфа, вытирая рукой рот и успокаиваясь. — Да штоб они все сдохли!
Она шла к месту, где оставила коня и время от времени любовалась пожарищем, освещавшим часть неба. Своей местью была довольна: тем более, что своему любимому Ванечке оставила шанс выжить, не закрыв ставнями окна. Усевшись на коня, в последний раз взглянула на пожарище и поскакала в сторону Чиганака. Зачем именно туда? Этого пока и сама не знала.

12.
Начало октября 1905 года, г. Балашов
Сегодня как никогда Аким ждал донесений от своих агентов на явочном месте, переодевшись Захарием и придя сюда первым. Авантюра с деньгами игуменьи, бессонные ночи с Марфой, высосавшей его до конца за два месяца, не прошли бесследно: появились глубокие морщины, ввалились глаза, появилась депрессия, беспокойство. И страх! Страх за дела, которые он совершил, не давал покоя душе. И сколько бы это мучение продолжалось, было  неизвестно. Но сегодня к нему домой пришел человек из тайной полиции и попросил его сотрудничать с ними, намекнув, что знает о нем очень много.
Внутренне Аким уже давно был готов к сотрудничеству с тайной полицией, однако, сам факт быть тайным агентом охранки, будучи черносотенцем, был очень опасен. И это настораживало. Но человек предложил ему быть агентом под тем же именем «Захарий» и особую плату за формирование такой черносотенной команды, которая могла бы исполнять особые поручения охранки. И Аким согласился: ведь в этом случае он почти ничего не терял и не опасался, ни мести черносотенцев, ни полиции, поскольку теперь сам состоял у охранки на службе вместе со своими головорезами. Когда же человек ушел, Аким понял: он выздоровел! Вновь у него появилась власть и желание действовать. А значит и жить!
И Аким начал действовать, разослав своих агентов по деревням. Во-первых, нужно было узнать обстановку в деревнях, а во-вторых, найти эту чертову Марфу, неизвестно куда сбежавшую.
Послышались шаги и в подвал спустился первый агент.
— Здоров, Захарий! Ты давал задание разузнать всё про бунт в моих местах? — грязный мужик в драном армяке бесцеремонно уселся напротив него и стал чесать ногу лаптем. – Давай денюжку!
— Говори, а я посмотрю, чего стоит твой донос. — твердо произнес Аким и полез в карман за трешкой.
— Шестова августа в усадьбе Молчановых, иде сяло Ключи, крестьяне перебили все стёкла в окнах, разворовали посуду и побили пристава и урядника. В земской больнице выгнали усех больных, а от Молчанова потребовали денег.
— Ты хоть узнал, кто это был? И была ли с ними… Такая красивая баба? –— Аким как мог, пытался руками объяснить агенту про Марфу и при этом не раскрыть лишнего, но ничего не получалось. И он махнул на всё рукой.
— Не-а. Бабы такой с имя не было! — и агент протянул руку. — Давай деньги, начальник!
— У-у, дармоед! — прошипел Аким, отдавая трешку своему агенту. Тот не стал ждать новых указаний и быстро исчез.
— Я из Алмазова Яра. — начал свой доклад следующий агент. — Везде нынча большой неурожай. Видать не хватит урожая-то. Разве для прокорма. Не только скоту, самой семье! Да и заработков у крестьян нынче нету, а сроки уплаты податей за аренду земли подходят. Чем будут крестьяне платить? Одному Богу известно! Некоторые думают: один выход осталси – опять иттить и просить займы у богатеев. Боюся, взбунтуютси мужики-то!
— А ты, Кондрат, за них не бойся. — Аким уже злился. —  Ну на хрена мне мужицкие заботы? Да пускай хоть все вымрут!
И всё же дал своему агенту пять рублей и похлопал по плечу. — Ты смотри там. Кто бузит, кто агитирует! А бабу молодую, красивую среди бунтовщиков не видел?
— Нет. Такой не видал. — отозвался агент, поклонился и вышел.
— Пенёк! — прошипел еле слышно Аким, сердясь на своих агентов. — С кем только приходится работать!
Меж тем в подвал спустился маленький прилизанный чиновник.
— Ну, чё накопал? — злясь, съехидничал Аким.
— В полицию седьмого сентября поступило постановление господина губернатора о запрещении продажи патронов для ружей и револьверов. Теперь за это предусматривается наказание. — он говорил, водя глазами за денежкой в руке начальника. Как только он замолчал, так Аким тут же сунул её обратно в карман. — Двадцать девятого августа арестовали письмоводителя пристава. Он занимался революционной пропагандой и разглашал секретные сведения крестьянам.
— Не-ет, седни ты заработал только трешку! — издевался Аким. — Сведения-то у тебя с душком, старые! Неси побольше сведений, да посвежее, а то я тебя уже с месяц как не видел! Давай переписку, она подороже будет..
Недовольный чиновник, получив три рубля, удалился.
На смену ему вошел агент из Малиновки.
— Ну, и ты ничего не накопал? — грозно спросил Аким: сегодня зля злобы у него было оснований предостаточно.
— А как жо, накопал кое-чё! — хитро ответил мужичок и ехидно усмехнулся. — Ну вот, третьева октября в девять часов вечера на хуторе Поганка вспыхнул пожар. Сгорел весь двор, погреба и дом Ваньки Розенбаха.
— Как? Как ты сказал? Ванька Розенбах? Это не тот Ванька, которого чуть не убили там же девять лет назад? — обрадованно спросил Аким, чувствуя, что напал на след своей возлюбленной. — Ну и чё?
— А то! Дверь-то оказалась запертой поленом! А дом кто-то сеном обложил. Сам-то Ванька – ни сном, ни духом. С полюбовницами был! Знать, кто-то поджог. — хитро намекнул мужичок. — Ён. Тот самый Ванька и есть. Тоды, девять лет назад ево чуть девка одна не убила! Но и в ентот раз ён спасси. А вот бабенки-то сгорели, сердешныя… А кто поджог дом, так и не нашли.
Аким улыбнулся. — Ну-ну, не нашли! А я-то знаю, чьих рук это дело! Не иначе как Марфа опять залютовала! Нашлась, голубушка! За тюрьму свою мстишь? И я бы… Значит, на север едешь? А куда? К Туркам или к Аркадаку? Может туда направить своих гонцов? Уж больно ты мне сейчас нужна! И как баба. И как мстительница!
Об этом он впервые именно так подумал. — А почему бы мне не поставить её во главе своих башибузуков?!
— Есть еще чё? — Аким уже доставал пятерку своему агенту, но, как обычно, хотел ещё большего. — Что в Малиновке?
— Крестьяне установили караул на дорогах. Останавливають усех. Особливо ишшуть почтальонов с телехраммами. — он зачарованно смотрел, как пятерка приближается к нему. Но стоило ему замолчать, как движение её остановилось. И агент заговорил снова. — Два месяца назад в Малиновке появились двое: Митька Плужников, весь в крови и с ним монашка. Дак та монашка Митьку на лошади привезла без сознания.
— Ну, вот и енти нашлися! — довольно прошептал Аким. — Топерича я вас не боюся! Живите, пока хочу…
Пятерочку он спрятал, а десяточку вынул, но отдавать не спешил, зная своего агента.
— А ишшо в Малиновке организована топерича своя полиция: несколько крестьян, вооруженных дубинками, ходють внутри сяла, зашишшають дома от пришлых. Их много стало приходить из других сел за советом. — агент зачарованно смотрел, как десяточка двигалась в нему. И говорил. — А ишшо появилася конная стража. И пешая стража. Оне охраняють село на дороге. А главный у них – Никишка Сухинин!
Аким нахмурился. —  Ишь ты, опять эти Сухинины! Вот чертово племя! Одна морока с ними. Только одного на войну спровадил, как тут же вернулся другой. Скоро, глядишь, и первый воротится: война-то с Японией скоро закончится! И червонец замер.
— А ишшо, обчество крестьян… Которы были в разгромах, не терпють мужиков, не участников, спокойных к притеснениям за землю…
Рука Акима опять двинулась к агенту, который зачарованно смотрел на червонец, который шел в его руку.
— На, заслужил! — Аким был доволен. —  Ага, междоусобица? Это хорошо!
 Похлопал агента, спешно прятавшего червонец поглубже в карман, по плечу. — Следи, слушай! А я в долгу не останусь!
Он и не заметил, как исчез агент. Да и не до него сейчас было Акиму: снова он имел информацию и был способен к решительным действиям. Да и в тайную полицию было что докладывать: ведь ему за это уже не так, как он своим агентам, платили!

13.
Середина октября 1905 года, с. Малиновка Балашовского уезда
Словно невесомым светящимся светло-зеленоватым воздухом окутано всё вокруг. И лишь Параскева и Никифор рядом. Они стоят в воде абсолютно голые и, не смущаясь своей наготы, улыбаются друг другу.
— Какой он сильный, молодой. А как любит тебя! — слышит Параскева чей-то приторно сладкий ласкающий слух голос. Это не Никифор – он молчит. И не она сама. — А ты? Ты ведь тоже давно любишь его!
— Нет, я люблю Потифора. — неуверенно возражает она.
— И где твой Потифор? Почему его нет с тобой? Ведь война-то уже закончилась! — голос смущает, бьет по самому больному месту, как будто знает его. — И не будет его! Все солдаты уже пришли. А ты, такая молодая, желанная, так и будешь жить дальше без мужской ласки? Ведь её тебе сейчас и не хватает…
— Это грех… — голос её слабеет. Силы, которые поддерживали всё это время, тают прямо на глазах. И уже становится неважно, грех это или нет.
— Какой же это грех? Ведь человек создан для любви! — вражий голос смущает и волнует плоть Параскевы. — Она, только она нужна ему как воздух, как вода! А тебе-то чего бояться? Потифора уже нет в живых, а ты давно любишь Никифора. А уж как он любит тебя! Твоё тело не знало хорошей ласки с Потифором, а Никифор-то будет во много раз по этой части лучше! Подумай о сыне: его ведь надо растить! А как его растить без мужика? Ведь ему просто необходимо учиться у кого-то! Ты сейчас как одинокое деревце. Где твоя семья? Отца с матерью давно нет. Для Сухининых ты никто, пока замуж не пойдешь за Никифора. Кто позаботится о тебе и сыне? Никто! Ты этого хочешь? Да и о себе надо подумать: кто теперь тебе доставит большое удовольствие? Никифор! Кому ты нужна с дитем? Никому, кроме Никифора! Жизнь коротка, радостей в ней бывает немного. Неужели ты упустишь такой случай? Ведь вот он. Рядом. Так сделай шаг к удовольствию и получи его!
Розовый туман застилает глаза и душу Параскевы. Она сама не понимает, как делает шаг навстречу Никифору. Навстречу удовольствию…
Застонав от удовольствия, Параскева просыпается и с испугом смотрит по сторонам. — Не видел ли кто её такой?
Невольно мысли  возвращаются к Никифору. — Где он? Где-нибудь у Турков командует набегами крестьян? Или ещё дальше? Зачем ему всё это? Зачем этот непонятный бунт против власти? Ведь все равно против власти идти бесполезно: у неё армия, казаки! За ними сила…
Параскева вздыхает и проверяет простынку в зыбке у сына. Поворочавшись туда – сюда, тихо встает. Светает. В сон возвращаться и стыдно и не стыдно: так и хочется услышать греховные слова. Пока она не готова признаться сама себе, что в ней что-то изменилось: уже недельки с две-три она смотрит на Никифора другими глазами. И этот взгляд будоражит совесть и не предвещает ей ничего хорошего…
Горестно вздохнув, направляется кормить скотину: так делает она каждое утро.
— Вот те раз, Буланко?! Да ить ево вчерась дома не было! — почти вслух обрадовано восклицает она и чувствует, как чьи-то нежные горячие руки обнимают  сзади. Она не видит, но знает, чувствует – это Никифор. Медленно повернувшись лицом к нему, видит восторженные глаза и обреченно вздыхает — Ты?
Но и Никифор словно лишен дара речи: он жадно вдыхает запах желанного тела и ещё больше становится безумным. Его губы сами ищут губы той, которую так долго и безнадежно желал. Сил сопротивляться безумному желанию и влечению любви не осталось больше ни у него, ни у неё…
Она хрипела, мурлыкала, мяукала и царапалась как кошка, извиваясь своим телом на траве у реки, а он как лев рычал и кусал её, пока фонтан блаженства не бросил их обоих в беспамятство.
Только очнувшись, они тут же заметили, что умяли всю траву на краю реки от сумасшедших эмоций и борьбы. Параскеве вдруг стало очень стыдно за всё произошедшее. Она сильно покраснела, начала поправлять одежду и сбрасывать с себя прилипшую траву, как будто хотела избавиться от следов своего преступления. Так, ничего и не сказав на прощание Никифору, убежала кормить скотину.
 
Никифор же, наоборот, довольный разлегся на траве, и закрыл глаза.
Параскева, пряча своё горящее лицо от всего мира, чуть ли не бежала к колодцу за водой. Только набрав оба ведра и подставив плечи под коромысло, неожиданно вспомнила всё, что они вытворяли там, на траве, и улыбнулась.
— Ну и чё! Могеть он так неистово любить меня, а я – ево! — она повторяла это снова и снова. Чтобы хоть как-то оправдать себя перед своей совестью и успокоить душу. И так было весь день. Только в какой-то момент она перехватила укоризненный взгляд Мардария, который как пощечина, разрушил всю созданную за день защиту и обжег душу. Пустота и страх поселились в ней. — Не уж-то видел? Тоды откель узнал? И как мене топерича быть, как в глаза им глядеть?
 За весь день она так и не нашла ответа на эти вопросы. Однако с этого времени они с Никишкой стали встречаться тайно по ночам  в её доме, доводя себя до безумства. По сотне раз потом задавала себе Параскева один и тот же вопрос.  —Что же это за любовь такая - звериная, блудная и притягательная?
А потом были мучения, которые испытывала она перед своей совестью… Безнадежно заждавшись Потифора, Параскева теперь пыталась урвать хоть маленький и грешный кусочек любви, за который приходилось жестоко платить страданиями перед своей совестью…

14.
Вторая декада октября 1905 года, г. Балашов.
Как обычно в назначенное время на назначенном месте Аким ждал своих агентов. Он уже знал, что царь свои Манифестом от семнадцатого октября даровал свободу совести и слова, а также неприкосновенность личности. С трудом ему удалось утихомирить своих черносотенцев, у которых чесались кулаки, чтобы разогнать толпу говорунов - интеллигентов перед Свято-Троицким монастырем. Не будь он повязан по рукам и ногам царской охранкой, то и сам бы принял участие в разгоне. И сегодня ещё раз об этом был предупрежден своим наставником из тайной полиции.
 Аким нервничал. Хоть сведения о том, что банды крестьян-бунтовщиков готовы двинуться на Балашов он передал наставнику своевременно, его башибузуки могли невольно нарушить приказ, воспользовавшись незначительным поводом. А повод мог подвернуться в любую минуту. И как тогда оправдываться перед охранкой?
— Буди здоров, Захарий! — неприметный крестьянин в лаптях и армяке уселся на скамейку после низкого поклона Акиму. — С докладом, вот. К тобе.
— Ну, говори! — Аким был хмур: ему так и не удалось справиться с тревогой в себе.
— Осьмнадцатова в имении Нарышкина в Новопокровском селе крестьяне учинили поджоги, грабежи и насилия. В тамошних деревнях шибко неспокойно. Двадцать второва усадьба дворянки Зои Васильевны Молчановой а Ключах Сестринской волости заполыхала. Сгорели дом, сараи, два омета соломы. Сама Молчанова успела сбежать.
— Чё ещё?
— Вблизи Турков двадцать семмова было много смертоубивства. Крестьяне сбились в толпы по триста-четыреста человек и громят, жгут окрестные имения. Домовладельцев убивають. Помешшики бросають имения и бегуть кто куда. Казаков тама нету ни однова. Жители от бунтовшшиков укрываютси в лясу. Та толпа готовитьси к нападению на Турки. Усе у меня, барин!
— Ладно, на трешку, да смотри и запоминай всё! — Аким отдал крестьянину трешку. Тот молча поклонился и исчез.
— Черт побери, это быдло совсем обнаглело!  —Аким еле сдерживал своё негодование. — Турки им подавай! По триста-четыреста человек… У где эти чертовы казаки? Чем там они занимаются? Не видят, что происходит под самым носом?
Но тут появился его Малиновский агент.
— Буди здоров, Захарий! — агент поклонился, сел на скамью и без предисловия начал говорить. Акиму было видно, что его агент сильно взволнован. — Два дни назад шайка грабителев подошла к Падам со стороны Чиганака. А в прошлый день они соединились с толпой крестьян в пять сотен человек. Этой бандой командует баба, которую усе кличут «Марусей». Ох, и злобна та баба! Её банда ужо сожгла и разгромила имение дворянки Вышегородцевой, а топерича намерена расправитьси с Нарышкиными.
Аким ухмыльнулся. —  Так, так. Марфа!? Вот ты где проявилась? Значит, бандой в пятьсот человек командуешь? Ну-ну. Это ты можешь! А кто у меня там? Кондрат? Да, точно, Кондрат! Значит, скоро я буду всё знать о тебе, моя голубушка! А вслух спросил. — А как там, в Малиновке?
-— А чё там? Как обычно: весь месяц то там, то здеся крутятси посланцы из соседних сел и деревень. Даже составили такой приговор! — он порылся в недрах своей одежды и извлек на свет божий помятую бумагу.
Аким развернул её и прочитал. — «Крестьянский приговор. Первое. Допустить нашего крестьянского представителя в государственную думу для отстаивания интересов крестьян и всего народа. Второе. Передать всю землю (казенную, удельную, частновладельческую) без выкупа в уравнительное пользование всему крестьянскому населению. Третье. Отменить все недоимки, выходные платежи и косвенные налоги. Ввести вместо них подоходный налог. Четвертое. Ввести всеобщее бесплатное образование. Крестьяне Балашовского уезда»
Аким читал и брови его всё выше и выше поднимались вверх от удивления.
— Малиновские мужики собираютси первова ноябри сделать два нападения на Летяжевку всеми своими силами. — произнес агент, видя удивление Акима, и тут же добавил. — В селе останутся только посты на дороге в Балашов. У мене усё!
— Молодец, Филимон! — Аким вынул две бумажки по червонцу. — Заслужил, голубчик! Упредил!
Аким даже не заметил, как ушел его лучший агент: настолько он был взволнован! В голове мелькнула замечательная мысль, как отомстить проклятым Сухининым и его голодранцам за своего отца. Но перед этим необходимо известить своих новых хозяев из тайной полиции и передать очень важные сведения. Поэтому, он не стал дожидаться остальных своих агентов и быстро покинул место встречи.
Хозяин из тайной полиции оценил по достоинству агентурные сведения и задумался. —Теперешний крестьянский бунт сильно смахивает на Пугачевский! Да, время очень неспокойное. И тебе, Захарий, за то особая плата будет назначена: ведь еще никогда у нас не было агентов во вражеском тылу!
Тонкая лесть заставила сладко таять душу Акима.
— Есть у меня, однако, и свои счеты с Красной Малиновкой! — прохрипел он, проглотив лесть. — Разрешите мне и моей черной сотне наказать Красную Малиновку! У них, кроме сторожевых постов на дороге никого не будет в селе. Я разрушу опорную базу бунтовщиков и повстанцев резко поубавится!
— Ну, что ж, разрешаю! А мы их в Летяжевке встретим! — хозяин ухмыльнулся и лукаво посмотрел на Акима. — Потрудитесь там, хорошенько. Да чтобы надолго запомнили! Как ты, говоришь, зовут зачинщика? Сухинин Никифор? Ладно-ладно. Да и казачкам у Падов работенка хорошая найдется! Ну-ну, посмотрим, как им подфартит: третья сотня второго Астраханского казачьего полка уже идет в сторону Турков! Так ты говоришь, атаманшу зовут «Маруся»?
Толстая пачка денег перекочевала в руки Акима.
— У меня к вам одна просьба… — нерешительно произнес Аким. — «Маруся» - это мой агент и моя женщина. Не убивайте её!
— Бабу пожалел… Да их вон сколько: только свистни! — хозяин ухмыльнулся лукаво и добавил. — Ну, ежели агент…Ладно, не переживай, будет по-твоему. Никто её не тронет!

15.
Первое ноября 1905 года, с. Малиновка Балашовского уезда.
Черная сотня Захария ударила по Малиновке всей своей мощью. Она выскочила со стороны Черной Малиновки совершенно неожиданно. Кулаки из Змеевки обезоружили охрану на дороге и открыли путь казачьим частям. Теперь им осталось спокойно наблюдать за тем, как черносотенцы занимаются погромами и поджогами Красной Малиновки.
Параскеве, с одной стороны, было стыдно смотреть в глаза Мардарию из-за того, что отдалась Никишке, а с другой стороны – её как магнитом тянуло за тем, ранее не испытанным ею сумасшедшим любовным удовольствием. Хоть и понимала, что превращается в какую-то зверюгу на это время, но сил устоять перед искушением не хватало.
Ради справедливости следует отметить, что и сама Параскева с каждым разом всё больше и больше не получала того, самого первого удовольствия, которое испытала. И, на фоне угрызений совести, этот факт начинал играть всё большее значение.
Да и Никишка с каждым разом почему-то всё больше и больше уставал. Однажды она, чтобы получить долгожданное удовольствие так долго мучила его, что он не выдержал и устроил скандал. Она ударила его и только тогда она снова испытала низвержение в бездну.
Затем крики, скандалы, побоища стали обычным делом, а время, чтобы получить долгожданное удовольствие, становилось более длительным. Простой встречи уже не хватало. Она перебралась в родной дом. Однако здесь моральные мучения стали еще больше. И Параскева уже больше не знала, как прекратить всё это, потому что стала опасаться за жизнь сына, который слышал их скандалы и сам стал захлебываться в крике.
Шум, топот, крики людей заставили заплакать Авдюшку и сильно насторожили её. Схватив ребенка на руки, она прижалась к стенке и прислушалась: крики были где-то совсем рядом.
— А тута кто живеть? — крикнул мужской голос.
— Да никто тута не живет, кроме сиротки с ребенком. — ответил женский голос. –— Нету тут мужиков. Вон, у Сухининых – их много!
И голоса удалились. Параскева осторожно выглянула и увидела всадников, направившихся к Сухининым. А скоро там раздались яростные крики, драка. Она ясно услышала голос Агафьи. Успокоив сына, положила его в зыбку и побежала к огородами к  Агафье.
— У-у-у, изверги! Кому говорю, оставьте отца! Чё он вам такова исделал? — Агафья, словно овчарка, вцепилась в четверых здоровых мужиков, которые кулаками и ногами избивали старого Мардария.
Параскева, замерла у двери, ведущей в огород и прильнула к щели. Её внимание привлек пятый участник. Это был молодой монах с усами и бородой. Он стоял в стороне  и просто любовался бойней, которые устроили здоровяки. Двое из них держали Евсея за руки, били его, когда Мардарий терял сознание, а двое пинали Мардария, куда попадет: в грудь, живот, в голову, когда тот приходил в себя. Они оба корчились от боли, но пощады не просили. И это еще больше злило монаха и нападавших.
 Агафья, словно птица, летала от отца к сыну, то обратно, пытаясь своим телом защитить их от ударов. И кричала, пытаясь пробудить в них совесть. Когда сначала Мардарий, а потом и Евсей, перестали подавать признаки жизни, монах показал на Агафью пальцем. С диким хохотом бугаи потащили Агафью в сарай. А через минуту дикий крик Агафьи разорвал образовавшуюся тишину в доме Сухининых.
Монах ехидно ухмыльнулся, а Параскева опустила голову: она поняла, что в это время происходило с её подругой и ничем не могла помочь. Зажав уши и съёжившись, прижалась к забору, будто искала у него защиты для них обеих…
Тишина больно ударила по нервам и Параскева осторожно заглянула в щель: довольные бандиты выходили из сарая , поправляя штаны. Криков Агафьи больше не было слышно.
Тревога за подругу зеленой змеей разлилась в сердце. Но не это заставило Параскеву напрячься: очнулся Евсей и из последних сил крикнул монаху. — Ты, гад! Думашь надел монашью одёжу, дак и не узнаю тобе? Знай, Акимка, иде б ты ни был, я тобе найду и убью!
— Акимка? Кто енто? И почему ево Евсейка узнал? — прошептала Параскева, крестясь и шепча молитву о спасении Евсейки. — Хоть ба не забили до смерти!
Она видела, как усмехнулся монах и пальцем показал бугаям на скамью. Потом постоял немного и крикнул — Совсем с ума сошел. Мерещиться стало черт те чё! Жаль братцев твоих нету. Ну, ничаво, ты за них расплатисси! Дать ему плетей! Да хорошенько! А дом и всё остальное  – сжечь! Это вам за отца моего!
Монах повернулся и пошел прочь.
Евсюшку разложили на скамье, привязав руки внизу, и стали пороть плетями по голому телу, пока он не перестал шевелиться.
Как и множество домов, сараев и пристроек в селе, горело всё хозяйство Сухининых. Параскева, задыхаясь от дыма, метнулась к своему дому. И вовремя: дверь в огород открылась, и бугаи прямо в снег выбросили бесчувственную полуголую Агафью. С гиком и хохотом, выгоняя скот из сараев на улицу, банда покинула горящее хозяйство Сухининых.
Как во сне повторяя услышанные ею слова, задыхаясь в дыму, Параскева кинулась во двор, где лежали Мардарий и Евсейка. С величайшим трудом она вытащила Евсея, прежде чем рухнул сарай, пристройка, схоронив так и не пришедшего в себя Мардария.
Как перенесла к себе в старенький дом бесчувственных Агафью и Евсея, она уже не помнила, с трудом соображая от отравления дымом и чадом.
Вся Красная Малиновка пылала. Чад и гарь носились по воздуху, отравляя всё живое. Параскева сидела рядом с ними и кашляла беспрестанно, размазывая слезы по грязному лицу. Она каким-то потайным чувством понимала, что чудом спаслась сама с сыном и, возможно, спасла подругу и её брата.
Ни о Потифоре, ни о Никифоре вообще мыслей не было. Её мозг сверлила одна единственная мысль. —  Как теперь жить? На носу зима, а на ней теперь ребенок и двое взрослых больных людей. Где взять пищу, если все запасы сгорели вместе с хозяйством Сухининых? И почему она раньше не перенесла их в свой домишко?
Смарагду и Дмитрия Плужникова спасло то, что хата его тетки стояла на самом краю села вблизи от Хопра с противоположной стороны для нападающих. Черносотенцы, ударив по Красной Малиновке, тут же увязли в погромах, насилии и воровстве добра и скота сельчан.
Аким направил к дому Плужниковых десять черносотенцев, однако дошло только двое. Поэтому эта самая окраина и оказалась в наиболее выгодном положении. Хотя и для них нападение Захария не прошло бесследно: дядька Дмитрия ушел на Летяжевку вместе с соседями, остались в доме две женщины и один раненный мужчина.
И все же появление банды было неожиданным. На лай собаки, тетка вышла во двор с бинтами и была застрелена вместе с собакой прямо на месте. Смарагда, выглянув в окно и увидев, как на её глазах убивают тетку мужа, вскрикнула: «Кро-о-вь!» и упала в обморок. 
По сути дела в данной ситуации это даже спасло ей жизнь, так как оба бандита вбежали в дом и сразу же начали палить во все, что шевелилось. Один из них её заметил не сразу, но выстрелить не успел. Поднявшись на локте и превозмогая боль, Дмитрий сделал два прицельных выстрела и уложил зарвавшихся молодчиков. От грохота выстрелов Смарагда очнулась: над ней, весь в бинтах и крови склонился Дмитрий Плужников.
Увидев, что Смарагда цела и невредима, он помог ей подняться и стал искать дочерей тетки. К счастью, те спрятались в погребе, услышав первые выстрелы на улице. Скоро две девочки, Смарагда и Дмитрий, крадучись добрались до Хопра, сели на лодку и переправились на тот берег, где у них была землянка.
Нападение черносотенцев еще больше сблизило Смарагду и Дмитрия. За те три месяца, которые они находились рядом, Смарагда боялась полюбить своего попутчика, считая, что совершила огромный грех, предав в делах своих Всевышнего, которому была когда-то предназначена. Нападение Захария всё поставило на свои места. — Любовь вырвалась на свободу и больше не хотела возвращаться… Теперь она больше ничего не боялась!
За три дня погромов в Красной Малиновке была сожжена половина домов села, сорок два ни в чем не повинных человека были убиты. В основном, это были старики, дети и женщины, не покорившиеся насильникам.
Пойманных и арестованных крестьян, участвующих в набеге на Летяжевку, власти сослали в Сибирь. Не избежал этой участи и Никифор Сухинин.
А участники погрома за свою черную работу получили награду – медаль с надписью «Бей – не пугайся!».
Марфа, полностью удовлетворив накатившую на неё месть и хандру, вернулась к своему Акиму и к прежнему занятию без всяких потерь.
К началу нового года крестьянская война в Балашовском уезде окончательно закончилась. К тому же, большинство тех семей, которые смогли выжить после оспы, вымерли за зиму от голода и холода без своих кормильцев. В «Русских ведомостях» появилась статья «Можно ли винить мужиков?». И пока интеллигенция города Балашова решала этот вопрос, казаки озверели вовсе: теперь им было позволено делать с крестьянами всё, что захочется.
Акиму же за налет на Красную Малиновку на счет в банке легла крупненькая сумма в золотых рублях, которую он вместе с золотом игуменьи тут же растратил на бриллианты. Так в недрах Черного Коршуна появились первые драгоценности. Кроме того, богатые горожане теперь захотели страховаться именно в его «Саламандре», а его черносотенное дело под крышей царской охранки неизменно процветало, помаленьку наполняя камушками секретное нутро Черного Коршуна.
;
Глава 5. Свет надежды
1.
Начало мая 1908 года, г. Балашов
Игуменья Мария ехала в коляске вместе с сестрой Ювеналией и думала о своём. — Господи, какой тяжелый период закончился! Три года. И каких три года! Разрыв с Калашниковым, кража денег, потеря имущества и своего дома…
 Она смахнула набежавшую слезу и снова вернулась к своим мыслям. — Ну, мне и в монастыре помереть не страшно, а вот собор? И мельница? Так ведь и останутся недостроенными. Неужто допущу это?
Она вздохнула и вспомнила козни Гермогена. — А он тоже хорош! Даже от своего письма отказался, дело завел в прошлом году о сгоревшей мельнице. Не хочет влазить в долги. Да я-то что? Разве я против? Пусть я одна буду отвечать за всё. И за долги тоже! Как-нибудь уплачу. Но зачем позорить? Я ж не себе! Ишь, не хочет на себя ответственность за неудачу брать, защитник?! И без него справлюсь! Хорошо хоть дело о мельнице закрылось, теперь можно снова продолжить строительство. Только дадут ли мне теперь кредит? Все отказались. Остается только «Добров и Набгольц»! Поверят ли?
 Игуменья вздохнула, перекрестилась и сошла с коляски. Не чуя земли под ногами, открыла двери и прошла в комнату, где сидели трое мужчин.
— А, матушка – игуменья, давненько вы у нас не были! Наверное, и дорожки у нас для вас травой поросли? — Нестор Терентьевич Добров поднялся из-за стола, обошел его и двинулся навстречу настоятельнице женского монастыря. За два-три шага замер и поклонился низко. Потом сделал еще шаг навстречу и уже как женщине поцеловал ручку. — Неужто вы, голубушка, на нас обиду за прошлое имеете?
Двое мужчин встали и поклонились игуменье.
— Это вы, Нестор Терентьевич, меня простите! — улыбнулась игуменья, польщенная незамысловатой лестью директора. — И вы, господа, простите! Не могла я иначе. Так уж получилось.
— Ну, а сейчас, я надеюсь, вы пришли с доброй вестью? — растроганно осведомился Добров. — Мы итак уж переживали за Вас по поводу этого нелепого обвинения!
— Да, господа, все обвинения Гермогена, наконец, сняты. — она усмехнулась. — Теперь вся ответственность лежит лично на мне. В том числе и за долги! Так что церковь больше в этом деле не участвует. Надеюсь, господа, это вас устраивает?
— Конечно, матушка-настоятельница. Ведь мы вам всегда верили и сейчас верим! — Добров взял игуменью за локоть и подвел к креслу. — Садитесь, пожалуйста. Мы готовы к серьезному разговору. Но, прежде чем начать, его позвольте представить моих компаньонов. Это Самуил Григорьевич Набгольц! Вы его знаете. А это наша новая восходящая звезда – Аким Терентич Курятников!
Аким снова поклонился и улыбнулся игуменье. Однако глаза его жили своей собственной жизнью, и это не укрылось от проницательного взгляда игуменьи. И, если бы она знала, с кем имеет дело в действительности, то прочла бы в них примерно следующее. — Ну, что, старая перечница, снова сюда явилась? Мало тебе того? Ну-ну, посмотрим, что ты запоешь на этот раз!
 — Нестор Терентьевич, я хочу снова отремонтировать мельницу… — волнуясь и теребя пальцы, произнесла она.
Аким с трудом удержался от соблазна покачать головой и даже чуть-чуть закусил губу, чтобы не выдать свои мысли. —  Ну и дура! Один раз уже ремонтировалась. Мало тебе? Второй раз – тоже не поняла. Тебе надо третий?
— Только на этот раз я прошу это сделать вас!
Добров, до этого внимательно слушавший её и улыбавшийся, удивленно посмотрел на неё. Набгольц даже перестал курить, а Аким весь подался вперед, не понимая хода её мыслей, и даже отбросил в сторону всё своё ехидство.
— Голубушка, а как вы это всё видите? Ведь мы – не механики! — уже серьезно спросил Добров.
— А так: я заключаю с вами договор, по которому вы восстанавливаете мне мельницу с новым хорошим оборудованием вместо прежнего. Опробуете его в течение года, выведете на рабочий режим в сто пятьдесят – сто шестьдесят тысяч рублей в год и передадите мельницу мне! — выпалила разом игуменья свою новую идею.
— А мы что будем иметь за это? — Добров прищурил глаз, прикидывая в уме все «за» и «против».
— А вот смотрите: к настоящему моменту у меня перед вами долг в сто тысяч рублей. — начала игуменья, внимательно следя за глазами Доброва, ибо знала: как скажет Добров, так и будет. — Мельницу вы отремонтируете за два-три месяца, к этому времени весь новый урожай пойдет через неё. За год это будет сто пятьдесят тысяч. Сто тысяч из них пойдет в уплату за мой долг, а пятьдесят – в счет уплаты за ремонт. Остальные деньги я оплачу на следующий год из помольных денег! По-другому никак не получается выплатить вам долг в сто тысяч. Прошу Вас. Соглашайтесь! Ведь в этом случае вы ничего не теряете. И долг возвратится! Вот только…
— Что «только»? — ухватился за недосказанную мысль Добров, подозревая что-то недоброе.
— Только застрахуйте её, пожалуйста! — смущенно произнесла игуменья. — Почему-то мельница горит всякий раз после ремонта или во время ремонта…
Мужчины улыбнулись и посмотрели на Акима.
— Ну-у, с этой-то бедой мы знаем как справиться! Не правда ли, Аким Терентич? — Добров хитро усмехнулся, невольно показывая Акиму, что знает истинную причину всех пожаров.
Аким приветливо улыбался и кивал головой, но между тем был недоволен. — Откуда этот хрыч знает про мельницу? А-а, они специально меня сюда сегодня позвали, чтобы высказать мне, что им известно всё? Так-так, а я-то, дурак, думал к чему бы это? Значит, господа, вы решили так поступить со мною? Ладно-ладно, вы придумали свой ход. Следующий ход за мной будет!
— Хогошо! — наконец и Набгольц вымолвил своё первое слово. — Это нас устгаивает. Но не могли бы вы с нами землёй гассчитаться?
Услышав про землю, игуменья тут же изменилась в лице.
— Нет, господа. Я сожалею. Забудьте о нашем разговоре! — резко произнесла она и встала. — Монастырская земля не может ни продаваться, ни закладываться, ни дариться.
— Успокойтесь, матушка-настоятельница, мой товарищ пошутил! — Добров взял её за руку и усадил в кресло. — Давайте поподробнее обговорим ваши условия!
Через час Аким был на своем рабочем месте. Сегодня впервые за много лет совместной работы Аким подумал, что Добров и Набгольц слишком много знают о нём такого, что могут спекулировать на этом. — Но что именно? Да не всё ли равно, что? Не в этом дело. А в том, что они вообще ему мешают! Просто он уже вырос из детских штанишек компаньонов. Пора становиться единоличным хозяином как «Саламандры», так и товарищества «Добров и Набгольц»!
Он почесал затылок. — А почему бы и нет? Сорок процентов акций он уже имел. Осталось совсем немного! И тогда… А если добром не отдадут?!
И Аким зло усмехнулся. А тогда в дело вступит старец Захарий! Что-то он давненько ничем серьезным не занимался…
И Аким снова углубился в свои расчеты. — Так, стоимость договора с Добровым и Набгольцем у монашек получалась в сто двадцать семь тысяч рублей. С «Саламандрой» они заключили договор страховки на сто восемьдесят тысяч рублей до восьмого сентября 1909 года. Долг самой игуменьи – сто тысяч. Денег у нее нет, но за помол до восьмого сентября следующего года она планирует получить сто шестьдесят тысяч рублей.
Он достал свою записную книжку и записал аккуратно все цифры. Через год Добров и Набгольц собираются получить двести двадцать семь тысяч только от заказа, да мне придется им вернуть сто восемьдесят тысяч страховки, поскольку они повяжут меня своими угрозами. Итого – четыреста семь тысяч! Неплохо. А я опять останусь ни с чем!
Аким злился. — Как ни крути – ничего путного не получается. Эти хитрые евреи очень грамотно его обошли, повязав по рукам и ногам своим присутствием в товариществе! Не будет же он сам вредить себе? Теперь ему стало очевидно одно – эти старые товарищи - акционеры просто ему мешают! Но как их убрать? Убить? Так акции перейдут к родственникам. Нет, это не подходит! Отнять? Чревато разоблачением Акима: видать евреи хорошо подготовились, если не боятся это делать открыто! Заставить продать акции? Но как? Разве станут они продавать в такое время? Ведь получен такой хороший заказ. За год с этой мельницы можно получить не сто шестьдесят, а сто восемьдесят, а то и больше!
Деньги, особенно если они большие, Аким любил и не собирался терять. Он подошел к окну и стал наблюдать за прохожими: Вот идет мамаша с ребенком. — Ишь, как забоится о нем? Стоило ему захныкать о леденце, как она ему тут же сунула в рот!
Отметил он, невольно ввязываясь в игры взрослых и детей. — Видать любит его!
Последняя мысль почему-то застряла в мозгу. —  Любит? Любит! Значит – бережет! Бережет? Значит – он нужен ей! А если любит его и бережет?
Жестокий и циничный ответ на такой вопрос мог родиться только в бессердечно-авантюрном мозгу, какой и был у Акима. Он пришел неожиданно, из самой темной части. — Значит, отдаст всё ради него!
И Аким заулыбался: теперь он знал, как овладеть всей фирмой «Добров и Набгольц»!
Через час Аким был на явочном месте. Он ждал нового помощника, который заменил ему Дормидонта. Аким даже назвал его «Тихон». И не ошибся: помощник много не спрашивал, умел организовывать акции черносотенцев быстро и надежно.
Тихон появился из тени практически бесшумно, вызвал улыбку Акима. — Не зря я его Тихоном назвал!
— Звал, Захарий?
—Слушай сюда! — Аким был по-военному краток. — Захватишь в заложники детей господ Доброва и Набгольца. А в обмен на них потребуешь все их акции, понял? Смотри, не перепутай!
Тихон исчез так же тихо, как и появился. Аким закурил. — Ну, что ж, господа! Посмотрим, захотите ли вы добровольно расстаться со своим добром ради своих деток? А Тихон? Ежели провалит работу, то Аким тут не причем! Путь на каторгу свободен!
Через месяц с небольшим Аким стал полновластным хозяином фирмы «Добров и Набгольц». Семьи Доброва и Набгольца навсегда покинули Балашов, а «Тихон» исчез в неизвестном направлении. Так что не осталось никого из свидетелей этого странного дела.

