Умру ли я?

Я знал, что умру. Не в принципе, как учит абстрактный силлогизм всеобщей смертности, скорее успокаивая нашу больную совесть, чем сообщая что-то существенное и правдивое, но очень, очень скоро. Я прекрасно знал всю эту грустную историю про Ивана Ильича, особенно то рыдающее откровение, которое испытал умирающий, прозрев в обман логического утешения. Но все равно, это мое знание, как говорят, было умственным. Я просто понимал, о чем идет речь. И все. Теперь, когда близость смерти стала невероятно ощутимой для меня, когда она пьянила своей мертвящей неотвратимостью, все стало по-другому. Я знал, что не умру, а умираю.   

Это было какое-то новое чувство, вдруг пришедшее, нет, рухнувшее из самых далеких загробных высот моей все еще удивительной жизни. Да, я продолжал удивляться происходящему, в том числе и тому, что со мной произошло. Но неотступное чувство приближающейся смерти угнетало все, превращая меня в какой-то несуразный комок ощущений. Я всегда был твердо уверен, что невозможно никак предчувствовать собственную смерть. Это было моим кредо, высшей убежденностью. Столпом абсолютного знания, которое я добыл из критического анализа всех интеллектуальных традиций мира. И не смотря на это, я все-таки знал, что скоро умру. И это знание разлагало мое оставшееся существование, переводя каждый день и час в невыносимую пытку ожидания.   

Мало сказать, что это знание пришло совершенно неожиданно, вмиг разрушив все предшествующее. Это звучит крайне пошло. Всегда что-то приходит ко всем, разом изменяя жизнь. Так, по крайне мере, пишут в литературе.  Все дело в том, что со мной не произошло никакого события; просто стало очевидно, что я скоро умру. Словно черный подол незваной гостьи уже маячил перед моим, становившимся все более и более мутным взором.  Точно я, конечно, не могу сказать, было ли это знанием или особым чувством, скорее нечто смешанное. Но очень стойкое и достоверное, гораздо более реальное, чем все иные впечатления и представления. 

Я оказался словно обезоруженным; еще вчера смело и нагло шагал по жизни, будучи убежденным в том, что могу умереть в любую минуту. Меня это нисколько не пугало и не огорчало; мне было плевать на это, поскольку я не мог знать этой своей последней минуты. И это блаженное незнание придавало мне необыкновенную смелость и свободу. По сути дела, это и было счастьем, как я теперь с горечью понял. Счастье в том, чтобы не знать, что ты умрешь, ведь смертность никак не ощущается нами. Ни сон, ни болезнь ничего не говорят ни о приближении смерти, ни о ее свойствах. Просто мы спим и болеем, а когда пробуждаемся и выздоравливаем, то не приобретаем никакого опыта.

Теперь все изменилось; я знал, что скоро умру, и это было самым удручающим, убийственным, уничижающим и попросту оскорбительным фактом. «Почему я?!» – прорывался во мне вопль отчаянной справедливости. «Почему это именно я должен скоро умереть?» Все дело было в этом «скоро». Если знаешь, что умрешь когда-то там, в будущем, это все равно, что никогда. И действительно лишь ощущение этого бессмертия, дарованного неизвестностью нашего смертного часа, делает возможным вообще существование.    

Было особенно обидно, когда я видел вокруг себя этих толстокожих бессмертных счастливцев, живущих так, словно это именно они должны жить, а я почему-то должен умереть. И как будто моя смерть должна стать единственной в мире трагедией и неудачей, которая только подтвердит их счастье и удачливость. Мне казалось, что они все как-то странно смотрят на меня, не то с усмешкой, не то с каким-то тайным состраданием, переходящим в радость. Их почему-то радовало, что я скоро умру, и все их нелепое существование превращалось в такое сладостное ожидание моего конца. Тогда они полностью могут завладеть мной, моим телом, душой, имуществом.

