Великому ресторатору посвящение

Продавца ли некачественных товаров, идущего в девятом часу с недавно открывшегося вблизи рынка; оперного ли певца, празднующего успех новой постановки; известного финансиста ли, занявшего номер в гостинице расположенной этажом выше, или прохожего, случайно заглянувшего на огонёк, – кого бы не приютило заведение на Бакинских комиссаров – 26, он сразу же включался в эту игру.
Вместо меню посетителю подавалось блюдо под сверкающей клошей. Официантка, откровенно запойная женщина с одутловатым лицом и подбитым глазом, шепелявя и матерясь, объясняла условия: клиент должен употребить блюдо с чувством собственного достоинства, то есть не морщась, не сплевывая, без крика и угроз, и если это удастся, то он в награду получит право сделать заказ, который не придётся оплачивать, его переведут в другой зал, где гостей обслуживают прекрасные официанты, где играет чудесная музыка и всё по высшему разряду. Если же посетитель не сумеет справиться со своей мнительностью, то должен будет покинуть кафе, предварительно убрав на столе и заплатив неустойку.
Выслушав официантку, некоторая часть визитёров уходила восвояси, негодуя на то, каких чудовищных масштабов достигло разложение общества. Но находились и те, кто соглашался и рисковал. Тогда им показывали блюдо. Чаще всего это был некий творожистый субстрат жёлтого или коричневого цвета с узнаваемым запахом, другой раз ингредиенты напоминали рвотную массу или гнилое мясо и червивые овощи, хотя это мог быть даже деликатес, приготовленный особым способом. Изредка, если за окном была глубокая ночь, на тарелке оказывался настоящий омар в соусе из сотерна, или фуа-гра вкупе с бокалом вина, и в таких случаях к столу приглашали тяжело больного человека. Нагого, его вводили в зал и клали на стол перед едящим, клали так, чтобы тот мог видеть пролежни и язвы на его коже, слышал бы его надсаженное дыхание, чуял бы его запах. Омара перекладывали на бледную грудь, фуа-гра могли свалить вплоть к половым органам. За соседним столиком в это время могло сидеть умственно отсталое существо, которое вопреки обыкновению некому было покормить с ложки: оно обливалось супом, копалось в каше, визжало что-нибудь. Руки у официантки всегда бывали грязными, колени - избитыми. Фартук она повязывала прямо на тело, потное и бесформенное. Походя она почёсывалась, могла попробовать чьё-то блюдо или даже плюнуть в него, могла громко захохотать над неловкостью гостя, запрокинув большую беззубую голову.
Владетель кафе, писатель с ласковым взглядом и ухоженными пепельными волосами, любил принимать гостей, стоя в дверном проёме, в глубине зала. Его интересовали люди всех категорий, будь то парламентёр от элиты или обывательская простота. Первые обычно приезжали инкогнито в поисках экзотики, приезжали не на лимузинах, но всегда в компании утончённых особ в шикарных платьях, манерных юношей, растленных детей или удивительных тропических тварей, вторые шли, чтобы попасть в сиятельное общество, завести надлежащие знакомства, иные – просто по незнанию. Всех их, отпуская дамам сальные замечания, раздевали неразделённые сиамские близнецы, служившие в гардеробной, всем лизал руки породистый сеттер, прозванный здесь Сатиром за свою страсть к спиртному, наконец, похмельная официантка усаживала всех за столики, попутно в тонкостях освещая церемониал. Владетель вежливо раскланивался с теми, кого давно знал, кивал тем, кто посещал его заведение редко, а если видел кого-то, кто казался ему случайной жертвой, то просто внимательно наблюдал за ходом игры, окутывая себя клубами сигаретного дыма. Эти, последние, интересовали его больше других. Интерес же состоял лишь в том, чтобы по малозаметным внешним признакам угадать глубинные движения психики, заставившие того или иного посетителя заключить эту непредсказуемую сделку. Только ли это голод или ещё жажда нового опыта, попытка выйти за пределы общепринятых норм и не опуститься до ненависти к себе? Одного, верного для всех, ответа на этот вопрос не было, но действия, которые совершались гостями, когда они решали своё «быть или не быть», всегда были одни и те же.
Поначалу, если под клошей оказывалось «дерьмо», случайный человек ёрзал на стуле, перегибался через спинку, стараясь понять, что едят другие. Иногда кто-нибудь даже подсаживался к соседу, полагая, что вдвоём жрать «дерьмо» не зазорно. В любом случае, прежде чем начать, посетитель долго принюхивался, долго ковырял лежащее на тарелке ложкой или ножом, ковырял главным образом для того, чтобы «дерьмо», если это оно, выдало себя чем-нибудь. Но «дерьмо» не выдавало себя. И тогда гость поддевал его на ноже, подносил ко рту и пробовал. «Дерьмо» было горьковатым на вкус, но вполне съедобным, и так как абсолютному большинству людей сравнить его было не с чем, они решали, что перед ними какая-то искусно загримированная питательная смесь. «Ну не могут же здесь и впрямь подавать говно!» - решали они, всё смелее глотая непонятную кашицу. И иногда им удавалось съесть порцию без остатка, перейти в бесплатный зал и там, выпив фирменного коктейля, шутить над собой, говоря о любви к дорогим яствам, как о пагубной зависимости, от которой они навсегда избавились. Но чаще бывало иначе. Приступив к трапезе, едящий вскоре начинал сомневаться. Происходило это главным образом оттого, что клиенту не с чем было сравнить то, что он ел, настолько специфическим был вкус потребляемого продукта. А так как настоящих фекалий он никогда не пробовал, перед ним вставало неразрешимое противоречие, обусловленное его неспособностью доказать самому себе то, что поедание столь странного угощения никак не скажется на его положении в обществе. Проще говоря, когда гость начинал рассуждать, его рвало. Если же гость оставался незыблем в вере – он побеждал. В этом и состояла главная тайна игры!
Когда случайный человек одерживал победу, владетель знакомился с ним и, угостив выпивкой, спрашивал, как ему удалось преодолеть собственное омерзение? И если клиент говорил, что залогом его успеха явилось упорное самовнушение, владетель дарил ему клубную карту и приглашал бывать в кафе чаще. Писателю нравились такие люди.