2.
 
Середина октября 1909 года, г. Балашов.
Владелец товарищества «Добров и Набгольц» господин Курятников Аким Терентич сидел за столом своего кабинета и грустно смотрел в окно.
Казалось бы, для грусти у него не было никаких причин. Во-первых, хорошенькая сумма в четыреста двадцать семь тысяч рублей сначала легла на его личный счет из карманов игуменьи Марии. Во вторых, скоро эта сумма исчезла со счета, превратившись в несколько драгоценных камушков, которые сейчас держал он в руках. Полюбовавшись на этот играющий множеством граней свет, Аким отправил их на место постоянного хранения. В-третьих, даже пожар на мельнице, который был им санкционирован на следующий день после окончания срока договора, не радовал как обычно. Хотелось чего-то остренького. — Подумаешь, пожар? Пускай теперь снова Гермоген с игуменьей разбираются!
Однако грусть не проходила. — Черный Коршун, рыба-хранилище…
Он вспомнил Марфу и то, как она подарила ему этого Коршуна. —Эх, Марфа, Марфа! Я ж говорил тебе: не лезь ты на рожон! Не действуй открыто! Нет, не послушалась… А как мне с ней было хорошо!
На минутку представив, какие оргии устраивал с ней, Аким заулыбался. — Может жениться? Обзавестись семьей, детьми… И чтобы потом со мной… Как я с евреями?! Нет уж, как-нибудь обойдусь!
Невольно на глаза ему попалась почта. Крупный заголовок гласил «Идет предвыборная компания». Неожиданно сердечко Акима ёкнуло. — А что ежели?
 Это было заманчиво, а главное – новое чувство обладания небольшой властью ему понравилось, но быстро приелось. — А как чувствуется власть в большом объеме?
Неожиданно в нем зажглась огнем кровь. — Я такое же чувство изведал с Марфой и безвозвратно его полюбил! Да, тогда, с Марфой я жил настоящей жизнью!
Пусть эта бешеная женщина изводила его до зверства и беспамятства, но он ради неё готов был горы свернуть, чтобы снова и снова испытать то же чувство невероятной свободы… Он вздохнул. — Марфы нет и не будет ещё долго. Кто заменит ему её? Аким уже многих перебрал, но ничего близкого к тем чувствам, которые были у него с Марфой, не повторялось. И это постепенно ввергало его в депрессию. И вот огонек! Нежданно, нагадано.
И снова глаза его уперлись в тот же заголовок.  — А почему бы и нет? Пора подумать и о себе. Разве плохо: ты богаче других, а потому имеешь право выносить им свой приговор! Даже знаешь, как добиться этого права управлять никчемными людишками!
Кто-то внутри него настойчиво проводил мысли, которые ему были слаще меда и тешили больное самолюбие Акима. Этот кто-то очень хорошо знал его и давил на самые слабые места. — Это даст тебе много, очень много денег. А главное – неизведанное раньше удовольствие! Как то, которое ты испытал с Марфой! Почему такой умный, талантливый человек должен прозябать где-то внизу карьерной лестницы?
У Акима от таких мыслей даже дыхание участилось, и сердце радостно забилось. А соблазнитель, меж тем, продолжал. —  А почему бы тебе такому не стать дворянином? Ты этого вполне заслуживаешь!
Приятно закружилась голова и сами собой из раскрытого рта выскочили слова. — Женюсь! На обедневшей дворянке!
И разом на душе стало весело.

3.

Первая декада мая 1911 года, село Малиновка Балашовского уезда.
Худой крестьянин в армяке и лаптях с большой бородой и усами при всклокоченной шевелюре, напоминающей сноп сена после жатвы, медленно брел по тропинке, опираясь на клюшку из корня дерева. Время от времени он останавливался, нежно вдыхал родной воздух разнотравья и удивлялся тому, что Всевышний и на этот раз дал ему возможность пройти этими тропинками. Сердце его бешено колотилось оттого, что он ступал по родной земле, которую от избытка чувств уже несколько раз поцеловал.
— Здравствуй, государыня – матушка! — из глаз Потифора от счастья текли слезы радости по впалым щекам. К ним прилипали соринки и пушинки, даже кусочки земли, но не замечал их и был рад тому, что еще раз видит свою землю. — Ужо и не чаял тебя увидеть!
Невольно рукой загреб землю, сжал её в кулак и посмотрел на рассыпающийся комочек.
— Ить тебя пора пахать. Наши-то чё? Так ить и прозевать земельку-то можно! — счастливое ворчание по поводу отца и братьев очень шло той улыбке, которая не сходила с его лица. Глаз же невольно отмечал и на соседних землях такое же запустение. И от этого в душу его невольно закралась тревога.
Потифор встал, отряхнул со штанов прилипшую траву и пошел по улице. И не узнавал всё село. Чем ближе подходил к своему дому, тем больше попадалось обугленных домов, вокруг которых буйным цветом колосилась высокая полынь. Некоторых домов и вовсе не было: лишь зелень высоких сорняков показывала, что здесь когда-то был чей-то дом. Что-то страшное черной змеёй вползало в душу Потифора.
— Япона мать, да чё ж тута тако произошло? — непонимающе оглядывая головешки, произнес он, нисколько не смущаясь тем, что ругается. — Почитай половина села погорела! А иде ж наш-то дом?
Сердце его лихорадочно забилось, предчувствуя беду.
— Так и есть! Вот и наше место. А иде же дом? Иде мать, отец, Параскева? Иде конюшни? Иде всё наше?
Он вертел головой, входя в полусгоревшие ворота, всё еще не веря в случившееся. В горле разом  пересохло. Где-то среди обгоревших столбов, на которых когда-то стояла крыша их конюшни, неожиданно послышался стук молотка. Рысью метнувшись на стук и заглянув за гору головешек, увидел молодого  высокого парня. И растерялся: что-то неуловимо знакомое было в нём! Хотел позвать, да слова колом в горле встали, слезы заполонили глаза, мешая рассмотреть его.
Но и парень, заметив странного путника замер от удивления. Подняв голову, он пристально разглядывал бородатого незнакомца. Вдруг что-то родное, Сухининское мелькнуло в его глазах. Парень вздрогнул и выронил молоток.
— Япона мать, Евсейка! Неуж-то ты? — хриплым голосом удивленно произнес Потифор. — А как подрос-то!
— Братка, ты?! — почти по-детски вскрикнул Евсей и запрыгал на месте, не зная, что дальше делать, взмахивая руками и непроизвольно выкрикивая. — Вот енто да! Агаша! Параша! Не могеть такова быть! Братка?! Живой!
— А вы чё, меня ужо похоронили? — криво усмехнулся Потифор. Хотя и сам знал: времени-то вон сколько прошло с тех пор. Он и сам  уже не верил своему спасению. А они? Но вслух гордо произнес — А я вот он. Пришел!
Евсей, как маленький ребенок, кинулся к брату, словно снова хотел оказаться на его крепких руках. Эти руки всегда гарантировали ему защиту от всего света, от всех невзгод. И не верил своим глазам, пока тот не обнял  и не прижал к своему, пахнущему травой и потом, телу. И всё же, не веря своим глазам, начал ощупывать лицо, шею, руки своими худыми пальцами. По щекам его бежали слезы, оставляя белые следы на грязном от работы с головешками, лице. Он их не стыдился и лишь всё крепче и крепче прижимался к брату, как будто знал, что теперь все их беды будут позади. — Господи, как хорошо! Ты пришел! Ты – с нами! Слава тебе, господи!
Двадцатилетний парень, бледный и худой от постоянных болей во всем теле, больше похожий на подростка, чем на взрослого юношу, обнимал своего старшего брата и твердо знал одно.  — Теперь у них будет всё хорошо!
— Потька, ты?! — этот голос Потифор узнал только по знакомой интонации: настолько много в нем появилось чего-то от их матери Манефы, что не узнать родное было невозможно. Но появилось в ней и нечто другое, пока непонятное ему. И сразу же понял.  — Агафья! Подняв лицо от прилипшего накрепко брата, он увидел постаревшую сестру.
— Не уж-то енто ты, черт мохнатый? А бородишша-то…А усишши! Ты иде стока моталси? — она шла к нему, всё еще не веря, что видит перед собой посланца с того света. А потому и говорила, говорила. — Шесть лет без вести! Тобе ужо успели похоронить усе, окромя нас!
Раскинув руки широко, по-матерински, как когда-то это делала Манефа, она уверенно шла к Потифору.
— Япона мать, а ты-то какая стала?! Как мама наша… И не такая! — невольно вырвалось у него.
Агафья подошла к нему, поглядела в глаза и крепко поцеловала в усы. Потом поглядела в глаза, будто необходимо было удостовериться: он это или не он? Он! И прижалась, как когда-то в детстве. Затем отстранилась и ещё раз внимательно посмотрела на брата, чтобы удостовериться, не снится ли ей всё это?
Меж тем Потифор уже отошел от первых впечатлений и ждал встречи с той, о которой думал все эти годы днем и ночью, в жару и холод, в горе и радости.  — Где же Параскева? Не уж-то и её нет? Как она там? Ждала или тоже похоронила?
— Да не зыркай ты по сторонам! Успешь. Дай хоть нам наобниматьси! А то ить опять усвишшешь куды-то, а нам тута одним расхлебывай потом за вами! — Агафья счастливо ворчала, обнимая и трогая его волосы, бороду, усы. — Фу, каку растительность развел! А табачишшем-то, табачишшем-то как вонят!
Вздохнув, Потифор вдруг вспомнил про сгоревшие дома.
— А дом-то наш иде? Чё тако. Тута? — строго, на правах старшего брата, потребовал Потифор отчета у Агафьи. — А иде батя? И маманя?
-— А нету боле ихь. Померли! — Агафья больше не смогла сдерживать слезы и зарыдала на плече у брата. Завыла, как собака, оплакивая и мать, и отца. А вместе с ней начал всхлипывать и Евсей.
Потифор, как мог, глотал набегавшие на глаза слезы, не позволяя себе плакать. Однако слезы бежали и бежали по его лицу, скатывались на усы, бороду. Невольно он понял, что все его беды, беды воина, были ничто по сравнению с тем, что испытали они, простые крестьяне от своей же власти.
Кулаки его сжались и разжались. — Кого наказывать? С кем воевать? Со своими?!
Откуда-то издалека выплыло лицо отца и матери. И слова отца. — Надо жить! Пахать землю, растить детей, как это делали мы!
 Он вздохнул и погладил по голове сестру и брата. Потрескавшиеся губы его разжались, и из них с хрипом и нежностью выскочило. — Надо жить! И детей растить. Как это делали батя и маманя!
Агафья глубоко вздохнула, поцеловала его в щёку, затем вытерла свои слезы и тихонько стукнула по груди Потифора. — Пойдем, чёртушка! Ведь топерича мы живем в доме у Параскевы!
Потифор невольно повернулся туда, куда указал палец Агафьи, и тут же встретился глазами с той, которую так долго и истово искал. Она стояла недалеко, прислонившись к обгорелому косяку плечом. Серое лицо её, изрытое оспинами, было спокойно. Глаза смотрели прямо перед собой, нисколько не смущаясь. Рядом с ней справа стоял вихрастый подросток и с удивлением смотрел на то, что происходило на его глазах, и готов был вот-вот заплакать. Было ещё что-то непонятное, обхватившую ногу Параскевы.
Потифор замер,  ничего подобного он просто не ожидал! По мере того, как удивление его проходило, это место занимала черная ревность. — Как? Как ты посмела? Блудница! Когда я! Столько вытерпеть? И из-за кого? Из-за этой?!
 Его лицо исказилось болью и страданием. Хрип из простуженного горла скорее напоминал рёв раненного зверя. Но тут другая мысль обожгла душу. — А ежели тот мой? Точно! Вихрастай.  И волосья как мои…
Не веря собственным глазам, он протер их кулаком и снова уставился на подростка.
К удивлению Потифора, подросток вовсе не испугался бородатого мужика, а наоборот, вышел из-за матери и встал перед ней, как будто собрался защищать мать от злого бородатого дядьки. Кулаки его сжались, а глаза превратились в щелочки, как это бывало, когда он дрался с такими же пацанами, как и он сам. Однако сама Параскева тихонько подтолкнула его вперед и он, сделав небольшой шажок, остановился.
— Ты чё, Авдюха? Ить то отец твой! Вот. Пришел с войны! — засмеялась Агафья, видя сомнения  подростка. И тут же строго спросила. — А Мардашку иде оставил?
Подросток, не спуская глаз с лохматого мужика, который, оказывается к тому же, его отец, осторожно показал на небольшую дыру в сарае.
В это время из дыры в сарае выглянула конопатая мордашка. Мальчишка положил голову сначала на правое плечо, а потом – на левое. Потом, удивленно поднял брови, разглядывая бородатого и лохматого мужика, который обнимал его мать и Евсея.
Пока Потифор удивленно рассматривал новое явление, подросток вылез из щели и подошел поближе. Агафья отстранилась от брата и, повернувшись к подростку лицом, уперла руки в боки, как это делала её мать Манефа.
— Вот, братец, полюбуйси! Это сынок мой, Мардашка! — она укоризненно глянула на измазанные штаны сына, волосы, лицо и строго спросила. — Ну, иде ж ты был?
Подросток опустил голову, засунул палец в нос и поковырял там немного, но всё это время ни на секунду не выпускал незнакомого мужика из виду. Потом засмеялся, показывая на Потифора пальцем. — Тута… А енто кто? Бабай?
—Ах ты, обормот! — возмутилась Агафья, собираясь отшлепать негодника, и сделала шаг к сыну. Но не тут-то было - подростка как ветром сдуло! Только пятки сверкнули, а сам он исчез в той же дырке.
Через мгновение его голова показалась из дыры, но только за тем, чтобы крикнуть. — Авдюха, айда ко мне! Да ну их! Пушшай сами разбираютси…
Авдюха посмотрел в глаза матери и, увидев, как она кивнула головой, полез в ту же дыру, но с другой стороны.
— Ну, ладно! Вы тута сами разбирайтеся, а мне некогда! — заявила она, тихонько ткнула старшему брату в грудь и пошла в дом Параскевы.
Евсей тихо и важно отошел в сторону, ища упавший молоток.
Но Потифора словно кто-то ударил в самое сердце.  — Только сейчас он понял, что это было! Из-за подола матери выглянуло круглое конопатое личико в косичках. А это что? Ну, тот – это мой сынок! А это чья?
И опять черная туча подозрения в неверности закрыла всю радость от возвращения.
— Ну, что убедился? А ты ради неё столько терпел: японский плен, побег, недоверие наших пограничников, каторгу… Пока не нашли тебя, затерянного в бумагах чиновников. И это та? Именно эту женщину ты любил? Мечтал о ней, дурак! Хуже – полный идиот! — сладкоречивый  голос змеёй вползал в душу и поганил то, что было особенно дорого Потифору, даже помогало выжить в эти шесть лет. — Да ты только глянь на неё! Рябая, как решето: ни кожи, ни рожи, а всё туда же! Такая же, как и все распутные бабы! Сколько таких ты видел на своём пути? Да они никакого понятия не имеют о верности! А ты, верил: твоя Параскева не такая… Так кто из нас был прав? Вот, смотри, готовый ответ на этот вопрос! Блудница она, вот кто!
Волна кровавой ревности и зависти к своему более удачливому сопернику, сокрушая всё хорошее на своём пути, прокатилась по душе: руки Потифора сжались в кулаки. Ещё момент – и он готов был броситься на Параскеву и придушить её. Но, если бы не эти детские невинные глаза!
Словно раскаленный поток чего-то светлого, мощным ручьём устремился в единую реку, соединяясь по пути с такими же потоками. Река неслась по заледеневшей от ран душе, пробивая себе дорогу, взрывая сомнение и страдание. Потифор не выдержал и закрыл глаза руками.
— Кто?! — прохрипел он, не смотря в глаза Параскевы. — Кто отец её?!
Параскева молчала, гордо и смело смотря перед собой.
— Молчит, подлая? А ты когда-то верил этой коварной вражине. Бей её! — колоколом стучал по голове разом выросший до невероятных размеров голос неведомого защитника, требуя скорой расправы с Параскевой. — Она опозорила все, что тебе свято, а ты будешь смотреть, как над тобой издеваются? Где ж твоя мужская гордость? Бей её, что есть сил!
И Потифор, в два прыжка перемахнув расстояние между ними, оказался прямо перед Параскевой, которая даже и не думала защищаться. Короткий размах и удар в лицо. Параскева, даже не успев испугаться, рухнула назад, увлекая за собой дочь. Крик, плач испуганной девочки. Злые глаза Агафьи, выскочившей из дома с палкой. Вскочивший с бревна со сжатыми руками брат. Всего этого Потифор не видел…
Он стоял, страшный, как разъяренный бык с красными от гнева глазами. А в это время в его душе праздновал свою победу некто злой и жестокий, издеваясь над плачущей и страдающей душой. Сам же Потифор стоял в полной прострации, не понимая, как смог это совершить. Из глаз его текли слёзы…
— Ах ты, гад! И чё ж ты изделал? — закричала Агафья, размахнувшись палкой, чтобы ударить брата. Да не смогла: Мардашка кинулся к ней и уцепился за ногу. Она так и размахивала палкой, не в силах достать ею брата. И кричала. — А ты тута был? Ты знашь, чё тута было? А ты знашь, кто нас спас? Сволочь ты, братка! Не разобравшись, кулаками машешь? Енто по мужски? Да ежели ба не Парашка, сгинули бы мы давно тута усе! Гад, ты, а не мужик! Пошел прочь с глаз моих! Не было тебя… И не надо тебя… Такова!
Наконец она добралась до Потифора и отвесила ему звонкую пощечину.
— Уходи! — в глазах её стояли слезы: за обиду подруги, за то, что сама ошиблась в нем, считая, что все тревоги теперь будут позади, за разрушенные надежды начать новую жизнь. — Уходи! Проживем. Как-нидь. И без тебя…
И зарыдала, закрыв глаза руками. Мардашка сначала скривился, обнимая мать, а потом тоже присоединился к плачу матери, тихонько всхлипывая.
Оплеуха Агафьи отрезвила Потифора: его разросшейся из ничего гордыне был нанесен непоправимый удар. Он смотрел на Параскеву, которую обнимала дочь, а сын поднимал и отряхивал, уже совсем другими глазами. И удивлялся себе. — Разве всё это сделал он?
— Что ж ты, паразит, делаешь? — сквозь униженную гордыню, наконец, до него донесся голос Совести. — Да кто ж ты такой, чтобы судить их, оставшихся здесь без твоей защиты? Правду сказала сестра твоя: не по-мужски всё это! Обидел ни за что и без того обиженных людей. Эх, ты!
Потифор, стыдясь поднять глаза на женщин, повернулся и медленно пошел к обгоревшим воротам.
Разом стало тихо. Евсей было кинулся за братом, но Агафья крепко схватила его за руку.
— Не останавливай ево! — тихо шепнула на ухо брату. — Пушшай побудет один. То урок ему! Через часок остынет, вот тогда и поишшешь ево!
Как пьяный, не разбирая дороги, шел Потифор к шинку.
В Черной Малиновке не сразу узнали в лохматом оборванце Потифора Сухинина: сначала его порядком избили. А потом вылили в глотку стакан самогонки. Евсей нашёл своего брата в канаве на границе между Красной и Черной Малиновкой в крови и пьяного в стельку. Чертыхнувшись про себя, что послушался бабьего ума, он взвалил одну руку брата себе на плечо, другой подхватил его за пояс и пошел, шатаясь от тяжести, к дому Параскевы.
Там ахнули, увидев, как обошлись с Потифором черномалиновцы.
— Ну, чё я вам говорил? — укоризненно посмотрев на Агафью, произнес Евсей. Та от ужаса даже закрыла свой рот, который дал такой совет брату. — И – эх, дуры вы, обе! Ить он-то ничё про нашу Малиновску войну не знат. Вот и досталося ему! Ишь, как навесили. А я, дурак, вас послушалси, не удержал ево!
Как раз Евсей - то, пожалуй, лучше всех из них знал то, что говорил. Каждый день после свидания со своей возлюбленной, он дрался с парнями из Черной Малиновки. Даже сейчас у него ребра болели после вчерашней потасовки. А причина была проста: парням из Черной Малиновки не нравилось, что какой-то босяк из Красной Малиновки ходит к девке из семьи среднего достатка. Вот братья ее, да дружки и пытались отучить непокорного парня. Они били Евсея, крича: «А помнишь, как твой братан спалил наш дом?» На что Евсей, не оставаясь в долгу, кулаками и словами отвечал: «А помните, как вы с дружками спалили наш дом?». К тому же был у Евсея ещё один недоброжелатель в этом деле. Он скорее догадывался, чем знал это наверняка. Ни разу, ни одним словом Агафья не промолвилась, не упрекнула брата за то, что он полюбил сестру её насильника и отца Мардашки. Только украдкой роняя слезу в подушку, просила она всевышнего отвести от брата эту напасть, его жестокую любовь.
Вот так в Малиновке перемешалось всё на свете. Если в Черной Малиновке жила подружка, то её ухажера били черномалиновцы, а если в Красной Малиновке она жила, то доставалось ухажёру от красномалиновцев. Такие случаи теперь были сплошь и рядом.
Потифор лежал на тахте и тихо стонал. Рядом сидела Параскева и со слезами на глазах смотрела, как Авдюха тихонько трогал соломенные волосы своего отца. Когда разобрался что к чему, перешел на бороду и усы. У колен его уютно устроилась Лизка, которая, как и брат, с любопытством изучала руку Потифора.
Как обычно, рядом с Авдюхой стоял Мардашка. Мардашка, будучи на год младше Авдюхи, старался ни в чем ему не уступать, поэтому всегда делал наоборот то, что делал Авдюха. Вот и сейчас, на вред Авдюхе, приглаживал взъерошенные им волосы невесть откуда взявшегося дядьки. Если с Авдюшкой он соревновался, то Евсея он любил и признавал за вожака. Но сегодня он был в смятении: его кумир плакал на плече у этого лохматого пришельца, как самая захудалая баба! Выходит, этот – главнее?
Параскева положила на избитое в кровь лицо Потифора мокрую тряпку, вздохнула тяжело и пошла заниматься будничной работой. Агафья уже давно трудилась на огороде, но ей сейчас хотелось остаться одной, чтобы решить для себя очень важный вопрос. — Как дальше жить? Ведь если Потифор не захочет меня простить, то… Да и заслуживаю ли я прощения, спутавшись с братом мужа?
Она тяжело вздохнула и пошла к скотине.
— Ну и пушшай! Чё было, то было. И быльём поросло! — решила она. — А не простит, так и не надоть! У мене есть Авдейка, есть Лизка. Чево ишшо мене надоть? Вот для них и буду жить! А по роже получила за дело! Сама виновата…
Ещё раз тяжело вздохнув, она взялась за вилы. Но работа из-за тяжести на душе шла плохо. И снова вернулась к любви. — Вот ведь как получилось – жила с двумя братьями! Не по-христиански это! Может в церковь сходить, с батюшкой поговорить? И сама себе ответила: И что я ему скажу? Что душа летит к Потифору, а тело – к Никифору? «Уйди прочь с глаз моих, блудница!» скажет. Вот и всё! Да так оно и есть, блудница! А как надо? Не могу сама разобраться, как надо! Вот то-то и оно…
Тяжело вздохнув, начала собирать сено для скотины.
Когда Потифор проснулся, он даже не понял, где находится. Голова болела от тяжелых ударов, но и в горле было сухо.
— Иде я? — прохрипел он разбитыми губами, с трудом пытаясь открыть опухшие глаза и поднять голову.
— Пить надоть меньше, братец мой разлюбезнай! — не удержавшись от укора, ворчливым голосом произнесла Агафья, занимаясь уборкой в доме. — Ишь, моду взял: не успел прийтить а ужо напилси, как свинья! Морду-то твою ишь как дружки твои разукрасили! И чё только с мужиками сталось: как увидють проклятую, так и конём не отташишь! Пока не нажрутси, как свиньи. А чё мене сыну топерича сказать? Вот, мол, сынок, дядька твой! С войны иероем вернулси. Так? А щаз чё? Моя ба воля, поубивала ба вас усех. Таких!
— Агаш, я чё, правда дома? — Потифор еще никак не мог поверить в то, что слышал. — А иде батя? Маманя?
— Ишь, хватилси. Ты ж у нас иерой! Не успел прийтить, спросить, узнать… Как раз – два и по мордасам! Парашке вон надавал. А сам – в шинок самогонку жрать! — Агафья ворчать ворчала, но сама меж тем нацедила кружку рассолу и подала брату. –— На, дурак сивый! Уж волос седой, а в башке одна ревность царем сидит! Ты ба спервоначалу спросил у нас: Как вам тута без меня жилось – былось? А уж потом ба и по мордасам…
Потифор пил рассол и чувствовал, как половина боли уходила куда-то сама собой, позволяя ему теперь соображать без гнева. С трудом раздвинув разбитые веки, он увидел слезы в глазах Агафьи и застыдился своего поступка. Он подал ей кружку и рукой приказал сесть на тахту. — Агаша, ты прости меня, дурака старова! Расскажи, как тута… Чё было то?
Потифор лежал и слушал подробный рассказ Агафьи, живо представляя всё, что произошло с ними за это время. Не раз и не два сжимались кулаки его. Он вздыхал, чертыхался про себя, вспоминая Японскую мать, садился на тахту и снова от боли ложился. Когда же она закончила, Потифор ясно понял, что был не прав, вот так, огульно обвинив во всём Параскеву. Теперь же он винил себя за то, что не смог защитить их. За то, что ушел на эту проклятую и никому не нужную войну.
Агафья же сидела рядом и вытирала платком слезы. — Эх, ты! Да не будь с нами Параскевы, померли бы мы все давным-давно! Вот так, братка… А ты! С ней. Так! Не по-человечески енто…
— Да… На войне нам было хреново, а вам тута в тыщу раз хужее! — вздохнув, произнес он и сел на тахту. — Мене в Балашове сказывали прийтить за жалованьем за военным! Получить надоть. Земелька-то ить пересыхат! Седни и поеду за ём!
— Куды ж ты такой-то? Вот чумной! Подлечися сперва. Ишь морда-то кака… — пожалела Агафья брата, взяв его лицо в свои ладони. — Да бороду-то сбрей! Чай не старик. Рано на печи лежать: чай вона скока народу от тобе зависит!
Потифор усмехнулся и кивнул головой. Кое-как побрился сам, превозмогая боль, а где не смог, там помогла сестра. Впервые за много лет Потифор снова взглянул на себя: бороды и усов больше нет. Лишь бело-синяя кожа непривычно и молодо напоминала о том, что военная и скитальческая жизнь окончательно закончилась. С копной волос Потифора Агафья тоже быстро расправилась, аккуратно выстригая слипшиеся от крови волосы.
— Ну, вот. — довольно произнесла она, заканчивая свою работу. — Топерича ты снова похож на моево брата Потифора. А тот? Тот был мене чужой! Не будь им никогда!
Потифор с трудом улыбнулся и кивнул ей головой. Когда же он, шатаясь, пошел умываться, заметил стоящую в дверях Параскеву с Лизкой.
— Ты. Параскева. Прости. Меня! — прохрипел он разбитыми губами и разом пересохшим горлом. —  Ох, не легко было просить прощения у той, которая изменила!
— И ты. Прости! — проглотив ком в горле, с выступившими слезами в глазах, произнесла она. И отвела глаза: вместо чужого бородатого мужика перед ней стоял её Потифор…
Потифор же, умывшись, взял палку и пошел в Балашов.
Обратно он вернулся с Георгиевским крестом на груди и на лошади, которую купил на выданное ему жалование за каждый день войны. Теперь он был снова дома и твердо знал, с чего начнет восстанавливать разрушенное хозяйство. А уж земля-матушка обязательно прокормит!

4.
 
