Любовь за колючей проволокой

(дневниковые записи)
31 августа, пос. Северный
Здравствуй, дружок. Вот и еще одно лето
пролетело - тридцать пятое в моей жизни.
Только вчера перевернула листок в своем
календаре. Интересно, много ли их еще
осталось? Как-то однажды подумала: "Если
бы у меня была такая возможность, хватило
бы мне мужества пересчитать оставшиеся
листочки?" Боюсь, что нет. Как ни крути, а
солнышко мое уже перевалило через плетень,
- вот и первые морщинки у глаз, и волос
седой так не кстати торчит. (Пока, слава
Богу, только один.) Ну-ка, голубчик,
попался...
Да-а-а, тридцать пять, а как подумаешь,
то и вспомнить-то нечего. Росла в деревне,
у отца с матерью нас пять ртов было,
поэтому, когда школу кончила, хотела в
колхозе остаться - старикам помочь, но
отец рассудил иначе. (Мечтал детям
образование дать.) Поехала я в Москву, в
педагогический поступать. В приемной
комиссии случайно познакомилась с парнем.
"Николай," - представился он. Оказалось,
что также, как и я, приехал издалека.
Теперь даже вспомнить смешно, а тогда, -
ты не поверишь, - втрескалась, что
называется, по самые уши... Дура
деревенская. Да и то сказать, как было
устоять, - парень из себя видный, веселый
и к тому же туристом оказался заядлым, что
нас особенно сблизило. В турпоходе с
гитарой, помню, не расставался. А песен
знал превеликое множество. Даже свадьбу
сыграли не где-нибудь, а на берегу лесного
озера, у ночного костра. Но жили мы, как и
раньше, в общежитии: он - в своем, а я - в
своем, друг к другу в гости ходили. Как-
то, уже после окончания института,
повстречал Николай своего земляка, и тот
помог ему устроиться в полицию (тогда еще
милицией называлась), - жить нам было
негде. Вскоре дали нам однокомнатную
квартиру на Кутузовском проспекте и все бы
ничего, да стал Коля частенько к бутылке
прикладываться. Однажды (я тогда уже
Юлечку носила), напившись, он кого-то в
КПЗ избил. Из органов его, конечно,
выгнали и послали на Север в МВД служить -
в колонии строгого режима зэков
перевоспитывать. А кто ж его самого
перевоспитает - пить отучит? Ну а я,
беременная, чуть живая, да еще с
полуторагодовалым Федькой на руках за ним,
как нитка за иголкой, потащилась.
После декретного уговорили меня годик в
лагерной школе поработать - мол, некому
жуликов математике учить. (Нужна им ваша
математика.) Поначалу я их очень боялась.
Они казались мне все на одно лицо:
стриженые, щербатые, с оттопыренными
ушами. В черных куртках, черных шапках,
сами черные, как тараканы... Но ничего,
немного погодя, привыкла и вот уже десятый
год работаю. Синусы, косинусы, тангенсы,
котангенсы... Жизнь катится, а может и не
катится, а буксует на месте. Только по
детям и вижу, что время все же по-маленьку
вперед идет: то Юлька из пальтишка
выросла, - новое надо купить, - то Федя
ботинки сносил.
Однажды мне приснился сон, будто
прожила я уже сто лет, а мне говорят, что
еще столько же проживу. И такая меня тоска
взяла, хоть головой в омут. Всю ночь,
помню, проплакала: себя жалко стало, свою
бесцветно прожитую жизнь. А утром - детей
в школу собрать надо, мужа на работу
проводить, - и тот страшный сон понемногу
забываться стал.
Завтра - 1 сентября - начало нового
учебного года. Что-то в нем будет нового?
Да и будет ли что?
31 августа, барак № 5
Здорово, дружище! Давненько с тобой не
виделись. Надеюсь, ты на меня не в обиде.
Ведь, не первый год со мной на одних нарах
и как-будто должен уже привыкнуть, что
жизнь наша лагерная полна всяких
неожиданностей. Вот и на этот раз вышла
неувязка с отрядником, прозванным среди
нашего брата Колпаком. (Тут уж как
припаяют кликуху, то в самую точку.)
Видно, не сошлись с ним характерами, -
наезжает на меня и наезжает, просто
напрашивается на грубость. Не успел я из
изолятора выйти, где по его милости
пятнадцать суток отсидел, так - на тебе,
новая напасть. Сегодня только мы с работы
пришли (я даже умыться еще не успел), как
из-под земли вырос шнырь: "Федоров, к
начальнику".
Захожу к Колпаку, а у него какой-то
очкарик сидит с гривой нечесанных волос.
- Вы, - спрашивает, - Федоров?
- Ну, я, - отвечаю ему.
- Вы подлежите обучению, как и всякий
осужденный, не достигший сорока лет и не
имеющий по делу аттестата зрелости. Мы
записали вас в десятый класс. С
завтрашнего дня должны будете регулярно
посещать школу.
Я уже не первый год за решеткой.
Считай, второй срок мотаю. Но никак не
могу (и, наверное, никогда не смогу)
смириться с тем, что за меня все "дядя"
решает. А ты, как пешка, - только
исполняй.
От его слов у меня в башке будто
переклинило. Я не сдержался и нагрубил
очкастому. А отрядник (отец-то родной), не
повышая голоса, с издевочкой и говорит
мне:
- Если завтра тебя в школе не будет,
ларьком хлопну. Так и знай. Сам приду
проверить.
Так что я теперь не просто осужденный
Федеров, а еще и учащийся десятого класса.
Как говорится, век сиди - век учись.
1 сентября, пос. Северный
Сегодня у нас занятий в обычном смысле
слова не было. По уже сложившейся традиции
первого сентября мы проводили урок мира.
Многих учеников узнаю в лицо. Улыбаются
мне, как старой знакомой. "Здрасте, Таисия
Петровна. Как ваше здоровье?"