Что же они сделают с моим телом? Они, наверное, его съедят или выбросят на растерзание хищникам. Возможно, испепелят в крематории на глазах у ничего не понимающих зрителей. Но скорее всего, бросят в эту зловонную яму, что на окраине города. Там постоянно кого-то находят. Так они и сделают. А потом предадут память обо мне полному и окончательному забвению, и я навсегда окажусь вычеркнутым из бытия. Навсегда. Словно и не рождался.

Знание своей скорой и неотложной смерти сковало меня по рукам и ногам. Теперь я больше не мог принадлежать себе. С этим знанием я потерял все. Неожиданно и безвозвратно. Словно пришло наказание. Наказание непонятное, а поэтому еще более страшное и унизительное. Конечно, в глубине своей беспечной души я предполагал, что жизнь обязательно выкинет какую-нибудь подлую штуку со мной. Казнь неизбежна, таков закон немилосердного бытия, которое всегда расправляется с нами самым жестоким образом за моментальный дар незаслуженного существования. Но это относилось к такому далекому далеко, что совершенно не мешало вести тот образ жизни, какой я вел до этого времени, нисколько не смущаясь ни своей смертностью, ни ворохом рассыпавшихся около меня смертям других.

Мне было все равно. Конечно, я был тронут, когда видел смерть слишком близко. Поражался, цепенел, смущался, горевал, отчаивался, скорбел. Но, в сущности, ничья смерть не ломала моего внутреннего ядра, не превращала меня в безвольного и слабого субъекта, боящегося собственной тени, каким я стал сейчас. Как тяжко видеть себя опущенным, согбенным, почти бездыханным комком одной сплошной потери.

Нельзя сказать, что это был страх смерти. О, нет, это гораздо хуже и страшнее! Страх смерти все же здоровая реакция, это показатель жизненности. А то, что произошло со мной, нельзя было назвать обычным страхом смерти. Это обреченность. Нужно было дотянуть непонятную жизнь до скорого печального конца. Он уже где-то совсем рядом, скорее всего в чем-то самом привычном и обычном. 

Сначала я стал искать признаков смерти в своем организме, думая, что уныние является каким-то скрытым психологическим симптомом фатального физиологического повреждения. Я был почти уверен в наличии смертельной болезни, вдруг обрушившейся на меня как снежная лавина. Но мне трудно было понять, где именно притаилась эта коварная смертельная болезнь. Я точно знал, что она есть, но не знал ее места. Она ведь может расположиться, где ей заблагорассудится. 

Скорее всего, это легкие, почему-то мне думалось первое время. И действительно, дыхание становилось тяжелым и неровным, особенно в моменты наблюдения над ним. Появился странное покалывание в груди, придавшее окончательную уверенность, что смерть будет связана с полной парализацией органов дыхания. Что-то подобное уже было со мной,  когда я чуть не утонул в холодной осенней реке. Темная полоса ослепительного света, который проник в меня, сделав на миг камнем. Ужас безвозвратности, и моментальное возвращение к жизни, отбросившее этот опыт на самое дно существования. Теперь он вспомнился.

Но невероятность умереть от остановки дыхания заставило внимание последовательно перемещаться на почки, печень, горло, голову, шею, сердце. О, сердце, вот где скорее всего притаилась моя давняя подруга смерть! Но и сердце не дало мгновенного результата, и мой поиск смертельной болезни начинался вновь, повторяясь с большей ярость и силой. Везде, где только была хоть малейшая частичка живой органической материи, могла притаиться болезнь. Иногда чувствовалось, как немеют и отнимется ноги, а иногда я буквально слеп, словно посмотрел в упор на разгоревшееся не на шутку солнце.