Последняя декада мая 1911 года, город Балашов
Вечерело. Марфа стояла у окна и ждала Акима. Обычно он после службы в банке приезжал к ней и оставался на всю ночь. Вспомнив, как бурно проходила каждая ночь, хозяйка улыбнулась. Вот сейчас я по-настоящему счастлива! Да и как не быть счастливой, если человек, которого ты любишь, с которым хорошо бывает в постели, обещал на тебе жениться?! Правда, это было в начале мая, когда она вернулась из своего похода с повстанцами.
Почему-то сейчас на душе было неспокойно. Аким? Да нет, вроде бы у них всё как обычно. Смарагда? Да и у сестры теперь нормально: Акима она уговорила не трогать больше их с Дормидонтом. — Пусть живут в деревне, раз так захотели! Уже то, что из монастыря её вытащили, и то хорошо! Она дикая какая-то: от людей прячется, ни к кому не ходит… Может детки у них пойдут? Так это хорошо бы!
И она снова вернулась мыслями к Акиму.  — Да, неспокойно на душе из-за него! А почему?
И тут ей начали вспоминаться разные мелочи в их запутанных отношениях. Так, в последнее время в постели им снова было не очень хорошо. Наслаждение от близости стало приходить значительно дольше, чем обычно, да и не столь ярким оно стало. Аким уставал, срывался, а в последний раз вообще ничего не получилось. —  Стали ругаться. Почему? Может потому и приходить он стал реже: то через раз, а то и через два? А может??
Яркая и буйная фантазия Марфы вдруг нарисовала портрет разлучницы, поднимая огромный вал черной ревности в душе. Она даже поперхнулась, проглотив слюну и почувствовав причину всех их разладов.
— Так, так! Уж не завел ли он себе новую бабенку? — прошипела она, разглядывая себя в зеркале и ощупывая своё гибкое стройное тело. — Променять меня? Нет, не может быть!
Однако, чувствуя, что не может окончательно успокоиться, решила. — Завтра же во всём этом разберусь!
Аким в этот вечер и ночь так и не пришел к ней. Марфа, злясь и ревнуя,  с трудом уснула только под утро.
Проснувшись с головной болью перед самым обедом, она умылась, приоделась получше и пошла на работу к Акиму. Там ей сказали, что Акима Терентьевича сегодня не будет, потому что он женится.
Такого удара Марфа не ожидала. —  Как? Ведь он же на мне собирался жениться?!
Она бежала домой, повторяя про себя одно и тоже, чувствуя, что внутри неё накапливается нечто нехорошее. Чувствуя, что нужно что-то делать, и не знала, что именно. И только дома, открыв сундук и увидев Черного Коршуна, поняла…
Снова попасть в кабинет Акима теперь было для Марфы проще простого: сославшись на простую незначительную необходимость, она вошла в знакомый кабинет, в котором бывала каждый день и не раз на дню. Сотрудники банка пропустили её, зная отношение к ней своего хозяина.
— Ну, Акимка, держися! Енто тобе за меня! — и, заменив Черного Коршуна Акима на своего, она потрясла им возле уха: отчетливо послышался шум перекатывающихся камушков. Да и потяжелевший переносный сейф говорил о том, что камушков стало в нем достаточно много. — Енто тобе мой подарочек к свадьбе! Посмотрю, скотина, как ты топерича рашшиташьси за неё. А енто бум шшитать твой должок за мою любовь!
И, сунув статуэтку себе в сумку, вышла. Секретарша, которая всегда относилась к Марфе с недоверием, усмехнулась ей вслед и зашла проверить в кабинет, всё ли там на месте. Убедившись, что ничего в нём не пропало, она села на своё место.
В душе Марфы цвела черная роза ревности: с одной стороны, ей было хорошо оттого, что она смогла наказать Акима и его бабенку, а с другой стороны – страшно! Так, то вздыхая, то смеясь во весь голос, как сумасшедшая, она скакала на своём жеребце, сама не зная куда, давая ему полную волю и отдаваясь на милость Судьбы. Пусть вывезет, куда надо!
Остановился конь на реке Хопер. Марфа, спрыгнув с него, упала на траву и разревелась в голос, кулаками стуча по ней: так она прощалась с любовником – предателем. Но и этого ей оказалось мало: вдруг, вскочив на ноги, вынула Черного Коршуна, размахнулась и бросила его далеко, как смогла, в изумрудную воду Хопра. — Вот тобе, гад ползучий! Получай свои камушки! Предатель!
И как только статуэтка исчезла в водах Хопра, так Марфа вдруг почувствовала облегчение: оно шло откуда-то изнутри, охватывая её всю от пальцев на ногах до кончиков ушей. Измученная и обессиленная, возлюбленная Акима повалилась без памяти на траву…
Проснулась Марфа от холода: ясная летняя ночь брала своё. Полная и большая луна ярко светила, тревожа душу. Почему-то страха не было. Поёжившись, встала и огляделась, пытаясь понять, где же находится. В память стали приходить воспоминания о прошедшем дне, снова заставляя закипать кровь. И когда дошла до того момента, когда выбросила личные накопления Акима в реку, ей вдруг стало смешно оттого, что она представила физиономию своего возлюбленного в тот момент. Когда он не найдет камушки внутри своего сейфа, чтобы оплатить свою свадьбу. — Так тобе и надоть! Буш знать, как омманывать меня!
Захотелось пить и есть. Марфа подошла к реке и стала жадно пить воду. Напившись, она небрежно по-мужски утерла лицо рукавом и выпрямилась. Набрав хвороста, подожгла его и уселась у костра, греясь и смотря на полную луну. Иногда что-то нехорошее находило на неё, вызывая звериное желание завыть на луну, но оно быстро проходило без всякого следа. Согревшись у костра и успокоившись, прислонившись спиной к дереву, и скоро задремала.
Проснулась Марфа от фырканья коня и яркого света, бьющего в глаза. Встала и пошла к реке. Умылась. И только сейчас до неё дошло, что, выбросив в реку такое количество драгоценностей, она совершила огромную глупость: ведь на это можно было жить безбедно всю оставшуюся жизнь! Теперь уже сожаление о своём поступке вызвало новый приступ ярости и ненависти по отношению к Акиму. — Вот, гад! Из-за него я енто изделала!
Вспоминая шаг за шагом, куда и как она бросила Черного Коршуна, Марфа разделась и вошла в прохладную реку. Быстрое течение тут же её подхватило и понесло. Нырнув, она открыла глаза и постаралась приблизиться к дну. Но не тут-то было: её выталкивало с невероятной силой, обжигая холодом на самом низу. Чувствуя, что задыхается, вынырнула и с жадностью глотнула свежий парок, чуть курившийся по реке. Набрав воздуха, она снова нырнула. Результат был тот же. И так было несколько раз, пока она не поняла, что найти Черного Коршуна в этом месте просто невозможно. Внимательно осмотрев это место, она постаралась запомнить его. — Я сюда ишшо вернуся!
Обессиленная и злая на Акима (ведь всё это из-за него!), покинутая возлюбленная ехала в Малиновку, в памяти сохраняя место, куда бросила Черного Коршуна. Теперь необходимо было нанести это место на второй створке медальона: так-то будет надежнее!
В Малиновке она быстро разыскала Параскеву, попросила медальон и иголкой нанесла изгиб реки, ориентиры и точкой место, куда забросила драгоценности. От прежней злости и ненависти к Акиму не осталось и следа: вместо любовной депрессии к ней возвратилась прежняя деловитость.
— Ты храни его у себя и никогда с ним не расставайся! — попросила она Параскеву на прощание и, как когда-то давным-давно, снова исчезла в утреннем тумане. Даже о Потифоре ничего не спрашивала.
Увидев дома жандармов, даже не удивилась этому. И не сопротивлялась, когда её отвели в участок. На суде ей все же удалось встретиться глазами с Акимом.
— Ну, что получил? — смеясь, говорили её глаза. — Это тебе за меня! Променял меня, такую, на какую-то замухрышку! Пусть и дворянку… Власти захотел? А камушков-то тю-тю!
Аким, однажды встретившись с таким взглядом Марфы, опустил голову и больше так и не поднимал, понимая, что теряет. Во всяком случае, так хотела бы истолковать это Марфа. Получив десять лет ссылки, она вышла из зала суда, так и не увидев больше его глаза.
— Обожди, я ишшо вернуся! И ты тогда горько заплатишь мне за енто! — крикнула она в зал Акиму. Услышал он её слова или нет, этого Марфа так и не смогла узнать. Получив удар прикладом в спину, она шагнула навстречу новым испытаниям…
;
Глава 6. Опять мобилизация
1.
Середина июля 1914 г., с. Малиновка Балашовского уезда
Уже три дня прошло с тех пор, как по селу пронеслись слухи о том, что Россия опять ввязалась в новую войну. Помня страшный опыт японской войны, обе Малиновки с содроганием ждали официального известия.
Хотя ради справедливости следует заметить, что в Черной Малиновке были и такие, которые, потирая руки от новых возможностей поживиться за счет Красной Малиновки и отобрать у неё общественную землю. Как это ни странно, но и в Красной Малиновке появились голоса, желающие  свалить всё бремя мобилизации на Черную Малиновку. Однако большинство, особенно в бедной части села, ломали голову над тем, как выжить в новой войне.
Потифор, возможно лучше других представлявший жестокость новой войны из-за тупости и бездарности многих русских генералов, не желал больше быть пушечным мясом. Понимая, на что придется пойти, он беспокоился о том, что может случиться с семьей.
— Господи, закончитси енто коды-нибудь? — Параскева с тревогой  в душе за Потифора, молилась каждый день с утра перед иконой. — Господи, спаси и сохрани его! Ведь у мужика живого места не осталось на теле. То нам сказывали, будто без вести пропал, а он на нашей каторге мытарилси! И я шесть лет ждала… А щаз? От Евсейки ни слуху, ни духу! Из мужиков один Потифор и осталси! Как мы с Агафьей-то без него? Опеть начнутьси енти проклятушшие мобилизации. Опеть впроголодь всем сидеть! А дети? Оне-то чё виноваты? Им ить расти да расти надоть! Усем на нас наплевать, хучь подохни тута!
Она разогнулась и уже зло посмотрела на икону. Сейчас в её взгляде, больше напоминавшем взгляд хищницы, чем человека, готовой убить всякого, кто бы осмелился посягнуть на жизнь детей.
— Не знаешь? — зло и решительно произнесла она. — А я, кажися, знаю! Плевала я на таку власть, котора моих детей в гроб загонят! Сама буду спасать. Хучь на каторгу опосля ентова пойду!
Решительно встав с колен, она повернулась и даже не взглянула и не помолилась на икону: в душе мирной женщины произошел надлом и горе было тому, кто осмелился бы ей в том перечить или встал бы на её пути!
Дело было в том, что сегодня ночью во сне она ясно услышала голос матери. — Параскева, спасай детей, беда близко!
 Собственно это и послужило причиной того, что она обратилась к Всевышнему с молитвой.
Рассерженная хозяйка шла к скотине, стараясь не греметь ведрами, и рассуждала про себя. —  И что? Он помог? Подсказал выход? Вразумил?
Слёзы текли по  щекам, а она и не замечала их. Невольно подумала о Потифоре.  — Эх, он так и не простил мне любовь к брату. Это понятно – сама виновата! Хорошо хоть дети к нему тянутся. Особенно Авдейка: вот кому нужен-то мужик!
И усмехнулась. — Ведь не отходит от него: куда отец, туда и он!
Смахнув слезу, вздохнула. — Это хорошо! У Потифора есть чему поучиться…
И опять тревога наполнила душу. — А если и его? На войну?
И тут же рассердилась на саму себя. —  Тфу ты, срамница! Да как только язык у тебя повернулся такое замыслить?!
Параскева перекрестилась, и все же, призвав к помощи Всевышнего, прочитала молитву. Но тревожные мысли не уходили. Снова встал тот же вопрос, только уже по-другому. — А если его на войну всё-таки заберут?
И замерла от ужаса: страх железным обручем сковал все жилы, колоколом ударил в голову и сердце. Оно не выдержало и застучало, гоня кровь в виски: Бух! Бух! Бух! Ей стало плохо: на лбу появилась испарина, колени подогнулись и Параскева упала на колени прямо на земельный пол в хлеву.
— Господи, сделай так, чтобы его не забрали! — прошептала она, крестясь беспрестанно. И, уже не удивляясь ничему, что говорит, добавила. — А я тебе подарок изделаю – свечку хорошу поставлю! А ежели итого мало, дак и на сто грамм пожа-лую! Тока ты уж там, на небе-то, постарайси! Ить без Потифора-то мы усе тута пропадем!
И горько заплакала, вытирая грязными руками глаза. А через некоторое время, почувствовав некоторое облегчение, встала, нашла свечку, бутылку самогона и кружку. Подошла к иконе, зажгла свечку, покосившись по сторонам и не найдя ничего подозрительного, налила полную кружку самогона и поставила их перед иконой. Только после этого, снова встала на колени перед иконой и начала молиться.
Неожиданно  вспомнив про Потифора, опять нахлынули слезы, но теперь она уже улыбалась и приговаривала. — Ить ён хорошай! Вон как поднял наше хозяйство. И не смотри что хром, плечо простреляно, ноги изодраны… Ходить ить. Землицу-то нашу усю вспахал, двух коней заимел, коровок завел. Робятам еда появилася! Авдейка вон сколь лет дохляком из-за недоеду рос, а с молока-то как росток вверх устремилси! А Мардашка? Одно слово – мужики! Хоть и голодранцы… А мы уж с Агашей-то с молоком-то и на базаре начали появлятьси! А хлеб? А картошка? Скотина появилась. Дети-то хучь узнали, како оно мясо-то! И чё, я допушшу прежне время? Снова оспа? Голод? Холод? Вот уж фига! Шибко хорошо нас в прошлу войну научили! Мужиков побили, землю отобрали! А скот? Даже пахать чем забрали. Чтоб сдохли мы! А енералы там животы понаживали, угробляя наших мужиков! Ну, уж нет. Фига вам: не отдам я больше своих мужиков!
Она решительно встала с колен и показала фигу невидимому врагу. Страха в душе больше не было. Выйдя в сени, она увидела курящего на крыльце Потифора.
— Сядь, Параскева! — чуть ли не приказал он, не повышая голоса, указав ей место рядом с собой.
Параскева молча подчинилась, хотя в душе всё ещё бушевало недовольство властью.
— Кажись, близитьси война…— вздохнув, тихо произнес он. — Думаю, тяжелая будить… Много народу погибнеть…
Параскева взглянула на него и хотела сказать, что и сама так считает. Но Потифор поднял палец, приказывая молчать.
— Но не об том речь. А о детях! –— он вздохнул, стараясь по возможности скрыть от неё, что этот вопрос очень больно бьёт его. — Ты вот чё… Меня, видать, снова заберуть. Ну, дак ты, тово… Свободна! И, ежели любишь братку… Выходь за нево! Я тоды буду не в обиде!
И, чтобы скрыть то, что слова эти ему дались с огромным трудом, он затянулся махоркой и выпустил большой клуб едкого сизого дыма.
От таких слов у Параскевы даже перехватило дыхание, стало сухо во рту. Невольно навернулись слезы. Она смотрела на него и злилась. И, махнув рукой на всё, выпалила. — Ну, какой же ты пень дубовый! Да когда же ты прозреешь-то, господи? Ведь люблю-то я только тебя, дуболома проклятущего! Ну, было дело: согрешила! И сама не знаю почему. Ну, дак и вину за то с себя я не снимаю! Вся душа изболелася… Но люблю-то я тебя и без тебя – мне не жить! Жизнь не в жизнь! Остается одна радость – детки! А Никишка чё? Пришел-ушёл: душу замутил, да помоями облил… Будет он об детях заботу нести? Держи карман шире! Жди – дожидайси. У нево одно на уме – мирова революцья! Она и есть ему жена! А мене простой мужик нужон. Чтоб хозяйство поднимал, да ребят ремеслу обучал! Как же я без тебя-то?
И Параскева, схватившись за его плечо обеими руками, поползла вниз к его ногам и начала их целовать, завывая как собака, потерявшая хозяина.
— Потифорушка, да как же я без тебя? Без детей? Ведь помрем усе! Никак я не могу без тебя быть… Ты – моя жисть! Ты- моё шшастье! А за вину свою усю жисть корить себя буду… Тока не бросай нас! Ить усе погибнем тута без тебя… И прости меня, паразитку окаянную! Пожалей детушек…
Захлебываясь слезами, выговаривала то, что накопилось за эти долгие годы отчуждения, целуя его трудовые руки.
По щекам Потифора текли слезы. Он замер, боясь пошевелиться: так трудно ему дался этот разговор. А ещё труднее – решение самому отказаться от Параскевы.
Уже не стесняясь своих слез, он вытер их тыльной стороной ладони, а затем откинул окурок в сторону и притоптал его. Вздохнув, осторожно погладил голову Параскевы. И тут заметил у неё целую прядь седых волос. Волна нежности смешанная с грустью накатила на сердце. —  Ну, вот и тебя, голубушка, время не щадит. Ишь как поседела! Да, уж не просто нам дается житьё наше крестьянское! А тут ещё война. Все воюют. Даже в селе так и остались две половинки. И никто никому уступить хоть малость не хочет! Что ж тогда говорить про простых людей? И остро захотелось прижать её, приголубить.
— Прости ты меня, Христа ради, Параскевушка, за те слова…
Тон, с которым Потифор произнес эти слова, разом успокоил её растерзанную сомнениями душу. Невольно она снова ощутила долгожданную тяжесть руки мужчины и тут же почувствовала себя маленькой Парашей, которая любила искать защиты у отца от всех невзгод, окружающих её. Тёплая сильная ладонь, нежно перебиравшая волосы только усилила это чувство. Так хорошо и безмятежно становилось на душе Параскевы! От урагана, который ещё недавно бушевал в душе не осталось и следа. Подчиняясь только движущему ею чувству, Параскева обняла Потифора за талию. И не было силы на земле, кроме смерти, способной сейчас разнять эти руки!
Сколько времени прошло, пока они вот так неподвижно сидели, никто из них сказать бы не смог. Ни он, ни она об этом просто не думали: время остановилось. Самое интересное было в том, что каждый из них время от времени думал от том, как выкрутиться из созданной властью проблемы. И оба собирались перепрятать скот так, чтобы власть не нашла. Возможно, потому и были счастливы, что без слов понимали друг друга.
— Куда прятать-то будем? — тихонько спросила Параскева, будто речь шла о разговоре, недавно прерванном ими.
— В сарае оставлять нельзя – обшарят и заберут… Могеть в лесу? — даже не удивляясь тому, что  вслух продолжают обсуждать свои мысли, произнес Потифор. — Но в лес отогнать весь скот не смогём. Вспомни, чё было в первую мобилизацью? Сначала забирали лошадёв да мясо для солдат. Ежели свиней забьём да посолим – нас обвинят в саботаже. Могеть отдать их властям?
— Аха, оне нас в прошлую войну вон как обобрали! И в ентот раз тоже обчистят!
Параскеве было, почему злиться: после того, как их обобрали за русско-японскую войну, они целых шесть лет поднимались с колен. Однако больше всего возмущало поведение властей, которым было наплевать на нужды крестьян, как во время войны, так и после неё. А между тем Малиновка, несмотря на хорошие урожаи последних лет, так и не смогла восстановиться полностью. Особенно это было видно по Красной Малиновке: то там, то здесь головёшками стояли дома, в которых когда-то жили люди. Сильно поубавившееся в численности село медленно оживало. И вот опять война! Страх у всех перед новой мобилизацией был так велик, что вся Малиновка тревожно замерла в ужасе.
Параскева невольно сжала кулаки: женская интуиция подсказывала, что эта война будет ещё более кровопролитной и долгой, чем предыдущая. А значит, и драть с них шкуру будут ещё больше. И мужиков понадобится больше! И взгляд её невольно уперся в Потифора. — А вдруг и его снова заберут? Что же тогда будет? Ведь только-только поднял семью и снова в солдаты?! Да ведь на нем живого места нет: руки, ноги поранены, сколь пуль в нём сидит!
 Нежданная волна нежности прокатилась валом по ней, вызывая ту самую таинственную улыбку, которая всегда возбуждала Потифора. Невольное движение рукой к паху она не смогла остановить.
Ни улыбка, ни одно движение руки не ускользнуло от Потифора. Как только он заглянул в любимые глаза Параскевы, так понял: опять потонул! Так старый осенний лист падает на землю, обнажая всем то, на чём действительно держится зелень, которую восхваляют за тень, спасающую от жаркого солнца. И обида, нанизанная на гордыню, посторонилась, открыв ему истинную любовь. — Япона мать! Сколь время потерял даром. Ради чево? Ерунды… Детё братово? Дак я ж люблю её, ненасытную, и весь сказ!
— Глупенький ты мой дурачок! Извелся весь от проклятушшей ревности… — шептали зовущие губы, изогнутые в улыбку. — Ить мы ж с тобой два берега Хопра! А посередине любовь… Сколь ишшо прятатьси бум от друг дружки?
Во рту Потифора от нахлынувшего огромной волной чувства разом пересохло. И, захлебываясь от любви, он прохрипел. — Пошли!
Подхватив её на руки, шагнул на сеновал…
Громкий стук в ворота заставил вздрогнуть Параскеву, разомлевшую от бурных ласк и брызг любви. Она с тревогой взглянула на Потифора. — Не уж-то пришли?
— Не ждали? А мы сами приперлися! — зло процедил сквозь зубы Потифор, завязывая штаны. Собаки на дворе бешено лаяли, чуя гостей незваных и нежданных. А когда стук повторился, набрал в легкие воздуха побольше и крикнул. — Хват стучать-то, детев разбудишь! Щаз выйду…
Параскева лихорадочно поправляла на себе юбки, не отрываясь взглядом от глаз мужа. Лишь глаза на окаменевшем лице Потифора говорили о том, что он лихорадочно о чем-то думает.
— Чё? Чё делать-то? — шёпотом произнесла она, понимая, что он что-то придумал. Состояние у Параскевы было такое, что скажи Потифор ей прыгать вниз – прыгнула бы не раздумывая! Собравшись в единый комок, сжавшись как пружина, она ждала команды мужа, на мгновение став его естественным продолжением.
— Уведи Буланко к реке за огород! Больше ничё не успешь изделать. Спрячь там и возврашшайси! —тихо, но твердо, как приказ, произнес Потифор, пытаясь в первую очередь спасти то, без чего на земле работать не было смысла. Вслух же крикнул — Иду-у-у!
Он не торопился, успокаивая беспрестанно лаявших собак и показывая властям, что выполняет их предписание, затем поднял щеколду и открыл дверь ворот. Как и ожидал Потифор, на пороге стояла мобилизационная команда – казачий офицер и три казака.
— Енто хто тута живёть? — нахмурив брови, строго спросил урядник, впившись взглядом в Потифора. — Сухинины?
— Сухинины. — Потифор прикрыл дверцу так, чтобы из-за него казаки не могли рассмотреть всего того, что творилось в конюшне. — А вам кто надобен?
К удивлению Потифора урядник поднял брови и начал о чём-то думать. Так и не вспомнив, он вытащил бумагу из кармана и начал пальцем водить по списку. К своему удивлению фамилии Потифора он так и не обнаружил в списке, а потому снова переспросил. — Так, хришь, Сухинин?
На что Потифор снова кивнул головой, уже с ехидцей поглядывая на то, как казачий урядник, мусоля слюной палец, перелистывал один лист за другим и водил по списку. Неожиданно в душу прокралась смутная надежда на то, за что в эту мобилизацию его могут и не взять.  — Может какую-то уступку сделали? А может в списках меня нет живого? Ведь и после той войны долго искали?!
Воспоминания нахлынули неожиданно, заставляя мозг воскрешать то, как отбивался, попал в плен, бежал, переходил границу и оказался на каторге. Стряхнув наваждение и видя перед собой казачьего урядника, усмехнулся про себя. —  Ага, жди больше! На войну-то они и живых и мертвых учитывают. Здесь промашки не будет!
И погрустнел, представляя, что снова придется оставлять Параскеву, с которой только-только наладились отношения. — Да детей. По сути дела – на произвол судьбы. Ведь толку от этой власти никакого! Выживут ли на этот раз? А матушку да отца кто мне вернет? А братишку Авдея? Да и Евсюха затерялся… Да, не ко времени эта война! Не нужна нам она! Да разве им это понять? Мало им того, что от всех Сухининских мужиков остался один, и тот вон какой!
Он покосился на свою раненную ногу. — Небось опять кто-нибудь из Черномалиновских извести под корень нас собрался! Сволочи, была бы моя воля, близко к снабжению армии таких людей не пускал бы!
То ли урядник почувствовал неприязнь к себе как власти, то ли обиделся на себя за то, что не нашел в списке Сухининых, то ли обиделся за это на Потифора, но неожиданно он разозлился. Глаза двух мужчин встретились. И ни один из них не хотел другому уступать.
— А ну, назовись, как тобе зовут! — уже недобро спросил казачий урядник командирским тоном, пытаясь сорвать свою злобу на сельчанине.
— Сухинин Потифор Мардариев! — четко по-военному доложил хозяин, как-то разом подтянувшись, как истинный солдат. Возможно, инстинкт самосохранения заставил его убрать издевательскую ухмылку и вспомнить армейско - тюремный устав. Он вытянулся в струнку и замер, уже спокойно - безразлично глядя на казаков
— Сухинин… Сухинин… —  урядник чесал плеткой затылок и пытался вспомнить, где эту фамилию уже слышал. И неожиданно заулыбался. — Слышь, это не ты шесть лет на японской воевал?
— Ну, я! А чё? — уже не понимая, к чему клонит казачий урядник, но по-прежнему не доверяя ему, ответил Потифор.
— А то! Отсрочка тобе вышла, солдат! — урядник теперь был доволен собой за то, что вспомнил – таки эту фамилию. — Гуляй пока на воле!
Белая, как мел от страха, стояла Параскева с другой стороны забора. Она, как на грех, услышала только солдатский доклад Потифора и была перепугана этим до смерти, с трудом держась на ватных ногах. Всё время, за исключением последней фразы урядника, которую она не сразу восприняла, женщина воспринимала, словно во сне. И только повторив про себя несколько раз то, что произнес урядник, она поняла, что опасность миновала. Хотя бы сейчас. Опустившись на землю, заплакала, тихо шепча. — Господи, ты услышал меня… Спасибо тебе, Господи… Ты все-таки услышал…
— А сколько отсрочки-то? — ещё не веря в удачу, произнес Потифор.
— Полгода – это точно, а там- не знаю! — уже в седле, улыбаясь, крикнул счастливчику урядник. Потом повернулся к казакам и приказал. — Едем дальше!
Потифор сел рядом с Параскевой и обнял её. И оба ещё не верили, что беда в этот раз прошла мимо.

2.
Середина ноября 1914 года, с. Малиновка Балашовского уезда
Параскеве снился сон: она с детьми выходит из своего дома детства на солнечно-светящийся воздух от белизны и запаха цветущего сада. Ощущение того, что какие-то птицы находятся совсем рядом, не покидает её. Мало того, она с удивлением отмечает, что с каждым шагом вперед сад преображается: вот уже цветки облетели, но на их месте появились ещё крошечные яблочки. Они ещё сморщены, опутаны легким пушком, неприятно зелены. Однако, ещё шаг и под веселый щебет птиц, яблочки заметно увеличились в размере, разрумянились и налились соком.
— Господи, как хочется их попробовать! — не раскрывая рта говорит она, а рука уже сама срывает себе и детям по яблочку, сладкому и сочному.
Они идут, и, кажется, сад нескончаем. Однако, это не так: неожиданно перед ней появляется дверь. Что-то внутри неё говорит, что это дверь их с Потифором дома. Нет, это она уже точно знает, чувствует всем своим телом. И протягивает руку, чтобы открыть. Однако чья-то рука не позволяет это сделать. И Параскева почему-то твердо знает чья, но посмотреть в сторону того человека даже не решается. Глянув на детей, решительно отодвигает в сторону препятствие и делает шаг в дом…
Она проснулась в поту. Стало душно и неприятно на сердце. Открыв глаза, неожиданно обнаруживает на своей шее мужскую руку. Улыбнувшись тому, что разгадка странного сна все-таки оказалась не такой уж и сложной, как подумалось в первый момент, хозяйка осторожно переложила в другое место тяжелую руку Потифора.
Было уже раннее утро, на улице чирикали ранние пташки. На печке посапывали, раскинувшись, Авдейка с Мардашкой. Возле них, свернувшись калачиком, бормотала что-то во сне Лизка. Рядом с печкой на тахте спала Агафья.
Параскева тихонько встала и поправила одеяло на муже. — Пусть ещё поспит! Вон какое дело вчера закончил. Шутка ли сказать – целую конюшню под старым домом смастерил!
Она улыбнулась своим мыслям. —  Молодец, все-таки, Потифор! Надо же, надумал спрятать подальше живность от властей и выполнил свою задумку! Вот, что люблю в нем, так это то, что без шума, хвастовства, задумает что-то, и сделает. Вот, многие мужики наоборот: жужжат, жужжат, а дела-то и нет! Невольно на ум пришел Никифор и она нахмурилась, быстро отогнав эту мысль, как назойливую муху: почему-то о Никифоре вспоминалось сейчас все реже и реже.
— Надоть бут у Агафьи расспросить к чему бы это? — пробормотала она и снова нахмурилась, понимая, что рука, которая не позволяла ей с детьми войти в дом Потифора принадлежала Никифору. — Никишка, паразит, сколь ты горя мене принёс?! И ишшо хошь? Итак, усю жистю мене испортил…
Однако, в противовес своим словам неожиданно вспомнила всё то, что вытворяла сама в его объятьях, что испытывала при этом, и улыбнулась.
— Вот, паразит, дерьмо поганое! — уже не злобно, бормоча еле слышно, ругнулась она и неожиданно обнаружила, что слова и тон почему-то не совпадают: слова его охаивали и ругали, а тон – благодарил и хвалил! В растерянности села у печки и уставилась на огонь.
— Чё ж енто тако? Выходить, я ругаюся на нево и сама хвалю? Чё-то никак не пойму. Ить ён и вправду паразит: попользовалси – и бросил с дитем на руках! А я, вроде бы как, ево хвалю? Вот, дура! И чё бабе надоть? Ну, урвала кусочек шшастья и рада! А могеть енто и не было шшастье? Так, бабье удовольствие?! Вот, топерича сижу тута и расплачиваюся за нево. Кое-как с Потифором помирилася. Ох, уж енто бабье удовольствие… Ух, и гад же, Никишка! Чуть усю жистю мене и детям не поломал! Ну, как имя жить без отца? А кругом вон война… Да не будь рядом Потифора, как бы выжили? И до войны, и топерича… Вон, война-то только началася, а ужо мужиков видимо-невидимо скока побили! Почитай кажнай второй дом отдал на войну мужика. Почти усе ушли. Остались раненаи да с отсрочкой. Вон желтые похоронки пачками приходють. Ну, как на таку войну Потифора отправлять? В прошлой чуть не сгинул, а в ентой обязательно… Ой, господи, чё говорю? Прости, господи!
И перекрестилась, глядя на икону. Но тяжелые мысли не покидали  голову. Она нежно посмотрела на спящего мужа. — Вон, в последней-то цельных шесть лет искали… Нет, не отпушшу ево на погибель! Попрошу ево не ходить, могеть послушат?
И усмехнулась, зная Потифоров нрав и продолжая ворчать, как старая бабка. –— Ага, послушат! Дёржи карман шире! Бут ён бабу слухать. Ён сам по себе такой: чё решит, то и изделат. Хоть ба решил плюнуть на енту войну! Отсиделси ба в лесу иде-нидь…
От ощущения безысходности и жалости к мужу слезки одна за другой навернулись на глаза. Сначала Параскева захлюпала носом, а потом прижалась головой к теплому дереву дома и горько заплакала, молча глотая слезы.
Через некоторое время она вытерла глаза и щеки рукавом, накинула на себя армяк и пошла кормить скотину, которую вчера спрятала в захоронке  Потифора. Вздохнув, выпрямилась и несколько раз с силой вдохнула воздух: в этой будничной жизни не было места слабой женщине.
И всё-таки, кормя скотину, она поймала себя на мысли, что ощущение чего-то очень важного, которое может вот-вот произойти с ней, постоянно присутствует даже сейчас. Тревога ядовитой змеёй вползла в душу. — Мобилизация скота? Так сколько она уже видела этих мобилизаций? Потифор? Сердце молчало. Никифор?
Так и не поняв, чего ей нужно в первую очередь бояться, Параскева вернулась в дом.
Агафья уже крутилась на кухне за приготовлением завтрака, а Потифор умывался в рукомойнике у двери. Неожиданно, по глазам мужа, Параскева поняла, что он чем-то обеспокоен. И опять в голову полезли тревожные мысли.  — Знать, собрался идти на войну! И казаки, не ровен час, вот-вот придут. Гляди-ка, и вещмешок уже собрал!
От волнения голова у неё чуть не закружилась. Волны жалости к мужу накатывали в душе одна за другой, всё больше и больше, пока из глаз не брызнули слезы, которые ею совсем не виделись. Она молча протянула руки к Потифору и опустила их. Потом снова, как бы стучась к нему, наглухо закрытому своими делами. Так, ничего и не сказав, прислонилась к косяку двери, медленно опустилась, понимая, что нет больше сил сопротивляться этой гигантской машине войны, которая раз за разом перемалывала всех самых любимых мужчин её, как мясорубка. Закрыв глаза руками, она откинулась и молча зарыдала.
Однако через некоторое время бабья самоутверждающая основательность тут же вернула к действительности, но это была уже другая женщина, не та Параскева, которую все знали и любили. Эта Параскева готова была одна выступить на бой с самым кровожадным чудовищем, которое называлось «власть»
Смахнув с глаз слезинку, набрала в грудь побольше воздуха и улыбнулась, как будто ни в чем не бывало. Хоть ей и удалось увильнуть от Потифоровых глаз, пара детских девичьих глаз неотступно смотрела прямо. И Параскева видела в них всё то же самое, которое испытала только что. Это были и нежность к ней, и любовь и готовность к защите её от всех напастей. Параскева даже улыбнулась. —  Куда же ты, малявка? Это ещё, возможно ждет тебя впереди. Так что дай-ка мне выполнить всё то, что выпало на мою женскую долю!
И, сделав строгое лицо, даже погрозив Лизке пальчиком, чтобы не смела распускать слезки, встала и прошмыгнула к Агафье на кухню.
— Ты чё сёдни какая-то смурная? — спросила та, подозрительно рассматривая слегка опухшие глаза Параскевы. — Приснилося чё плохое?
Параскева, ещё не до конца справившаяся со своими чувствами, кивнула молча и начала греметь посудой.
— Чё молчишь-то? Говори, чё приснилося? Могеть и помогу чё! — Агафья даже бросила стряпню, своим бабьим чувством поняв, что происходит в душе подруги. И хоть взгляд Параскевы умолял её не спрашивать сейчас, она строго спросила. — Ну?
Потом, ещё раз более внимательно посмотрев на неё, добавила. — Знаш чё? Давай-ка пойдем к Еремеихе?! Она и растолкует нам усё!
Глаза Параскевы вспыхнули надеждой. Дрожащие губы сами собой растянулись в улыбку.
— Ну, вот. Щаз накормим всех оглоедов и сбегам! Я ишшо вчерась курочку для такова дела приберегла. Вот Еремеихе и отдадим! — усмехнулась Агафья, прекрасно зная, чем могут закончиться сеновальные игры.
А через час подружки уже стучались в дверь хаты Еременихи. Невольно Параскеве вспомнилось прошлое посещение её. —  Когда же это было? Да, в пятом годе. А сейчас – четырнадцатый. Значит девять лет прошло. Ничего не изменилась здесь с тех пор: мазанка как бала старой и низкой, так и осталась.
Дверь открыла сама Еремеиха. — Ну, чё надо?
— Нет, а вот сама Еремеиха сильно изменилась: совсем согнулась, поседела. И голос стал скрипучий! — подумала Параскева, совсем не вслушиваясь в то, о чем говорят между собой Еремеиха и Агафья.
Она даже не заметила, как рука подруги втолкнула её в хату. Жуткий запах, заставил её закашляться. Еремеиха ехидно засмеялась. — Чё, девоньки, запашок мой не нравитьси? Дак ить не я к вам, а вы ко мне пришли. Привыкайтя, али вольному – воля! Иде дверь у мене вы знаетя. Говоритя, чё надоть и уходитя. Мене и без вас есть чем заниматьси!
Такая бесцеремонность быстро заставила Агафью приступить к делу.
—Мы, бабка Еремеиха, тобе тута курочку принесли… — хитрая Агафья знала, как улестить хозяйку, незаметно передавая в руки ей курицу. — Ты ба помогла нам!
Такое обхождение Еремеиха всегда уважала и хозяйка заметно подобрела к гостям.
— Параша, расскажи Еремеихе сон. Могеть она нам чё и присоветуеть! — выталкивая вперед Параскеву, произнесла Агафья.
По мере того, как Параскева рассказывала сон, лицо Еремеихи становилось все напряженнее и белее.
— Да, девонькя, не просто у тобе в жисти усё складываетси… — черные глаза Еременихи впились в глаза Параскевы. И уже с грустью она произнесла. — Ждут тобе слезы и печаль. Одново ты любишь душой, а другова – телом. Пока не разбересси, чё к чему и не решишь окончательно, с кем останесси, не бут покоя твоёй душе! Но радость жисти ты узнашь, потому как не боисси любовь свою отдавать людям… И енто усе. Уходи!
Ошеломленная тем, что Еремеиха сказала, Параскева поклонилась и вышла.
— И у тобе, мила душа, тоже ново время начинатси! — улыбнувшись Агафье, вдруг произнесла Еремеиха и подтолкнула к выходу. — Идитя с богом! Нечё мене больше сказать вам. Сами думайтя, чё делаетя!
Они вышли из хаты, повернулись к Еремеихе и поклонились ей. Та, мотнув головой, закрыла дверь.
Свежий воздух снова вернул их в настоящее. Солнышко яркое слепило, заставляя щуриться и улыбаться. Посмотрев друг на друга, они побежали домой по тропке, которая было проложена к хате Еремеихи.
То ли от быстрого бега, то ли просто время подошло, но у самого дома Параскева неожиданно охнула и присела: кто-то внутри неё сердито и ласково топнул ножкой.
— Агафья. Стучить! — с удивлением и радостью, держась за живот, произнесла она. — А я-то, дура, думала то так. Задержка…
— Долазились по сеновалу! — смесь, укоризненно постучала по своему лбу Агафья. —  Точно?
Не отвечая ей, Параскева засмеялась, но тут же скривилась от боли: тот, который был внутри, вовсе не был согласен с тем, как о нем думают, и требовал уважительного к себе отношения! Агафья тут же подхватила её и повела в дом. У окна сидел Потифор и чинил валенки. Параскева, как была в одежде и валенках, так и уселась на скамейке. В волосах её еще виднелась серебряная изморозь, но румяное лицо выглядело счастливым.
— Ты чё такая? — улыбаясь произнес Потифор. — Случилося чё?
— Случилося… —загадочно улыбаясь, произнесла та и поманила его к себе пальчиком.
Потифор, как был с нитками и шилом, так и пошел к ней. Потом подумал, и отложил всё в сторону. Та, ничего не говоря, взяла его ладонь и положила её к себе на живот. — Слышишь?
Через ладонь тот отчетливо услышал стук новой жизни. — Тук! Тук!
— Неуж-то? — внутри Потифора кто-то заиграл марш новой победы жизни. И он, загадочно улыбаясь всему тому, что происходило и с ним и с Параскевой, был счастлив, заранее зная её ответ, но желая его услышать собственными ушами.
— Да!
— Вот, дашасталися по сеновалам! — полушутя, полуворчливо произнесла Агафья. Она сейчас сама была рада за них, понимая, что ребенок может заново связать накрепко их семью. Никифора не очень-то любила еще с детских лет, а такого, какой пришел с войны, и вовсе невзлюбила. А за то, что с его помощью в селе началась война между Красной Малиновкой и Черной, совсем возненавидела. Косвенно сначала винила и его в том, что с нею случилось, но потом, лаская сына, простила и больше об этом не вспоминала. Но за то, что он чуть не разбил семейную жизнь своей подруге, прощать не собиралась.
— Эй, хозява, открывайтя! — грубый мужской голос требовательно звучал из-за дверей ворот, внося тревогу в их души.
— Ну, вот! Енто за мной пришли… — произнес Потифор, криво улыбаясь, чтобы хоть как-то скрыть свое разочарование. — Усё как в прошлый раз: тока узнал про дитя, а оне тута как тут!
— Ну уж, нет! На ентот раз я к имя пойду! — почти приказала Агафья им. — А вы, тута… Пока попрошшайтеся!
И выскочила. С крыльца крикнув им. — Чё орать-то? Иду ужо…
Параскева встала и молча прижалдась к груди Потифора, потом поглядела в его глаза своими, наполненными до краёв слезами.
Как только Потифор глянул в эти глаза, как сразу же всё понял. — Любит! А уж как я люблю её, голубушку! И эх, ну что за жизнь такая? Не успеешь прижать её к груди покрепче, как зовут на войну! Да и кто знает, вернусь ли в этот раз?
Но вслух сказал ласково. — Прошшевай, голубушка моя, видать опеть времечко моё пришло… Береги детёв! И себя!
Что именно хотел сказать последними словами Потифор, Параскева так никогда и не узнает. Что-то сильное, нежное и большое огромной волной снизу вверх накрыло её, выворачивая наизнанку. Спазм не давал дышать. И только слезы, рекой брызнувшие из глаз, дали возможность ей вздохнуть. Она рыдала, прижавшись к нему всем телом, боясь даже словом спугнуть минутную близость, которую у них отнимали. Только теперь она отчетливо поняла, кто всё это время был ее опорой в жизни, надежной скалой и убежищем от всех бурь в этой невероятно трудной жизни.
— Как же я без тебя, Потифорушка? Как мы? Не уходи…— упав перед ним на колени, между приступами рыданий, всё же произнесла то, что накипело внутри.
Словно кто-то невидимой рукой дунул на печку, откуда один за другим, словно горох, посыпались дети. Они так и стояли, обнимая его, кто за талию, кто за ногу, а кто за то, что досталось.
Детские слезы хуже ножа резали и без того раненную душу Потифора: он готов был делать всё что угодно, лишь бы не видеть этих глаз и не слышать этого плача! Он беспомощно шевелил рукой мягкие детские волосы, отчетливо понимая, что, возможно, это делает в последний раз. Так и стоял он, не зная, как поступить и что предпринять: впервые в нем отчетливо боролся долг солдата защищать свою родину и долг хозяина семьи, обязанного вырастить детей и защитить свою семью от превратностей жизни. В полнейшем смятении, он колебался, не зная, чему должен отдать предпочтение. Тяжелее всего было оторвать Лизку: она так крепко прижалась к его щеке и долго-долго мусолила своими мягкими губками, что сердце его готово было разорваться. А её слова «Па-а-па, не уходи!» и вовсе чуть не прикончили его. И всё же долг солдата победил: он поднял одного за другим всех детей и поцеловал их в щеку. Параскева молча ждала, обнимая детей.
Надев старенькую шинель и накинув вещмешок на плечи, Потифор обнял и крепко поцеловал жену: сил на какие-то слова уже не было. Глянув на них в последний раз, он им поклонился и вышел.
Начиналась новая жизнь. И в этот раз Еремеиха не ошиблась…