Урок мира проводил наш историк, Степан
Владимирович, как я его про себя называю
"человек без страха и упрека". Бодро
протопав к доске, он откашлялся и произнес
свою дежурную фразу:
- Граждане осужденные, снимите,
пожалуйста, головные уборы, а не то в
изолятор посажу.
В его тихом голосе не чувствовалось
угрозы, но многие по своему опыту уже
знали, что Степан Владимирович - человек
слова: если уж обещает посадить, то
непременно посадит.
Зэки, нехотя потянулись к шапкам,
только один "гражданин осужденный"
продолжал сидеть, как ни в чем не бывало.
Это был заметно выделяющийся ростом
молодой парень с большими голубыми
глазами. Он смотрел на меня, и по его лицу
блуждала не то улыбка, не то ухмылка. "А
вдруг Степан Владимирович примет ее на
свой счет?" - подумала я. Зная упрямый
характер историка, поняла, что дело добром
может не кончиться. Хотелось прикрикнуть
на парня, да вовремя себя попридержала и
попросила его снять шапку. От страха и
волнения внутри у меня все тряслось. Ведь
реакция осужденных часто бывает не
предсказуема. Недаром психологи считают,
что годы, проведенные за колючей
проволокой, не проходят бесследно для
психики человека. К моему удивлению парень
молча повиновался, тараща на меня свои
васильковые глазища. Я присмотрелась к
нему: он был худ, тонкая шея с глубокой
ложбинкой соединяла совсем еще детскую
стриженую голову с плохо развитым телом.
Руки чистые, без столь привычных для зэков
татуировок. Только на веках можно было
прочитать "не буди".
Урок мира уже кончился, а я все еще
переживала случившееся. Из головы почему-
то не шел тот высокий парень с полудетской
улыбкой.
1 сентября, барак № 5
Помня вчерашний разговор у Колпака и
особенно его "благословение", я решил не
испытывать судьбу и после ужина пришел в
школу. Народу было пока немного. В
основном, братва толклась в курилке, но
некоторые уже разбрелись по классам -
поглазеть на различные стенды и плакаты,
грозно предупреждающие, мобилизующие и
призывающие.
Здесь я встретил своего бывшего
сокарменика по пересылке - маленького,
кривоногого толстячка, прозванного за свою
внешность Мармышкой. Пока мы курили,
подошли остальные. Наконец, дежурный
офицер велел всем пройти в класс.
Расселись. Получилось тесновато. Ништяк, -
как говорится, в тесноте, да не в обиде.
Ждем, что же дальше будет. Тут открывается
дверь, и входят учителя. Первой - молодая
толстуха в ярком, цветастом платье с
искусственной розой на груди. "Толстая,
как корова," - с неприязнью подумал я.
Следом за ней - миловидная женщина лет
тридцати в скромном сером платье. Свет
пока не зажигали, а подслеповатые оконца
старого здания, служившего когда-то
складом, не позволяли, как следует,
рассмотреть лица вошедших. Третьим,
косолапо шагая, вошел вчерашний очкарик.
Но вот включили свет, и я невольно впился
глазами в ту, что была в сером. Лицо ее
мне показалось прекрасным. Большие серые
глаза спокойно смотрели в класс. Над губой
виднелась слегка припушенная маленькая
родинка. Темнокаштановые волосы окаймляли
бледное лицо. От соседа я узнал, что зовут
ее Таисия Петровна.
Я не слышал, что говорил очкастый, -
всего, без остатка поглотило меня
прекрасное видение. И вдруг вижу: моя
красавица приближается прямо ко мне. Уж не
сон ли это? Таисия Петровна остановилась
так близко, что я почувствовал легкий
запах ее духов.
С четырнадцати лет сижу я в тюрьме и
уже привык и к запаху человеческого пота,
и отхожих мест, и баланды из тухлой
капусты. Женщин я видел редко, да и то
обычно издали. А здесь... прямо наваждение
какое-то! И вот эта сказочная фея говорит
мне: "Снимите, пожалуйста, головной убор".
Какой базар? Конечно, сниму, если ТЫ
просишь. А сам на нее всё глаза пялю. Даже
не слышал, как звонок прозвенел...
Уже глубокая ночь. Все в бараке спят:
вон, как храпят, черти. Один я не могу
уснуть, - стоит только закрыть глаза, как
передо мной снова оживает моя Дульсинея.
13 сентября, барак № 5
Прошло уже восемь, нет ц е л ы х восемь
дней, как я не видел свою красавицу.
Говорят, заболела. Раньше, когда
приходилось от кого-нибудь слышать, что,
мол, душа болит, мне было просто смешно. Я
был уверен: вздор! Нет никакой души и быть
не может. Все это выдумки слабаков и
слюнтяев.
На малолетке меня часто и жестоко били.
Может быть, били и раньше, но детства
своего я уже не помню. Иногда мне кажется,
что я и родился-то в тюрьме. Даже во сне
вижу яркое солнце за колючей проволокой,
запретку, хрипящих, готовых разорвать
овчарок и людей в черных робах... После
побоев сильно болело тело. Если бы у меня
была душа, она бы, кажется, должна криком
кричать. Однако душа молчала. Значит,
решил я, ее просто нет.
Но что же это такое, когда видишь во
сне ее пылающее от жара лицо с
перепутанными, разметавшимися по подушке
волосами. Жалобный стон "пить, пить"
пружиной подбрасывает тебя на шконке.
Чтобы успокоиться, идешь в курилку.
Дрожащие пальцы ломают одну спичку за
другой и не можешь никак закурить.
15 сентября, пос. Северный
Сегодня, наконец, выписали на работу.
Оказалось, обыкновенная ангина, да и
температуры почти не было. Так, общее
недомогание, переходящее в хандру. Что-то
я, честно говоря, разнежилась, а соседи
уже картошку выкопали. Пора бы и нам
начать.
