Будьте безумны. Часть III

    Часть III.

                «Какое мне дело до всех до вас,
                А вам до меня!»
                М. Соболь
1.  Басик выглядел плохо. То есть снаружи на первый взгляд всё было в порядке – аккуратная рыжеватая бородка, стильная стрижка, дорогие очки, куртка «Модисто». Но тёмные очки только подчёркивали нехарактерную для его пухлой мордашки бледность, а борода не скрывала нервного подёргивания губ, которые он, к тому же, постоянно облизывал. Его и без того покатые плечи под просторной курткой сутулились, отчего казалось, что руки у него растут прямо от шеи.
    - Пошли, пошли отсюда, - без предисловий сказал Басик. – Не надо мне светиться.
     Он подхватил меня под руку и потащил в сторону от моря. Я не стал ничего спрашивать. И так было понятно, что наш разговор начнётся с объяснений. Идя за Басиком, я улавливал беспорядочные образы страха: тёмная громада шефа, перепуганное лицо Анны, треск рулеточного шарика, деньги – вечное составляющие человеческих несчастий. Я уже понял, что «чтение мыслей» - очень условный термин. Нельзя «читать» то, что не написано или не произносится внятно, то, что возникает в человеке смутными образами, обрывками фраз, случайными ассоциациями, эмоциональными всплесками, сливаясь в какое-то понимание, идею или намерение. Никто не думает законченными фразами, и даже слова в мыслях человека не всегда имеют окончания. Мысли Басика прыгали, и я не стал в них разбираться, тем более, что вёл он меня в развалины бывшего мясокомбината, и нужно было внимательно смотреть под ноги.
Наскоро разворованные здания цехов с вывороченными балками, вырванными с корнем рамами, полуразобранными кирпичными стенами успели заросли диким кустарником и мелкими деревцами. Обломки бетона, искорёженные арматурные прутья, тёмные провалы окон и дверей. Неплохая натура для съёмки фильма о конце света. Перепрыгивая через ямы и каменные обломки, мы добрались до относительно сохранившегося корпуса и поднялись в зал второго этажа. В центре его раньше стоял какой-то агрегат, от которого остался только развороченный фундамент да торчащие из потолка концы балок. Кто-то пытался разобрать внутреннюю кирпичную перегородку, но почему-то бросил, и теперь в стене была неровная дыра со следами ударов по краям. Помещение это уже пытались обжить – у противоположной от окна стены лежал комкастый полосатый матрац и груда тряпья с помойки. В углу сохли кучки фекалий.
Басик присел на обломок фундамента и достал из куртки плоскую фляжку. Он торопливо свинтил пробку и сделал несколько крупных глотков. Процесс глотания спиртного из бутылки банально прост, но в нём есть много нюансов, по которым внимательный наблюдатель может понять, пьет ли человек с радости или с горя, просто за компанию или утоляя похмельную жажду. Басик пил от страха. Это было видно по торопливости, глубине глотков и потому, что в полузакрытых глазах его как будто светилась надежда, что вот сейчас, со следующим глотком всё пройдёт и станет совсем хорошо.  Оторвавшись, наконец, от фляжки и продолжая давиться и отрыгивать, он протянул её мне. Я покачал головой и присел рядом. Басик спрятал фляжку, закурил и, глядя перед собой, заговорил.
      Как я и думал, он рассказал мне банальную историю с проигрышем в казино, растратой чужих денег и полной невозможностью рассчитаться. Все истории, связанные с игорными заведениями, схожи между собой. Прекрасно понимая, что рулетка, игровые автоматы и карточные столы существуют вовсе не для того, чтобы обогащать игроков, люди всё-таки идут играть, проигрывают, страдают, теряют здоровье и близких, и снова идут играть. Сотни примеров краха разбиваются о редкие случаи сомнительной удачи, которая, чаще всего, компенсируется последующими проигрышами.
       Оригинальным в рассказе Басика, пожалуй, был только источник, из которого он тайно черпал. Это были наличные деньги серьёзного теневого дельца, доверенные Басику на хранение на случай обеспечения сомнительной сделки. Эта сделка в зависимости от контрагента могла состояться мгновенно или не состояться вовсе. Пока что светит второй вариант, рассказывал Басик. Контрагент тянет резину, а шеф уже полгода не возвращается из-за бугра. Но, по-любому, когда-то же надо рассчитываться. А у него сейчас пусто. А недавно кто-то, похоже, накапал шефу о его проигрышах. Шеф пока ничего, но по телефону Басику слышалось в его голосе непривычное железо.