3.
Середина мая 1915 года, г. Балашов.
Банкир и владелец страхового общества «Саламандра» господин Курятников Аким Тереньтич сидел в своём кресле и зевал, поглядывая на часы.
- Ну, вот. Скоро идти в земство, а новой идеи, как использовать войну в своих целях, так и не появилось! – сокрушенно подумал он, не желая возвращаться к тому делу, на котором он так хорошо нажился и активно использовал в тысяча девятьсот пятом году. Время было другое. А теперь он на новой ступени развития и простой грабеж, и черносотенство – уже было оскорбительно. А от одного воспоминания, что он – осведомитель охранки – просто коробило. — Нет, нужно что-то новое, легальное!
Аким любовно погладил по хищному клюву Черного Коршуна, стоящего, как всегда на одном и том же месте, и неожиданно вспомнил Марфу, а так же черную сотню отца «Захария».
— Марфа… — он вздохнул, вспомнив её прекрасное и соблазнительное тело, и отвел глаза. — Дурак, я, дурак! Надо было ей всё просто объяснить. Про власть. Про женитьбу. Может и поняла бы. Камни, чертовка, ведь где-то запрятала! Не иначе…
Резкий звонок телефона заставил его вздрогнуть. Аким раздраженно поднес трубку к уху.
— Аким Тегеньтич? — по интонации и голосу Курятников тут же определил своего собеседника – это был подкупленный им чиновник из министерства в Санкт-Петербурге. Он курировал много миллиардную программу перевооружения армии. — Узнали?
— Узнал, узнал… — недовольно отозвался в трубку Курятников, а сам подумал. — Вот дармоед! И сколько их там таких, наверху развелось?! Плати и плати. А они хоть что-нибудь сделали? Чем-нибудь помогли? Всё сам, всё вот этими руками! Но нужен, паразит! Очень нужен.
И голос его мгновенно изменился. —Ах, это вы, Порфирий Соломоныч?! Рад, рад вас слышать!
— Аким Тегеньтич, не вгемя любезничать. Тут. Тут такое дело намечается! — почти зашептал в трубку его столичный осведомитель. — Не хотите ли себе пгиобгести человек тгиста военнопленных? Есть китайцы ещё с той войны, по дешевке. И чехи – с этой…
— Да на хрена они мне сдались? — ругнулся в трубку Аким. — Вот чудной! Я что с ними буду делать? Охранять? Нет уж, увольте! Это вам в столицах делать не хрен, а мне здесь крутиться приходится быстро! Да и что я буду с этого иметь?
— Вот в этом-то всё и дело! — осведомитель явно что-то знал такое, что давало ему право открыто ухмыляться невежеству своего хозяина. — В министегстве подсчитали  и пгишли к выводу: госудагству не выгодно содегжать такое число военнопленных. Новых, то есть чехов, они ещё как-то умудгяются обменивать на наших военнопленных в их плену, но китайцев? Этих никто не бегёт! Так что гешили выделить по пять тысяч гублей в год на каждого тому, кто их возьмет на содегжание и габоту.
— Пять тысяч рублей на каждого  в год? — переспросил Аким: что-то внутри него закружилось, заныло и засвербило. Аким знал этот голос – голос авантюризма: так было всегда, когда появлялась какая-либо стоящая мысль. Однако сам хозяин ещё никак не мог понять, что он может иметь с этого. И всё же тот, кто был внутри у него, сделал стойку, как это делает гончая, когда обнаруживает дичь. — И что мне с них взять?
— Конечно, чехи как габотники шибко плохи: много пьют, с бабами гуляют, габотают мало. Но вот китайцы – те наобогот: едят мало, почти не пьют, габотают от заги до заги. Но главное – у них почти у всех ещё осталось по пять лет катогги. Поэтому и сделка будет офогмляться сгазу на пять лет. Вот и подумай сам! Ведь с вас никто не спгосит за пять лет, что с ними станется…
И Аким подумал. — Так-с, возьму я  человек триста на весь уезд. Это мильёна полтора в год получается! За пять-то лет… Сдам их тем, у кого мужики ушли на войну! И положению моему прибыток: мол, о людях беспокоится! Да бабы их с руками оторвут – на земле-то некому работать! Да и сами их прокормят, так что издержек никаких. А вся денежка ко мне в банк переведется! А вслух спросил. — Сколько у тебя этих китайцев будет?
— Человек тгиста осталось.
— Конечно, я не против! — произнес он, а сам недовольно подумал.  — Дармоед! Не мог побольше собрать!
— Их было больше. Да кто-то помег, а кто погиб на лесогазгаботках. — как будто подслушав мысли Акима, оправдывающе отозвался осведомитель.
— Ладно, оформляй их всех на меня, в Балашовский уезд! Все деньги переводи на мой банк. — уже другим голосом произнес Аким, к которому вновь вернулось желание действовать. — И не переживай: как денежки будут переведены в мой банк, так на твоем счету появится твоя доля. Чай не впервой так делаю!
— Пгемного благодаген, Аким Тегеньтич! — довольно защебетал продажный чиновник. — Ну. Дак я тогда начну делать пегевод военнопленных. До свидания!
— До свидания! — хмыкнул Аким и положил трубку. Он и сам не понимал, почему злится. —  Сволочи продажные! Сами палец о палец не ударят, а туда же. Десять тысяч рубликов в карман себе. Ни за что, а положит! И всё же не это было главное. Главным было другое - он просто боялся спугнуть вновь постучавшуюся удачу авантюриста! Конечно, это была чистой воды афёра. Да что там десять тысяч? Тьфу! А полтора миллиона в год? А за пять лет?! И здесь всё нужно было сделать чисто и гладко, чтобы ни одна сволочь не подкопалась!
 Вновь внутри него все закружилось, заныло и засвербило – это его любимый голос давал о себе знать. И Аким уже знал, что будет делать, пока продажный чиновник будет переводить военнопленных китайцев к нему в Балашовский уезд.
В этот раз как никогда речь его в Земском Собрании была очень пылкой и эффектной. Под бурные аплодисменты он сел на свое место, ощущая себя спасителем всего уезда и принимая восторженные отклики дам и интеллигенции отовсюду. Он был как никогда счастлив и горд. Нет, это было нечто большее и он это почувствовал сразу же.  — Это, наконец, то! Та самая доля восторга, о котором он мечтал всю свою жизнь! Он – первый! Он – на обложке журнала! С ним все мужчины вежливо и благодарно здороваются как со спасителем уезда, дамы шлют воздушные поцелуи, обожая, его все знают… Это была слава!
Такого удовольствия он никогда ещё не испытывал, упиваясь славой и собственным величием. Неожиданно ему в голову пришла одна крамольная мысль, что с этим состоянием мог соперничать лишь оргазм, который испытал он впервые в объятиях Марфы! И тут же пришло огорчение.  — Эх, Марфа, Марфа… Где же ты? Ну почему ты так с ним поступила?
Однако в этот раз он смог ответить себе. — А потому, чтобы ты смог испытать это новое чувство – чувство упоения славой и обожанием! И он ещё не знал, что хлебнул лишь маленькую толику этого несравненного и безжалостного наркотика…
Именно из его речи все присутствующие сделали вывод: Курятников Аким Тереньтич – настоящий патриот и радетель в деле процветания своего уезда. По всему уезду разнеслось, что он не только не хочет крестьянского бунта, который был в пятом году, а, напротив, на свой страх и риск берется привезти в уезд триста китайцев – военнопленных и раздать их в те семьи крестьян, у которых не осталось мужиков. Таким образом, он собирается их спасти от нищеты и вымирания.
Однако уезд, на удивление всем, забурлил. —  Такого ещё никогда не было! Кто такие эти китайцы?
 Старики солдаты, пережившие русско-японскую войну, объясняли, что это такой узкоглазый желтокожий народ низкого роста, которого на востоке много, как грязи. Они хотели захватить Россию, да что-то не получилось. Другие говорили, что это работящий и дружественный народ. Были и скептики, которые, иронично ухмыляясь, говорили, мол, «пережили татар, переживем и китайцев!». Однако время шло, а китайцев всё не было. И разговоры сами по себе стихли, а на Акима стали поглядывать косо, подозревая в обмане.
Лишь только Аким знал, что это правда. И то лишь потому, что на его счет в банке легла кругленькая сумма, из которой он, как и обещал, отправил осведомителю десять тысяч рублей. И поручил старостам составить списки расквартирования китайцев.
4.
Конец мая 1915 года, с. Малиновка Балашовского уезда
— Агафья, не будь дурой! Беги к старосте! Пущщай и нам китайца дадуть. Слышь, чё говорю? Ну, не упрямси. Ни чё со мною не случитси за енто время. Да и Мардашка с Авдюхой рядом. Беги, пока дають! — Параскева уговаривала Агафью, которая никак не соглашалась оставлять её одну, считая, что роды могут начаться вот-вот. Однако последний аргумент Параскевы всё-таки сломал сопротивление.
— Ну, ладно. Тока ты тово… — она помотала головой, не зная, что ещё этой полоумной сказать. В последний момент перед тем, как встать и пойти, повернула голову в огород и крикнула. — Мардашка! Авдюха! А ну ко мне геть!
Параскева на крыльце сидела и вязала носки ребятам из шерсти, которую напряла вчера.  И, наверное, Агафья снова бы уселась на крыльце возле Параскевы, если бы из щели забора не показались две вихрастые головы. Она поманила их к себе пальцем и, грозя, произнесла. — Быть тута, поняли? Особливо, ты, Авдюха. Мать вот-вот рожать должна. Ежели чё, ты, Мардашка, бегом за мной – я у старосты буду!
— Чё, за китаёзой пошла? — не удержался Мардашка и двумя пальцами разных рук растянул глаза, превратив их в щелочки.
— А ты-то откель знашь, каки оне? — улыбнулась Агафья: уж очень была смешливая рожица. Но дело - есть дело! И она строго предупредила. — Смотрите мне. И что б - никуда!
Как только Агафья вышла за ворота, так вместе с ней исчезли и обе головенки.
Где-то через час в ворота резко и сильно постучали. Параскева вздрогнула: мгновенное предчувствие беды заставило бешено заколотиться сердце. Волна страха от пят до макушки прокатилась по всему телу. Предательский пот выступил на лбу и спине. Но в дверь снова постучали еще сильнее.
— Эй, хозяйка, открывай! — мужской голос ей сразу же не понравился.
— Кто таки? Чё надоть? — Параскева, подхватив одной рукой свой огромный живот, начала подниматься, отложив вязание.
— Мобилизацья! За скотом пришли! — снова крикнули из-за ворот.
— За скотом? Мобилизация? — вспомнив, как в прошлую войну у них отбирали лошадей, коров, свиней, Параскева охнула от сильно кольнувшей внизу живота боли. — Мобилизация… Потифора нету… И Агафьи нету… А я не смогу… Авдю-ю-ю-ха! Авдю-ю-ю-юха-а-а!
И начала валиться на бок, хватаясь за перила крыльца. Несмотря на слабый голос матери, Авдюха все-таки услышал её.
— Мамка! Мардашка, беги за теткой Агафьей: мамке плохо! — крикнул он другу и полез прямо через забор к матери. Оглянувшись, он увидел драные штаны Мардашки, мелькнувшие на заборе, выходящем на улицу.
— Авдюха, там за воротами мобилизационщики! Оне за нашей скотиной пришли! – Кое-как между схватками проговорила Параскева. — Помоги мне зайти в хату!
Авдюха, закинув тяжелую руку матери себе на плечи, поднял её с крыльца и повел в хату. В хате Лизка всё поняла без слов. Словно птица, кинулась она к матери и встала по другую руку. Так и положили её на тахту.
— Сынок, ты бы шёл отседа… — прохрипела Параскева сухими губами Авдюхе и, повернувшись к дочери, тихо сказала. — Ставь воду кипятитьси. Рожать, видно, буду…
В ворота снова постучали. В ответ зло залаяла собака Сухининых. Казаки сильно удивились, когда перед ними появился вихрастый подросток лет десяти с важным видом, который ломающимся баском строго сказал. — Вы вот чё, дяденьки, идите-ка отседа! У мене мамка рожать надумала, а мене не до вас. В хату я вас один черт не пушшу! А батька у мене на фронте воюеть!
Казачий урядник, который был здесь полгода назад, и по крикам понял, что у Сухининых что-то случилось необычное. И все же он не ожидал такого: оценив незаурядную храбрость подростка, который как мужчина решил взять на себя всю ответственность за принятое им решение, заулыбался. Уж больно тон и слова подростка напоминали ему его отца и не вязались с его возрастом. Заулыбались и остальные казаки.
— Ну чё ж. Оно дело понятное! — чтобы как-то выкрутиться из создавшейся обстановки и не навредить авторитету подростка, произнес урядник и кивнул ему. — Енто я понимаю! Мы ведь тута не без дела. Давай, друг так: седни у вас и без нас хлопот хватить, а уж завтра – день наш! По рукам?
— По рукам! — серьезно сказал Авдюха, пожимая протянутую урядником руку.  — Ох как трудно было осваивать мужицкую должность решать все семейные дела самому!
Он ещё долго стоял у ворот с дрожащими от страха коленями и провожал взглядом уходящий ни с чем казачий разъезд.
На площадке перед домом старосты стояла колонна каторжан. В целом они ничем таким не отличались от обычных каторжан, если бы не их лица с узкими щелочками глаз.
Агафья, которой по очереди староста разрешил выбрать себе военнопленного китайца, медленно шла вдоль строя. Она уже прошла почти всех, когда из толпы вылетел Мардашка и бросился к ней.
— Мамка, скорей! Тетка Параська рожать собирацца! — крикнул он. — Чё думать-то? Хватай побольше, да пошли!
— Ентот! — уже не думая ни о чём, кроме Параскевы, произнесла она, указывая пальцем на возвышавшегося над рядом стоящими китайцами военнопленного.
— Выходь! — крикнул ему староста. — Обои ко мне! Агафья, распишися!
Агафья кинулась к старосте, но поскольку она не умела писать и читать, то поставила крестик там, где указывал палец старосты. Рядом такой же крест поставил и китаец.
— Всё, идитя. Да смотри, Агафья, не умори с голоду китаёзу! — крикнул староста вдогонку.
Мардашка тут же схватил руку матери, как бы показывая китайцу, кто её хозяин.
— Ну, чё тебе? Чё пристал-то? — увеличивая шаг настолько, чтобы пленный китаец в цепях успевал идти за ней.
— Как чё? Ишшо казаки к нам приходили. С урядником. Таким усатым. Он ишшо в прошлом годе к нам приходил с мобилизацьей. — выпалил он, глядя на мать.
— Дак чё ж ты, паразит такой, об ентом мене тока щаз сказал? — возмутилась она и с досадой рубанула рукой воздух. — Господи, неуж-то усе забрали? Тока б не енто… Тока б не енто… Параська не смогеть… Весь скот щаз заберуть! Да беги же ты, черт китайский!
Она уже не шла, а почти бежала, пытаясь хоть как-то помешать мобилизации, время от времени переводя дух. Пленный китаец и Мардашка делали вместе с ней то же самое. Наконец, у самых ворот дома, она вытерла рукавом пот со лба и перевела дух.
— Будь чё будеть! — она перекрестилась и, к своему удивлению, ещё не видя казаков, уже решила настроиться на самое худшее. Дернув за ручку двери, влетела во двор.
На крыльце, обняв руками колени, сидел Авдейка. На глазах у него были слезы.
— Чё? Усё забрали? — скорее выдохнула, чем спросила Агафья, глядя в красные глаза Авдюхе.
— Ни чё. Завтре приедуть! — шмыгнул носом подросток и вытер рукавом слезы: не гоже было перед Мардашкой да китаёзой их проливать! И уставился на пленного китайца.
— Как? Ничего не взяли? — удивленно произнесла Агафья. — Не могеть тово быть! Брешешь!
— Вот те крест, не брешу! — Авдюха перекрестился, не отрывая взгляда от чужеземца, поднялся и важно сказал. — Мы с урядником по рукам ударили!
Агафья ошалело посмотрела на подростка и без сил села на крыльцо, ничего не понимая. — Как так? И это казаки, которые никого не слушают? Ударили по рукам?! Бред какой-то!
 Однако чувствуя, что разгадка где-то близко, не унимаясь, спросила. — А ты имя чё сказал-то?
— А то и сказал… Мол, мамка рожат, а с имя некому разговаривать, окромя меня. Один хрен батьки нету, воюеть! — уже спокойно сказал Авдюха. — Вот они и сказали, мол завтра придут. Мы и ударили с ним по рукам!
Агафья, наконец поняв, как им повезло, с восхищением посмотрела на племянника, отчаянная храбрость которого решила всё дело. Наконец, притянув его голову к себе, поцеловала в лоб. — Вот так и делай всегда, иерой!
— И я иерой! — Мардашка тоже подошел к матери за своей порцией славы. — Вон ить через каку толпу продралси!
— И ты иерой, сыночек! — Агафья, улыбаясь, поцеловала сына в лоб и пошла в дом. Вся спина её вымокла от холодного пота, проступившего от страха за всю семью. Но теперь главным для неё была Параскева. И уже через пару часов в хате раздался детский крик.
— Ну, вот, Авдюха, у тебя снова родилась сестренка! — успела произнести Агафья, усаживаясь на минутку на ступеньки крыльца, чтобы унять дрожь в уставших коленях. Даже обняла его, чтобы хоть как-то показать, что от рождения ещё одной сестры о нём никто не забывает.
Рядом на завалинке сидел китаец и спокойно наблюдал за всем происходящим в доме. Вздохнув, она поднялась, показала ему знаками, чтобы следовал за ней, и пошла в сарай за каким-нибудь инструментом для снятия с него цепей. Так же знаками она объяснила ему, что нужно сделать. К её радости он быстро всё понял, и сам снял кандалы.
Уже в темноте Агафья с китайцем, с которым по-прежнему только общалась знаками, отвела лошадей, коров и коз в захоронку, которую сделал когда-то Потифор на всякий случай. Свиней она решила оставить в сарае: ведь чем-то надо было жертвовать. Иначе казаки всё бы перерыли и обнаружили то, что Агафья спрятала. После рождения ребенка у Параскевы, роль коровы для всей семьи ещё больше возросла: в таких условиях без неё ребятишек было не поднять.
На следующий день Агафья без особого труда обманула казаков, отдав им свиней. При этом в какой-то момент ей даже показалось, что китаец понимает все слова её, но почему-то не хочет разговаривать по-русски, помогая ей обводить вокруг пальца мобилизационщиков. Чтобы удостовериться в своих подозрениях, она вечером посадила его вместе со всеми за один стол, сказав, что теперь – он член их семьи, а не заключенный. И по его глазам поняла: он действительно всё понимает по-русски.
—Ладно, захочешь – заговоришь! — подумала, улыбаясь про себя. — Зато я теперь точно знаю: ты по-нашему можешь всё понимать. И мужик ты вроде неплохой…

5.
Середина ноября 1915 года, с. Малиновка Балашовского уезда.
Стук в ворота напугал Параскеву.  — Как? Опять чистка? Сколько же можно?! Ведь недавно всех свиней отдали! Полгода не прошло, а они опять тут как тут! Хорошо хоть большую часть хлеба в зимовнике зарыли. Если отберут ту часть, что осталась в сарае, то эта на посев да еду детишкам останется. Хоть и знала, почему они приходят, но, обманывая себя, по-прежнему, тихо ворча, спрашивала себя и тут же отвечала.  — Ну, вот чё повадилися? Им мёдом кто эти ворота намазал? А нам чем потом ребятишек кормить? Вот и китаец у нас появился – как-никак, человек, лишний рот. Да и Варюха грудь есть хочет помногу…
Она посмотрела на доченьку, поцеловала нежно в лобик и вздохнула. — Эх, знал бы ты, Потифор, какая у тебя дочка народилась – залюбовался бы! Мордашка круглая, личико гладкое…
На глазах у неё проступили слезы. — Эх, Потифорушка, милый, как ты там? Вон, бабы говорят, да и в газетах пишут – много смертей у наших солдат! А немцы прут и прут без роздыху. Как ты там, родной? Жив ли? Может уже и головушку свою где…
И тут даже рот себе закрыла, чтобы не произнести ужасные слова. — Чё ж это я, кобыла старая, говорю? Даже и думать так не смей! Жив он! Живее некуда. Ну, может и ранен. Дак энто ерунда: были бы кости целы, а мясо завсегда наростет! И раны залечатся!
Так, тихо про себя разговаривая, ковыляла Параскева к воротам.
— Ну, чё надоть? — довольно грубо спросила она стоящих за воротами даже не видя их. По-прежнему оттягивая очередной миг расставания с чем-нибудь своим, тяжелым трудом нажитым. — Опеть грабить пришли?
— Не-е… Ты, хозяюшка, прости нас! Беженцы мы… Могеть приютишь нас от непогоды? Аль поможешь чем…
Слабый женский голос острым ножом резанул сердце Параскевы. — А вдруг вот так где-то Потифор? Ранен, просит помощи! И никто не поможет…
Она горько вздохнула, понимая, что некуда помещать в доме беженцев. Сердце сжалось только от одной мысли, что Потифору вот так, как она сейчас беженцам, никто не поможет. Глубоко вздохнув, махнула рукой. —  А, будь что будет! Помогу… Может кто и ему поможет! Да и ты, Господи, помоги ему, когда надо будет!
Загромыхав щеколдой, отворила дверь.
Перед ней стояла Марфа и НеМарфа с девочкой: женщина была так похожа на Марфу внешне, однако сильная худоба, голос, и особенно манера говорить вовсе не соответствовали той, с которой она довольно долго в последний раз проговорила всю ночь. И тут её словно кто-то по голове ударил. —  Так Марфа же говорила, что ищет сестру? Они – двойняжки! Так это – она? И не в силах больше сдерживать своё любопытство, спросила. — Ты – сестра Марфы?
Женщина даже вздрогнула и попятилась. Если бы не девочка, вцепившаяся в подол и словно балласт усевшаяся на ногу, повернулась бы и ушла: так страшно было ей одно упоминание о сестре!
Но Параскева и без того поняла, кто это. Быстро сделав два шага вперед, ухватилась за руку женщины и потянула к себе, не давая ей уйти. — Постой! Не бойся нас: мы – свои!
Она сама не поняла, почему именно это сказала, но просто подчинилась своей интуиции, которая и заставила произнести именно эти слова. Женщина остановилась и вытерла слезы, появившиеся на глазах у девочки, и, выпрямившись, смело взглянула прямо в глаза Параскеве, ничего не говоря.
Самое удивительное было дальше: они стояли и смотрели друг на друга, как бы без слов спрашивая друг друга.
— Ты нам друг?
— Друг, друг! — отвечали глаза Параскевы. — Не бойтесь меня!
— И не предашь? И не выдашь? Стоит ли тебе верить?
— Стоит, стоит! Не предам. Тут все свои! И ты станешь одной из нас!
Женщина чуть склонила голову набок, пытаясь как бы со стороны проверить её слова. Но потом закрыла глаза и тихо начала падать на землю так, чтобы не придавить ребенка.
Параскева кинулась к ней и не дала упасть: женщина была в глубоком обмороке. Не удивляясь больше ничему в этой непростой жизни, Параскева перехватилась так, чтобы женщина оказалась спиной к её животу. Теперь, поддерживая обеими руками беженку, она потащила её во двор. Девочка шла рядом, держась за подол матери. У крыльца Параскева положила аккуратно женщину на землю и вернулась к воротам, чтобы закрыть их. А потом затащила её в дом. Уже потом, вспоминая как-то этот момент, Параскева почему-то отметила про себя, что их пёс Шарик ни разу не залаял, увидев во дворе посторонних людей!
Дома Параскева положила сестру Марфы на свою тахту, раздела и укрыла своим лоскутным одеялом. Только сейчас она увидела, насколько измождена эта женщина и худа! Взяв за руку девочку, которая по-прежнему не расставалась с юбкой матери, поцеловала её в лоб и повела кормить на кухню.
— Ни чё. В тесноте, да не в обиде! — тихо приговаривая и поглаживая своей теплой рукой головку девочки, Параскева уже для себя решила твердо: они будут жить вместе с ними!
Агафья, снующая на кухне, удивленно посмотрела на Параскеву и всё поняла. — Енто ишшо кто таки? Ты чё, ненормальная, не вишь сколь тута своих? А енти куды нам?
— Беженцы оне. — Параскева решила пока не открывать Агафье часть правды, связанную с сестрами – близнецами: ей хотелось самой сначала во всём разобраться. — Могеть, вот так и Потифорушке мому кто поможеть!
Агафья, всплеснув руками, хлопнула себя по бёдрам, однако ничего сказать в ответ на это не смогла – она тоже хотела, чтобы Потифору хоть кто-нибудь помог. Там. На войне.
В это время на печке зашевелилась занавеска, и из-за неё высунулись три головы. Они внимательно изучали девочку, которая теперь всем своим тельцем прижалась к теплой печке и со страхом смотрела на разговаривающих женщин. Жалкая улыбка вперемешку со страхом, что вот-вот её снова отправят на улицу в холод, появилась на её лице.
— Да, так дело не пойдёт! — пробормотала Агафья и налила полкружки молока. Хитрая улыбка блуждала на её лице. — На-ка вот, попей с дороги! Да скажи-ка нам, как тебя зовут? Да как мамку?
Ход Агафьи был безупречен: Верка, увидев молоко, которое оказалось у хозяйки в руках, готова была рассказать что угодно, лишь бы получить его. Но хозяйка не торопилась давать его – ей нужен был ответ.
— Верка. А мамку звать Смарагда. — девочка снова протянула руку к молоку, но оно, оказавшись близко-близко, снова уплыло от неё. Верка проглотила слюну и облизнулась.
— А иде ваш папка? Почему вы ходите по дворам? — не унималась Агафья, чувствуя, что тайна появления их здесь вот-вот откроется.
— А папку нашева на войну забрали. Он и сказал нам найти тётю Параскеву из Малиновки. Она нам поможет…
— Так-так… А откель вы идёте?
— А с Елани. С Медвежьева Куста! — просто ответила девочка и, получив молоко, начала жадно его пить.
Агафья, увидев это, даже захлебнулась от жалости: она шагнула к девочке, взяла её за талию и разом забросила на печку со словами. — А ну, оглоеды, посторонись! И ей дать самое тёплое место!
Довольные, что у них появился новый член команды, Мардашка и Лизка подхватили новенькую и потащили на самое теплое место между собой, по пути снимая рваную обувку и укрывая своим лоскутным одеялом. — Тебя как звать-то?
— Верка… — тихо произнесла девочка и, прижавшись к печке, блаженно закрыла глаза.
Как это ни странно, но Авдюха и ухом не повел, даже не посторонился: по лицу его было видно, что девочка эта ему не нравится и скрывать это он не собирается.
Теперь у Агафьи и Параскевы появилась возможность заняться матерью девочки. И здесь Агафью ждал большой сюрприз: увидев её, она даже перекрестилась. — Кто это? Марфа? Она же утопла!
— Нет, не утопла… Я никому не говорила это.—  начала оправдываться Параскева, видя, что слова  ещё больше удивляют Агафью: глаза её округлились и забегали, а руки начала перебирать пальцы.
— Так это Марфа?
 —Нет, не Марфа. Это её сестра, Смарагда! Та, которая монашка…
— Как же монашка, ежели у неё ребенок? — ещё больше удивилась Агафья.
— Не знаю! Давай приведем её в чувство. Тоды и узнам! — Параскева сама ничего не понимала, но чувствовала, что разгадка в самой женщине. Даже по чрезмерной худобе и нелепой одежде было видно, что она много в своей нелегкой жизни перенесла.
Однако обморок Смарагды длился недолго: за долгие годы поста и голодовок она научилась восстанавливать силы даже тогда, когда не было никакой возможности. Открыв глаза, она облизала сухие губы. Возможно, это движение так бы и осталось незамеченным, если бы Параскева не оказалась рядом и не наблюдала за ней.
— Пить? — тихо спросила она, и, не дожидаясь ответа, побежала к кадке с водой. Зачерпнув полный ковшик прохладной воды. Поднесла его к поднявшейся женщине. — Пей, не бойся. Здесь все свои!
— Где? — Смарагда, не обращая внимания на воду, искала глазами дочь и не находила.
Однако Параскева и без слов поняла. — Дочка? На печке. Щаз отогреетси и со всей мелочью пойдет есть на кухню. Пей!
Только сейчас Смарагда позволила себе обратить внимание на воду и жадно проглотила слюну, а затем дрожащими руками ухватила ковшик, и осторожно, чтобы не разлить драгоценную жидкость, поднесла ко рту.
Параскева смотрела на женщину и всё больше и больше удивлялась тому, насколько разными были Марфа и её сестра. Мало того, Смарагда, сама не зная того, с каждым своим небольшим и бережным глотком простой колодезной воды, невольно завоёвывала сердце хозяйки. Когда весь ковшик воды был выпит, Смарагда поднялась, перекрестилась и поклонилась в пояс Параскеве. — Благодарю, хозяюшка, за всё!
— Да куда же ты, Смарагдушка? — хозяйка крепко ухватилась за рукав направившейся к дверям женщины. В тот момент, когда она назвала её по имени, та даже остановилась и с удивлением посмотрела на хозяйку.
— А откуда ты знаешь, как меня зовут?
— Сестра твоя, Марфа, мне всё рассказала. Я даже тебя искала, но так и не нашла! — усмехнулась хозяйка. — Только давно это было. В пятом годе…
— Да, много чего в тот год случилося… -— думая о чём-то о своем, произнесла Смарагда. Однако лёд уже был сломан: приветливость и открытость Параскевы сделали своё дело. Недоверие Смарагды к хозяевам быстро исчезало. — Значит, это ты – Параскева? Ведь к тебе-то мы и шли…
Параскева, услышав это, потянула к лавке, которая стояла возле двери, и усадила на неё. — Оставайся с нами! Здесь – твои друзья. Пойдем-ка к печке греться!
Запах вареной картошки разнесся по дому. В ответ на это с печки высунулись четыре головенки и уставились на Агафью, молча глотая слюнки, но та не обращала на них никакого внимания, гремя посудой. Параскева, оставив Смарагду греться у печки, пошла кормить грудью Варюху.
Неожиданно громко залаял во дворе Шарик и что-то загромыхало в сенях. Параскева, уложив дочку спать, подошла к Агафье и тихонько ткнула локтем в бок. — Твой-то, китаёза, так ничё тебе и не говорит?
— Ну, ты чё? — Агафья подпрыгнула, смутилась, зашипела, будто горячая сковородка, а потом улыбнулась. — И не мой он вовсе. Ну, и не говорить. Ну и чё? Могеть у нево и языка-то нету. Али ишшо чё. Я ить не знаю!
— А то чей? Твой! Потому как тока одну тебя и слушатси. Тобе подчиняетси! — хитро по-бабьи Параскева опять ткнула подружку в бок. — Ой, Агашка, не иначе как влюбилси в тобе!
Параскева обняла подругу за плечи сзади и прислонила свою голову к пылающей голове подруги.
Агафья густо покраснела от таких слов, и только голос выдал её. — Ну, уж. Ты скажешь. На чё он мене? Китаёза! Да у нево там, в своём Китае, небось, много таких, как я…
Невольно увидев набежавшую слезу в глазах подруги, Параскева поняла, как близка она оказалась к разгадке странного поведения Агафьи. И сама себе тут же возразила.  — Странного? Чего странного в том, что нам, бабам любовь нужна? Может, и осталось-то у нас только это, вечное бабье ожидание любви! Да хоть к кому. И чем китаец не мужик? Вон он как к ней относится по-хорошему!
И, поняв то, что творится на душе у подруги, обняла и поцеловала в шею. — Да, ладно, тобе. Усё будеть хорошо!
И, вспомнив про Потифора, сама начала всхлипывать. Агафья, увидев, чем обернулся момент их бабьей слабости, обняла Параскеву и тоже поцеловала, ласково глядя ей в глаза. — Ну, ты чё? Ну, ранють. Ить енто не раз бывало. Ить желтой-то гумаги нету! Прекрати! Молока для Варюхи не будеть!
Однако такое грубовато – бережное утешение подействовало: Параскева шумно вдохнула воздух и улыбнулась ей. И тут они обе увидели, что Смарагда очень внимательно смотрит на них, хочет что-то сказать, но не решается. Поглядев друг на друга, хозяйки усмехнулись и разбежались в разные стороны: результата их работы ждали четыре рта на печке.
— Ну, оглоеды, быстро умываться и за стол! — скомандовала Агафья, обращаясь к четверке. Не успела она договорить, как они один за другим посыпались с печки. Мальчишки выскочили на улицу и стали натирать лицо снегом, а девочки выстроились в очередь у умывальника. Скоро вся четверка удобно разместилась за столом в ожидании картошки и чая из смородиновых листьев. Не успела Агафья принести чугунок, как мальчишеские руки протянулись к картошке. При этом Мардашка первую выхваченную картошку положил Верке, а вторую взял себе. Авдюха хмыкнул, видя это, но ничего не сказал. Верка же этого благородства просто не оценила: она и не заметила, как съела горячую картошку вместе с кожурой, на что Авдюха презрительно хмыкнул, а Мардашка тут же положил вторую.
В это время в хату ввалилось бело-холодное облако, которое быстро исчезло, оставив вместо себя человека в тулупе: он нес целую охапку дров, которою тут же положил у самой топки печки.
Агафья и Параскева переглянулись, и хитро улыбнулись, видя какой эффект произвело на Смарагду появление этого человека: она даже отпрянула назад и перекрестилась.
Сам же китаец, как ни в чём не бывало, повесил на гвоздь тулуп, поклонился Агафье и уселся на лавку у печки, ожидая от неё новых приказаний. Прошло уже полгода с момента появления его в доме хозяек, но ни та, ни другая, так и ни разу не слышали его голоса. И, если бы тогда, у старосты, Агафья не услышала как какой-то китаец, прощаясь с ним назвал его «Шусинь », то перед ней возникла бы большая проблема, как его вообще называть. А так она, впервые назвав его этим именем, увидела, что он не возражает и даже откликается на это имя. Так и повелось. Только она, а вслед за ней и все остальные, быстро переиначила его имя на свой лад: так в их семье появился китайско-русский мужик по имени Шусинька. Иногда Агафье даже казалось, что Шусинька немой, но сердце ей подсказывало, что это не так.
К тому же у Шусиньки оказались умелые руки и умная голова при полном отрицании всякой выпивки. Вполне естественно, что он, имея такие преимущества перед многими оставшимися в селе пьяницами и искалеченными мужиками, быстро заимел высокий авторитет у хозяек и мальчишек. Хотя вскоре обнаружились и некоторые странности. Например, заставить его работать могла только Агафья и то, когда просила вежливо. На остальных, кроме Мардашки, он просто не реагировал, застыв, как статуя, на скамейке со скрещенными ногами на коленях.
Когда дети наелись, за стол сели взрослые, не забыв при этом и Шусиньку со Смарагдой. Так, думая каждый о своём, и закончили они завтракать. У Параскевы и Агафьи хватило ума не расспрашивать Смарагду о том, что привело к ним, тем более, что в основных чертах они уже всё знали. Разумно считая, что каждый должен сам решить, когда ему потребуется разговор по душам, не торопили ни Смарагду, ни Шусиньку. Шусинька смастерил новую тахту для Смарагды, а женщины набросали на неё сена и тряпья, которое нашлось в хате. Так и стали жить: три бабы, пятеро детей да один китаец-военнопленный.
6.
Конец ноября 1916 года, с. Малиновка Балашовского уезда.
— Надоть же такому приснитьси! — с ухмылкой проворчала Параскева, вспоминая свой сон. — У-у, проклятушший Никишка! Никак не хочеть отпустить меня даже во сне. Ишь чё удумал: я, к ему домой, да голая? Да не в жисть! Хватить! Итак усю жистю мене и детям чуть не поломал, жеребец проклятай!
Однако, вспомнив всё то, что выделывала с ним на сеновале, улыбнулась. Но тут же спохватилась и нахмурилась, начав про себя его ругать. — Ишь, паразит, какой?! Ночами сниться начал! Знает, проклятый, мою слабинку!
И уже почти вслух проворчала, показывая невидимому Никишке кукиш. — А вот енто ты видел?
Как-то сами собой мысли с Никишки переключились на Потифора. Невольно серые тучи закрыли солнышко в душе её: сегодня во сне она видела мужа в крови. На глазах навернулись слезы, а мысли унеслись куда-то вдаль, туда, где громыхали пушки и рвались снаряды. — Потифорушка, родненький мой! Уж не ранен ли ты опять? Да когда же кончится эта проклятущая война? Может это ты мне знак какой подаёшь, а я, дура деревенская, никак не пойму это? Тебе помощь нужна, а я ничем помочь не могу!
Шмыгая носом и вытирая слезы рукавом, она настойчиво думала о том, как помочь мужу. И вдруг даже плакать перестала.
— Точно, так и сделаю: сёдня же пойду в церкву и поставлю свечку во здравие твое, Потифорушка! — решила она, чувствуя, как расходятся тучи на сердце и вновь к ней возвращается привычное состояние духа. — Ить вона чё про войну-то говорят! И то правда: уж полгода прошло, как пришла желтая похоронка на Евсюшку нашева… Сложил голову, соколик наш, на ентой проклятушшей!
И опять, подумав о муже, слезы ручьем потекли по щекам её. Но Параскева молча глотала их, понимая, что не одна живет здесь, что на неё смотрят дети. И хуже всего было то, что показывать их она просто не имела права. Вот так плакала она ночами, горько вздыхая о том, что жизнь такая и с этим ничего не поделаешь! Пока мужик на фронте, она просто обязана сохранить жизнь детей. Только как это сделать, если есть нечего.
И улыбнулась, вспомнив, как полгода назад вместе с Агафьей и Шусинем одурачила мобилизационщиков. Но солнышко лишь разок выглянуло на сердце и опять спряталось в грозовые тучи. Тревога на душе не проходила.
— Господи, ну шепни, ну намекни мне, чего ждать? Чую я чё-то случитси скоро… — шепотом попросила она, подняв глаза вверх. — Не Потифор? И ни Никишка? Детки?!
Но сердце молчало, как ни прислушивалась к нему Параскева. Пришла пора кормить скотину, хоть и было темновато. В последнее время она стала так делать, чтобы никто не узнал о тайнике со скотиной.
— Захоронки…— хозяйка усмехнулась, вспомнив, как по ночам весной они пахали лошадьми, чтобы никто не узнал о них. Летом так же возили сено и окучивали картошку, а осенью молотили хлеб, да выкапывали картошку. Вспомнилось ей и то, как она настояла, чтобы в этот раз сделали ещё две захоронки для коз и зерна на самый черный день: о них вообще никто не знал, кроме неё и Потифора. К козам захоронка была сделана в сарае. Сюда она ходила осторожно и только ночью. С той поры, как сделаны были  запасы зерна, к ним никто, не ходил. В голову лезли сомнения, да разные страхи: мало ли, а вдруг кто-то? Частенько хотелось вскрыть их и не терпеть горькую нужду, да кто-то осторожный внутри неё уверенно удерживал, внушая сомнения и тревогу.—  Нельзя, мало ли что впереди нас ждёт?!
Параскева, как обычно пошла в сенцы, где ещё с вечера заготовила корм для свиней, взяла его и пошла в сарайчик, который выделила им, чтобы не померзли. Потом пошла в захоронку Потифора, в которой стояли лошади и коровы. Дав им сена и воды, она вдруг почувствовала слабость во всём теле и неудержимое желание вернуться домой, и улечься спать. В какой-то момент, перед тем, как заснуть, она подняла голову и глянула на окно: почему-то ей показалось, что чья-то голова показалась в нём и тут же скрылась.
— Померещилось! — прошептала она, перекрестилась и закрыла глаза.
Проснулась Параскева от рёва Варюхи и резкого стука в двери ворот.
— Эй, хозява, а ну, открывай! С разверсткой пришли! — услышала она голоса мобилизационщиков и усмехнулась. —  Ну-ну, ищите, ищите!
Однако беспокойство, почему-то разыгравшееся внутри, никак не отпускало. Чтобы хоть как-то успокоиться, она сунула Варюхе в открытый рот свою полную молока грудь, и стала ждать, прислушиваясь к тому, что творилось во дворе.
По деловому разговору во дворе, она поняла, что Агафья, открыв ворота, позволила мобилизационщикам взять хлеб. Однако, через некоторое время во дворе послышались крики, шум и рёв скотины: сердце её упало! Не отрывая Варюху от груди, она метнулась к окну и от одного вида, что казаки выводят из захоронки лошадей и коров, ей стало плохо.
Меж тем крики казаков на Агафью, которая, кричала на них не унимались. Она металась между ними, не давая уводить лошадей и коров, приводя их в  озлобление. Казаки хлестали её нагайками, но она крепко держалась за рога коров, пока силы не оставили её. В какой-то момент дикий крик Агафьи заставил Параскеву положить дочь в зыбку и броситься во двор. Агафья в крови лежала на снегу без движения. Но к удивлению, крики казаков не прекращались: они гнали коров из захоронки, но кто-то ещё не позволял им это делать.
— Ироды! — крикнула им Параскева. — Нашли с кем воевать! С бабами! И не совестно вам? Да не будь наших мужиков на фронте, оне бы с вас всю шкуру спустили! Ещё казаками называетесь! Да ваше место не здеся, а в нужнике! Бабу! В кровь! Как вам не совестно!
Меж тем урядник остановился и посмотрел в её сторону.
— Ты ба, хозяйка, ушла ба по добру по здорову от греха подальше! — хмуро оправдывался перед нею урядник. — Да и вы сами… Ишь, захоронку изладили! От нас лошадев скрывали! Вашим жа мужикам мясо нужно на фронте!
-— Ты подумай своёй башкой, казак: стали ба наши мужики есть тако мясо? Ить от малых детушек молоко отрывашь, изверг! — Параскева разошлась не на шутку и решила освистать их. Заложив по два пальца от каждой руки в рот, она дунула изо всех сил, как это делала когда-то в юности. От резкого свиста лошадь урядника запрыгала на месте и, взбрыкнув, скинула его на землю. К тому же кто-то очень больно ударил его чем-то в открывшуюся ягодицу. Он повернулся и показал кулак Авдюшке, который снова нацелился в него из рогатки, да передумал и стрельнул по лошади урядника.
— У-у, чертово отродье! — заругался урядник, показывая Авдюшке кулак. Но тут из сеней появилось ещё две рогатки, нацеленные на его: это Мардашка с Лизкой вступились за своего. Урядник плюнул, усмехнулся, лукаво поглядывая на непокорных Сухининых, и махнул рукой, усаживаясь на свою лошадь. И чтобы как-то загладить свою вину, урядник пальцем указал на человека, выглядывающего из-за поленицы дров соседнего двора. — Вон ей скажитя спасибо!
Все взоры разом были направлены туда: теперь уже никто не сомневался – это она выдала захоронку!
— По ехидине – огонь! — скомандовал Авдюшка, и три рогатки залпом ударили по соседке. Она нагнулась и побежала в дом, ойкая от жалящих камушков, которыми награждали её соседские ребятишки. — У-у, гадина…
— Так вам и надоть! — крикнула им на последок соседка и показала кулак. Разбитое стекло окна послужило ответом.
Параскева глянула туда, где ещё только что лежала в крови Агафья: тихий стон вырвался из её рта.
— Авдюшка, Мардашка, ко мне! Хватайте Агафью и понесли её домой! Лизка и Верка — двери! — по-военному четко отдавала приказания Параскева, доставляя раненную Агафью домой. Каково-же было её удивление, когда увидела, как Смарагда качает зыбку сладко спящей Варьки. Улыбнувшись ей, она с ребятами затащила Агафью на тахту. Но Агафья сама открыла глаза и тут же вскочила на ноги: там, во дворе оставался ещё один боец, нуждавшийся в скорой помощи. Теперь уже ничто не могло её удержать. Так и выскочила Агафья, а в след за ней и все остальные, кроме Смарагды, во двор.
Агафья прямо через снег бежала к Шусиньке, лежащему на снегу у забора. Всё лицо и тело его было в крови, глаза закрыты.
— Ну, ты чего, Шусинька? Давай вставай! Хватит лежать! — она трясла его за плечи, пытаясь привести в чувство.
То ли от яростного встряхивания, а то ли от мольбы Агафьи, но неожиданно он открыл глаза и улыбнулся ей, тихо прошептав разбитыми в кровь губами. — Агаса… Холосо…
— Шусинька, черт узкоглазый! Ты очухалси! — и не стесняясь никого, она прильнула к его губам и нежно поцеловала.
Параскева остановилась, разом поняв, что присутствует на рождении любви, новой и необычной. Ноги её подкосились и она, как была, так и уселась на снег рядом с ними, ничего не говоря. Взрыв радости, что и Агафья и Шусинька остались живы, вырвался изнутри, разрывая легкие в истеричном смехе. Устав от него, она заплакала в отчаянии. —  Как теперь жить дальше? Как жить? Чем кормить детей? Как выжить? Это ей кто-нибудь скажет?
Устав теперь от множества неразрешимых вопросов, она в отчаянии вскинула руки вверх и крикнула. — Господи, помоги нам выжить! Не лишай нас своей благодати! Больше мне не на кого надеятьси…
Когда же минута слабости прошла, она молча встала, стряхнула с себя снег и пошла, куда глаза глядят.
— Да, не зря у меня с утра сердце ныло… — подумала она, проходя раскрытую казаками захоронку. В голове крутилась какая-то мысль, занозой заставляя её снова и снова возвращаться к этой теме. Она искала глазами место, чтобы вспомнить. — Я чё-то седни не изделала… Не успела… Чё?
И вдруг глаза её уперлись в сарай, из щели которого шел легкий парок.
— Козы! У нас ещё есть козы! — обрадовано воскликнула она. — Мы спасены!
И, упав на колени прямо в снег, подняла руки вверх. — Спасибо тебе, господи! Не оставил нас…
От света надежды, дающего уверенность в душе, что всё с детьми будет хорошо, она чуть-чуть улыбнулась, боясь спугнуть её…
;
Глава 7. Спасайся, кто как может!