15 сентября, барак № 5
Пока болеет Таисия Петровна, и в школу-
то ходить не хочется. Но Колпак держит
меня "на мушке", поэтому волей-неволей, а
"посещать" приходится. Раньше я думал, что
школа - это очередная экзекуция, только
более изощренная. Но ничего подобного. Там
чисто, светло и уютно, а главное - не
слышишь запаха человеческих испражнений,
которым, кажется, пропитан сам воздух в
лагере.
"Толстая корова" (а "на миру" - Лидия
Ивановна) оказалась учительницей русского
языка и литературы. По совместительству
она ведет еще химию и биологию, но ее
главный конек, по-моему, - это вопросы
семьи и брака. Здесь она любого за пояс
заткнет. Женщина добрая и отзывчивая,
Лидия Ивановна умеет вывести нашего брата
из состояния сонной настороженности,
разбудить спящую душу.
Мне нравится бывать у нее на уроках.
Для себя я, кстати, сделал маленькое
открытие. Оказывается, я могу не только
базарить за проценты выработки и кубометры
леса, да рассказывать похабные анекдоты,
но и за жизнь могу интеллигентно
поговорить. Однако речь моя казалась мне
бледной и убогой, - в жалком моем
лексиконе не находилось ярких слов,
которые звучали бы также убедительно, как
увесистый русский мат.
Я попросил Лидию Ивановну дать мне что-
нибудь почитать. (Ведь в нашей библиотеке
хоть шаром покати.) На следующий день она
принесла сборник рассказов Куприна. Я
залпом проглотил его. Словно тонкий ручеек
живительной влаги напоил мою окаменевшую
душу.
Спасибо тебе, "толстая корова".
24 сентября, пос. Северный
Дни стоят погожие, солнечные. Природа
как бы возвращает "долги" за дождливое
лето. Вчера было воскресенье, и мы всей
семьей отправились в лес за грибами. Здесь
у каждой семьи свой, облюбованный уголок
леса. И каждому кажется, что его место -
самое, самое... Поэтому так берегут его от
чужого глаза.
Чтобы попасть на нашу заветную поляну,
надо пройти километров пять по большаку,
свернуть на старую лежневку и по ней еще
километра три-четыре...
Солнце поднялось высоко, стало жарко и,
сняв свитера, в одних рубашках мы, не
спеша, идем по дороге. Ночные заморозки
уже опалили березы, теснящиеся на краю
леса. Порыжевшие листья срываются под
порывом ветра с ветвей и желтыми бабочками
порхают над головой. Старый клен на опушке
пурпуром горит в осенней мозаике леса.
Вот и лежневка. Местами совсем уже
сгнили бревна, накатанные когда-то
заключенными, которых сгоняли со всех
концов огромной страны в находившийся
неподалеку лагерь потому, что вождь
сказал, что стране нужен лес, много леса.
Уже упали сторожевые вышки, сгнили столбы,
когда-то опутанные в четыре ряда колючей
проволокой. На месте лагеря вырос молодой
лес. Но остались лежать на лагерном
погосте тысячи безымянных дедов наших и
отцов, как и мой дед, сгинувший еще в
тридцатые годы где-то на далекой Кoлыме...
Мы осторожно ступаем по черным
осклизлым бревнам, поросшим травой и мхом.
Прогнившие бревна проросли кустами малины
и орешника. Из частых провалов поднимаются
молодые деревья. То здесь, то там карим
глазом выглядывает из травы подберезовик.
Еще издалека виднеются яркие шляпки
подосиновиков. Прямо из-под ног шумно
взлетел и уселся на высокую ель вспугнутый
тетерев. Вот впереди мелькнул огнем рыжий
хвост. Лиса! Дети с криком бросились
догонять. Да, где уж там. Разве поймаешь.
Через несколько километров лежневка
обрывается, и еле заметная тропинка
петляет по старым вырубкам, но скоро и она
теряется в густом осиннике. Мы спускаемся
в овражек, а там до нашей поляны уж и
рукой подать. Ну, вот, кажется, и пришли.
На отлогом склоне небольшого холма в
густой траве, выставив на показ свою
красу, гордо стоят красноголовые
подосиновики.
Быстро наполнив корзины, мы двинулись в
обратный путь и к вечеру уже были дома.
24 сентября, барак № 5
Вчера у меня был выходной и по
счастливой случайности он совпал с
воскресеньем. Но чем у нас воскресный день
отличается от будничного? Лишь тем, что
дважды крутят кино: днем - для ночной
смены, а вечером - для дневной.
Годы жизни за колючей проволокой
выработали у меня условный рефлекс:
просыпаюсь, как штык, за пять минут до
гудка. В шесть - подъем. Туалет, завтрак:
черпак сечки, пайка ржаного хлеба, жидкий
чай и двадцать граммов сахара на день.
Пока идет развод, и дневную смену выводят
на работу, можно еще часок-другой
придавить. В девять всех, оставшихся в
зоне, - больных, проходных, обслугу и
прочих, - выгоняют на платц - утренняя
проверка. Дежурный офицер пересчитывает
нас по головам, сверяет со списком. Если
сошлось, можно расходиться по баракам,
если нет, пересчитывает еще и еще раз. А
ты покамест загорай на солнышке, если,
конечно, с погодой повезет.
За неделю так вымотаешься, что ждешь
выходного, как, бывало, мальчишкой ждал
Нового Года. И только для того, чтобы
отоспаться. В двенадцать - обед. Спасибо
гудку - не проспишь. Столовая (а между
нами просто "помойка") разнообразием не
балует: черпак баланды, сечка и на третье
- кипяток. От такой пищи сильно мучает
изжога, но соду ни за какие деньги не
достать. Однако мне повезло, -
воспользовавшись тем, что как-то в школе
никого не было, утащил оттуда пару кусков
мела. Вот им и лечусь.
После обеда всех собрали в клубе, чтобы
прокрутить фильм. "Дело пестрых". Боже, в
который раз! Та же сечка, только теперь
уже для души. Когда, наконец, вернулись в
барак, нас ждал "приятный сюрприз". Пока
мы приобщались к "духовным ценностям",
администрация устроила великий шмон.