      - А вчера за мной точно кто-то следил, - жаловался Басик.
      - А зачем кому-то за тобой следить?
      - Я думаю так. Если шеф срочно потребует деньги или сделка эта вдруг заиграет, нам с Анкой остается только в бега. Но ведь и он это понимает. Вот и решил меня обложить, как медведя в берлоге, чтобы сунуться было не куда. А потом уже спросит.
      - А потом?
      - Что потом?
      - Вот я и спрашиваю: что потом, когда спросит?
      За моей спиной хрустнул гравий. Басик сдёрнул очки и вскочил. В сумеречном свете зала его лицо казалось посыпанным мукой. Я обернулся и вдруг понял, что уже несколько минут сквозь жалобы Басика чувствовал приближение опасности.  Она посылала вперёд себя невидимые метастазы, наполняла напряжением окружающий эфир, обходила нас со всех сторон.
В дверном проёме стояли две тёмные фигуры, а в окне справа появился криво улыбающийся Афганец. Увидев меня, он как-то болезненно поморщился и стал медленно, словно нехотя, взбираться на подоконник.
      - Правильно кумекаешь, Лисовец, - сказал первый вошедший.
      Он был в бежевом вельветовом пиджаке, таких же брюках с небольшим клёшем и при галстуке тёмного бордо. В этой компании ему явно принадлежала главная роль. Второй выглядел обыкновенным шестёркой. Узкий лоб с надбровными дугами гориллы, покатые плечи и булыжные кулаки в карманах спортивных штанов.
      - Вы кто? – хрипло спросил Басик и закашлялся.
      - Кто надо, - сказал главный, походя ближе.
      Афганец уже влез в окно и вместе со вторым бандитом стоял позади.
      - А это кто? – спросил вельветовый, кивая на меня.
       Я почему-то ждал, что Афганец что-нибудь скажет, но он молчал.
      - Эт-то мой пэ-приятель, - Басик стал заикаться. – Пэ-приехал из Москвы… О-он тут не пэ-причём.
      - Все вы не причём. Ну, ладно, что будем делать? Твой шеф последнее время что-то перестал тебе доверять. Вот, поручил нам проследить и выяснить, как там его бабки поживают. А они, похоже, уже и не его, а, Лисовец?
На Басика было жалко смотреть. Он мелко вздрагивал и бегал глазами.
      - А ты, парень, похоже, здесь с боку припёку, - сказал вельветовый, небрежно взглянув на меня. - Иди-ка ты домой и забудь всё, что видел и слышал. Не твоё это дело.
     - Да я, наверное, лучше подожду его, - я кивнул на Басика. – Вместе пришли, вместе и уходить. Я уж тут – в сторонке.
      - В сторонке не получится. Проводите его, мальчики.
      Афганец выступил вперёд и угрожающе повёл плечами.
      - Вали отсюда, парень, - сказал он. – Видишь ведь, у нас тут свои дела. Никто твоего приятеля убивать не собирается. Так что… Ну!
      Он по-хулигански дёрнул вперёд шеей, замер и словно примеряясь, поднял кулак. Горилла в это время неторопливо переместился вправо и стал заходить мне за спину. Я шагнул ему наперерез и слегка согнул руки в локтях.
      - Да ты что? – удивился Афганец. – Драться хочешь?!
      Горилла не стал больше ждать и размашисто ударил. Я пропустил его мимо себя и только слегка подправил в стену. В этот момент Афганец прыгнул и попытался ударить ногой. Видимо, у него когда-то были навыки в карате, но теперь прыжок не очень удался. Я успел чуть отодвинуться и, крутнувшись на месте, отправил его в объятья гориллы, который только что отлепился от стены и теперь неуклюже разворачивался.
      - Миша, не надо! – крикнул Басик.