Не будучи особенно сведущ в анатомии, я начал связывать между собой несоединимые с медицинской точки зрения вещи. Но слежка за собственным организмом прекратилась довольно быстро. Почему-то показалось все это нелепым. Опасность переместилась во внешний мир. Угроза теперь закралась во все, что окружало меня: люди, машины, квартира, лифт, улица, подъезд, метро, балкон, еда – все это таило смертельную угрозу, которую я чувствовал с каждым днем все сильнее и сильнее, пока чувство не перешло в уверенность и, в конце концов, в то самое знание, которые и съедало меня медленно и мучительно. Я должен погибнуть под колесами автомобиля, или меня убьет маньяк в пустом коридоре. Не важно. Важно, что я это знал, чувствуя прибывающую волну смертоносного. Оно словно обжигающее пламя какого-то странного и непонятного огня захватывало в свои объятия, делая меня достоянием чего-то мне совершенно далекого и чужого.

Трудно было сказать, откуда пришло это чувство. В самой жизни не было для этого никаких оснований. Жизнь и смерть отделены непроходимой пропастью. Но я словно погрузился в смертельные недра уже при жизни. Будучи живым, я как будто чувствовал вкус, запах и цвет этой безвкусной, бесцветной субстанции, называемой смертью. Это было конечно очень и очень странно. Конечно, я мог ошибаться, приняв какое-то жизненное состояние за приближение смерти. Но почему-то я знал, что нисколько не ошибаюсь, и что мне суждено пройти обременительную и никому не нужную процедуру встречи со смертью при жизни.

Я стал ждать смерти каждый день. Но ведь так было и раньше, да так, в общем-то, бывает со всеми рассудительными людьми, которые всегда живут одним днем, зная, что любой день может стать последним. Однако раньше это знание совершенно не мешало мне делать все, что угодно и считать, что смерть не имеет ко мне никакого отношения. И она действительно не имела. 
 
Но что могло случиться? Что послужило причиной? Должна ведь быть какая-то причина? Я точно знал, что другие люди живут долго и беспечно, вплоть до самой смерти, не подозревая о ее бытии. Она не мешает никому жить своим присутствием. Что же случилось со мной, я не мог понять. Анализировать и вспоминать было бесполезно. Я просто теперь знал, что умру, и это сильно изменило мою оставшуюся жизнь. Самое печальное в этой истории было то, что я знал, что скоро умру. Это скоро и внушало самое нестерпимое чувство огорчения, придавая вкусу во рту какой-то ртутный оттенок.

Когда я видел ребенка или молодую женщину, то во мне рождалось нестерпимое чувство тоски. То же самое было, когда я слышал музыку. Мгновенно появлялось ощущение бесконечной утраты, недостигнутости чего-то такого, что могло бы дать жизни хотя бы кратковременную иллюзию полноты. Конечно, я понимал, что жил всегда не правильно, но нисколько в этом не раскаивался. И доведись мне снова прожить свою жизнь, я бы, скорее всего, делал бы то же самое. А с чего жить как-то иначе, если жизнь дает только вот эту возможность жизни, которая проистекает из тебя самого и более не из кого и не из чего?   

Это был замкнутый круг. Однако его мучительная неизбежность открылась только накануне мой смерти, окончательно испортив последние дни моего существования. Определенно, все это было похоже на злые чары какого-то недоступного для понимания колдовства, в плену которого я вдруг оказался совсем неподготовленным и беззащитным. Не будучи нисколько суеверным, я стал почему-то пристальнее смотреть на свое отражение в зеркале. Во всех зеркалах, которыми обладал мир. И везде на меня смотрело одно и то же существо, некогда бывшее мной.   

Дни становились все более и более нестерпимыми. Время тянулось как теплая резина, в то же время улетучиваясь с какой-то злобной смешливостью. Нельзя было смотреть на свет без того, чтобы не возникало чувство глубокой неловкости и какой-то последней жалости к самому себе. Слезы иногда подступали очень близко, когда я задерживал взгляд на чем-то, что останется после меня. А после меня останется все, все, что было со мной, все, к чему я имел даже самое малое отношение. Мир будет миром, и люди будут такими же людьми, и оставшиеся в живых будут заниматься любовью, просто любить, дарить ласку и нежность, страдать от измен и неразделенности. Будут даже погибать. Как все это прекрасно! Но я, увы, не имею теперь к этому никакого отношения. Для меня все кончено. Мне остается только очень скоро умереть.   