Перевернули все вверх дном. Периодически
такие "акции" проводят на зоне, и меня,
старого лагерного волка, этим не удивишь.
На этот раз трофеи ментов были более чем
скромными: всего лишь шесть бутылок водки
да несколько заточек. Зато в кабинете у
нашего отрядника нашли трехлитровую банку
с... бормотухой. То-то, поди, удивились.
Впрочем, удивить здесь чем-нибудь трудно.
Народ все тертый, воробьи стреляные.
Конечно же, это - проделки шныря - старой
лисы Степаныча. Ведь ключи от кабинета
Колпак никому, кроме него не доверял.
Но все эти "глобальные потресения"
оставили меня совершенно равнодушным. А
вот пропажа из моей тумбочки двух пачек
чая просто взбесила меня. По какому,
спрашивается, праву! Побежал к режимнику,
стал объяснять: мол, земляк скоро
освобождается, хотели с корешами посидеть,
чифирнуть, как водится в таких случаях. И
что ж ты думаешь? Вернул-таки. Ребятам
рассказываю - не верят.
За хлопотами не заметил, как пролетело
время. В шесть - ужин и опять по гудку.
Как на свободе люди без гудка живут, -
просто не представляю. На этот раз сечку
разнообразит соленая треска.
В общем, сам, приятель, видишь, - жить
можно. Калорийная и не очень отягощающая
желудок пища. Прибавь к этому общественно-
полезный, физический труд на свежем
воздухе и тебе легко будет представить мой
портрет - портрет молодого человека
приятной наружности, сильного, как лев, и
стройного, как кипарис.
Но что-то я заболтался с тобой. На
сегодня, пожалуй, хватит.
13 октября, пос. Северный
На время отпуска я стараюсь отключиться
- забыть все, что связано с зоной: и
хриплый лай сторожевых псов, и колючую
проволоку, и зловонье нечистот, которое
распространяется далеко за пределы лагеря,
а при юго-восточном ветре долетает и сюда,
в поселок, и душит по ночам в тяжком сне.
После долгого отсутствия особенно
мучительно переступать порог тюрьмы. На
контрольном пункте охранник - узкоглазый
чернявый солдат - внимательно сличает мою
фотографию на пропуске с натурой.
- Проходы, дэвушка, - наконец, говорит
он.
Лязгает засов, со скрипом открывается
обитая железом дверь и я попадаю в узкий
коридор, метра на три вверх забранный
решеткой. (Очень похожий на тот, через
который выгоняют на арену цирка хищных
зверей.) Инстинктивно вся съеживаюсь.
Хочется бежать назад - на волю, да вовремя
спохватываюсь: "Стой! Куда ты, дурочка? И
не стыдно? Ведь, не впервой тебе. Десятый
год ходишь этой дорожкой, а все никак не
можешь привыкнуть. Спокойно, - приказываю
себе. - Вот так: отрешенное лицо, твердый
шаг. Не забывай, что на тебя смотрят".
Чувствую, как толпящиеся у ларька зэки
провожают меня долгим оценивающим
взглядом.
По зоне женщине, одной ходить не
положено - только в сопровождении
дежурного. Оглядываюсь кругом: никого из
офицеров не видно. Ну что ж, рискну. До
школы надо пройти всего метров двадцать по
заплеванному дощатому платцу. "Однако, что
ж я так испугалась? - думаю про себя. -
Вот, и сердце бьется, как у пойманого
воробья. Стоит, ведь, только захотеть, и в
любую минуту можно повернуть назад, и
снова окажешься по ту сторону железных
ворот, на воле. Если мне стало страшно,
что же испывает человек, когда они
закрываются за ним на долгие годы?"
С того памятного дня прошло уже полтора
месяца. Я снова втянулась в работу, жизнь
покатилась по накатанной колее, и я
перестала замечать (а вернее сказать,
просто не хотела замечать) ни злых
овчарок, ни сторожевых вышек, ни колючей
проволоки.
17 октября, ШИЗО (штрафной изолятор),
камера № 2
Из угла в угол размеренно, как
метроном, вышагивает Рябой - бывший
московский вор, а нынче - мой сокамерник.
Пять шагов в одну сторону, до параши, пять
- в другую. Нащупав место потеплее, я
притулился у стенки потому, что
единственный одноногий табурет, намертво
заделанный в цементный пол, занят. Старый
узбек, словно в забытье упершись взглядом
в грязное пятно на стене, молча перебирает
четки.
В камере нас осталось трое, остальных
вывели на работу. Мы же без вывода. Сквозь
грязное, зарешеченное оконце с трудом
пробивается свет. Я разгладил на колене
обрывок старой газеты, достал заветный
огрызок карандаша, который мне тайком
передали с воли, и пока не слышно шагов
надзирателя, уже приготовился, было,
писать. Но взгляд невольно следит за
Рябым: влево-вправо, влево-вправо. Говорю
ему, мол, отдохни, покури, приятель. В
ответ Рябой только зло выругался. Я при
случае за словом в карман не полезу, но на
этот раз сдержался, промолчал. И поделом
мне, козлу. Совсем забыл, как должно быть
тяжело ему, заядлому курильщику, уже
седьмые сутки без курева. Да и мне, чего
греха таить, тоже не легко. Ведь в
изоляторе не разрешается курить, как,
впрочем, и писать, читать. Даже лежать - и
то нельзя. За день так от безделья
намаешься, что после отбоя рухнешь на
голые нары и спишь, как убитый.
Ночью будит холод. Сворачиваешься
калачиком, кутаешься в дырявую тюремную
робу, - ничто не спасает. Вскакиваешь,
начинаешь разминать одеревеневшие ноги.
Так. Теперь двадцать отжиманий от пола.
Фу-у-у. Кажется, немного согрелся. Под
чертыхания разбуженных соседей снова
забираешься на нары. И так несколько раз
за ночь.