       Вельветовый, до этого безучастно стоявший в стороне, вдруг ожил. Выхватив, как фокусник, откуда-то из рукава короткую финку, он стал делать красивый, почти фехтовальный выпад. Я провел рукой косую границу и переместился влево, концентрируясь на его двигательных функциях, тормозя и связывая их. Его движения замедлились. Вельветовый качнулся вперёд, словно наткнулся на невидимый барьер, повёл удар ниже и правее, пригибаясь и проваливаясь плечом, пока не упал на колено. Афганец с гориллой бросились на меня с двух сторон, и, чтобы им не мешать, я прыгнул вверх и подтянулся, схватившись за край свисавшей с потолка балки. Они столкнулись в середине, над телом своего босса, который уже начал вставать, и снова повалили его. Несколько секунд они барахтались, путаясь руками и ногами. Этого мне хватило, чтобы спрыгнуть вниз, схватить Басика под руку и рвануть его к выходу. Но больше я ничего не успел.
       - Стоять! – раздался сзади голос вельветового. И сказал он это так, что я сразу понял – нужно стоять, иначе будет плохо. Бывают в интонациях человеческого голоса такие оттенки, которые нельзя отнести просто к сочетанию звуков. В них словно вплетается уверенность, и не просто уверенность в себе и своих возможностях, но и в неизбежности предстоящего события.
       Вельветовый ещё не до конца поднялся с пола. Он стоял на одном колене и держал в правой руке блестящий «Dеsert Eagle». Кажется, я видел такой где-то в компьютерной стрелялке. Ствол точно смотрел мне в голову, и когда вельветовый начал вставать, не изменил своего положения. Можно было попробовать один интересный прыжок, но я давно его не делал, и не был уверен... А что вообще происходит, спросил кто-то внутри. Зачем тебе всё это?
      - Ты ловкий парень, - сказал вельветовый, поднимаясь. Афганец и горилла стояли по обе стороны от него, готовые в любой момент броситься вперёд. Они чем-то напоминали бойцовых псов, ожидающих команды «фас!», даже переминались на месте и подрагивали конечностями, как нетерпеливые собаки. У гориллы был ободран и слегка кровоточил нос.
       - Ловкий, но глупый, - продолжил свою мысль вельветовый. – Ну, предположим, вы бы удрали. А куда? Здесь вам не Москва и не Чикаго. В маленьком городке не скроешься. Опять же – Анна, Виталик. А теперь рассуди – то, что ты сейчас знаешь, нам до лампочки. Это не важно. А вот, что будет дальше, тебе знать не надо. Поэтому ещё раз предлагаю: уходи и не мешай нам разруливать ситуацию. Мне лишняя мокруха не нужна. С этим, - он кивнул на Басика, - мы просто поговорим. Будем искать консенсус. Ни пытать, ни калечить не будем.
       - Да что я перед тобой распинаюсь! – вдруг крикнул он, возмутившись собственной дипломатичности. – Пошёл вон отсюда к чёртовой матери! Нашёлся мне, защитник!
      - Уходи, Миша, тихо сказал Басик. – В самом деле, надо что-то решать. А бегать – пустое дело.
      Похоже, оба они были правы. Структура взаимодействий на ближайшее время показывала плавное обострение ситуации, однако без серьёзных конфликтов.
      - Я подожду тебя, - сказал я, поворачиваясь к выходу.
      - Подожди, подожди. Дождёшься..., - проворчал Афганец.
      - Заткнись! - оборвал его вельветовый. – Потом разберётесь. А ты вали отсюда!

        Басик ничего не рассказал мне по дороге домой, но в этом не было нужды. Не надо тебе вмешиваться, сказал он. То, что они предложили – единственный выход. Иначе мне крышка... Прыгающие, испуганные растрёпанные мысли Басика легко читались.
        «Пять лет… Немного. Пять лет!!! … Зато Аня…, и квартиру не надо будет… Правильно! Только так! Накажут, и простят… Но пять лет!!! Может и досрочно… Мне же и сорока не будет… Потом буду спокойно… Аня дождётся…».
Неясно было только, что именно должен был сделать или взять на себя Басик, но этого пока не знал и он сам.