1.
Конец февраля 1917 года, с. Малиновка Балашовского уезда.
Агафья с тревогой провожала Шусиньку к старосте: сегодня кончался срок его плена, и никто из них не знал, чем всё это закончится. Они шли по улице как чужие люди и только у дома старосты осмелились взглянуть друг на друга. У дверей дома старосты толпились такие же, как Шусинь бывшие военнопленные в ожидании своей дальнейшей судьбы. Не успел Шусинь повернуться к ним, как из проулка, ведущего к реке, послышался шум и гомон. Агафья, взглянув туда, невольно заулыбалась: из проулка к Шусиню бежала четверка детей в снегу. Один из них ещё издали размахивал своей шапкой, явно рассчитывая на то, что Шусинь это заметит. Однако эту четверку заметил не один Шусинь: несколько других бывших военнопленных уже показывали на них пальцем и что-то говорили Шусиню на своём языке. Помахав им своей шапкой, Шусинь напряженно ждал, когда же выйдет староста и прояснит обстановку. Ждать пришлось долго.
Староста вышел, когда ребята снова ушли кататься с горки и раза два или три возвращались, чтобы не пропустить этот очень важный для них момент: ведь могло случиться и так, что их любимый Шусинька мог быть отправлен к себе домой.
— Стройся! — крикнул староста и, увидев, как выстроились все бывшие военнопленные, развернул бумагу, которую долго крутил в руках, не зная с чего начать свою речь. В конце концов, увидев большое кольцо сельчан, провожающих своих работников, несколько смягчился и просто сунул бумажку в карман. — Значить так! Те из военнопленных, которые изъявят желание остаться в селе, могут подойтить ко мне и расписаться в гумаге. Больше они не военнопленные! Те, кто захочет вернуться на родину, могут добираться туда своим ходом: денег на енто нету. Вы тоже теперича не военнопленные! Таку гумагу вам дадут в Балашове. Идитя туда! Усё, разойдитеся!
— Эй, Шусинька, айда к нам! — крикнул ему Мардашка, которому Шусинька стал как родной отец.
Шусинь оглянулся в толпу на голос, и тут же встретился с глазами Агафьи.
— Ну, ты чего? Иди к нам! — говорили её глаза, которые готовы были расплакаться от потери родного человека. Когда же она ему улыбнулась и кивнула головой, всё встало на свои места. Шусинь посмотрел, что староста сидит на крыльце и курит, не обращая внимания на бывших военнопленных, повернулся к Агафье и пошел под радостные крики веселой четверки. Теперь Агафья готова была расплакаться уже оттого, что не надо скрывать свою любовь к теперь уже свободному человеку.
— Агаса, я хосю домой! — только и прошептал он, взяв её за руки, и поцеловал их.
— Ур-ра, Шусинька с нами! Ур-ра! — кидала в воздух свои шапки четверка: все они были довольны его выбором. Выбором свободного человека…
Эту зиму Сухинины и Смарагда с трудом перезимовали. И то благодаря тому, что Параскева, надеясь только на себя саму, сделала тайную захоронку хлеба и картошки на «черный» день. И на то было много причин. Один за другим в Малиновке забивались досками или просто бросались дома, из которых либо увозили всех обитателей прямо на погост, либо они уезжали куда глаза глядят в поисках лучшей доли. Чаще всего ехали в Сибирь, о которой много говорилось в последнее время. Купить в Балашове что-нибудь на еду простому крестьянину стало почти невозможно, а самим вырастить – было равноценно настоящему подвигу: лошадей и скот у всех поотбирали для нужд войны. Рынок оскудел. Цены подскакивали по три раза за квартал, не собираясь останавливаться. И только такие, как  Параскева, нарушая все запреты властей и не надеясь на их помощь, выжили в эту зиму.
Удивительно то, что разверстка, проведенная в Малиновке, сыграла, как это ни странно, но и свою положительную роль: Черная Малиновка, принудительно очищенная воинскими командами до уровня Красной Малиновки, вдруг перестала следить за границей и устраивать драки. Возможно, это случилось ещё и потому, что основные драчуны были призваны на фронт по мобилизации и почти все погибли. А те, которые вернулись с войны, оказались либо увечными, либо больными. Имелся и ещё один фактор, сближающий обе Малиновки – это было всеобщее недовольство властью. Для Малиновки, всегда мирно и послушно выполнявшей любые требования власти, это явление было ново и непривычно. И принесли его с собой демобилизованные с войны солдаты.
Впервые за все войны, в которых довелось участвовать, Потифор возвращался в родную Малиновку зимой на санях: после тяжелого ранения в живот, чудом выживший после этого, он был ещё плох. Из тулупа от холода нос свой высовывал не часто, а уж в разговорах с такими же, как и он сам, и вовсе не участвовал, хотя новость, которую он услышал уже в Балашове, на миг даже ошеломила.
— Вот, япона мать, надо ж так? Царя свергли. Кому ж тоды служить? — тихо проворчал он, но всё же был услышан. — Ну, я, понимашь, демобилизованнай. Мене боле и служить-то не к чему. А те? В окопах которы? Оне-то кому служуть? Тута и при царе почитай кажнай думал: «А на хрена мене чужа земля? Чужова нам не надоть, а вот свою – не, не отдам!» Мужики, и правда: на хрена мене хохляцка земля? Мене б свою, малиновску!
— А могеть и хорошо? Хват воевать! — заговорил его сосед с костылями. — Он чё слепой? Не видел? Дисциплины – никакой! Усё продаетьси и покупаетьси! Продовольствия нету, оружьев – нету! Чем воевать? Да и на хрена нам ента война нужна? Ежели командование не хотить кормить, обувать, патроны давать, дак кто воевать – то будить? Мене мужики показалося, будто и немцы тожа не хочуть. Даже браталися с нами… А я? Ну, какой топерича из меня работник? Тьфу! Нету мене дела до ево: свергли, ну и свергли! Найдетси другой! Хотя к ентому ужо привыкли…
Потифор слушал калеку и кивал головой: все его слова точно соответствовали мыслям Потифора. Так, то сомневаясь в будущей жизни, то радуясь ей в мыслях, и приехал он к дому старосты в Малиновке, а уж до дому ковылял сам, как мог.
Сотню раз он представлял за дорогу, как войдет в двери дома. И всё же сердце его чуть не выскочило от радости, когда он взялся за ручку двери и повернул её. И тут же ухо уловило знакомый стук молотка о металл.
— Не уж-то Авдюха? — и радостно и больно, от того, что не он научил его этому, сам тот дошел, защемило внизу живота и у раны. Но тут кто-то ткнулся носом в ногу.
— Ша-а-рик, дружище! — Потифор полуприсел, чтобы погладить виляющего радостно пса, рукой поддерживая рану, чтобы шов не разошелся. И улыбался: Шарик лизал ему колючую бороду, нос, глаза. — Не забы-ыл!
Когда же он с трудом встал, Шарик даже взвизгнул от обиды и сожаления, однако демобилизованного солдата понял и сопровождал с всеми своими собачьими почестями, повизгивая и погавкивая.
А Потифор меж тем шел на стук молотка в надежде увидеть сына. Однако, открыв дверь сарая, неожиданно увидел… китайца! Удивлению Потифора не было предела: кого – кого, но китайца здесь увидеть он не ожидал!
— Япона мать, енто чё ишшо тако? — невольно вырвалось у него. — А иде Авдюха?
Китаец, увидев его, остановился и внимательно посмотрел на солдата. Неожиданно поняв, что это, возможно, возвратился хозяин, вежливо поклонился. Тут до Потифора дошло, что пока он воевал, дома очень много изменений произошло. Решив, что уж лучше сразу всё узнать, он направился к дому.
На радостное повизгивание Шарика в окне, мелькнуло женское лицо, и скоро из дверей дома вылетела женщина. Да же с закрытыми глазами только по запаху ласкавших его рук, её тела, он безошибочно определил – это его жена! И улетели прочь куда-то и боль в животе и всём теле, и новости, и китаец…
— Потифорушка, родненькай, вернулси! — капли слёз её падали ему на лицо, шею, шинель, возвращая желание жить, которое за время долгого пути сильно поубавилось. Он замер, вдруг почувствовав, что со всех сторон его обхватили детские руки.
— Ну, всё. Сдаюсь! — из глаз его текли слезы, а он их и не замечал. Душа пела, страдала и радовалась: Я – дома!
— Ну, и долго вы будите его одни мусолить? — голос Агафьи был хорошо слышен. — А нам когда? Али вы хотитя ево заморозить тута? А ну, домой!
Куча-мала разом распалась. Параскева уступила своё место Агафье: та чмокнула в небритую щёку брата и махнула рукой, чтобы молодежь вела его домой
Однако дома его ждал настоящий сюрприз: у двери стояла на ногах маленькая девочка, собираясь вот-вот расплакаться. Она смотрела то на женщину, которая сидела у печки, то на мать. В конце - концов, протянув к ней свои ручки, потопала, пошатываясь в сторону матери.
— Потифорушка, а Варенька-то ходить! — Параскева радостно шагнула к ребенку и подхватила её в тот самый момент, когда та уже собралась упасть. — Смарагдушка, как же? Она сама пошла?
И женщина в полутьме кивнула головой.
Что-то знакомое померещилось Потифору в этой женщине. Он даже рукой провел, чтобы скинуть прочь это привидение.
Но тут Параскева поднесла к нему дочь, которая, почувствовав запах махорки, тут же отвернула голову. — Вот твой папка, доченька! И ты, Потифорушка, знакомься – это твоя доченька, Варенька!
От радости Потифор забыл всё: и женщину – приведение, и боль в животе. Слезы выступили на глазах. Он протянул руки и осторожно привлек к себе девочку. Она, невольно столкнувшись с щетиной Потифора, незнакомым запахом, фыркнула, чихнула, и  протянула ручки к матери. Однако, оказавшись у неё на руках, тут же заинтересовалась незнакомым мужчиной.
— Вот так, отец! Придетси тобе от махры-то своей отвыкать! — улыбнулась Параскева. – А то дочь к тобе ни в жисть на руки не пойдеть!
— Ладно, ладно… — Потифор не сопротивлялся: Авдюха с Мардашкой ловко снимали с него шинель и вещмешок, а Лизка с незнакомой девочкой быстро унесли их куда-то. Ему стало смешно оттого, что оба подростка наперебой, меряя его старую, грязную и дырявую шинель, страшно гордились, представляя себя солдатами.
Но тут он снова услышал стук молотка.
— А енто ишшо чё за китаёза тута у нас появилси? — кивнув в окно головой, спросил он у Параскевы.
— А ты лучче вон у Агафьи спроси! —сверкнув хитрыми глазами, ответила Параскева и кивнула в её сторону головой.
Агафья стояла рядом, уперев руки на бедрах и горящим взглядом буравила то Параскеву, то Потифора.
— А чё? И скажу: мой енто мужик! Хоть и китаёза. И зови его Шусинькой! — так же твердо и озорно произнесла она, а потом, вдруг нахмурившись, добавила. — Был он военнопленным, а топерича – мой мужик! И останетси здеся, с нами!
— Ну и дела… — улыбаясь, произнес Потифор: он уже давно ничему не удивлялся. Более того, вспомнилось ему, как когда-то ещё в русско-японскую войну, его, русского военнопленного, сбежавшего из лагеря, приютила, рискуя жизнью, китайская семья. И не будь у него огромного желания вернуться на Родину, к земле и Параскеве, остался бы он рядом с черными глазками юной китаянки! Вздохнув, хитро, даже как-то по-философски взглянул на сестру и махнул рукой. —  Ну вот, а теперь всё наоборот! Да, удивительна бывает порой жизнь!
 И, ощутив прилив благожелательности к китайцу, почувствовал, что обязательно подружится с ним.

2.

Конец марта 1917 года, г. Балашов.
Кто-то очень сильный и невидимый легко поднял и бросил Акима высоко в облака, да так, что у него замерло сердце от страха и появилось неприятное жжение в паху. Аким смотрит на землю и ничего не видит: сердце сжалось в точку и почему-то не хочет больше работать. И все же некоторая нить жизни ещё теплится в его теле и не даёт умереть от страха. Где-то глубоко внутри сверлит душу гадкое чувство превосходства. — Как же! Вот вам, людишки, фига! Это я, всем известный банкир, владелец страхового общества «Саламандра», дворянин и гласный Балашовского земства Аким Курятников собственной персоной поднялся над вами на недосягаемую высоту!
Но мгновение блаженства пролетело так быстро, что и не успел глазом моргнуть, как страх снова поселился в душе.
Тело летело неизвестно куда. Вот впереди темная переливающаяся разными цветами туча. Сердце сжалось и остановилось. Захотелось исчезнуть: впереди угрожающе сверкнула молния. Аким был от страха ни жив, ни мертв. Не понимая, где он, зачем он здесь в такую минуту, все же ощутил сильный удар яркого света прямо в голову…
— А-а-а! — закричал он не своим голосом и вскочил с кровати, ещё не понимая, что это был дурной сон. Руки его тряслись, волосы стояли дыбом, а глаза долго ничего не видели, кроме красных, желтых, зеленый и синих кругов, вспыхивающих и гаснущих разом, как мыльные пузыри. Они распадались на множество мелких ярких брызг, болью отдающих в его глаза. Что-то тисками сдавило голову, но позволило приоткрыть глаза: черная пелена простерлась впереди. Тиски разжались, но в голове кто-то методично бил кувалдой внутри головы. Его головы. И вдруг неожиданно он понял. — Я – жив! Это пульс жизни бьется в моей голове!
Хоть боль была по-прежнему сильной, но теперь не было так страшно. Превозмогая страх, ещё больше открыл глаза: в черноте комнаты начали проступать очертания окна. Закрыв глаза, он сидел как статуя, боясь, не то, что шевелиться, даже думать было страшно и больно. Теперь он был никто и ничто, никому не нужное! Именно это угнетало Акима больше всего. Неожиданно в носу его возникло ощущение щекотки с каким-то пощипыванием. Что-то медленно, будто насекомое, невесомо заскользило на губу, а затем и в рот. Нечто солоновато-приторное во рту заставило насторожиться. Рука сама собой оказалась на этом месте. Но ничего подозрительного, кроме противной влажности не почувствовал. От страха, что тот ужасный из сна теперь появился наяву, похолодел. Глаза его открылись сами собой и первое, что Аким увидел, была его рука в красновато – бурой жидкости.
— Кровь! Неужели кровь? — прошептали в ужасе губы, понимая, что солоноватый привкус был именно от крови. — Что со мной будет?
Одна только мысль о том, что он, такой молодой и успешный вот-вот умрет, оказалась невыносима. Рот его скривился, в глазах появились слезы. Всхлипнув раз, он неожиданно захлебнулся смесью крови, соплей и слюны. —  Ну, вот, и всё!
Закашлялся и упал на пол, рыдая, размазывая кровь на лице и ожидая прихода смерти. Вспомнив о боге, начал молить его простить за все прегрешения. Даже «Отче наш» вспомнил! Уже много лет не произносил этих слов, а тут вспомнил их. И ждал смерти. Но смерть почему-то не приходила. Он шептал вечные слова, вкладывая в них свой самый сокровенный смысл, попутно обещая Всевышнему все, что только было можно. И час облегчения наступил. Аким лежал на боку, боясь пошевелиться.
Сколько времени он вот так пролежал, ему было не известно. О молитве он уже забыл. Но постепенно, освобождаясь от страха, его быстрый ум начал исподволь обрабатывать, раскладывать по полочкам, а затем объединять в единую картину всё то, что было и беспокоило недавно его. Словно кто-то темный шепнул ему на ухо, приговаривая. — Давай, вставай! Там, на столике стоит коньяк и рюмка. Давай, прими: станет легче!
Соблазн был настолько велик избавиться от ненавистного страха, что Аким сначала на трясущихся от страха руках поднялся на колени и прополз до столика, нащупал початую бутылку и не решаясь искать рюмку, с трудом откупорил бутылку и начал вливать обжигающую жидкость в пересохший рот.
С каждым глотком страх действительно уходил куда-то, освобождая от дел, обязанностей, денег, власти – от всего на этом свете, в том числе и от страха. Теперь он уже не трясся от грядущей неизвестности, а, навалившись спиной на кровать, пьяно улыбался чему-то. Как склонилась головушка на грудь, и не заметил.
Первое, что он почувствовал, когда проснулся, была сильная головная боль. Сразу же вспомнился ужасный сон, и рука сама собой потянулась к коньяку. Горячая жидкость вливалась в рот, давая долгожданное облегчение. Лихорадочно перед ним проносились события этого тяжелого месяца, оживляя его воспоминания.
Все началось со свержения царя. В целом, это бы не вызвало особых эмоций, если бы не его положение в городе. — Есть царь? Ну и хорошо! Нет? Ну и ладно. Главное в другом: кто придет ему на смену? Хорошо бы наши – банкиры, промышленники, торговцы, а не эта шушера!
И он с неприязнью посмотрел в окно. — Ишь чё в городе-то твориться! Какие-то Советы голытьбе нужны. Кучкуютьси. Шантропа! Советы рабочих! Советы солдат! Того и гляди крестьяская голытьба в Советы попретьси! Власть имя подавай! Будто медом имя енто место кто намазал!
И улыбнулся. —  Да, теперь и он знает – нет ничего слаще власти! Чай сам испытал… Однако следом пришедшая мысль болью в висках ударила его самолюбие.
— А вдруг энта шушера возьметь и победить? Чё тоды с моими мильенами будеть? — невольно выскочило у него изо рта. Он даже смутился сначала, а потом даже похолодел: это вполне было возможно. Сердце бешено забилось, предчувствуя беду. Но Аким твердо сказал сам себе. — Это невозможно!
Но предчувствие не проходило. В этот день, одеваясь, невольно уже подумал об этом, как о свершившемся факте. — Ой, не к добру это! Черт, а я, как назло, перестал черносотенцев подкармливать. Может, к гадалке зайти?
Так и ехал он к гадалке, недовольный собой. Поэтому всё, на что падал его взгляд, вызывало ворчание. И всё же один объект вызвал улыбку: Да, именно с денег женского монастыря началось его триумфальное восхождение к власти. Это он, Аким Курятников, сын сельского старосты, взобрался на недосягаемую простым смертным высоту и имеет всё: деньги, женщин, власть! Имею всё, что захочу! Невольно напыжившись, он стал похож на распушившего перья павлина, гордо озирая спешащих куда-то горожан, которые почему-то не спешили ему оказывать знаки внимания.
Большой красный крест на воротах женского монастыря разозлил. —  Ишь, ты, монашки, а туда же! Сердобольные какие! Больных им подавай, выхаживать захотели! А кого? Небось, голодранцев в Советах! Гнать вас надо из монастырей поганой метлой!
Монастырь он проехал, а раздражение почему-то не проходило. Невольно откуда-то издалека выплыл образ Марфы, которую он предал. Она ехидно улыбалась, будто ничего не произошло, невольно задавая немой вопрос.  — За что? За то! Как шило в ягодице, мешала мне жить! Вот и спровадил!
И из горла вырвался то ли рык, то ли возглас. — Да!
— Чо, барин, пора остановитьси? — поинтересовался извозчик, повернувшись к нему.
— Нет-нет, это я так! Вспомнил… — начал оправдываться Аким, рукой показывая извозчику, чтобы тот продолжал ехать дальше, и снова погрузился в воспоминания. —  1905 год. Её тело. Её ласки. И её обман!
Аким встрепенулся как от удара. И тут же вспомнил, что едет в коляске извозчика. Однако невольно продолжил немой разговор с Марфой.  — Вот, гадюка! Не отпускаешь? Всю жизнь семейную мне испортила!
Он хмыкнул и покосился на извозчика, который теперь уже никак не реагировал на его сопение и вздохи. —  Ну, женился. Ну, стал дворянином. Гласным в думе. Любви нету, говоришь? Да, нету! За то ребенок есть! И ещё кое-что…
 Аким потрогал перстень с Черным Коршуном, подаренный Марфой, и который так нравился ей. Он даже гордился им. Но в пику Марфе, снял его с пальца и положил в карман. —  На тебе!
Почему-то перстень в кармане стал мешать, заставляя его волей – неволей вспоминать эпизоды, связанные с ней.
Как это ни странно, но все значительные успехи его оказались связанными именно с ней и лишь ревность ко всем мужикам за время её присутствия в банде, злила. — Волчица бешеная! Ведь уже вот-вот стала совсем покорной: и на тебе!
 Собственно, от ревности, а не от жадности и отдал её  в руки правосудия. Да и камушки чего стоили! Он вздохнул: уж очень не хотелось признаться себе, что даже эта обеспеченная жизнь на самом верху без неё оказалась пресной. Но всё было именно так! Из жизни его ушел азарт…
— Приехали, барин. Извольте рашшитатьси… — извозчик остановился. Нудный голос его рассердил Акима. — Паразит, на таком месте прервал!
Однако не позволил себе заругаться вслух, махнул рукой и, расплатившись, сошел на землю.
Ярко раскрашенную дверь с броскими знаками, говорившими о том, что здесь жила гадалка, нашлась сразу же. Полутемный проход, блуждание по коридору к затемненному фонарю – всё здесь было, как будто специально создано для того, чтобы растревожить человека.
— Садись, любезнейший… — хриплым прокуренным голосом произнесла женщина, сидящая за столом. Прежде чем сесть за стол, Аким успел сосчитать три складки на лоснящейся шее, как у тюленихи от жира. И всё же, переборов своё отвращение, сел.
— Я видел сон… — начал он, видя, как сизые клубы табачного дыма приближаются к нему. Гадалка меж тем не проронила ни слова. И Акиму не оставалось ничего, кроме как изложить кратко  увиденное во сне. — Не могли бы вы объяснить его?
— Могу. Но моё правило – деньги вперед! — жирно накрашенный яркой помадой хищный рот нахально улыбался, после того, как назвал нужную сумму денег.
Аким отсчитывал деньги и поглядывал на лицо гадалки, которое открыто говорило ему. — Вот, блин, мало содрала! Надо было больше…
Видя, как кусает она свои жирные губы от досады, усмехнулся. — Да ты, голубушка, моего поля ягода!
— Дай мне руку, я скажу твоё будущее! Только не забудь позолотить!
- Обойдешься, любезнейшая! Я и этого не дам! — ехидно заметил он в той же тональности и положил деньги на стол, накрыв их рукой. — Или ты мне всё рассказываешь и получаешь эти деньги, или я вызываю околотошного. Что будет после этого с тобой легко угадаю и я!
— Так бы и сказали, Аким Терентич. А то сразу «Околотошного»! — гадалка сникла прямо на глазах, поняв, что такое дерево ей срубить не по силам. — Щаз усё скажу, как на духу!
Аким усмехнулся. —  Интересно, знает она, что старец Захарий и я – одно лицо? Может сказать ей? Или нет, посмотрим, сможет ли она?
— Однако, любезнейший, кажись, твою руку я давно знаю… — неожиданно произнесла она, проникновенно взглянув в лицо Акиму уже без улыбки. — У тебя есть любовь, но она далеко. У тебя есть сын, но о нём ты не знашь. Твоя семейная жизнь короткая. Идут большие перемены. И будет это связано с теми, кто щаз, как темная туча, кучкуетси. И приведеть енто к потере всего, чем ты владеешь! Так я ба ужо щаз побеспокоилася…
Словно в подтверждение её слов прозрачный накануне шар в центре стола, который как магнит притягивал взор Акима, вспыхнул и погас.
— Не вру. Шар подтверждаеть! — покачала головой гадалка, понимая, что за недоброе гадание высокий гость не даст и гроша ломаного. Она даже преобразилась в лице, когда шар погас. — Не надоть мене твоих денег! Боюся и меня постигнеть та же участь!
Аким пододвинул деньги к ней. — Возьми. Ты их заслужила. Только скажи, что узнала?
— Я сказала: не возьму! — твердо отодвинула деньги рукой гадалка: на лице уже не было ни капли прежнего благодушного настроения. Это был скорее бред где-то блуждающего человека: так далеко были теперь её глаза. — Упреди их, ежели смогешь… Известие плохое ждеть тебя!
— Дам ещё столько же, только скажи: про что известие? — в полнейшем беспокойстве воскликнул гость.
— Не знаю… Ничё не знаю… — гадалка мотнула головой и усмехнулась. — Но спасет тебя та, котора омманула! Уходи, боле ничё не скажу… И деньги свои забери: не возьму их!
Совершенно растерянный вышел Аким от гадалки, бросив назад в карман деньги. — Вот это да! Ведь знал же – что-то должно случиться! И кто та любовь? А сын? Этот- то откуда? Что за перемены? Я чувствовал: что-то должно было случиться!
 Достав сигару, закурил. Ароматный запах приятно начал мутить голову, отбрасывая куда-то далеко все вопросы. Он поднял руку и остановил извозчика.
День прошел почти без происшествий и катастроф, если не считать одного странного звонка. Некто неизвестный женским прокуренным голосом сообщил ему, что архив тайной полиции захвачен Советами. Даже решено создать комиссию, которая начнет разбирать этот архив. Что-то очень знакомое было в этом голосе, и Аким бы обязательно вспомнил, если бы не сон и гадание. Однако голос ещё долго не отпускал, заставляя задавать ему один и тот же вопрос. — Кто это был? И почему предупредил?
Этого он не знал…  Снова в памяти всплыли фразы, сказанные гадалкой. Однако теперь они расшифровывались уже более ясно: темная туча – это, несомненно, Советы! Они найдут дело старца Захария и мне конец! Тогда понятно, о чём надо побеспокоиться — это банк! И немедленно… А может снова создать банду да отбить архив?
Он затушил сигару. Теперь Аким знал, что делать. Лишь однажды его взор устремился куда-то далеко-далеко.  — Марфа! Может сын мой от Марфы? Да, её надо искать…