Но все это - лишь полбеды. Самое
ужасное, что я уже пятые сутки не вижу
свою добрую фею. Выйду в пятницу вечером,
если мне не продлят это "удовольствие" еще
на пару месяцев. В субботу и в воскресенье
школа закрыта. Значит, только в
понедельник. Как же мучительно долго
тянется время. Натуральная пытка. И
спрашивается, за что? Ну, закурил в строю
по дороге в столовую. Да, нарушил, не
спорю. Так накажи как-нибудь иначе. Я,
ведь, не злостный. Выговор там или ларек.
А то чуть что - в ШИЗО. Видно, Колпак
решил меня совсем заморить. Еще пара
изоляторов и БУР обеспечен. А полгода в
сырой, холодной камере с моими легкими?
Тогда совсем каюк.
22 октября, пос. Северный
Сегодня пришла в школу пораньше, - надо
было ответить на несколько запросов. Пока
я писала, кто-то нерешительно постучал в
дверь. "Не помешал?" Батюшки, так это же
тот самый голубоглазый верзила, который
всегда так странно на меня смотрит. Уж не
влюбился ли? Этого только не хватает. Тут
я вспомнила, что его давно уже не было в
школе, а я даже не поинтересовалась, куда
он исчез. Парень словно угадал мои мысли.
- Недавно из изолятора вышел, Таисия
Петровна.
Тем временем я мучительно старалась
вспомнить его фамилию, но так и не смогла.
- Можно я у вас посижу, матери письмо
написать надо, - попросил он. - А то мне
скоро в ночь на работу идти.
- Сиди, что с тобой делать, -
согласилась я, а сама снова занялась
своими бумажками.
Не прошло, наверное, и двадцати минут,
вдруг слышу над головой хриплый голос:
- Таисия Петровна.
- В чем дело?
Стоит передо мной эта коломенская
верста и в руках письмо теребит. На
конверте неровным, совсем еще детским
почерком выведено: "Федоровой Прасковье
Васильевне" и адрес. Б-а-а-а, так мы с
Федоровым, оказывается, земляки - оба с
Вологодчины.
- Отправьте, пожалуйста, это письмо, -
шепотом сказал он, видно, боясь, что нас
может подслушать разгуливающий по коридору
дневальный.
Дело в том, что нам строго запрещено
передавать письма заключенных на волю.
Конечно, просьба Федорова была неслыханной
дерзостью, и я уже хотела послать его ко
всем чертям, но посмотрела в его небесно-
голубые глаза, на веснушчатое лицо, худую
шею... и взяла письмо.
22 октября, барак № 5
Как поживаешь, приятель? Не соскучился,
пока я в ШИЗО клопов кормил? Спрашиваешь,
устаю ли? Не то слово, просто с ног
валюсь. К тому же постоянно хочется жрать.
С их баланды да сечки уже брюхо подводит.
Хорошо, когда деньжата водятся. Тогда и
в животе не урчит. В карты тоже без денег
играть не сядешь. Матери что ли написать,
чтобы стольник-другой пригнала. Жалко
старуху разорять, но что делать. Не то -
труба. С работы идешь, - из стороны в
сторону шатает. Пока на проверке стоишь,
глаза сами закрываются, и ноги
подкашиваются: того и гляди - грохнешься.
До нар доползешь - и в койку.
Сегодня проснулся по гудку ровно в
шесть: пора на ужин. Когда из столовой
возвращался, в школе, заметил, свет горит.
Дай, думаю, зайду, может быть о н а уже
пришла. Открываю дверь и - верно, в самую
точку попал. Сидит моя ненаглядная и
грустно в окошко, на догорающий закат
смотрит. Ничуть не изменилась, все такая
же красивая. Сел напротив матери письмо
написать, а сам все на нее поглядываю.
Присмотрелся: чем-то она на мою матушку
похожа. Вот и пишет, подперев рукой щеку,
- как мама, и грустинка в глазах - как у
мамы.
Смотрю на нее, а сам про себя
соображаю, как мне письмо на волю
переправить. Законным путем нельзя: если
перевод на мое имя придет, то деньги все
равно на руки не дадут, на карточку
положат. Но у меня в этом вопросе, как
говорится, все схвачено, все увязано.
Недавно познакомился с одним
поселенцем. (Он дрова с биржи возит.)
Оказалось, на одной местной зоне сидели.
Вот этот "земляк" и согласился получить
мой перевод. А в качестве комиссионных со
стольника червонец отстегивает. Ништяк! На
том и сошлись. Теперь только оставалось
незаметно для "кумовьев" переправить
письмо на волю. Но как? И тут у меня
родился дерзкий план. Что, если попросить
об этом... Таисию Петровну. Каков ход? А?
Взвесил все "за" и "против". "Против" явно
перевешивали. И все-таки я рискнул. Эх,
думаю, была - не была. Как говаривал пахан
(царство ему небесное): "Кто не рискует,
тот не пьет шампанское".
С замирающим сердцем подошел к ней, и
тут обнаружилось, что у меня неожиданно
пропал голос. С трудом выдавил из себя
заранее приготовленную фразу и теперь
ждал, как на плахе, когда опустится меч
правосудия. Но в последний момент по
чьему-то капризу казнь отменили. Мне была
дорована жизнь! Фу, прямо пот прошиб.
Словно в эту минуту и впрямь решалась моя
судьба.
10 ноября, пос. Северный
Вчера в школе мы проводили концерт
самодеятельности. Пригласили всех
желающих. Народу набилось - пропасть.
Осужденные сидели, так тесно прижавшись
друг к другу, что казалось, и ладонь не
просунуть. Кому не хватило место,
толпились в настежь распахнутых дверях.
Опоздавшие без всякой надежды попасть
внутрь выглядывали из-за их спин.
В президиуме - представители
администрации. В центре, выпятив живот, с
подобающим достоинством восседал начальник
колонии, подполковник Новожилов. Рядом
утесом над столом навис двухметровый
гигант с рыжими усами - капитан Сидорчук.