Это было странно и непонятно. Но почему раньше меня это не мучало? Как я иногда все-таки ненавидел и проклинал свою прежнюю беспечность! Когда мои силы, подорванные нестерпимым ожиданием, были уже на исходе, я решил купить себе гроб. Я полагал, что это как-то приблизит роковое разрешение. Гроб можно будет разместить где-нибудь в укромном месте, например, в заброшенном сарае, но обязательно неподалеку с домом. Конечно, это было нелепо, но мне казалось, что гроб будет все же как-то согревать мои последние дни и часы, показывая единственную для меня оставшуюся истину. 

Но мне так и не удалось купить этот самый достоверный свидетель смерти. Никто не хотел продавать готовый гроб, а сделать его подпольно или самому было просто невозможно. От досады я даже заплакал, до того мне хотелось иметь гроб в таком положении. Но, увы, мне наверное, не суждено увидеть своего гроба. А имей я его, можно было бы, наверное, и обмануть смерть?! Хотя бы немного, или, по крайней мере, привыкнуть с ней, ночуй я в этом моем гробу.

Но даже гроба я был лишен. С утратой своего гроба я потерял последнюю надежду на жизнь и на смерть, полагая, что она все же может быть не тем, чем я ее до сих пор представлял.

Но я не умер, черт возьми! Черт меня не забрал в предполагаемые мной сроки. А я уже не мог теперь ни есть, ни пить, ни спать, ни любить, ни думать, я не мог жить, потому что не мог умереть. Наверное, смерть была бы блаженством, приди она вот так вдруг сейчас. Я бы ее встретил радостно, с распахнутым сердцем, с самой кроткой и дружелюбной улыбкой. Но нет. Не было ни жизни, ни смерти, а было лишь одно сплошное смешанное и непонятное чувство, которое и чувством-то сложно было назвать. Что-то было, а что было, было совсем непонятно. Никогда еще существование не доходило до таких отчаянных границ, до какого-то страшного предела, о котором нельзя  ничего сказать определенного. Самое страшное, что и это не кончалось. Не кончалось уже ничего, и ничего не начиналось, став сплошным мутным потоком чужого существования.

Увы, я стал чужим для самого себя. Это совершенно новый опыт, опыт, не знавший никаких аналогов. Мне суждено было стать чужим для самого себя. Это было чудовищно и невероятно одновременно; меня словно и не было, во всяком случае, ни мое мнение, ни мое чувство, ни существование не имело никакого значения. Глухая стена отделяла меня от меня же.

Умерли последние надежды, погасли последние желания, иссякли следы всякой умственной деятельности; только чужая кровь все бежала и бежала по страшным и непонятным, никому не принадлежавшим теперь венам. Ее стремительный поток пытался вырваться наружу, но мертвеющие стенки сосудов не давали возможности бурлящей крови выйти. Кровь оказалась запертой навсегда в моем теле. И она была обречена на то, чтобы вечно бежать неведомо куда, неведомо зачем, заставляя совершать бессмысленные удары мертвого сердца.               

А потом я понял, что умираю уже давно, всю жизнь, с самого рождения и буду умирать до скончания века и так и не умру. Ибо и век не кончится никогда. Все застыло в магме непонятно ускользающей вечности. Это мысль показалась мне настолько чудовищной, что захотелось просто бесследно исчезнуть. Или не родиться. Но это не возможно. Навис какой-то день смуглой тоски. Оставалось лишь ждать своей смерти, вечно умирая в этом томительном и все же сладостном ожидании.