3.
Апрель 1917 года, с. Малиновка Балашовского уезда.
Параскева спит и видит сон. — Мужская фигура стоит спиной к ней на дороге, ведущей из Малиновки в Балашов. Трепет охватывает её: она знает, кто это! И хочет, чтобы этот мужчина остался с ней. И боится этого, а потому не хочет… Мужчина поворачивается к ней лицом и силы окончательно покидают её: это он, Никифор! Притягательный и страшный. И всё же силы нашлись лишь на то, чтобы махнуть ему: Уходи! Он ехидно улыбается и говорит: Я за тобой вернусь! Поворачивается и уходит, а его каждый шаг острым шилом колет сердце. Ветром срывает лист с дерева. Он падает на лоб Параскевы, закрывая уходящего Никифора. Теперь её охватывает страх: она не видит больше его!
С криком  «А-а-а!» просыпается. Рядом похрапывает Потифор, ничего не подозревая о том, что творится в сердце его жены. Она тихонько стерла холодный пот со лба. —  Ну и хорошо! Это только сон…
 Однако глаза почему-то не закрывались и Параскева продолжила диалог с самой собой. — Я же все-таки не пошла к нему! Мало ли чего. А вдруг он вернется, как обещал? Как быть? Ещё брякнет Лизке, мол, моя ты дочка, а не Потифора! Что тогда? Что я скажу ей? Мол, виновата, дочка? Или не верь отцу? И кто я тогда? Раз люблю обоих. Поймет ли? Вон Авдюха-то каков стал: никакой серединки не признает! Или грудь в крестах, или голова в кустах! Вот и станет мать родная гадиной ползучей, раз ложится под разных мужиков. А разве это правда? Как ведь взглянуть: раз есть дети от того и другого брата – значит, он прав! Ему не понять того, как бабу и мужика может тянуть друг к другу, будто магнитом. Ведь сколько времени сопротивлялась. И вот тебе – Лизка! Бывает сладко сначала, да шибко горько потом! Ой, и без них голова кругом идет…
Параскева тихо встала и пошла кормить скотину. То и дело мысли возвращались к одному. — Почему в последнее время так трудно стало жить? Точнее – не жить, а выживать приходится?
 И отвечала себе. —  Вот она, земля наша. Она-то готова принять и зерна, и картошку. Да где же их взять? А чем пахать земельку-то? Ведь ни лошадей, ни коров нет! На козах? Так у них силенки не хватит…
 И, обреченно вздохнув, вышла на улицу.
Красным заревом зацвел восток. Почему-то вспомнился тот лист из сна, упавший на лоб. И ветер, подняв с земли пожухлый осенний лист, бросил его ей в лицо. От страха у Параскевы чуть ноги не подкосились. — Господи, да что же будет-то? Прости, господи, меня, грешную! Не их, детушек моих, наказывай, а меня, лахудру, такую!
И со злостью оторвав со лба лист, швырнула его на землю, будто не лист то был, а вестник чего-то страшного. Затем попятилась и снова вошла во двор, чтобы накормить коз, которые в эту зиму спасли всех. Прилив нежности к этим некрасивым брыкливым созданиям вдруг охватил её. И, не обращая внимания на дурной запах, идущий от них, стала обнимать и целовать козочек в черные влажные носы.
Когда же Параскева вышла от коз, во дворе поправляя лапти, стоял Потифор с большим свертком за плечами.
— Вот чё. Я тута решил. — между затяжками махорки, произнес он. — Сбегаю-ка я. Да обменяю армейския ботинки да шинелку. На зерно да картошку! Авось да чё полуцца…
— Ты чё удумал-то? У самово обувки никакой! Ботинки-то вон каки крепкия. На сколь лет хватить!
— Ни чё. Как-нидь прохожу. А сеять-то нам нечё! – последние слова он проговорил уже в воротах. — Ну, бывайтя!
Параскева только головой покачала.  Она уже давно поняла: если её мужик что-то втемяшил в свою голову, он все равно это сделает! И спорить с ним бесполезно. Но все-таки ей было приятно, может именно потому, что он такой. Надежный.
Хозяйка смотрела на коз, на дом, на землю, а сама продолжала бессловесный разговор самой с собой. — Да, и по-другому семян никак не получить! А земелька-то, вот-вот готова будет! Ещё и время нужно на обработку… Может вскопать? Вот так встанем все, одним гвалтом, да потихоньку, да помаленьку… А чего? Лошадей все равно нет и не будет!
 И, обреченно махнув рукой, пошла кормить мелкую животину. Но ощущение чего-то нехорошего так и не покидало всё это время.
Когда Параскева вошла в хату, то тут же почувствовала: что-то в ней не так! И, обведя всё вокруг цепким хозяйским взглядом, тут же вычислила непорядок и вздрогнула. Даже поджилки от страха затряслись: сон оказался в руку!
На лавке сидел Никифор, а на руках у него расположилась Лизка.
— Лизка, а ну, геть отседова! — попыталась крикнуть Параскева, но слова, шипя, не шли из горла. Глаза её округлились, а рука сама прикрыла рот. Все мысли спутались разом. — Может ей сказать: «Лизка, это твой родной отец!». Нет! А вдруг у Никишки какая дурь появится в башке? Схватит девку, и в бега?!
Но потому, как спокойно вела себя дочка на коленях у Никишки, поняла. —  Сказал, паршивец! Разболтал тайну! Не мужик, а помело! А я теперь такая распоганая баба стала в её глазах!
И такое зло на своего бывшего любовника охватило, что, рванув Лизку за руку, уже громко крикнула. — А ну, геть отседова!
— Иди, дочка, иди! — Никифор оттолкнул девочку тихонько, даже с нежностью. Сам встал и, улыбаясь Параскеве, шагнул ей навстречу.
Однако самой Параскеве было не до улыбок: взглянув в сатанинские глаза Никифора, она поняла, что старое и похороненное прошлое готово возвратиться назад. — Я пропала! Неужели всё снова вернется назад? Прощай, Потифор! Прощайте, детки! Варенька… И всё из-за этого гада?
От одного только воспоминания о том, что случилось за это время с ней, с детьми, родителями, его сестрой и Потифором из-за преступной глупости и похоти этого человека, ей стало страшно. Ноги готовы были подкоситься, губы и руки дрожали. Холодный пот выступил на лбу. Лишь душа, как посторонний человек, продолжала свой с ней разговор.  — И ты дашь всё это снова разрушить?
Глаза Параскевы зло прищурились, руки сжались в кулаки. Казалось, нет больше той нежной и страстной женщины, которая как кошка ласкала тело Никифора. Сейчас перед ним стояла другая женщина. Но он этого ещё никак не хотел понять, вспоминая их бурные ночи. 
Меж тем Параскева, борясь сама с собой, неожиданно нашла то, что придало ей силу. — Лизку захотел? Отцом себя посчитал? А другие как? Бросить? Нет, умру, но не дам этому черту поганому испортить жизнь моим детям!
 И неизвестно откуда взявшаяся ненависть к Никифору огромной волной прокатилась по ней, закрашивая своей черной краской всё то хорошее, что было между ними.
— Ах ты, черт подколодный! Ты чё сюды пришел? И когда!? Потифор - со двора, а ты – в хату? К евоной жонке! Снова беду в наш дом принёс?! — закричала она, покрываясь пунцовой краской, и глазами ища любой предмет, чтобы ударить Никифора. — Ты мене тута Лизку не смушшай, черт краснозадый! Опосля тобе одни головешки да пепел вокрух быват! Лучче добром уходи, паразит, отседа! А не то убью!
Ещё никогда ни дети, ни Агафья, которая от крика проснулась, не видели такой разъяренной Параскевы. Та же, чувствуя, что силы вот – вот оставят, шла бесстрашно в наступление. Схватив кочергу, она, что есть силы, ударила Никифора.
Но тот защитился, удар отвел. Более того, схватил Параскеву, прижал к себе и поцеловал. Как в силках, билась душа женщины, не зная, что делать дальше. Ненависть с каждой минутой таяла на глазах от жгучего чувства любви. Долг и ответственность слабели под натиском нахлынувших чувств и, казалось, крепость вот-вот сдастся на милость победителю…
И вдруг сильный удар по почкам чем-то тяжелым, резкая боль заставили рукам Никифора разжаться. Превозмогая боль, он оглянулся: сзади с поленом стоял Авдюха.
— А ну, не трошь мамку! — угрожающе произнёс ломающимся баском Авдюха.
— Щенок! Да я тобе! Одним мизинцем перешибу! — обозлился Никифор, выплескивая в лицо парню свой гнев на Потифора, невольно оставляя без контроля Параскеву.
Но и этого ей было достаточно: поступок сына придал новые силы. А угроза причинить вред сыну не только не испугала, но даже подхлестнула.
— А вот ентова, черт краснозадай, не надо! — прошипела она и ударила кочергой по спине Никифора.
Тот от боли съёжился и повернулся к Параскеве, чтобы снова схватить её и обезоружить. Первое, что он увидел, были глаза. И по-настоящему испугался: впервые в них он увидел свою смерть! Неожиданно столкнувшись с таким яростным отпором той, которую всегда считал послушной и слабой, смутился и отступил…
И вовремя. Второй удар кочерги вместо Никифора пришелся по косяку двери, оставив в нём сильную вмятину. Третий удар чуть не разнёс в щепки доску, зацепив все-таки его плечо.  Неожиданно поняв через боль, что всё это всерьёз, он впервые отступал перед женщиной. Так, пятясь как рак, и выскочил Никифор за ворота, успев показать Параскеве, Агафье и Авдюхе кулак.
— Ну, чё, братка, уже с бабами воевать начал?
Этот голос, да ещё с такой ехидной интонацией, Никифор узнал бы даже во сне и через много лет: так он ненавидел его владельца и всю жизнь ревновал. — И вот снова он, здесь! Ничто не берет его: ни пуля, ни голод!
И, выплескивая свою злую зависть в лицо брату – врагу, прохрипел. — Гад, и как только тебя не хлопнули там, на войне!?
— Да вот, как видишь. На трех побывал. И с твоей помощью довелось… —обменяв свои башмаки, шинель и шапку прямо в Малиновке, Потифор, возвращаясь, увидел, как прокрался брат в хату, но не решился преградить ему путь: он ещё до конца не поверил Параскеве, справедливо считая, что победить любовь в своей душе бывает очень трудно. И решил снова отойти в сторону. И вот на его глазах свершилось то, о чём он даже и мечтать не смел: любовнику жены был дан от ворот поворот! Радость и ехидство смешались в его словах. Ещё не решив для себя окончательно, станет ли он бороться за семью против брата, видел, как исказилось от злобы и зависти лицо его врага… И испытывал к нему братскую жалость. Однако, вспомнив то, что принёс он близким и друзьям, нахмурился. — А ты чё принёс имя? Мировую революцию? Две Малиновки? Головешки нашего дома? Нет ево топерича… Нет и отца с матерью…
— Ты мою революцию не трошь! — выкрикнул с досады Никифор. — Нету у меня больше брата!
Уже убежав на приличное расстояние, не выдержал и, повернувшись, крикнул, яростно показав кулак брату. — И не трошь мою бабу! Она моя! Чо хочу, то и сделаю с ей!
— А ты у нее самой-то хоть спросил? Могеть она не хочеть жить по-твоему, по-революционному!
Спокойно - ироничный тон голоса брата в голове Никифора прозвучал как издевательство: глаза настойчиво искали что-нибудь крепкое и нашли. Это был камень.
— Ты чо, издеваесси? Кто бабу бут спрашивать? Чо скажу, то изделат! –— рука его, нащупав камень, резко метнула его в Потифора. -— Чтоб ты сдох, сволочь проклятая!
Камень ударил в живот Потифору. От резкой боли он согнулся, покачнулся, но всё же устоял. Никифор видел, как его обидчики метнулись брату, и довольно показал всем кулак.  — Вот вам, будете знать!
И нашел новый камень, побольше прежнего, чтобы добить брага. И снова метнул. Но в этот раз Параскева закрыла его своим телом, принимая удар на себя… Так и упали они оба на землю.
Никифор от удивления раскрыл рот. — Как же так? Это же моя баба, а не его!
Даже двинулся к ним, чтобы расставить всё по местам. Но неожиданно перед ним, как из-под земли вырос китаец.
— Ну, ты, китаёза чертов, пошёл отседа! — Никифора препятствие обозлило, и он ударил китайца кулаком. В тюрьме ему много раз приходилось пускать в ход свои кулаки, таким образом решая спор или устраняя препятствие. Но тут было нечто иное: он видел, что ударил точно в привычное место, однако кулак будто прошел сквозь него, не причиняя вреда. Досада охватила Никифора. —  Вот, черт, какой-то китаёза мне мешать будет! И нанёс второй удар, точно зная, что от такого удара все его противники падали на землю. Однако и в этот раз кулак его прошил воздух. Мало того, тело Никифора почему-то продолжало двигаться в направлении удара, а он никак не мог этому воспрепятствовать. В душе его поселился страх. Ноги оторвались от земли, а всё вокруг закружилось, пока ребра не почувствовали под собой жесткую землю. Он вскочил, не понимая, что произошло. Былой уверенности как не бывало.
Перед ним стоял невозмутимый китаец. Никифору даже показалось, что он просто издевается над ним. И он снова ударил. И вновь оказался на земле. Ужас и отчаяние заставили его даже замереть на какое-то время: Вот стоит перед ним какой-то китаец, что-то творит с ним, не позволяя добить поверженного врага, а он не может с ним ничего сделать!
Никифор с трудом поднялся. Неизвестно откуда-то взявшаяся пятка китайца так быстро летела ему навстречу, что он и не понял, что происходит. Неожиданно сильная и резкая боль в лице опрокинула его на спину. Зажав нос руками, чтобы хоть как-то остановить бежавшую кровь, он, шатаясь, поднялся. Перед ним стояли плечом к плечу китаец и Авдюха с камнем в руке, отрезая путь к цели. Но ненависть к ним, уже жаркой волной хлынула в душу.
Проскрипев зубами и с трудом поднимаясь земли, прошипел Никифор разбитыми губами. — Чертов китаёза… Я ишшо с вами всеми разберуся! Обождитя, я ишшо вернусь!
Он уходил к дому старосты, грозя кулаком и матеря всех сразу и по отдельности. В доме старосты теперь размещался Совет крестьянских депутатов и Никифор уже знал, что будет избран депутатом от Малиновки на съезд Советов. Жизнь новая и манящая звала к себе…
Параскева, очнувшись, увидела поцарапанное лицо Потифора, протянула к нему свои руки и поцеловала эти родные глаза и губы.
— Я ить чо не ушёл-то в Балашов… — начал оправдываться он. — Телегу ба взять. Картошку да рожь везти на чём-то надоть. Я ить давеча тута договорился. Тока одному мне не привезть…
Радость охватила израненную душу Параскевы. —  Господи, не уж-то мы спасены? Не уж-то у нас на следующую зиму будет и рожь и картошка?! А лето как-нибудь проживем!
И, прижавшись к родной колючей бороде мужа, почувствовала, как надежда в душе зажигает золотистую зарю, придавая новые силы. И спохватившись, посмотрела на Агафью. – Так чо ж мы тута сидим? Веди нас! А в телегу-то мы все запряжемси!
Скоро телега, в которую впряглись и мужики и бабы, а сзади подталкивали Авдюха, Верка и Мардашка, загромыхала по дороге, доставляя домой картошку и рожь. У дома их встречала Лизка с маленькой Варькой на руках. Странные высохшие ручейки от слез на её грязном улыбающемся лице наводили на некоторые размышления: было не понятно, то ли она плакала когда-то из-за того, что узнала про родного отца, то ли от того, что не смогла быть сейчас рядом с Авдюхой и Мардашкой…

4.
Конец мая 1917 года, г. Балашов.
Поезд, попыхивая клубами дыма и размеренно постукивая колесами по рельсам, приближался к Балашову. Марфа, глядя на знакомые места, вдруг ощутила непривычную тоску. Невольно вспомнился сон, в котором она руками ловит рыбу. Деревья мелькали перед глазами, заставляя напрягать память.  — Постой – постой! А ведь это уже когда-то было. Только так давно! Молодой деревенский парень… Как его… Имя ещё такое странное… Потифор!
 Она улыбнулась в убегающее пространство. —  Как же, помню: тогда мы с ним вот так ловко выхватывали из мутной воды карасей… Эх, времечко… Небось, уже совсем седой стал! А может погиб на войне…
Пассажирка вздохнула и снова стала смотреть на убегающие деревья. —  Да и я далеко не девчонка… И лет столько прошло! Сестрица нашлась, срок я отмотала… Вот приеду, найду сестру, подниму со дна речки золотишко и драгоценности… И плевать я хотела на всех!
Неожиданно улыбка сменилась испугом. —  Вот дура: а Захарий?
И тут же озлобилась. —  Он-то  в ссылке не бывал. Значит – жив!
И горько усмехнулась. —  Кинуть меня, сиротинушку, хотел. Да не на ту напал!
Лицо её приобрело нейтрально - деловое выражение. — Надо найти сестру, да выяснить, откуда мы с ней родом! Деньги у нас есть. Теперь – дело за хорошей фамилией. Да познатней! Дворянскую? Может быть. И тогда мы посмотрим, чья власть будет!
Фыркая, поезд подкатил к станции и остановился.
Марфа, прихватив свой небольшой скарб, вышла на перрон. Вокруг сновали туда – сюда какие-то люди с мешками, бродили пьяницы, неприятно кричали о чем-то торговки, предлагая свой залежалый товар. Нищие, кто больной, кто увечный наперебой вызывали жалость к себе. Один из них даже крепко ухватился за рукав Марфы.
— А ну, пошёл, пёс шелудивай! Щаз как дам в глаз! — зло процедила сквозь зубы она, плюнула в сторону и рванула рукав так, что безногий нищий подпрыгнул на своих культяпках и упал на руки. — Развелося вас тута, как клопов!
Усмехнувшись тому, что нищий спокойно занял своё место в строю, она пошла дальше, уже не сомневаясь, что никто из них больше приставать к ней не станет. И не ошиблась.
Там, где заканчивался выход с перрона, разносился по воздуху запах пищи.
— Да, пожрать чо – то надоть… — пробормотала она, проглатывая слюну: сильный запах свежего хлеба и булочек. Порывшись в карманах, достала копейки. Тут же сообразив, что денег на это не хватит, подошла к лавке с баранками и купила несколько штук. Одну из них тут же сунула себе в рот.
Марфа шла между рядов, внимательно оглядывая ростки новой жизни, так странно перемешавшейся со старой.
— Хм, хрен знает чо! Ни полиция, ни армия. Тоды чо караулят? Те с красными полосками? — быстрый взгляд на группу мужиков, нашивавших себе полоски из красных лент на шапки. — И кто таки? Хрен их поймешь…
И прошла бы мимо спокойно, да лицо одного из них почему-то показалось знакомым.
— Постой, иде ж я ево видела-то? — Однако, как ни напрягала она свою память, стоя и рассматривая мужика в упор, ничего не получалось.
Теперь уже сам мужик, взглянув на неё раз, другой, перестал шить и начал рассматривать стоящую недалеко женщину. Потом встал и подошел.
— Те чо надоть? — строго спросил он. — Ты чо тута вынюхивашь?
— Ни чо я не вынюхиваю. — ехидно усмехнулась Марфа. — Просто рожа твоя мне чем-то знакома. Вот тока не вспомню иде…
— Странно. И мне твоя мордашка показалась знакомой. — озабоченно произнес подошедший. — Тока не пойму откуда. Ты не из Малиновки?
— Нет, но там была. Много лет назад. — Потихоньку Марфа начала считать прошедшие годы.
— А коды? Ить я сам малиновский…
— В первый раз - в девяносто шестом году… — пробормотала она.
Мужик удивленно поднял брови вверх.
И тут Марфу словно озарило.  — Да ведь это брат Потифора! Сразу же вспомнилось всё и едва удалось сдержаться. — Никишка?!
— А ты – Марфа! — и нечто, напоминающее ехидную улыбку, появилось на его лице. — Значит, не потонула. Не сгинула… Вот это новость! Для братана…
— Как он там? — сердце почему-то учащенно забилось. –— Живой? Аль сгинул на войне?
— Живой… — в голосе Никифора послышался металл. Глаза зло заблестели и прищурились. Марфе даже показалось, что тот произнес тихо «Гад!». — И не сгинул! Вот тока у нево топерича семья. Детишки, пеленки. И баба, да не ты!
Марфа, вспыхнув как огонь от таких слов, едва сдержалась. — Ладно, сволочь! Ты у меня ещё попляшешь! Я тебе припомню тот день… Может из-за тебя в моей жизни всё кувырком пошло… А могло быть иначе!
Она подумала – подумала и честно сама себе сказала. — Нет, не было бы иначе. Я ведь его не любила. Но эту сволочь – проучу! И глаза её заиграли, заблестели. - Слушай, Никифор, давай поговорим иде-нидь в другом месте?
Он недоверчиво покосился, то на прислушавшихся к разговору мужиков, то на Марфу.
— Я только – только приехала и хочу поесть. — она очень красноречиво провела по своему животу. — Там и поговорим!
— Ладно, я щаз! — Никифор кивнул ей и подошел к своим. Марфа слышала обрывки его разговора и их намеки. Одни, ухмыляясь, говорили ему: «Иди, угости бабу!», другие кривили губы и цедили сквозь зубы: «На хрена тобе ента кляча? Глянь, вон скока вокруг баб молодых!» Когда Марфа решила про себя, что всё сорвалось, Никифор повернулся и пошел к ней.
— Ладно, пошли, я плачу!
Лихорадочно ища ответ на вопрос: «Почему же он пошел со мной?», она шла рядом и внимательно вглядывалась в лицо врага. — Мужики правы – я не молодка. Их у него полно. Значит, у него есть какой-то другой интерес. Какой? А ты видела, как зло блеснули глаза его лишь при одном упоминании о Потифоре? Значит, Потифор! И опять подлянка брату… Стоп, не Потифор ему нужен, а Параскева! Так. Ах ты, хмырь болотный! Семью брата решил разрушить? Ну-ну… Мне хоть как в Малиновку ехать. Ладно, давай играть в дурачка!
И, улыбнувшись как ни в чем не бывало, произнесла. — Небось охота в Малиновку?
Никифор вздрогнул и остановился, а потом начал рассматривать Марфу. —  Почему она так спросила?
Потом, решив, что здесь нет подвоха, ответил. –— Охота, да не могу: дело революцьённое у меня!
— А чё не спрашивашь, забыла ли я Потифора? — Марфа осторожно начала свою игру, внимательно следя за реакцией своего врага. — Нет, не забыла! Сколь лет по каторгам моталась, а не забыла… И в Малиновку ба поехала, да далеко. Денег нету…
— Да ты не переживай, есть у меня! — и Никифор порывшись в карманах, достал деньги, отложил часть на еду, остальные отдал ей. — На, бери! Тока ехай! Уж братец-то шибко тобе обрадуетси…
Поели они молча, каждый думая о своем. Довольный, что всё получилось так, как он задумал, Никифор вскочил с места, даже не доев до конца. И снова сел. Он засомневался.  — А вдруг она не поедет? Или не сразу, а когда-нибудь потом? А мне надо Параскеву в город увезти!
 И лицо его озабоченно вытянулось.
— Вот сестру найду и поеду в Малиновку… — как бы между прочим произнесла она, собирая со стола его деньги. — Ну, бывай, Никифор!
— Как бывай? — Никифор ещё никак не мог понять того, что его обманули. — Ты чё, седни не поедешь?
— Седни – не получицца… — Марфа озабоченно повертела головой по сторонам, затем глазами, показывая ему своё сильное раздумье. — Могеть завтре. Аль после завтрева. Не боись, я тобе скажу!
Никифор, разом успокоившись, встал.
— Ну. Дак ты к нам. Тово. Зайди. Перед отъездом! — он, не скрывая досады, вытер со лба холодный пот.
— А кто «Вы»? — с интересом спросила обманщица.
— Мы – первый боевой отряд революции в Балашове! — гордо и с пафосом произнес Никифор. —  Мол, знай наших!
Повернулся и пошел.
— И сволочи! — уверенно произнесла она, хмыкнув ему в след.  И заключила. — Ежели усе «вы» такие как Никифор, то точно – сволочи!
Довольная тем, что в животе была приятная тяжесть, Марфа вышла из трактира, расплатившись деньгами Никифора. Вдохнув пьянящий воздух свободы как можно больше, она улыбалась: жизнь начиналась хорошо!
Марфа шла к женскому монастырю, чтобы найти свою сестру, невольно отмечая про себя те места, которые много лет назад были связаны с самой увлекательной аферой в её жизни. А ещё хотелось посмотреть на удивленные лица тех святош, которые так смиренно молились на виду у всех, меж тем частенько пользовались подземным ходом к монахам. Неожиданно вспомнилась Фелицата. —  Жалко её. Единственная нормальная баба среди них! Хоть и пожадничала, дурочка! Вот и хлопнули черносотенцы…
Женский Покровский монастырь появился неожиданно: так увлеклась воспоминаниями.
— Ни чё и не изменилося с тех пор… — отметила тихо Марфа, оглядывая стены и вход монастыря. — Нет, обветшал монастырь немного…
У ворот её как-то по-особому осмотрела сестра, но желаемого удивления не выказала. — Вам кто нужен? Здесь святая обитель и никого, кроме монахинь не бывает.
— Мне нужна сестра Смарагда! Где её найти?
На звонок сестры – охранницы прибежала молодая монашка, выслушав охранницу, глянула на Марфу и, закрыв рот рукой, убежала, ни слова не сказав никому. Сестра – охранница вновь позвонила. На этот раз сначала прибежали три монашки вместе с первой, долго рассматривали Марфу в окно двери, а потом вышли к ней.
— Вот ей нужна сестра милосердия Смарагда! — с волнением в голосе произнесла первая. – Может Ювеналию в известность поставить? Или Саломию?
Марфа услышав знакомые имена, с трудом вспомнила и сестру - казначею и её помощницу. Однако в голове сразу возникло множество вопросов. — А где игуменья Мария? Может, померла, старая мымра? И теперь здесь все иначе. Ювеналия и Саломия всем заправляют, а Смарагду опять отправили в Медвежий Куст? Это плохо или хорошо?
Меж тем монашки окружили её и стали внимательно рассматривать без всякого стеснения, смущения.
— Это ты, значит, сестрой Смарагде бушь? — спросила одна из них с неподдельным интересом.
— Да, я. — ответила Марфа, не переставая удивляться переменам, произошедшим в монастыре: эти монашки были веселы, щебетали меж собой, хихикая и шушукаясь о чем-то. Даже пальцем показывали в сторону подземного хода. Однако это поведение монашек  уже стало надоедать. — Чо молчите-то? Иде моя сестра?
— А правда, — одна из них насмелилась и взяв руку Марфы в свою, заглянула ей в глаза, чтобы, наконец, узнать то, что мучило их столько лет. — что вы с Фелицатой. Деньги по подземному ходу. Тогда, двадцать лет назад?
— Правда! А откуда вы всё это знаете? — улыбнувшись от того, что впервые ощутила вкус славы, такой сладкой и такой жгучей. — Вот оно! Слава! Разве я могла знать? Двадцать лет прошло, а про неё не забыли! И не жалею…
— Да про вас легенды ходят! Как же нам-то не знать? — наперебой заговорили они, желая рассказать их. Но получился гвалт и неразбериха.
Марфа решительно подняла руку. — Хватит! Вот ты говори, а всем остальным – молчать!
Тон и решительность Марфы, а может и невиданный авторитет, мгновенно навели порядок: все замолчали, кроме той, на которую попал палец Марфы.
— Про то, што вас двое было, никто ня знал. — начала она, уставившись на Марфу.
— А вот и не правда: знала старшая сестра приюта. Да забыла! Тебя из приюта в первый же день увезли, а сестра там так и осталася. — перебила её другая монашка, хлопнув при этом своей рукой по её руке.
— А кто нас в приют-то привез? Енто известно? — с дрожью в голосе спросила Марфа и впилась глазами в ту, которая перебила. — А вдруг я, наконец, узнаю, кто были мои родители?
— Известно, известно! — махнула рукой монашка, как бы возражая против того, чтобы её перебивали. — Дворянка кака-то с каково-то Турья, што на Урале. Она в дороге разрешилась двойней, да померла от кровотечения. Вот вас и поместили в наш приют!
У Марфы от услышанного чуть не закружилась голова. —  Я – дворянка? Я – дворянка?! Я – дворянка! Я же знала. Я же знала это ещё с рождения. Я чувствовала…
 Она с трудом проглотила накопившуюся слюну и тут же почувствовала сильную головную боль.
— Ну, так вот, про то, што вас двое знала старшая сестра приюта. А ты – выросла. И Смарагда – тоже. — торопилась рассказать другая  монашка, чувствуя, что скоро ей не дадут больше ничего сказать. Даже рот прикрывала первой.
— Никто не знает, где и когда вы поменялись местами. Потому и не заметили подмены! — выкрикнула первая, вырываясь из рук второй монашки.
Марфа усмехнулась довольно.  — Ну-ну, никто! Я-то хорошо всё помню, как это было! Голова помаленьку начала успокаиваться.
— Кто-то на следушший день хватилси Фелицату, а её и нету! — снова затараторила вторая, заговорщически улыбаясь Марфе. — Ключ от подземнова ходу вдруг понадобилси, а ен – у Фелицаты. А её нету!
— А ты-то откель про то знашь? — вырвалась из плена первая. — Ты то ишшо молоденька тоды была!
— А хучь и молоденька была, да усё помню! — замотала головой вторая, показывая язык первой. — Слухов много было, вот и помню!
Марфа просто млела от удовольствия. —  Вот это настоящая слава! Тебя все знают, о тебе слагают легенды, твоего внимания добиваются!
Может, от того и не спешила она перебивать своих почитательниц.
— Как хватилися её, то и Смарагду начали искать! Вот переполоху-то было: денег – то нету! — затрещали они разом.
— И не надоело вам, сорокам, трешшать без умолку? — полусердито произнесла сестра – охранница, которой невольно вспомнилась её молодость. — Господи, и чо тока деетси: не монастырь, а пансион благородных девиц стал! Никакой строгости, никакой веры! Бардак, да и только! И куды смотрит Ювеналия?
— А почему сестра Ювеналия? А иде игуменья? — с интересом спросила Марфа, зная, что теперь-то уж эти болтушки всё как следкует расскажут.
— За то дело игуменья наша до девятьсот одиннадцатва года отбрёхивалась. Ежели ба не матушка императрица, то так бы и судилася со своими. Нас тоды просто замучили проверками: скажи да скажи, куда деньги девали? Вы как-то хитро тоды перевели деньги в «Саламандру» - наше страховое обчество. Ну и никто ничево изделать и не смог. Ни синод, ни прокурор! Вот и изделали нашу матушку «козлом отпушшения». А ить усем нам доподлинно известно – свои деньги она тратила, а не чужия! Опосля оправдания и слегла. Передала усю власть Ювеналии. Сама простой богомолкой стала.
Марфа немедленно отметила, что монашки сознательно не называют сестру Ювеналию «сестрой». —  Ага, не любят! А почему? За вольность или ещё за что-то?
И съехидничала, не удержавшись. — Это при ней вы такие разговорчивые стали?
— Да не. Енто усё её подружка – Саломия! У неё на Медвежьем Кусту всегда вольно было. А топерича – она вторая после Ювеналии! — они засмеялись.
— Ой, чо ж енто я? Ить Смарагду-то снова, когда пришла послушницей, на Медвежий Куст отправили! Ох уж и плоха была. Думали и вовсе не отойдет! Всё время там и пробыла. Лишь совсем недавно сестрой милосердия в наше отделение Красного Креста определили. Она и щаз там! Мы её живо позовем!
И, продолжая шушукаться, убежали.
— Вот, свирестелки! — проворчала старая сестра- охранница и тут же перекрестилась. — Прости меня, господи, и дай ума нашей матушке – игуменье, да сил, дабы навести порядок в божьей обители!
Марфа стояла, слушая тихое ворчание охранницы, и совсем не обращала внимания на нее. Почему-то сердце заныло и взволнованно забилось: из-за угла вышла сестра милосердия. Теперь уже Марфа не сомневалась – это была её сестра. Она знала это состояние и не однажды уже испытывала его. Почему-то из памяти выплыл образ Ваньки- насильника, а за ним – Потифора – спасителя. А вот и Параскева – жалостливая душа. Нашлось место и Акиму – страсть и наслаждение… И вот – сестра!
— Я чувствовала всегда… Нет, я твердо знала: есть у меня ещё кто-то такой, как я… Сестра! Она по-настоящему может понять меня, мою душу… — Марфа улыбалась широко и искренне, почувствовав родственную душу. Она раскрыла объятия и пошла ей навстречу. Волна чего-то настоящего, обжигая душу, шла снизу вверх. И, когда она дошла до глаз, из них брызнули слезы, которые Марфа не вытирала, понимая, что это бесполезно.
И вот глаза в глаза. В упор.Темно и безжизненно в них!
— Ты прости меня, сестренка! Самая родная моя на всем белом свете… — шепчут губы Марфы, моля о пощаде.
Что-то живое появилось в глазах сестры.
— Глупенькая, да я давно тебя простила… Ведь ты – единственное, что осталось у меня на этом свете! Была любовь – и нет её! Была дочь – и нет больше… Был муж – и нет… Был смысл жизни – и нет его! — шепчут слегка улыбающиеся губы Смарагды, а по щекам текут слезы.
От этих слов у Марфы стынет кровь. — Как же так? Неужели всё это из-за меня?
Дрожащие губы шепчут, то, что идет из души. — Господи, благодарю тебя за то, что не оставил меня на этом свете одну. У меня есть сестра. Самая родная. Самая хорошая. Самая близкая. Самая любимая…
Они так и стояли, обнявшись и не обращая внимания на монашек, которых становилось всё больше и больше. Сестра – охранница, которая слышала их тихий разговор, стояла у дверей и вытирала слезы из глаз платочком. Отвернувшись, она тихо проворчала. — Господи, ежели ты хочешь наказать человека, то лишаешь его ума. А ентих-то зачем наказал, разрубив плод пополам? Вот и мыкаютси обе, одинаковые снаружи и такие разные внутри! А щастья-то нету. Ни у той, ни у другой…
И открыла ворота, чтобы выпустить сестер из монастыря. Однако, самым удивительным было то, что, встав на черте, которая отделяла монастырь от бьющей ключом жизни, они остановились неподвижно, обнявшись и плача.
— Ну чо енто за жисть такая? Одна не хочеть иттить на волю, другая – лишиться её. А вместе – никак! — усмехнулась наблюдательная охранница. — Да вы могёте или нет одна другой уступить? Иди, Смарагдушка, глотни глоток волюшки! Ить мене вороты надоть закрывать!
Просьба охранницы неожиданно подействовала на Смарагду и та сделала шаг вперед. Марфа благодарно кивнула охраннице, открыто любовавшейся близнецами, и, взяв сестру под руку, вывела её из монастыря к лавке. На неё они и сели, не замечая глаз и ушей монашек, прильнувших к каждой щели.
— Мы ведь с тобой, сестра, так ни разу хорошо и не поговорили… — своим хрипатым и прокуренным голосом произнесла Марфа то, о чём много думала в ссылке.
— Ну почему же. Я с тобой каждый день разговариваю. Перед тем, как заснуть… — голос Смарагды, чистый и мелодичный, как колокольчик, разительно отличался от голоса сестры.
— А ведь и я, там, в ссылке, тоже с тобой каждый день разговаривала! — удивилась Марфа. — И тоже. Перед сном!
— Чё ж тут такова? Ведь мы – родные сестры! — Смарагда вдруг положила свою голову на плечо сестре. — Тем более – близнецы! Я слышала, они и на расстоянии понимают друг друга  и даже в одно время…
— Врешь! — с удивлением и недоверием воскликнула Марфа, легонько толкнув плечом голову Смарагды, чтобы снова увидеть её глаза. — А ну, давай проверим! Так, чо было с тобой летом, коды тобе стало осьмнадцать лет?
Смарагда чуть не подпрыгнула: голова выпрямилась, глаза расширились, из глаз чуть не брызнули слезы.
— Да ты не прячь глаз-то. Я и так знаю: тобе снасильничали! Правда?
— Откель знашь? — испугалась и удивилась Самарагда.
— Во, дурёха! Да ить ты же сама щаз сказала: с нами должно случатьси одно и то же! И со мной было то же самое! — Марфа улыбалась как заговорщик. — Ну, скажи, кто? Не скрывай…
—Казаки… — неохотно призналась удивленная Смарагда: сейчас ей открылась очень важная истина. И на сердце стало значительно легче: события, её поведение – всё как-то отодвинулось в сторону. — Я тоды чуть не утопилася…
— Во, дурёха! — усмехнулась Марфа. — А коды Ванька Розенбах меня снасильничал, я ево чуть не убила… Потому и на каторгу пошла…
— А я – в монастырь!
— Ну, енто ничем не отличаетси от каторги! — категорично заявила Марфа, уже начавшая верить в то, что сказала Смарагда. — А давай ишшо проверим? А чо было в пятом годе? Ну, тоды, коды мы встретилися в первый раз?
Смарагда густо покраснела. — А чё?
— А ты не виляй! Был у тобе мужик? — Марфа не отрываясь смотрела в глаза сестры. Даже для верности схватила её за обе руки.  — Соврёт или нет? Ну, сеструха, посмотрим! Я ведь тоже могу предположить…
И, улыбнулась ей, как заговорщица. — Я тоды такова мужика встретила! Эх, ну и ночка была! Закачаешьси… А потом много ночей… Пока его у меня не отобрали…
— И я встретила… — неожиданно глаза её наполнились слезами, она вспомнила Дмитрия. —  Где ж ты, мой любимый? Увижу ли я тебя когда-нибудь?
 Смарагда вздохнула от тоски. — И ночка была… И много ночей… И отобрали на войну… А у тебя дочка есть?
— Откуда же взяться дочке на каторге? — усмехнулась Марфа и внимательно посмотрела на грустное лицо сестры. — А почему ты спросила? У тебя есть дочка! Так?
— Так-то, так… Вроде и есть. И нет… Нет ни дочки, ни семьи…
— То есть как?
— Родила я дочку, Веркой назвала… Восемь лет прятались. В землянке жили, у знакомых. А как Дмитрия забрали на войну, жить не захотелось. Отвела я Верку к Параскеве. Вижу, и без меня у них едоков хватает. Оставила Верку, а сама сюда. На подсобном хозяйстве сначала работала, да ждала любимого с войны. А топерича в Красный Крест подалась – могеть встречу кого-то, кто знает, где он… Давно у них не была. Не знаю, как там они?
— А чо не спрашивашь про деньги? — как-то невольно Марфа начала доверять сестре. Поэтому и завела разговор про деньги.
— А чё про них спрашивать? Мне до них нет дела. — просто ответила она. — У меня есть работа в Красном Кресте. Деньги стали платить. Мне хватает. Остальное коплю, да потом отвезу Параскеве… Больше мне не надо.
— Ну, ты даешь! — удивилась Марфа и многозначительно улыбнулась. — Как без денег жить? Не-ет, денюжки обязательно надоть иметь!
— Делай, как знашь. –— спокойно ответила Смарагда: неожиданно сейчас она впервые ощутила всем своим телом состояние душевного покоя и безмятежности. Поэтому никак не хотела, чтобы оно каким-то образом нарушалось. — Мне хорошо быть рядом с тобой!
— Ты знаешь, и мне впервые тоже хорошо! —  удивленно обнаружила Марфа в себе какое-то небывалое ощущение чего-то единого, целого. Ушли сами собой амбиции, стремление к чему-то, куда-то. Покой и безмятежность всецело овладели ею. И, чтобы хоть как-то стряхнуть это обволакивающее спокойствие, к которому она не привыкла, Марфа мотнула головой. — Но денюжки мне всё же нужны! И бриллианты… Слушай, вот найду свово хахаля, могеть и твово поишшу!
Неожиданно ей вспомнился Аким, а рядом тот, её сопровождающий. Такой вежливый и приятный мужчина. Именно на нём её внимание сосредоточилось. Марфа попыталась сбросить это видение, но оно не уходило. Впервые стало страшно: появилось ощущение, что это была не она, а она – только наоборот. А как наоборот – вот это-то и было необъяснимо, а потому и страшно. Неожиданно пришла в голову мысль.  — А что если это не она, а её сестра? Такая нудная и вялая к жизни, не желающая что-то менять, бороться, а лишь прятаться и молить Бога о пощаде. Нет, прочь! Прочь! Уходи от меня! Иди к себе!
И активно мотнула головой: видение исчезло, оставляя после себя страх к чему-то необъяснимому. Насидевшись в ссылке и потеряв много активного времени, Марфе хотелось бежать вдогонку за теми, кто оставался на свободе. — Свобода! Свобода!! Вот что нужно мне… И никакие моления. Действовать!
В ощущении жажды действия она вскочила, напугав Смарагду, которая лежала у неё на плече с закрытыми глазами. Чтобы хоть как-то исправить неловкость, взяла обе руки сестры, легонько встряхнула их, и, отведя взгляд в сторону, произнесла. — Ну, сестренка, Красный Крест – енто тоже хорошо. А ежели чо- завсегда помогу! Да и топерича буду знать, иде тобе искать!
Но тут из ворот монастыря выскочила молодая монашка с таким же красным крестом на голове, как у Смарагды, и бегом припустила к ним. Увидев близнецов, даже остановилась, растерявшись, и некоторое время просто смотрела на них. Потом, разобравшись, обратилась к сестре Марфы.
— Смарагда, идем скорее! Там раненных привезли, тебя спрашивають!
Сердце Смарагды ёкнуло. Она медленно поднялась, смотря по очереди то на сестру милосердия, то на Марфу. Они обе, улыбаясь, ей кивали. Она кинулась сестре на грудь, прижалась, обняла и поцеловала в щеку. И побежала, затем остановилась: из глаз её бежали слезы. — Прощай, сестренка! Только очень прошу, не убивай больше никого: бог накажет!
— Иди-иди! Я тебя найду! И дочку твою – тоже… — крикнула ей Марфа, незаметно попрощавшись с ней рукой.
Смахнув рукой набежавшую слезу, Марфа шла к Хопру…
К вечеру того же дня, усталая и голодная, стараясь придерживаться леса и избегать открытого пространства, она дошла до Медвежьего Куста. Такое поведение объяснялось очень просто: не хотела раскрывать место, в котором оказались невольно захоронены деньги Фелицаты.
Вечерело. Солнышко начало прятаться за горизонт, когда перед ней появились знакомые очертания бани и того места, где взяли Фелицату. Ярко вспыхнул в памяти момент её гибели и Марфа осторожно прошла мимо. Напившись воды из Елани, побрела к дереву, которое, запомнила на всю жизнь. Там и уснула, прижавшись спиной к теплой коре.
Лишь первые лучи солнца раскрасили небосвод, она вошла в холодную воду и нырнула. Много раз потом ещё ныряла в холодную воду Елани, метр за метром изучая предполагаемое место, пока к полудню, совсем отчаявшись, не нашла мешочки. Раз за разом ныряя, набрала несколько горстей золотых червонцев и упала на берегу без чувств… А к вечеру уже стучалась в двери небольшой гостиницы, где и заночевала. Утром, проснувшись, тут же сунула руку в тайник и потрогала мешочек с золотом. — Господи, неужели я богата?
Вспомнились бесконечные ныряния, червонцы. Они золотым блеском переливали на солнце. Но теперь уже другая мысль будоражила её сердце. — И к тому же - дворянка!
Голова закружилась от счастья, хотелось смеяться, а получался рваный лай. Слезы лавиной брызнули из глаз — Марфа плакала от счастья…
Через некоторое время она стояла в лавке и примеривала на себя платья, которые выбирали себе богатенькие барышни. Эйфория прошла быстро и болезненно: глянув на себя в таком платье и на них, позволила себе сказать о том, что молодость прошла безвозвратно и надо остепениться…
Модная женщина с современной прической, макияжем и зонтиком прогулочным шагом направилась к двери здания общества «Саламандра». Видимо в этот раз сама судьба благоприятно отнеслась к новоиспеченной дворянке, но так или иначе, прямо перед ней остановилась коляска, из которой вышел Аким Курятников собственной персоной.
От неожиданности сердце женщины готово было выскочить из груди, но это продолжалось лишь мгновение.
Аким Курятников был раздосадован: архивные документы о себе из полиции так и не удалось выкрасть. Кроме того, не лучше обстояли дела: основную часть наличности он уже успел обратить в драгоценности, однако остальное никак не получалось вывести из оборота. А тут ещё домашние разборки с женой из-за детей и требования Акима о выезде за границу: жена никак не хотела выезжать без него и денег.
Взгляд хозяина «Саламандры» невольно упал на хорошо одетую модную женщину и остановился: в ней было нечто такое, сразу напомнило о незаживающей занозе – Марфе. И чем больше смотрел он на это улыбающееся лицо, без всякого страха разглядывающее его в упор, тем больший ураган поднимался в его душе. — Марфа? Неужто?! Откуда она здесь? Так одета… А ссылка? Выпустили?! Амнистия! Точно: ведь Керенский же объявил амнистию! Как же я это упустил?!
 Но сомнения не уходили. —  А что, ежели не она? Просто похожа… Сестра? Они же близнецы! Нет, невозможно. А манеры, поведение? Откуда деньги?
И обозлился.  — Своровала мои драгоценности – вот и деньги! В душе произошел разлад: одна часть твердила «Это она!», другая – «Это не она!». И ни одна из них не желала сдаваться.
— Сударыня, — обратился он к Марфе как можно вежливее. — Я вас где-то раньше встречал?
Модная женщина сделала реверанс и вежливо улыбнулась, безупречно играя роль дворянки, которую репетировала несколько часов. Ни глаза, ни мимика, ни жесты – ничто не выдавало её мыслей. — Встречал, встречал, жеребец проклятущий! Хоть и давно это было, но я-то хорошо помню. А ты?
Она и сама не поняла, как это произошло, но рот раскрылся сам собой, и из него вылетело. — Извините, сударь, но я вас вижу впервые!
И прошла мимо.
Опешивший от этих слов, Аким какое-то время стоял и смотрел в след незнакомке, всколыхнувшей в нем целую бурю чувств. Потом мотнул головой, как бы соглашаясь сам с собой, и вошел в «Саламандру»
Едва успокоившись от неожиданной встречи с Акимом, Марфа пошла туда, где ещё недавно видела Никифора: она собиралась ехать в Малиновку.
Никифор, ожидавший её со дня на день, сильно нервничал: ему удалось раздобыть двух коней для поездки в Малиновку и мог попасть на зуб начальству. Однако появление Марфы и на него произвело более сильное впечатление: вдруг увидев вместо каторжанки приличную современную женщину, не смог удержаться, чтобы не сделать несколько комплиментов. В путь отправились немедленно. Но Марфа почти все попытки его сблизиться пресекала немедленно. И, чтобы произвести большое впечатление на неё, Никифор выдал служебную тайну, рассказав об архиве тайной полиции, который попал к ним в руки.
Этот рассказ неожиданно вызвал у неё интерес: в маленькой женской головке начали вызревать авантюристические мысли. Они ещё окончательно не оформились, но уже Марфа знала, как может их использовать с выгодой для себя.
— И что, архив большой? — как можно безразличнее, спросила она. — Да брось-те! Разве может быть от него какая-то польза? Одни мелкие жулики. Кому это надо?
— Ошибаетесь, сударыня! — Никифор, обрадовавшись, что Марфа, наконец, заинтересовалась им, неожиданно даже для себя, перешел на «Вы». — Знаете, меня больше всего заинтересовал некто по кличке «Старец Захарий»…
Сердце у Марфы ёкнуло.  — «Старец Захарий»? Неужто тот самый «Захарий», который организовал кражу ста тысяч рублей игуменьи?
— Ну. И что в нём такого особенного? — не выдавая своих чувств, произнесла Марфа.
— А то. Малиновский он! — Никифор, не скрывая свой осведомленности, бравировал. Перед ним была красивая дама и ему хотелось быть хоть разок не таким же неотёсанным, как его дружки, а необычным, загадочным, владельцем неразгаданных тайн, что, несомненно, поднимало бы его в глазах такой дамы. И это удавалось. Поэтому над разглашением служебной тайны он трудился с явною охотой.
— Не верю! — ехидно произнесла Марфа  и отвернулась. — Ну, петух ощипанный, давай, разбалтывай! Или я в тебе ошиблась?
— Точно, наш, малиновский! Он  - сын старосты. Звать его – Аким Курятников! Мы ишшо с ём дралися, коды вас, сударыня, урядник со старостой, евоным отцом арестовывать приходили! Да Потифорка не давал… — Никифор уже не мог остановиться: получая одобрительную улыбку «дамы», хотелось гораздо большего. И он старался…
Удивлению Марфы не было предела. —  Ни хрена себе! Что Аким и старец Захарий один человек, она это знала, но он ещё и агент тайной полиции? Ни один мускул при этом не дрогнул на приведенном в порядок парикмахерами лице. —  Хорошо, что сегодня прошла мимо: он бы меня расколол в два счета! А теперь? А теперь – шалишь, малыш!
 И «дама» благодарно улыбнулась Никифору, поощряя его на дальнейший рассказ о старце Захарии.
— Этот гад в пятом годе зимой пожёг половину Малиновки. Даже наш дом не пожалел, сволочь! — обозлился Никифор, невольно переваливая свои грехи на Захария.
— Откуда вы всё это знаете, Никифор? — новоявленная дворянка вдруг почувствовала, что не все еще им о старце рассказано: какая-то незримая связь между ними так и витала в воздухе. — Может это был вовсе не он?
— Ён, ён! — Никифор даже хотел перекреститься, да вспомнил, что он теперь член коммунистической партии, а они не верят в бога: Не дай бог свои увидят! — Сестру мою его бугаи снасильничали! Мой младший брат его узнал… По его указу и дом спалили…
Марфа видела, как сжимаются кулаки Никифора и уже начала беспокоиться о дальнейшей судьбе Акима. —  Если победят эти красные отряды, ему не сдобровать! Никишка обязательно отомстит! Так вот ты кто у меня, Акимушка… Значит, царский тайный агент! Выходит, все эти нападения, поджоги, издевательства были с разрешения губернатора и властей? Теперь всё произошедшее ранее стало иметь совершенно новую окраску. Ох и дорого бы дали те черносотенцы тому, кто закладывал их всё это время… Сколько их потом по каторгам было рассовано! А «Старец Захарий» даже стал владельцем страхового общества «Саламандра», уважаемым депутатом и дворянином! Неожиданно её врожденное чувство опасности подсказало. —  А если власти узнают то, что мне стало известно?
И содрогнулась: она видела на каторге, как относились там к политическим. Появился враг, огромный и беспощадный – власть — с одной стороны, а с другой — личный! За камушки… Не зря я, видать, сегодня прошла мимо тебя, Акимушка! И уже с интересом спросила. — А ещё?
Никифор, неожиданно увидев неподдельный интерес к своей личности, расфуфырил свои перья и начал извергать всё, что знала тайная полиция о делах Захария, и было запрещено Никифору разглашать.
Теперь дорога им уже не казалась такой долгой, и к вечеру они были в Малиновке. Каково же было удивление Никифора, когда он увидел, как Марфа обнялась и поцеловалась с Параскевой, как старая знакомая. Скандала, на который рассчитывал он, не вышло. Самого же Никифора даже во двор не пустили! Покрутившись на месте, он был вынужден отправиться в Совет.
Потифор смотрел на прилично одетую Марфу смущенно, разговаривал скупо, подозревая сговор Никифора и Марфы против себя. Меж тем Параскева принесла медальон и незаметно возвратила его Марфе.
— Я сохранила его, как ты просила. — с чувством исполненного долга произнесла она и улыбнулась. — Смарагда почему-то не взяла, попросила сохранить и отдать тебе при встрече. Вот, отдаю!
— Нет, погоди. А где Верка, дочь Смарагды и моя племянница?
Этот вопрос можно было и не задавать: на неё уже давно из угла смотрели глаза девочки, по которым текли слезы.
— Иди, моя милая, сюда! — Марфа раскинула руки и обняла племянницу. — Видела я твою маму: она любит тебя! Сейчас в Красном Кресте много раненных с фронта и она не может приехать. Но как удастся, обязательно приедет, не сомневайся!
Марфа надела на Верку свой медальон и, любуясь ею, поцеловала девочку в лоб. — Это тебе мой подарок! Сохрани его. Когда-нибудь он поможет тебе! Или твоим деткам…
Верка с удивлением рассматривала медальон сначала сама, а потом с Лизкой. Ребята почему-то им не заинтересовались. Ещё какое-то время Верка вертела его в руках, а потом подошла к Параскеве и, протянув медальон ей, произнесла. — Тетенька Параскева, возьмите его! Пушшай он нам усем поможет!
Марфа усмехнулась и кивнула головой, видя как дочь Смарагды надевает на шею хозяйке свой медальон.
Меж тем разговор Потифора, Марфы и Параскевы о жизни прошлой и будущей затянулся за полночь. Поговорили они и о Никифоре, о его возможном заговоре и похищении Параскевы, о Верке и детях, о деньгах, которые оставляла Марфа им на жизнь. Потифор отказывался, но Марфа настояла на том, что пусть это останется им на черный день. —  Мало ли чего? Теперь они отвечают за три семьи…
Утром, к удивлению Никифора, Марфа в Черной Малиновке купила лошадь и привела к Сухининым.
— Вот что, Потифор и Параскева, — улыбнувшись, произнесла она, глядя им в глаза. — Это вам и вашим детушкам! Надеюсь, послужит вам хорошо. Помните, о чём говорили ночью! И не поминайте лихом нас с Смарагдой! Мне пора, дела ждут…
Прощаясь, заметила злой огонек в глазах Никифора и усмехнулась. — А ежели кто-то вам мешать станет, только скажите! Приеду и накажу примерно!
Последнюю фразу она напрямую адресовала Никифору. И он это понял, но ревновать Параскеву к Потифору от этого не перестал.
Марфа уезжала из Малиновки со спокойной душой за них и тревожной – за себя: нужно было решить, как быть ей с Акимом…