Подле меня пристроился пожилой майор по
прозвищу Дед, не чаявший поскорее
выбраться из этой канители: дома его ждала
больная жена.
Ну вот, наконец, концерт начался.
Реквизит был небогатым - одна гитара на
всех. Как эстафетная палочка, переходила
она из рук в руки. После каждого
выступления то в одном углу, то в другом
слышались робкие хлопки, и десятки пар
глаз изподлобья настороженно ощупывали
лица в президиуме, как бы ища у них
поддержки. Если "хозяин" не менял
царственной позы, и руки его все также
покоились на груди, хлопки осекались, как
подкошенные колоски. Когда же он
снисходительно складывал ладоши
"пирожком", мне казалось, что спертый
воздух под низким потолком раскалывается
от аплодисментов и рассыпается градом
камней.
Пели и романс на слова Есенина:
Клен ты мой опавший,
клен заледенелый,
Что стоишь нагнувшись
над метелью белой?
И цыганские песни с надрывом и
всхлипами, и блатные, народно-хоровые:
Эх, налей-ка милый,
чтобы сняло блажь,
Чтобы дух схватило, да
скрутило аж...
В конце вечера неожиданно для всех на
"сцену" поднялся мой новый знакомый, ну
да, тот самый - Федоров, и тихим,
хрипловатым голосом начал нараспев читать
стихи. Я их слышала впервые. Видимо, они
были написаны кем-то из заключенных,
потому что посвящены были жизни за колючей
проволокой. Простые душевные слова
стихотворения западали в самое сердце,
заставляя его учащенно биться. Мною
овладело чувство, которое, я помню,
однажды испытала, когда входила в теплое
море. Тебя всю охватывает что-то
радостное, отчаянно-смелое и, протянув
руки к сияющему солнцу, ты с головой
бросаешься в морскую пучину...
Когда Федоров кончил читать, несколько
минут в классе стояла мертвая тишина.
Наконец, кто-то сказал: "Вот это я
понимаю. Стихи!"
Волна восторженных голосов выплеснулась
наружу, и перепуганные вороны с громким
карканьем долго еще кружились над лагерем.
10 ноября, барак № 5
Теперь я понимаю, как глубоко ошибается
тот, кто недооценивает "великую силу
искусства".
Не успел я прочитать на вчерашнем
концерте свое любимое стихотворение, как
ко мне подошла с а м а Таисия Петровна и
попросила переписать для нее эти стихи.
Какой базар! Я сел и тут же, аккуратно
выводя каждую букву, написал, а вернее
нарисовал их и внизу сделал приписку: "Я
Вас люблю, Таисия Петровна!"
Не знаю, что со мной случилось. Просто
затмение нашло. Солнечный удар! Как сказал
бы восточный мудрец: "Головокружение от
успехов!"
Она положила листок в сумочку, даже не
взглянув на него. Наверно, именно это меня
и спасло. А то бы... но об этом даже
страшно подумать.
11 ноября, пос. Северный
Этот мальчишка, этот желторотый юнец,
эта дрянь пишет мне: "Я Вас люблю, Таисия
Петровна!" Каков наглец? А? Я ему в матери
гожусь, а он себе такое позволяет. Тоже
мне, юное дарование. Стоит такому палец в
рот положить, так он руку откусит. Но
ничего, я его на место поставлю. Забывает,
кто он, а кто я. У меня муж - офицер, а
ему еще пять лет в тюрьме гнить.
Тише! Тише! Раскричалась как базарная
баба. Фу! Даже слушать противно. Остынь
малость. Чайку попей с пряничком. Вот,
так-то лучше.
А если, вправду, любит? Ну, так что ж?
Меня и почище любили. Может, мне на шею
ему броситься? Спасибо, мол, осчастливел.
"Будь моим до гроба, а я тебе пока
передачи носить буду". Нет уж, покорнейше
благодарю. И потом. Разве можно этим
жуликам верить?
Но вспомни: у него т а к и е глаза,
словно два василька из-под пшеничных
бровей смотрят. Нутром чую: нет, такие
лгать не станут. А взгляд прямой и немного
наивный. И сам он неуклюжий и какой-то
жалкий. Однако, парень, видно, ершистый, и
чувство собственного достоинства по
пересылкам не растерял. А как стихи
читает!
"Я Вас люблю, Таисия Петровна!"
Боже, как давно я не слышала этих слов.
Неужели я еще могу в чьем-то сердце
разбудить это прекрасное чувство - любовь.
Может быть, рано я списала себя в архив?
Может быть...
24 ноября, ШИЗО, камера № 7
За что я только не сидел: и за
нарушение режима, и за карты. Однажды даже
за то, что во время шмона в соседнем
отсеке банку с брагой нашли. А вот чтобы
за работу - такого что-то не припомню.
Теперь, правда, и за это пришлось.
Всей бригадой посадили, весь дружный
коллектив пятнадцатой бригады во главе с
ее бригадиром, знаменитым когда-то на всю
Пензу карманным вором Филькой Бурым по
кличке "Дыра". Чем же семь благородных
рыцарей прогневали "хозяина"? Не
изысканностью ли манер? Отнюдь. Ответ
банален, как куча дерьма: невыполнением
дневной нормы. В результате - пять суток
изолятора... но с выходом. Это значит:
днем ты работаешь, как обычно, а вечером,
после напряженного трудого дня часы досуга
вынужден коротать не в обществе наследного
принца у каминной решетки, а за тюремной
решеткой в компании Дыры и его бедолаг.
Оглянись вокруг: серые бетонные стены,
кованная железом дверь, параша... Неправда
ли , не так уж много общего с интерьером
покоев наследного принца...
Только теперь, наконец, я смог по
достоинству оценить человеческий прогресс,
который (как нас учили в школе)
развивается по спирали. Еще каких-нибудь
две-три тысячи лет тому назад тупым
надсмотрщикам в голову даже не могла
прийти мысль выбросить, как ненужный хлам,
свои ужасные плети, разбить цепи на ногах
несчастных и заменить все это...
воспитательной силой коллектива. Не буду
щепетильно скромным и поясню свою мысль на
своем же собственном примере.
Работаю я в "акорке". Слово для тебя
также незнакомо, как, скажем, "колхоз" для
инопланетянина. Работа простая, но с
"изюминкой". Для того, чтобы шахтеры могли
спокойно рубать уголек и не думать о
вечном, своды штолен подпирают деревянными
стойками. Но под корой притаился коварный
враг - маленький белый червячок, который
точит дерево, как жадность - скупого, а
ревность - глупца. И вот мы, семь
осужденных из пятнадцатой бригады, словно
саперы, обезвреживающие мины замедленного
действия, обдираем топорами кору с дерева.
У каждого своя норма. Чтобы ее выполнить,
приходится махать от гудка и до гудка. И
так изо дня в день. Работа, прямо скажем,
освежающая голову и веселящая сердце. Но к
сожалению, еще не каждый у нас способен
оценить созидающую роль труда. И вот, в
один прекрасный день (а может быть, совсем
наоборот, скажем - в черный понедельник)
такой несознательный не выполняет свою
норму. Тогда его в компании друзей по
бригаде приглашает к себе "хозяин" -
человек тонкий и обходительный. Пожурив
всех вместе и каждого в отдельности, он
отправляет всю бригаду в штрафной
изолятор, - дабы на холодке обдумали его
отеческое напутствие.
Вот так-то, приятель. Но кажется, несут
ужин. Как обычно, куропатку по-домашнему и
мое любимое бургундское. Пора кончать.
25 ноября, пос. Северный
Уже третий день его почему-то нет в
школе. А то ведь каждый божий день ходил.
Завтра же надо будет узнать у нарядчика,
не посадили ли Федорова опять.
Я не стала ему устраивать головомойку
за его выходку, однако была с ним
подчеркнуто сдержана. Сергей оценил это
по-своему и делал вид, что ничего не
произошло. Но с того дня он все время
торчал у меня в классе. Первым являлся в
школу, - я скоро уже узнавала его по
быстрым, легким шагам, - и прямо с порога:
"Здрасте, Таисия Петровна. Можно у вас
посидеть, пока никого нет?" Устроится
напротив и начинает мне "за жизнь"
рассказывать - что из газет вычитал, да от
других услышал.
Как-то я спросила у него, за что он
сидит. Про первую судимость Сергей не стал
распространяться. Только сказал, что сел в
четырнадцать лет, а когда уже кончался
срок, и оставалось всего каких-нибудь
полгода до освождения, случилось ЧП. Зэк,
накануне проигравший ему в карты, при всех
обозвал его "петухом". По воровским
понятиям это страшное оскорбление. Часто
за него платят кровью. Если промолчишь,
проглотишь - тебя "опустят" сами же
заключенные. Есть еще и третий вариант (но
выходом его назвать трудно). Это -
пожаловаться администрации. Тогда
обратного хода в зону тебе уже нет. В
таком случае закрывают в ШИЗО, а через
некоторое время этапом отправляют, как
здесь говорят, "на другую командировку". И
Боже тебя упаси, скрыть там от жуликов
свой позор. Все равно скоро тебя
"расколят", и тогда уже берегись - воры не
знают пощады...
Сергей не раздумывал ни секунды. Изо
всех сил ударил он обидчика кулаком прямо
в лицо. Тот упал. По губам заструилась
кровь...
За нанесение "тяжких телесных
повреждений" суд приговорил парня к шести
годам строго режима. На волю он выйдет,
когда ему минет двадцать шесть. Считай,
лучшие годы, весна жизни - все это
останется за колючей проволокой. Что же
взамен? Только лай собак в ушах, да жгучая
боль в душе за напрасно загубленную
молодость. А кому это надо? Потерпевшему?
Утоление жажды мести? Так не слишком ли
большой ценой? Обществу? Еще одна
изломанная судьба?
Жизнь - как мать-и-мачеха - первый
цветок, что распускается из-под снега у
нас на Севере. Потрогаешь - с одной
стороны гладко, с другой - нет. К изгоям
жизнь редко поворачивается своей гладкой
стороной. Им приходится испить всю чашу до
дна. Не захмелеет ли? Выстоит ли? Я знаю
многих, кто не выдержал испытания свободой
и двух месяцев.
- Так, что ты предлагаешь? - спрашивает
в таких случаях мой муж. - Может их по
головке погладить и отпустить?
По головке не надо. Тем более дубиной.
Я, честно говоря, и сама не знаю. Но ведь
я - женщина. Я - мать. И я сердцем
чувствую, что что-то надо менять.
6 декабря, барак № 5
Я уж и не надеялся увидеть тебя,
братишка. Решил - все, аут -
дисквалифицирован на пятнадцать суток без
вывода с дальнейшим привлечением за
покушение на... самого дорогого мне
человека. Погоди, во рту все пересохло.
Дай только чифирну с земляком.
Ну вот, теперь можно и продолжить.
Сегодняшний день я запомню надолго, быть
может, на всю жизнь. Сегодня случилось то,
что рано или поздно случается в жизни
каждого мужчины... Но давай все по
порядку. Вечером, как обычно, я пришел в
школу, когда там еще никого из учащихся не
было. Таисия Петровна, чтобы скоротать
время, разгадывала кроссворд.
- Остров в Тирренском море из пяти
букв. Ну-ка, Сергей.
А сама так приветливо улыбается мне.
Ах, до чего же она хороша в такие минуты.
А эти ямочки на раскрасневшихся, еще не
остывших с мороза щеках просто сводят меня
с ума.
Остров в Тирренском море? из пяти букв?
- задумался я на секунду. - Капри.
- Молодец, по буквам подходит.
Я осмелел и подсел рядом, да так
близко, что даже почувствовал на щеке ее
дыхание. Она, кажется, поняла, что я
пересек запретку, но отстраняться не
стала. Вот, мол, смотри, какая я смелая.