5.
Начало июня 1917 года, г. Балашов.
Три дня подряд Марфа ходила сама не своя: из головы никак не выходило то, что она узнала от Никифора. Все годы  в ссылке её согревала одна мысль, что есть в далеком городе Балашове мужчина, которого она любит душой и телом. К этому человеку каторжанка стремилась, преодолевая все тяготы и лишения, на которые так богата жизнь в этих местах. К этому человеку она ехала… Но теперь в том же Балашове находится тот же человек, однако встречу с которым необходимо всячески избегать, ибо встреча эта ничего хорошего ей не сулит. Наоборот, здесь рядом шли и Жизнь и Смерть.
Марфа стояла у Хопра возле наклонившейся к кувшинкам ветлы и молча смотрела на воду, в которой плескались на поверхности мальки.
— Господи, ну что же мне делать-то? Идти или нет к Акиму? Ведь как Аким он меня приголубит, а как тайный агент полиции выдаст властям за то, что я всё знаю!
Меж тем за рекой над лесом в синих тучах сверкнула молния, и следом пронеслись раскаты грома. Сначала редкие капли упали на неё, а потом вовсе полился дождь. Видя, что спрятаться ей больше негде, кроме как под этой самой ветлой, она юркнула под неё и обняла ствол руками. А небо словно продырявили в одно время в разных местах гвоздем. Бело-серая пелена дождя с громом и молниями, хлестала Хопер. Налетев на него разбойником, он бил всё, что попадалось под руку.
Марфе тоже досталось: промокнув до нитки, она, однако, отнеслась к этому спокойно. Невольно ей даже почудилось, этот разбойник-дождь, теплый и сильный, смывает с души грязное и поганое. По-настоящему облегчение ощутилось лишь после того, как гроза прошла, оставив вокруг неё умытую и блестящую матушку-Природу, да разноцветную радугу. Она смотрела на оживший Хопер, лес, луга и подумала. —  Может, это знак какой? Только как его понять? Времени прошло много – целых шесть лет! Может, за такой срок любая сердитость пройдет? Ну, а не пройдет, так разбежимся в разные стороны… А про то, что знаю про его агентство, буду молчать! Вот только, если Никифор не проболтается…
И Марфа снова увидела довольно резвящихся мальков.
Итак, выбор сделан. Однако в голове крутились одни и те же вопросы. — Но что я ему скажу? Прости?!
И тут же начала сердиться. — Да ты и сам настоящий паразит! Обещал жениться на мне, а сам женился на другой! Обманщик! А если попросит отдать камушки, покажу, куда бросила их. Пусть сам достает!
Дождь прошел и снова вокруг засияло солнце.
Только теперь Марфа поняла, что готова к встрече с Акимом. — Пойду-ка я к сестрёнке!
Выйдя из своего убежища, выжала подол платья и направилась к женскому монастырю.
Здесь её ждала приятная неожиданность: Смарагда, сияя блестящими от счастья глазами, летела навстречу.
— А ну, сестрёнка, рассказывай. Что случилось? — Марфа даже почувствовала некоторую ревность. — Как это так? У неё сейчас всё плохо, а у этой чумички – всё наоборот?
И всё же взяла себя в руки и решила выслушать сестру.
— Марфа, голубушка… Митенька. Здесь! — и из глаз её полились слезы.
— Ну и сестрица у меня: плохо – плачет, хорошо – тоже плачет! — Марфа едва сдержалась, чтобы не улыбнуться: она поняла, от чего та счастлива. — Радоваться надо, раз он оказался здесь!
— А я и радуюся…— вытирая слезы из глаз платком, произнесла Смарагда.
— Только ты, голубушка, до сих пор так и не сказала, кто ж таков твой Митенька? — Марфа и сердилась, и улыбалась, глядя на сестру. Но всё же больше всего ей было любопытно. — А ну, покажи-ка ево!
— А к нам в Красный Крест никого не пускають… — скорее прохлюпала, чем сказала Смарагда обреченно.
Но не такова была Марфа: решение созрело мгновенно.
— Слушай меня внимательно: ты сейчас войдешь в монастырь через проходную, затем пройдешь под окном и передашь мне через решетку свой колпак с красным крестом. Я его надену и тоже пройду через ворота. — Марфа улыбнулась, увидев открытый от удивления рот сестры. — И не спорь! Я – старшая сестра. И ты должна меня слушаться. Поняла?
Та обрадованно мотнула головой и побежала. А уже через мгновение Марфа спокойно проходила в монастырь, как ни в чем не бывало. Смарагда только восхищенно помотала головой, одевая колпак на свою голову, и, взяв сестру под руку, повела в госпиталь Красного Креста. У кровати Дмитрия Плужникова они и остановились, под восхищенные взгляды публики на костылях и бинтах, наблюдавших сразу двух Смарагд. Правда одна из них была в обычном платье и распущенными волосами, а другая в колпаке Красного креста. Чтобы избежать возгласов этой публики, Марфа прижала палец к своим губам и надела колпак Смарагды на свою голову.
— Митя! — тихо позвала его Марфа, озорно и ехидно улыбаясь. Смарагда тоже улыбалась, однако по щекам её текли слёзы. — Митя!
— Марфа Тимофеевна?! Смарагда! — только и произнес он, открыв глаза в первый раз и закрыв их снова. Замотал головой, и улыбнулся, увидев двух Смарагд. Потом почесал голову и тихо засмеялся. — То не было ни одной, а то сразу две!
Марфа смотрела на Плужникова и улыбалась, восхищенно думая про себя. — Ай да сестренка! Такого парня отхватила! И когда успела? Вот так тихоня! А сама решила проверить его. — Ну, Митенька, скажи-ка нам, кто есть кто?
И Плужников, пальцем показывая на Марфу, произнес. — Ну, как же, Марфа Тимофеевна нехорошо чужой колпак надевать! Иди ко мне, Смарагдушка!
Марфа сняла колпак и передала его Смарагде, которая кинулась к Плужникову немедленно после его призыва. — Ну, Дмитрий Петрович, как же вас угораздило? Столько ран. Уж не на фронте ли?
Марфа присела на кровать Дмитрия и откровенно любовалась им, перебинтованным, еле живым от ран. Тот только и смог мотнуть головой, которую охватила Смарагда и прижала к груди.
— Долго рассказывать. Вы-то как? Смарагдушка, дважды спасительница моя, не надо плакать! Раз уж очнулся, значит буду жить… — он было двинулся к ней, но тут же скривился от боли. Смарагда как птица, тут же сорвалась с места, чтобы принести обезболивающее. Он благодарно проводил её взглядом и улыбнулся Марфе. — Как там дочка моя?
— Не волнуйтесь, Дмиттрий Петрович, Верочка в хороших руках, жива и здорова! — успокоила его и подбежавшую Смарагду, благодарно посмотревшую на её. Вспомнились рассказы Параскевы о том, как досталось тогда Плужникову от черносотенцев Захария.  — Мне всё рассказали Смарагда и Параскева. Оставляю тебя, Дмитрий Петрович на сестренку свою. Поправляйся, а мне надо идти!
Уже выйдя из монастыря, Марфа вспомнила, как смотрели друг на друга Плужников и Смарагда. Невольно ревность черной змеёй отравила душу. —  Надо же, её сразу же отличил от меня! Ведь я такая же точно. Так в чем же дело? Эх, если бы Аким хоть раз вот так на меня посмотрел… Ведь так смотрят только на свою жену…
 Она вздохнула горько и попыталась улыбнуться. —  Да, мы с сестрой одинаковые снаружи, да разные внутри!
 Мысль ей понравилась, и змей ревности вернулся в свою нору.
Однако не успела новоиспеченная дворянка пройти и ста шагов в сторону Хопра, как столкнулась в толпе нос к носу с Акимом.
— Я так и знала! — прошептала Марфа тихо, чувствуя, что сердце уходит в пятки.
— Не хорошо, сударыня, так поступать! Вы уже целую неделю в городе, а старых друзей не жалуете! — попенял он ей.
Голос этот, казалось, каленым железом проникал через всю её плоть, доходил до сердца и выходил куда-то наружу. —  Господи, как не хотела я этого. И вот. Давай, подруга, играй. Играй, черт побери! Иначе тебе очень быстро башку снесут!
 И произнесла. — Ну, как не жалую? Да и жаловала бы, да сама не знаю, как быть! Уж слишком много воды утекло с тех пор. У вас теперь есть своя семья… Да и имею ли права?
Марфа сама себе удивлялась. — Откуда шли эти слова? Но главное, какой тон?!
Аким смутился: от воинственного пыла не осталось и следа. Его ещё больше удивил тон и манера Марфы говорить. Он даже почувствовал некоторое угрызение совести, которое уже давно не испытывал.
— Простите меня, Марфа Тимофеевна!
Марфа даже замерла от неожиданности. — Как? Разве это тот самый Аким, который мог запросто нахамить, обозвать, даже ударить её? А такого обхождения она отродясь не видывала!
И тут пришло сомнение. —  Уж не приготовилась ли змея к новому прыжку? Всё же приятно. Когда так с тобой… И все же, будь осторожна: этот удав за свои брильянты может легко тебя задушить! Так что мягче, мягче играй: он вот-вот тебя раскусит! А, пускай! Я все равно уже не та – я дворянка! Настоящая дворянка! И обиженно надула губки.
Аким это тут же заметил и постарался приникнуть к ней. Но Марфа тут же мягко отстранилась.
— Как? Разве я не прощен, Марфа Тимофеевна?
В голосе его чувствовалась обида, но Марфа точно теперь поняла, что борьба будет трудной и изнурительной. А потому мелкими шажками шла к намеченной цели: Пора потихоньку переходить в наступление…
— Простите, Аким Тереньтич, но ведь не я тогда ушла, чтобы жениться на дворянке, а вы. Ведь все могло быть иначе…
— Марфа Тимофеевна, вы о бриллиантах? — усмехнулся Аким. — Так я уже нисколько не жалею о потере их!
— Нет, я о другом… — она настойчиво искала уязвимое место. — Так, значит не бриллианты. Тогда что же? Может жена?
И решила рискнуть. — Как оказалось, я тоже из древнего дворянского рода… Только об этом узнала недавно, хотя все это знали!
— Да?! — Аким этого не ожидал и не успел скрыть своего сожаления. — Вот это просчет! Надо же так было случиться? Ведь стоило выяснить, как женитьба на нелюбимой женщине стала выглядеть как ненужное, бестолковое и откровенно вредное мероприятие! Ну, и что он выиграл? Да ничего! Испортил себе жизнь – вот и весь итог! Домой хоть не ходи – до того надоела эта кляча! А тут… Эх, Марфа, Марфа… Потеря бриллиантов по сравнению с этой потерей была просто ничто!
Марфа повернулась и медленно двинулась в сторону Хопра. Аким тут же последовал за ней. Даже невооруженным взглядом она видела, какой урон нанесла ему своим известием.
— Марфа Тимофеевна, позвольте ещё раз принести свои извинения! — пробормотал он в замешательстве.
— А шесть лет ссылки? — спросила она, повернувшись к нему и внимательно следя за ним.
— Какой я дурак! — сокрушался он, уже не соблюдая приличия. — Марфа Тимофеевна, знали бы вы, как я себя за это ругаю? Не было дня, чтобы этот приговор я не выносил себе…
— А почему не отказался от своих претензий? — она не заметила, как перешла на «Ты».
Но Аким это заметил. — Прощен? Или нет? Но уже потеплело…
И виновато пробормотал. — Не мог: связался с властью! Стал депутатом… Прости, Марфа!
Марфу просто подмывало съязвить на счет тайной полиции, но ума хватило удержаться.
— А как сейчас? Депутатство не мешает? – съязвила она, кусая его. Но тон был такой, что давал ему шанс. – Ведь девушек молодых вокруг много…
И Аким ухватился за него. — Но такой, как ты – больше нету! Без тебя – не жизнь!
— Хочешь, покажу место, куда бросила все бриллианты? — неожиданно произнесла Марфа, уже внутренне сожалея о том, что это сказала.
— Нет, не надо… — сокрушенно произнес Аким. — Тогда, шесть лет назад, я очень хотел этого… А теперь – пусть это будут твои деньги. Ты заработала их своей ссылкой! А я наказан…
И Марфа поняла, что он говорит искренне. Ей даже стало его жалко и себя. — Эх, Аким, Аким! Ведь и взяла я их из ревности… В порыве ревности бросила в Хопер… А за много лет все занесло! Так что их у меня тоже нет… Мне возвратить тебе нечего! Я бедна…
— Не беспокойся, моя голубка! — Аким взял руки Марфы в свои и посмотрел в её печальные глаза. — Зато я – человек богатый! И ты за свои страдания получишь достойную награду: я буду не я, если ты не будешь жить как барыня!
В голове её как колокол звучали эти слова, напоминая о её самых сладких детских мечтах. — Барыня! Барыня!!
Но тут же отрезвила себя жестокой мыслью, что всякий раз, когда она была близка к этому, с ней что-нибудь случалось плохое, сбрасывая снова в самый низ. Поэтому вслух произнесла. — Нет, Аким. Не надо, как барыня. Просто будь рядом и люби меня! Больше от жизни мне ничего не надо…
Этот удар был точен и силен. В разорванной в клочки душе Акима что-то произошло: впервые от него не требовали ни денег, ни бриллиантов. Ничего! Кроме любви. Он сжал кулаки. —  Клянусь, она будет богатой и счастливой!