Меня охватил бешеный озноб, с которым я
уже не смог справиться. Я обнял ее и
крепко поцеловал в губы. Представляешь,
первый раз в жизни поцеловал женщину!
Опомнился, только когда с шумом
распахнулась дверь, и Таисия Петровна
выбежала из класса. Правая щека горела.
Кажется, она ударила меня. Но эту мысль
тут же вытеснила другая: все, теперь
повяжут. Несколько минут в школе было
тихо, как в могиле. Но вот на крыльце
застучали коваными сапогами и кто-то
уверенным шагом быстро прошел в
учительскую. По зычному голосу я узнал
капитана Нестеренко - мужа Таисии
Петровны. Сбывались мои самые худшие
опасения. Не знаю, что испытывает кролик
перед пастью удава, но ко мне неожиданно
вернулось спокойствие и полное безразличие
к своей судьбе. А! Будь, что будет...
В это время в учительской продолжался
разговор. Я прислушался.
- ... а на третье возьми компот, -
доносился оттуда ровный голос Таисии
Петровны. - Детям не забудь его подогреть.
Я просто ушам своим не поверил. Неужели
и на этот раз пронесло? Ну, скажи, разве я
не в сорочке родился?
6 декабря, пос. Северный
Нет, как я могла? Как я только могла э
т о сделать?!
Тяжело признаться даже самой себе, но
сегодня я совершила... предательство. И
кого предала? Кажется, самого близкого
человека, с которым пятнадцать лет прожила
под одной крышей, ела из одной чашки,
спала на одной кровати. Отца моих детей.
Мужа своего. Все эти пятнадцать лет я даже
в мыслях своих была ему верна.
Взяв еще девчонкой, он привез меня в
тайгу, в эту глухомань, где все мужчины
казались мне просто жалкими уродами, не
чета моему Коле. "Это какое-то ужасное
недоразумение, - внушала я себе, - что ему
каждый день приходится общаться с этими
людьми. Они же и мизинца его не стоят". Я
все ждала, все надеялась, что начальство
вот-вот увидит, как унизительно такому
умному, молодому и красивому офицеру, как
Николай Нестеренко, наравне с остальными
ковыряться в этой отстойной яме. А коль
скоро увидит, то и оценит, а там уж
непременно и приблизит. Я не сомневалась,
что, узнав Колю, его невозможно было не
полюбить.
Но годы шли. Все оставалось по-
прежнему. Стал он все чаще возвращаться
домой пьяный, а утром требовал свежую
рубашку, отглаженные галифе и начищенные
сапоги. Бывало, детей спать уложу, ужин
ему приготовлю, а сама в темноте у окошка
пристроюсь - мужа с работы поджидаю.
Глядь, а он мимо дома прямо в общежитие
шагает. (Там, что ни вечер - то именины,
то крестины.) Побежишь за ним, насилу
домой приведешь. Так на следующее утро еще
скандал устраивал, - мол, от друзей
отваживаешь, хочешь в четырех стенах
запереть.
А недавно, рассказывают, видели его с
Надькой Грачевой в ресторане "Северные
зори", что в райцентре находится. Я бабьим
сплетням, конечно, не верю, но ведь и вода
камень точит.
24 мая, пос. Северный
Здравствуй, дружок. Если бы ты знал,
что за эти полгода мне только не пришлось
пережить. С Сережей мы встречались почти
каждый день. Хотя и расположена школа в
самом центре жилзоны - этого человеческого
муровейника, нам она казалась идеальным
местом, где можно было укрыться от
посторонних глаз. Здесь мы могли подолгу
оставаться наедине. Раньше я и не
предполагала, как много можно сказать
любимому человеку. Мне кажется, души
влюбленных, вроде сообщающихся сосудов,
обмениваются между собой "молекулами
любви", не давая друг другу ни оскудеть,
ни переполниться. Несмотря на ужасную
разницу в возрасте (просто страшно
подумать!), рядом с ним подчас я
чувствовала себя глупой девчонкой.
Сергей уговаривал меня бросить мужа и
переехать с детьми к его маме в
Вологодскую область. Но сама мысль об этом
и связанный с ней риск пугали. Однако,
видя, как день ото дня муж становился все
угрюмее, все чаще ловя на себе его тяжелый
взгляд, я стала просто бояться Николая.
Теперь я всерьез задумалась над Сережиным
предложением. Его идея, раньше казавшаяся
мне дикой, постепенно все больше и больше
овладевала мною.
Я, конечно, понимала, что в тюрьме и у
стен есть уши, и, быть может, доброхоты
уже нашептали обо мне мужу. (Что-то в
последнее время подозрительно часто в
школе крутился дневальный из его отряда, -
уж не пронюхал ли чего?) Очень скоро мои
опасения подтвердились. Однажды, когда мы
с Сергеем были вдвоем, неожиданно по
коридору загромыхали сапоги, и в класс
ворвался Николай. Из-под низко надвинутого
козырька на меня с дикой ненавистью
смотрели остекленевшие глаза. Не говоря ни
слова, он коротко размахнулся и... я
зажмурилась, но удара не почувствовала.
Только услышала глухой стук падающего
тела. Может, мне почудилось? Я приоткрыла
глаза и увидела побледневшего Сергея с еще
сжатыми кулаками и лежавшего навзничь
Николая. Через несколько минут он пришел в
себя, тяжело поднялся и, отплевываясь
кровью и матерясь, выбежал из класса.
Дальнейшие события не заставили себя
долго ждать: явился наряд, и Сергея увели.
Я только взглядом успела проститься с ним.
Вскоре состоялся суд, и, несмотря на все
мои отчаянные попытки спасти парня, ему
дали еще три года.
Ты спросишь, а как же теперь я. В таких
случаях Сережа любит говорить: "Все
ништяк!" Все ништяк, дружок. Уже упакованы
чемоданы, куплены билеты до Вологды, и
завтра я с детьми уезжаю к его маме.
Прощай, Северный! Прощай навсегда!