6.
Конец ноября 1917 года, г. Балашов
К удивлению всех в этом году первые холода сильно запоздали. Потифор повернул свою телегу к «Японии». Проезжая мимо «Метрополя», Параскева увидела толпу из рабочих, демобилизованных солдат и мещан, довольно бедно одетых. Все они чему-то активно радовались, плясали под гармошку, пили самогонку. Неподалёку за углом шла пьяная драка и никто их разнимать не собрался: ни жандармов, ни полиции на улице не было.
— Енто чо жа у них тута? — с трудом разжимая замерзшие челюсти, спросила Параскева.
Потифор пожал плечами и остановил телегу у первого встречного мещанина, стороной обходившего эту вакханалию. — Уважаемый, скажи, чо за день-то такой севодни? Пошто люди радуютси?
Мещанин осмотрел их внимательно, прежде чем остановиться и дать ответ. Потом повернулся к пирующим, махнул обреченно рукой и нехотя ответил Потифору. — А вы чо не знаетя? Вчерась в городе провозглашена победа Советов. Так топерича всем заправляють товарышши большевики!
И пошел прочь, укоризненно покачав головой из стороны в сторону.
— Как енто власть Советов? Енто чо, Никишка – топерича власть? Ну надо жа, како дерьмо к власти пришло! — проворчал Потифор, со злости хлестнув вожжами коня. — Хренец нам, Параскева, пришел!
— Да ты не скули раньше времени-то! — разозлилась Парскева. — Никифор не такой уж дурак, как тобе кажетси. Авось дров-то не наломат!
— Зашишшаешь.. Ково зашишшаешь? Полюбовничка свово? — Потифор снова зло хлестнул коня, который присел и ещё больше прибавил хода. Параскева сморщилась и отвернулась, ничего не отвечая ему.
— Ох и дурак, ты, братец! Ох и дурак! — за неё отозвалась Агафья. — Вроде мужик правильный, а бьёшь того, кто ответить тобе не могеть! Ну, оступилась. Дак ить и в том есть и твоя вина. И не жена она тобе была. Да и щаз ты её чо-то не очень жалуешь! Сколь времени в грехе живете, а ты всё никак не женисси! Ужо кучу дитев нарожали…
— И не кучу, а моих двое, да Никишкин – один! — раздраженно процедил сквозь зубы Потифор. — А замуж она сама не хочеть!
— Ишшо одно тако слово и я тебя вздую вожжами! — зло и сердито предупредила Агафья. — Больную жену в Красный Крест везеть и ишшо обижаеть! Креста на тобе нету! Тобе чо, неково покусать, за неё взялси, морда бессовестная? Давай, кусай мене, а её – не смей!
Потифор и сам не понимал, что на него нашло: чем ближе к городу, тем раздраженнее становился он. А тут известие про Никишкину власть! Никак не хотел он везти Параскеву в город, зная, что Никишка давно хочет её выкрасть себе. А теперь опасность стала ещё больше! Однако угроза на него подействовала, но остановиться он уже не мог.
— А сама-то? Небось с Шусинькой-то тоже в грехе живешь?!
— Да, живу! Ну и чо? Могеть не могем мы веньчатьси: я – православная, а ён будёст. Али будист… Какой-то! Ну, веры ихней, китайской. Ты лучче ба об детях подумал…
— А чо об их думать-то? Авдейка за имя присмотрит. Верка с Мардашкой помогут. А Лизка Варьку накормить, напоить, обуеть, оденеть… — спокойно ответил ей Потифор.
— Вот-вот. Всё – Лизка! А ты ишшо Параскеву за неё упрекашь! — улыбнулась Агафья, глядя на подругу, лежащую на санях с гримасой боли. И уже сердито рявкунула на брата. — Черт лохматай, ты чо, спишь? Ташшишьси как полумертвай. Давай скорей, Параскеве опеть плохо!
И Потифор, привстав на коленях, что есть силы ударил коня.
В госпитале Красного Креста Агафья быстро нашла Смарагду и рассказала ей всё. Та, сорвалась с места и побежала к Потифору, ведущему Параскеву. Пока вели Параскеву к врачу, он удивленно наблюдал за сестрой милосердия: И похожа на Марфу, и не похожа… Он уже давно знал, что они близнецы, но это всё как-то никак в сознании его не укладывалось.
Отпустив Параскеву к врачу, у него появилась возможность осмотреться вокруг: Странно, самих монашек что-то не видно. А бардак-то какой! Всё разбросано, койки какие-то грязные. Вокруг бинты, кровь… Люди какие-то туда-сюда снуют. С оружием. И это женская обитель? И пошел к телеге.
Неожиданно кто-то толкнул его в плечо. Потифор вздрогнул и повернулся: прямо перед ним стоял его брат Никифор в шапке с красным околышем и измятой козьей ножкой в зубах.
— Здорово, Потифор! Ты чо в наших краях? — как ни в чем не бывало, спросил он, показывая на женский монастырь. Потом провел рукой по всему пространству госпиталя Красного Креста.  — Вишь мы как развернулись? Топерича здеся наша казарма!
— А те чо? Ты, кажись, собралси мирову революцью устроить. Дак чо, решил начать с монашек? — ехидно поддел брата Потифор. — Оно, конешно, бабы-то сдачи не сдадут!
— А мы начнём с малова! — сплюнул на пол Никифор, начиная злиться: спокойный разговор с братом не получался. — Вот, со вчерашнева дни в городе наша власть топерича! Обожди малёхо, мы кажную гниду, такую как ты, к ноктю прижмем!
— А чем я гнида неугодная? — Потифор сердито крутил вожжи, чтобы опять не сорваться. — Потому как Параскева со мной?
— А нам не угодны те, кто супротив мировой революцьи! — Никифор злился: но брат есть брат! И особенно, если он – старший… Это очень остро почувствовал Никифор в последний свой приезд в Малиновку, когда его на порог дома не пустили. — А топерча докладай по всей форме: зачем прикатил? А не то в каталажку отправлю, а лошадь твою конхвискую! Наша топерача власть: чо хочу, то и сделаю с тобой!
Потифор нервно сжал вожжи. — Вот сволочь! Эдак и вправду коня конфискует! А чем я тогда землю пахать буду? Хорошо хоть в этом году Марфа коня подарила, а то бы как выкрутился? Ни за что не выжили бы! Вон какой неурожай был! А так хоть что-то да наскребли. На то и живем!
Не успел Потифор ответить, как появилась Агафья и с первого взгляда поняла всё. — А-а, братец, и ты тут? Небось, Параскеву пришел проведать?
Агафья специально решила досадить Потифору за всё услышанное в дороге: обняла и поцеловала брата.
— Как Параскеву? Она чо, тута? — разом сообразив, что Потифор потому и здесь, что привез больную Параскеву в госпиталь. — Чо с ей? Чо молчитя-то?
— Ладно, братцы – муженьки, скажу вам. Так и быть! — она обняла братьев за плечи.  — Ап… Ап… цит у неё! Однем словом, брюхо резать ей будуть. А ишшо Смарагдин врач сказал мене, мол, вовремя привезли. Могла и помереть в дороге. Вот так, братцы – муженьки! Положили ужо её на стол, бум ждать!
Не сговариваясь, все уселись на телегу. Время шло. Первой надоело молчать Агафье.
— Ну, ты чо, морды-то своей домой не кажещь? Забегалси видать по бабам! Али всё ишшо носисьсси со своей мировой революцьей? Чо, жанитьси на ёй собралси? — ехидно спросила она Никифора. — Али власть свою оммывать не кончили?
— Кончили. Вчерась кончили… — кивнул, улыбнувшись ей Никифор. — А могеть и нет. Енто как братва скажеть!
В это время из здания Красного Креста к ним направились три фигуры.
— А енто ишшо кто? — нервно спросил Потифор, преводя взгляд с одной женщины на другую.
— Ты чо, не узнал? — ехидно поддела его Агафья. — Вот ента – Марфа, а ента – Смарагда. Али наоборот? А вот казака чо-то не припомню…
— Ты чо, слепая? Митьку Плужникова не узнала? — съехидничал Никифор. — Ишь как откормилси на Смарагдиных харчах! Мужики на фронте гибнуть, а он тута пристроилси…
— Ты сам-то хоть раз на фронте бывал? — поддел его Потифор, намекая на его каторжное прошлое.
— Мене и Японской хватило! — отзвался Никифор, не сдаваясь, и присматриваясь к Плужникову. — Ишь ты, унтер-охвицер! С орденами. Покрасоватьси решил перед бабами… Обожди, дай срок, мы вам усем салазки-то загнем!
— Хвастун ты, братец! — усмехнувшись, произнесла Агафья. — Я Митьку знаю давно: не таков он! Никогда не пряталси за чужие спины! Думаю, и к вам на службу не пойдеть!
— Ен-то могеть и не пойдеть, а вот твому Шусиньке-то придетси! — уже зло заявил Никифор.
— Енто почему? — Агафья развернулась к нему всем своим телом и уперла кулаки в свои бока. — Чо молчишь? Раз уж брякнул, давай раскалывайси!
— А потому! Так Советы решили: усех китайцев, бывших военнопленных, как передовой отряд пролетариев, включить в нашу Красную Гвардию! Вот так! — с пафосом произнес Никифор, вскочил и кулаком поставил точку.
— Ну, и бери других. Шусинька-то тобе нашто? — взмолилась Агафья, вдруг осознав, что её счастье вдруг оказалось под угрозой. Неожиданный взрыв гнева на эту чертову власть Советов, покусившуюся на самое дорогое, что у неё было, окрасил её лицо в пунцовый цвет. Она вскочила, сжала кулаки, как боец, и выставила ногу вперед. — Да не отдам я ево тобе и твоей власти, гад ползучий! Так и знай!
Подошедшие Марфа, Смарагда и Дмитрий Плужников удивленно наблюдали за родственниками: у Агафьи чуть ли не пена шла изо рта, Потифор напряженно думал о чем-то своем. Лишь Никифор ехидно усмехаясь, небрежно теребил солому.
— О, да тут, кажись, усе наши, малиновския! — усмехнулся Плужников, чтобы хоть как-то разрядить напряженную обстановку. —  Здорово Агафья! Здорово, мужики!
На это приветствие Потифор молча кивнул, Никифор отвернулся, а Агафья поклонилась. И всё же Плужников заметил её слёзы. Сестры-близнецы просто поздоровались.
— Что-то случилось? — нахмурился Плужников.
— С Параскевой всё в порядке… — чтобы хоть как-то разрядить обстановку, произнесла Смарагда. — Операция прошла успешно.
— Да не в Параскеве тут дело: вона власть Советов мужика её, Шусиньку, на войну отправлят! Вот она и плачеть… А чо с Параскевой? — хмуро произнес Потифор.
— Да все нормально. Топерича в палате лежит. Но к ней севодни нельзя, а послезавтре приезжайтя! — Смарагда коснулась руки Агафьи, как бы сочувствуя ей: она-то хорошо знала, что чувствует любящая женщина, отправляя мужа на войну.
— А кто такой Шусинька? — тихо спросил Дмитрий у Смарагды.
— Да китаец, бывший военнопленный. У них с Агафьей любовь… — тихо ответила Смарагда, стараясь не привлекать внимания.
Марфа стояла и внимательно прислушивалась к разговору, однако сама участия в нем не принимала.
— Совсем ошалела эта власть Советов: уже бывших военнопленных в Красную Гвардию принимает! — засмеялся Плужников, глядя прямо в глаза Никифору.
— А вы, охвицерьё, здря смеётеся: обождитя, окрепнем, дак и сами вам салазки загнём!
— Ничего не имею против! — засмеялся Плужников, пожал руку Потифору, кивнул Агафье, а Смарагде и Марфе поцеловал руку. — Прошу простить, мне пора! Думаю, скоро увидимся!
Смарагда бы так и не насмелилась проводить его, да Марфа поцеловала сестру в щёку и подтолкнула. Так они и вышли из ворот монастыря. И больше их никто не видел.
Какое-то время все молчали, пока Марфа не попрощалась с ними и ушла.
— Поедем, сестра… — Потифор ласково посадил Агафью на телегу. — Вот, видно и тебе пришло время испытать разлуку.
Никифор, неожиданно почувствовав себя лишним, неуклюже завертелся на месте, не зная, как распрощаться с родственниками.
— Ну, бывай, брат! — Потифор дернул вожжи и направил коня к воротам. Агафья отвернула лицо, так ничего и не сказав ему на прощание.
Может сейчас, как никогда, захотелось Никифору отметить победу власти Советов назло всем своим родственникам и знакомым….
Марфа шла неспеша по тем же местам, где несколько месяцев назад примирилась с Акимом. На душе было пусто и противно. Уже который раз за сегодняшний день она спрашивала себя.  — Что со мной? Мне не хорошо с Акимом?
И отвечала сама себе. — Нет, хорошо! Очень хорошо, но…
Вот на это «но» и не было ответа. И все-таки попробовала ответить себе честно. — Почему-то эта жизнь обеспеченной барыни ей с каждым днем всё больше и больше приедалась! Стала постной, что ли… Чего-то не стало хватать! Но чего? Вот в этом и хотелось разобраться… Рестораны, попойки, постель. Потом снова рестораны, попойки, постель… Разве не об этом она мечтала всю свою жизнь? И вот теперь у неё есть всё, о чём мечтала! Однако…
Неожиданно, она узнала знакомый профиль в мужчине, который спешил куда-то. Она хотела сначала окликнуть Акима, но потом неожиданно для себя самой передумала и решила сделать ему сюрприз, появившись перед ним.
Однако Аким, не глядя по сторонам, взял извозчика и, быстро направился в другой конец города. Теперь уже Марфе стало интересно. — Куда это он так спешит?
И она тоже взяла извозчика и направилась вслед за Акимом, но уже не желала делать ему сюрприз своим появлением: любопытство взяло своё! И не ошиблась -  результат слежки оказался поразительным: Аким выкупает драгоценности! Но больше всего её поразило другое: к ней вернулось былое ощущение полноты жизни!
— Значит, — подумала она, — мне не хватает ощущения опасности! Да и свои ли денежки тратит Аким, или чужие на драгоценности? Уж не собрался ли сбежать куда-то мой любовничек?
И Марфа решила. — Послежу-ка я за Акимом дальше, раз мне так хорошо бывает после этого!
В тот же день у себя на камоде увидела второго Черного коршуна и улыбнулась. — Кое-что становится ясным!
И, чтобы подтвердить свою мысль, потрясла близнеца: нутро его отозвалось еле слышным перекатыванием камешков. И подумала. — Не зря он принес сюда Коршуна, не зря! Значит, готовится к чему-то крупному. А к чему? И хлопнула себя по лбу - конечно, всё дело в архиве! Так, значит, решил напасть на Никифора… Но это опасно: их стало значительно больше, чем было! Отговорить? Бесполезно! Скажет «Не суйся не в свои дела, женщина!» Да ещё запрёт. И что тогда? Нет, буду действовать на свой страх и риск! И первое, что сделаю, отвезу-ка я Коршуна в самое безопасное место! На Медвежий Куст, рядом с мешками! Там их никто не найдёт!
И уже к вечеру вернулась, понимая, что вот-вот начнется что-то очень важное. Не мешкая, переоделась в одежду ночной бродяжки и пошла к монастырю. Там, у казармы, грязная и неприметная, пристроилась к группе таких же, как и сама. И стала ждать…
Ждать пришлось не так уж и долго: как стемнело, так группа мужчин с оружием промелькнула к казарме. Осторожно двинувшись за ними, Марфа рисковала оказаться в гуще всех событий. Но именно этого ей и было необходимо. С замиранием сердца в окно она наблюдала за всем происходящим: раздались первые выстрелы, кутерьма, драка прямо в казарме. И вдруг всё стихло. А через некоторое время, она увидела своего Акима, выходящего из дверей казармы со скрученными руками за спиной. Его как-то сразу же отделили от всей остальной группы, которую поставили к стене монастыря. Марфа, спрятавшись за колодец, увидела, как крикнул «Огонь!» Никифор, выстрелы, и все нападавшие попадали у стены замертво…
Когда она подняла голову, то увидела, как Никифор ударил Акима кулаком по лицу и крикнул своим: «В камеру ево!» А через несколько минут всё стихло. Лишь несколько тел, лежащих неподвижно у стены, напоминали о недавней стычке.
Мысли у Марфы, все время, пока она неподвижно лежала у колодца, работали активно. — Куда его повели?
И она начала вспоминать всё, что помнила о монастыре. Получалось, что за двенадцать лет, она забыла почти всё!
Во двор вышла монашка – охранница, чтобы посмотреть, всё ли хорошо во дворе.
Больше Марфа не сомневалась: то, что она задумала, было абсурдно, но… Через некоторое время вместо неё у колодца сидела с завязанным ртом охранница в тряпье Марфы. Сама же Марфа, переодевшись в монашку-охранницу, уже шла к дверям монастыря, сжимая в руках знакомый ключ.  По гулкому топоту ног она определила, куда повели Акима. И, закрыв лицо, стала ждать, когда Никифор с двумя красногвардейцами, пройдет мимо.
Хоть и хотелось ей действовать немедленно, но нужно было выждать, пока в женском монастыре всё не успокоится. Только к полуночи она тихо открыла дверь кельи и чуть не вскрикнула: Аким лежал на полу в луже крови!
— Вставай, любимый, вставай! — шептала она, целуя его разбитые губы, щеки нос.
Возможно, от боли он и очнулся. Дернувшись, как от черта, Аким застонал: перед ним склонилась монашка! Только что-то очень знакомое было в этом лице. И он прохрипел. — Марфа?!
— Тихо! Очнулся… Ну и молодец! — Марфе уже было не до нежностей: нужно было быстро освободить Акима от веревки, которая, почему-то никак не развязывалась. И, вцепившись в неё зубами, она рвала и выдергивала веревку из узла, пока не развязала. — Вставай, Аким! Надо бежать!
— Да ты с ума сошла! Как из монастыря бежать? Такие толстые и высокие стены… — сокрушенно произнес он, мотая головой.
— Ты, видно забыл… Я это уже однажды сделала!
Аким усмехнулся, вспомнив, как готовился, переживал, искал потом Фелицату и Марфу. — Но тогда вас было двое…
— И щаз нас двое! — отрезала Марфа, склоняясь к нему и помогая подняться. С болью во всем теле тот медленно поднимался. — И пойдем мы тем же путем!
Аким усмехнулся, попытался улыбнуться, но от боли скривившись, уже ничего не сказал своей решительной подруге.
Оставляя кровавые следы, шли они к подземному ходу. На их счастье, дверь подземного хода открылась легко. Хоть идти по подземному ходу было в этот раз не так уж страшно, но далось это путешествие ей в этот раз очень трудно. Она несколько раз останавливалась и садилась в грязь прямо там, где кончались силы, много дышала, даже материлась про себя, видя, как Аким всё больше и больше сомневается в успехе этой афёры… Лишь только открыв выходную дверь и вдохнув свежего утреннего воздуха, она поняла. — Наконец-то всё кончено!
И без сил упала на замерзшую землю…
— Марфа, Марфа! Очнись! — Аким тряс обессиленную женщину. — Надо уходить! У тебя дома остались бриллианты… Они вот-вот хватятся нас!
— В лес… К Медвежьему Кусту… Там я спрятала всё! — тихо произнесла она, очнувшись. — Домой ко мне нельзя: Никифор быстро поймет, чьих рук это дело! Монашки подскажут… Закрывай дверь и выкинь ключ! Коней бы нам щаз…
Неожиданно в голове Акима прозвучали слова гадалки: «…спасет та, котора омманула!» Он улыбнулся. —  Не обманула гадалка! Действительно, спасла та, которая когда-то именно здесь и обманула! Ну, раз так…
И он, сняв свой знаменитый и самый любимый перстень, надел его на палец правой руки Марфы. — Вот, Марфа, ты теперь моя жена! Пусть и не перед Богом, зато перед людьми…
И поцеловал её в губы своими разбитыми губами.
Никогда ещё в своей жизни Марфа не была так счастлива… А через некоторое время они уже ехали к Медвежьему Кусту на лошадях…
Никифор со своими людьми в тот же день напал на банк Акима и не нашёл денег, в которых очень нуждался…

7.
Конец января 1918 г, с. Малиновка Балашовского уезда
В дверь ворот кто-то сильно и резко постучал. Агафья, накинув на свои плечи шаль, выскочила открывать двери.
— Никифор? — удивилась она. — Чо енто черти тебя зимой носють в такое время? Ну, уж раз пришел, проходь!
— Здорово, сестрица. — нахально произнес он и заходя во двор, тут же отметил, что двор чисто выметен от снега. Приступ ненависти, непонятно откуда налетевший, заставил проглотить разом набежавшую слюну. — Хозяева! Пролетариату жрать нечего, а они…
И прошел в сени, даже не обтряхнув от снега обуви.
— Здорово были! — громко произнес он, оглядывая хату, будто был в ней в первый раз.
В ответ ему с печки сразу же высунулись три ребячьих головы. Авдюха, который сидел рядом с Потифором, метнул в него свой неприязненный взгляд. Потифор даже и головы не поднял, а Шусинь, как делал что-то для ребят, так и продолжал делать, будто и не слышал приветствия вовсе.
— Здравствуй, Никифор! За чем пожаловал? — Параскева с ещё перевязанным полотенцем на животе, чтобы поберечь себя после операции аппендицита и нагноения после неё, с которым боролась почти месяц, подошла к брату Потифора.
 — А иде ваш Шусинька? — спросил Никифор, будто не видел китайца перед собой. Он даже и не пытался сохранить вежливость. — За им пришел! В нашу, рабоче-крестьянску армию беру!
— Чо? Чо ты сказал? — подступила к нему с кулаками Агафья. — Каку таку армию? К тобе? Не пойдеть ён ни в каку армию! Да ишшо с тобой!
— Пойдеть! У меня даже гумага на енто есть! — ухмыльнулся зло Никифор. — И ни куды ён не денетси! Пушшай собираетси… А ты, братец, в ентот раз могёть и отсидиссьси, а вот потом? Небось, казаков ждешь? Митьку Плужникова? Ну-ну. Ну, дак нету их! Кончилася ихняя власть! Наш верх топерича…
— Уходи, Никифор, христом-богом прошу, уходи! — Параскева подошла к Никифору вплотную. От этого у него даже дыхание сперло, пульс участился, по лицу пошли красные пятна. — Уходи по-доброму! И кто ты таков? Они сами решат, иттить им к вам, али нет! Не пустим мы их!
— Я то чо. Я-то могу и уйтить. Но учтитя: скоро за имя придут другия! И спросют… А нет, дак к стенке! — Никифор стукнул дверью так, что из наличника что-то посыпалось.
Залаял пёс, хлопнула дверь ворот. И всё стихло. Взрослые сидели и смотрели друг на друга. Дети же тихо скрылись за занавеской печки. Все стало ясно: настали очень опасные времена!
— Ну, мужики, как жить будем? — тихо спросила Параскева, переглянувшись с Агафьей. — Давайтя думать!
— Как чо? — Потифор переминал пальцы, вдруг ставшие такими бесполезными. — Казаки ушли к Саратову, вот красногвардейцы и зашевелились. Никишка прав: власть щаз ихняя. В селе – крестьянские Советы. Ихний Ленин даже декрет такой выпустил, мол, всем одинаковый пай земли дадут. Как у нас давно было. Енто хорошо. Говорят опосля твердыя цены установят и отберут излишки. Это плохо. Зачем тоды рвать жилы на земле, ежели опосля мене она не достанетси ни Авдюхе, ни Мардашке, ни девькам?
— И я про отряды по реквизиции хлеба тоже слышала… — тихо произнесла Агафья. — Мабуть как в японску: обдеруть дочиста! И подыхай… И сдохли ба усе, ежели ба не захоронки…
— Щаз у них беднота. Она сама захоронки делала. Щаз разом узнають… — вмешалась Параскева. — Могеть и нам и с имя?
Потифор метнул взгляд полный ревности на Параскеву. —  Чо, к полюбовничку захотела? Ну, дак чо, беги!
— Дурак ты старый, ревнивец хренов! — Параскева отрицательно мотнула головой и отвернулась, смахивая слезы.  —Не нужон мне Никифор, хоть и сам, как банный лист липнеть!
— А я вот чо думаю: вам с Шусинькой в лес бежать надоть!  — рубанула Агафья. — Советам-то мужики щаз во как нужны! Кто их закрывать от казаков с Юга будеть? Сами? Дак они сами видел каки, там у Краснова креста? А тута бабы болтають, немцы пруть! Бросють наших мужиков под пушки, да побьють …. А кто на земле пахать-сеять будеть? А детишков подымать? Опеть бабы?
Агафья так разошлась, что не заметила, как опустились головы у Потифора и Шусиня. Лишь Авдюха, как взрослый, открыв рот, впитывал каждое слово тетки и кивал согласно головой.
— Того и гляди, лошаденку нашу красныя конхвискують! Ить они имя тоже для армии нужны, а мы как? В прошлом годе неурожай был, хлеба на посев только и хватило. Денег нет. В городе уже ничо не купишь. Ворья кругом развелося, хоть не выходи из дома. А в Балашове и того больше! Ежели летом своим трудом не заготовим – зимой помрем! Нет, мужики, бегите-ка лучче в лес! Об детушках подумайтя…
— Ну, убяжим. А чо потом? Как пахать – сеять?
— Ну, ты чо, забыл, как ночами работу мужицку исполнял? — засмеялась Агафья. — Вот и в ентот раз не поспишь. Тока на земельке трудитьси буш, а не на Парашке!
Все заулыбались. Только почему-то грустные получились эти улыбки.
— Шусинь. Ходить. Никиска. — Шусинь встал и тихо произнес. — Дети. Агафья. Нада белегить!
Агафья заревела белугой и кинулась на шею Шусиню. — Не пушшу!
Все замерли: им прекрасно стало ясно, на какую жертву и почему пошёл Шусинь.
— Ладно, поживем – увидим! А пока Шусинь никуда не пойдет! — сказал, как отрезал Потифор.
Этой ночью после долгого прощания Потифор и Шусинь стали беглыми дезертирами…
;
ЭПИЛОГ
Начало августа 1993 года, г. Балашов.
Михаил Иванович Огородников, «Ваныч-путешественник» или просто «Ваныч», как его называл друг и товарищ по путешествиям Гурий Петрович Сухинин, не торопясь, крутил ногами педали своего «Дэран – де – Дулетта», взирая благостно на окрестности. И тому была особая причина: справа в посадках ровными рядами росли сначала сосны, затем березки принимали от них эстафету и мчались ему навстречу. С левой стороны, напоминая желтое море, колосилась пшеница. Выглянувшее из-за тучки солнышко еще больше поднимало настроение. Хотелось петь и разговаривать, но почему-то его друг «Петрович», являвшийся полной противоположностью, в это время о чем-то сосредоточенно думал и не обращал на него никакого внимания.
Как всегда длинный, тощий Ваныч с изъеденным оспинами лицом и всклокоченной головой, ехал впереди. Его большая голова прочно удерживала белую кепку дачника на теле, похожем на перевернутую морковку.
Маленький толстенький Петрович, с гладенькой лоснящейся кожей и головой, похожей на репку и таким же туловищем, как обычно, никак не мог догнать своего товарища и поэтому тихонько ворчал про себя. Да и велосипед был ему под стать: с маленькими колесами и одной толстой косой перекладиной.
Смотря на эту странную парочку, направляющуюся на рыбалку, невольно напрашивалась аналогия про дона Кихота и его верного оруженосца Санчо Пансо. Собственно эта аналогия на этом и заканчивалась, потому что в этой парочке решающим звеном был как раз не дон Кихот, а Петрович, добренький, кругленький, губастенький, с носом - пуговкой. Почему стремительный, горбоносый и решительный Ваныч, как монумент, возвышающийся над всеми, все вокруг успевавший оббегать и облазить, беспрекословно подчинялся своему Петровичу, всегда и для всех оставалось большой загадкой.
Возможно, разгадка эта находилась в том, что Ваныч, намолчавшись на работе за смену, должен был высказать накопившееся за это время, а потому говорил всю дорогу о том, что испытал, видел или слышал.
Петрович же, наоборот, за всю дорогу издавал три – четыре слова, а все остальное время слушал терпеливо и вникал в то, о чем судачили мужики по поводу водочки или самогоночки, да про баб. Он знал, что эти темы много времени в разговоре Ваныча не занимали, и ждал перехода к истории этого места, местности или края. Изредка переходил друг и к теме изобретательства. Так вот, самым главным было то, что, как выяснилось, больше никого, кроме Петровича, эти темы не интересовали.
Кроме этого, сильно сближала этих двух странных людей тайная страсть – рыбалка. Но и здесь они умудрялись оставаться противоположностями. Взять хотя бы и то, что Ваныч при обсуждении места предстоящей рыбалки предлагал пруд или озерцо подальше и природой поинтересней, а Петрович – поближе, и там, где лучше клюет. После долгих споров, как правило, принимался компромиссный вариант: ни тому, ни другому и где-нибудь посередине. Собственно, так было и в этот раз: Ваныч предлагал съездить на Краснознаменский, а Петрович – ограничиться Ветельным. А в результате оба рыболова крутили педали и тряслись на колдобинах по тропинке к Медвежьему Кусту.
Как это ни странно, но они оба это место любили. Ванычу нравились здесь березки и лесок, посаженный кем-то давным-давно, да дивный запах разнотравья, а Петрович по-деловому располагался возле обрубленного дерева непонятной породы, раскидывал удочки и ждал поклевки, пока Ваныч обходил свои любимые березки. Они даже рыбачили по-разному: за одно и то же время, пока Петрович сидел на одном и том же месте, Ваныч успевал обойти все омута, нацеплять на себя много репейников, наматериться вдоволь и вернуться довольным к Петровичу с одной-двумя рыбешками.
Так было всегда. И так было везде.
Поэтому и в этот раз Петрович не стал ждать, пока его друг совершит свой моцион, надышится ароматом трав и волшебным воздухом у своих подружек-березок, и поехал на давно облюбованное им место. Размотав и закинув удочки, он на всякий случай насадил донки и забросил их подальше: а вдруг да клюнет! И, подбросив подкормки, начал ждать.
Когда Ваныч, обильно облепленный репьями, пришел к Петровичу, в ведерке, у того уже было десятка полтора карасиков с ладошку. Но, не смотря на хорошее начало, Петрович надеялся на поклевку более крупной рыбины, чем караси.
Солнышко начало клониться к закату, когда на одну донку в первый раз клюнуло. Петрович вздрогнул, напрягся и замер, чтобы не спугнуть рыбину, а Ваныч, хитро усмехнулся, однако комментировать ничего не стал, зная, что его друг не терпит, когда в самый ответственный момент кто-то говорит под руку.
Петрович на цыпочках, забыв на время о своем весе, подошел к донке и осторожно поднес руку к леске с тихонько колеблющимся поплавком.
— Ну, давай, давай, японский городовой! — умолял про себя поплавок Петрович, гипнотизируя его и ругая. Откуда к нему прилепилось это ругательство, он уже и сам не помнил.
Тот, послушав бессловесные мольбы Петровича, резко качнулся раз, другой, и скоро карась, поблескивая серебристой чешуей, бился в траве, беззвучным ртом своим передавая привет, а может и наоборот, ругая, рыбака.
— Во-о-о! На четыреста граммов, а то и больше! – победно подняв черногорбого карася, Петрович показывал свою добычу другу. Улыбка и большой палец Ваныча без слов показывали ему, что он пошел на рекорд. Петрович был счастлив: начало положено!
И вправду, начавшийся клев заставил друзей перераспределиться: теперь Ваныч занимался всеми удочками, а Петрович сосредоточился только на донках.
Клев шел хорошо на всех донках, кроме одной, самой крайней из них. Собственно, Петрович этому вовсе не огорчался. — Ну, не клюет и не надо! Мне и этого хватает.
 Однако изредка нет-нет, да и посмотрит на неё. — Мало ли, а вдруг, да и клюнет?
Когда же солнышко коснулось верхушек берез, и клев заметно снизился, Петрович решил проверить донку-неудачницу. Потянув за леску, неожиданно почувствовал, как она сильно натянулась, но с места не сдвинулась.
— Вот, японский городовой, зацепил! — огорчился он. — И это моя лучшая. Жаль! Придется оставить, как есть. До завтра. Если не вытащу завтра, придется оборвать…
Хорошее настроение было разом испорчено. Даже полное ведро карасей не смогло компенсировать потерю любимой донки.
— Да ладно тебе! Подумаешь, донка. — Ваныч взял друга за плечо. — Хошь, я тебе ко дню учителя новую подарю?
Петрович грустно улыбнулся: все-таки хорошо, когда друг тебя понимает! Была и другая причина улыбнуться: обычно Ваныч всегда дарил ему ко дню учителя удочку, но их уже скопилось так много, что Петрович уже подумывал над тем, как бы сказать другу, чтобы больше удочки не дарил. А тут потеря донки!
Клев прекратился и приятели занялись хозяйством. Петрович потрошил и чистил рыбу, часть из которой пошла на засолку, а часть – на уху. Он же и варил её. Ваныч занимался костром и всем обеспечением.
Так было всегда. И так было везде.
Уха, как всегда, была отменной. Сытые и довольные приятели сидели молча у костра и смотрели на огонь.
Невольно в сполохах огня почудилось Ванычу некое движение духов в виде всадников с саблями. Они наскакивали друг на друга и сражались. Падали с лошадей и исчезали в огне.
— Знаешь, Петрович, мои предки откуда-то отсюда… — тихо произнес он, продолжая наблюдать сражение всадников.
— А мои – с Малиновки. Так нам говорила бабушка, Варвара Потифоровна. — Петрович любил больше слушать, а не разговаривать у огня. Но в этот раз видимо случилось нечто необычное: он вспомнил свою ласковую и терпеливую бабушку, невольно представив в огне её лицо.
— Когда-то всех их с её матерью сослали в Верхотурье за бунт в своей деревне. И никогда бы я не узнал, если бы она нам не рассказала об этом перед своей смертью. Оказывается, всю свою жизнь они с прабабушкой Параскевой хранили тайну своей деревни, по ошибке расстрелянной снарядами передового отряда наступавшей Красной Армии. Тогда лишь единицы спаслись. Мой прадед – Потифор Сухинин, прабабушка, да бабушка были в числе немногих спасшихся от бомбежки…
— Ну-ка, ну-ка. Давай поподробнее. Ну, про деревню… — попросил Ваныч, неожиданно оказавшийся в непривычной для себя роли слушателя, и довольный тем, что его немногословный друг неожиданно разговорился. Ради справедливости следует отметить, что причиной неразговорчивости Петровича на природе была та особенность его работы, на которой он успевал вдоволь наговориться на уроках, а на рыбалке просто хотел отдохнуть.
— Да я про это маловато знаю. Да и время было такое: помалкивали все. — усмехнулся Петрович. — Будь жива прабабушка Параскева, она могла бы много чего порассказать. В нашей семье про неё много легенд ходило. Одна из них гласила: мол, от той бомбежки её и бабушку спас медальон, подаренный монашкой…
Он вздохнул, вспоминая бабушку, и посмотрел на реку: легкий белесый парок начал струиться над ней. Взял хворостину и подкинул в костер.
— Хотелось бы узнать всё это, но, увы!
Стрекотание кузнечиков заполнило долгую паузу: каждый из них думал о том времени.
— Знаешь, что странно? — опять начал Петрович, будто проснувшись ото сна. Ваныч уже несколько раз хотел его разбудить, но не решался. И был вознагражден за своё терпение: он очень любил познавать всё тайное. А сейчас он будто нутром чуял: друг обязательно расскажет нечто такое! И Петрович не подвел. — Тот медальон у прабабушки Параскевы украли буквально перед самой смертью. Так, во всяком случае, говорила бабушка. А еще она говорила, мол, этот необычный медальон был у неё вроде талисмана. И всегда был на груди подвешен на нитке. Думаю, сам факт кражи и послужил причиной смерти прабабушки. Бабушка говорила и считала так: есть медальон – живу, нет медальона – пришла пора умирать! И умерла. Не хотела быть обузой. Но вместо нее в семье появился я!
Ваныч внимательно слушал друга, особенно в той части, где тот говорил о необычном медальоне.
— А бабушка не рассказывала тебе про этот медальон? Чем он был необычным?
— Рассказывала. Говорит: медальон как медальон, вот только на обеих сторонах какие-то рисунки были нацарапаны.
— Действительно, странно. — Ваныч посмотрел в сторону леса. — Эх, Петрович, стыдно мне. Я ведь ничего такого про своих предков не знаю. Да и их самих не знаю, а хотел бы…
— Ну, ты хоть что-то ищешь, узнаешь. В истории края нашего копаешься. А другие? Никому это не надо! Даже стараются всё старое уничтожить поскорей…
Они посидели, помолчали. Вдруг Ваныч пальцем показал на одинокую березу, вокруг которой густой стеной росла лебеда в рост человека.
— Не поверишь, а здесь, возле той березки, когда-то стояло подсобное хозяйство женского монастыря. — увидев, как заблестели глаза друга, Ваныч воодушевился. — Да, да! Небольшая деревянная церквушка, пять домов, каретник и конюшня, два ухоженных пруда и большой фруктовый сад. Там, где теперь лесопосадки.
— Да, умели наши предки жить. Не то, что сейчас! — Петрович посмотрел в темноту, пытаясь представить и церковь, и дома и конюшню и пруды. А сад? Даже немного сомкнул глаза, чтобы представить тех, кто здесь жил и работал когда-то, служил Богу, и, возможно, даже любил… И как-то незаметно для себя и друга, уснул.
— Ох, и холодные стали ночи в августе! — Ваныч поёжился и протянул свои ноги к костру поближе. — Знаешь, Петрович, я ведь сюда именно поэтому из Сибири и приехал. Да и корни мои где-то здесь. Ты вот хоть что-то о своих предках знаешь, а я не знаю ничего. Бабушка у меня детдомовская. Хорошо хоть она матери сказала, что сама из этих краёв, а так бы и не знал. Вот и подался сюда. Всё одно, семейная жизнь не получилась там…
Кто знает, о чем еще всю ночь думал фантазер и изобретатель, сидя у костра и подкладывая хворост. Но он так и не заметил, что друг его давно спит.
Огородников уже давно холостяковал. И в этом тоже был полной противоположностью другу, который искренне считал, что нет ничего на свете дороже семьи и детей. Сам же Гурий Петрович был уверен, что эти убеждения пришли к нему еще в детстве от бабушки. Может оттого, что на него вообще бабушка сильно повлияла. Перед смертью бабушка Варвара рассказала ему об отце своём: он всю свою жизнь считал самым главным в жизни землю, и только к старости пришел к выводу, что главнее всего семья и дети. И так это вразумление запало в душу юного Петровича, что теперь и всюду отвечал на этот вопрос так: — Это у меня от прадеда Потифора Сухинина!
С утра клев, как и вчера, был неплохим, так что друзья решили к обеду собираться домой. Когда все удочки были собраны, Петрович снова вернулся к зацепившейся донке. Потянул посильнее, леска зазвенела, как натянутая струна. И так раз за разом.
Неожиданно Ваныч скинул с себя одежду и, оставшись в одних семейных трусах, взялся за леску и полез в воду. Петрович от удивления даже рот раскрыл, не в силах даже спросить своего друга, зачем тот это делает. Скоро Ваныч дошел до того места, когда вода стала ему по шею. И только тогда нырнул.
— Один, два, три, четыре… — считал Петрович, начиная нервничать. — Вот, японский городовой, и зачем он туда полез? Оборвал бы её к чертовой бабушке и все дела!
А язык тем временем считал. — Семьдесят три, семьдесят четыре, семьдесят пять…
Ваныч вынырнул на счете восемьдесят восемь с широко открытым ртом и глазами. В правой руке его комком висело что-то, перемотанное леской. Вдохнув в себя шумно воздух, он заулыбался и пошел к берегу.
— Петрович, глянь-ка сюда. Какая тут хреновина! — глаза его горели странным огнем. Этот огонь в глазах друга Гурий Петрович хорошо знал и восхищенно мотал головой: его друг всегда был готов пуститься в самые трудные и неожиданные приключения и авантюры! Возможно, это и была причина того, что тот кинулся в воду за донкой. Но и результат был тоже неожиданный! Сам же Ваныч, вложив в руки друга то, что нашел, был рад – радешенек, снова оказаться в тепле и на солнышке. Лязгая зубами, он быстро натягивал на себя то, что недавно так опрометчиво сбросил на землю.
Комок водорослей c чем-то тяжелым внутри, который Петрович бросил на землю, чтобы помочь другу одеться, ждал своего часа. И дождался. Друзья увидели то, что и послужило причиной зацепа: это было нечто тяжелое, обернутое в кусок какой-то ткани или кожи в виде складки. Как ни пытался Петрович достать это нечто своими короткими пальцами, ничего не получалось.
— Ну-ка, дай! — и Ваныч своими длинными узловатыми пальцами, привыкшими держать любой инструмент, прощупал складки, потом нагнулся к рюкзаку, достал нож и сделал точный надрез. Потом еще один и на свет божий показались три золотых монеты. Переложив на руку находку, как зачарованный смотрел он на сверкающие желтизной монеты, протягивая их Петровичу. — Вот это да! Интересно, откуда они здесь?
Петрович взял одну из них и поднес к глазам поближе, чтобы изучить их. Увидев профиль царя и характерный твердый знак на обороте монеты после слова «червонецъ», сердце его как-то по-особому забилось. И молча передал другу две монеты.
— Червонец-то золотой, царский… — произнес Ваныч, снова передавая Петровичу монеты. И, потом, не моргнув и глазом, добавил. — Небось, в Гражданскую кто-то потерял!
— Так это, выходит, клад? — осторожно спросил Петрович у друга. — А, если это клад, то мы обязаны его сдать. Кто знает, может, эти монеты сейчас представляют большую ценность?
— Может… — Ваныч сейчас думал о чём-то своём. И глаза его как-то странно загорелись.
— А ты как их оттуда достал?
— Нырнул, плыву по леске все ниже и ниже, пока не уткнулся в какую-то кочку. Глаза открыл: кругом грязно и темно, ничего не видно. Схватил эту кочку, потянул туда - сюда, а она ни с места! Уперся ногами, потянул снова. Чувствую, пошла. И оторвал то, что было с леской. Ну и наверх! — Ваныч вздохнул. — Кто его знает, может там еще есть… А может и нет!
Он уже согрелся и время от времени посматривал на рюкзак и велосипед.
— Чо с монетами – то делать будем? Может сдать их в милицию, от греха подальше. Честно говоря, я даже не знаю, куда их тащить надо: у меня сроду золота не было! — и Ваныч положил на ладонь Петровичу монетки, а сам начал ворошить волосы, чтобы поскорее высохли. Затем закинул рюкзак на спину и поднял велосипед. — Петрович, ты как? Тут меня подождешь или к березкам заглянешь? Я еще веничек хочу наломать: авось да еще в баньку поспею!
К удивлению Петровича найденный клад не оказал никакого действия на его друга: тот поднял своего железного коня и повел его к березкам. Однако в душе у Петровича всё было иначе: это не была жадность. И не зависть. Но что? Скорее – некоторый интерес. Но к чему? И неожиданно почему-то ощутил дыхание прошлого. Но какое отношение могло иметь прошлое к нему, родившемуся значительно позже? Он невольно мысленно обращался к этим монетам, лежащим снова в кожаном мешке в отдельном кармане его рюкзака, который только что был заброшен им за плечи, с этим вопросом и ждал. Чего ждал? Ждал ответа. И не знал, каким образом получит этот ответ, но что-то неуловимо уже говорило ему. — Да, имеет!
Возможно, потому и ждал ответа. Ждал ответа всю обратную дорогу, но так и не получил его…