2.     Просторное БМВ катило по дороге в сторону моря. Струпанов сидел рядом с водителем, расслабленно раскинувшись на сидении. Он был благостен и немногословен, видимо пережёвывая мысленно перспективы воскресного отдыха. За этим занятием он иногда начинал сопеть и шлёпать губами. Одним из предстоящих удовольствий для него было моё изумление и восхищение, если не полное преклонение перед его возможностями, размахом удовольствий, недоступных простым смертным. И ещё его беспокоило что-то неопределённое во мне, чего он не понимал и сам. Узнать, о чём он думал, было сложно. Многолетняя привычка Струпанова врать приводила к тому, что мысли его раздваивались и двигались параллельно – для себя и для других. Но и себе Струпанов часто врал. Поэтому, определить более подробно его планы и намерения я не мог, но в этом пока не было необходимости.
Среди лесопосадки справа как-то неожиданно открылась узкая грунтовая дорога. Как и многие просёлки, она была покрыта серо-бурой смесью глины и гравия и ничем не привлекала внимания проезжего водителя. Но в нескольких шагах за поворотом в глубину посадки её перекрывал чёрно-белый шлагбаум, справа от которого в кустах виднелась сторожевая будка. Шлагбаум взлетел вверх, едва наша машина свернула с шоссе, а из будки выскочил охранник в камуфляже и поспешно отдал честь. Струпанов на всё это не обратил внимания, и шофёр вёл машину так, словно ни шлагбаума, ни охранника не было вовсе. Струпанов рассказывал, как правильно нужно убивать бакланов. Оказывается, у этих птиц была крепкая шкурка и жёсткие перья, поэтому бить их нужно не бекасиной дробью, а «тройкой» или «четвёркой». Мясо бакланов практически несъедобно – слишком жёсткое и воняет рыбой. Но рыбаки сначала вываривают его в «тузлуке» - крутом соляном растворе, потом долго варят и получается вроде бы ничего. Впрочем, сам он баклана никогда не пробовал и не собирается.
Убийство птиц, животных и других живых существ без всякой в том необходимости было ещё одной особенностью человеческого менталитета. Убивая живые существа, люди испытывают странное удовлетворение, а процесс, предшествующий убийству, и сам его акт у них сопровождается психологическим подъёмом, который называется охотничьим азартом. В упрощённой форме психологическая картина охоты видна в человеке, гоняющемся с мухобойкой за надоедливой мухой. Но если муха в самом деле может причинить вред, то как объяснить то, что вслед за ней человек с не меньшим удовольствием прихлопывает совершенно безвредного ночного мотылька. Такая же примерно цепь психовибраций возникает в нервной системе человека, когда он убивает любое другое живое существо.
«- Вот, вот…, вот! – указывая рукой, говорил охотник. Вдоль пологого склона слева – направо, забросив на спину тяжёлые рога, бежит красавец-олень, а впереди к тому месту, куда он направляется и где должно было произойти убийство, уже стягиваются с разных сторон почти невидимые в темноте, одетые в камуфляж охотники.
Олень промчался к роковому месту и скрылся за краем подъёма. Можно было сделать несколько шагов, но делать их не хотелось. Не хотелось видеть, что произойдёт. Я просто смотрел в ту сторону и чувствовал, как сгущается неизбежность события. А охотник, пройдя эти шаги и стоя на вершине, наблюдал действо и как будто руководил им.
К одной точке пространства устремляются несколько жизней, но только одной из них ведёт необходимость, желание остаться жить. Остальные одержимы охотничьим азартом. На миг эти жизни сливаются воедино, в одну большую жизнь, гораздо большую, чем просто их сумма, а потом происходит что-то неправильное – там, где только что билась загнанная, испуганная жизнь, возникает пустота и единая жизнь становится меньше и распадается на отдельные,  и каждая из них становится меньше, чем до убийства…»
- Ты что там увидел? – Струпанов обернулся и тронул меня за плечо.
- Да нет, просто задумался.
Через сотню метров после шлагбаума дорога постепенно приобрела вполне приличное асфальтовое покрытие, стала полого подниматься в гору, обогнула бок невысокого холма и выбралась на его гребень. И сразу впереди открылось утреннее море. Оно серебрилось и слепило алмазными блёстками, из края в край закрывая половину земли, и ему не было дела до мелких человеческих делишек, интриг и тайн. Дальше дорога круто пошла вниз, к зелёному оазису диких оливковых деревьев, за которыми виднелась неброская шиферная крыша исполкомовского дома отдыха. Спустившись с холма, машина остановилась у нового шлагбаума, где уже ждал охранник. В отличие от первого, этот не вытягивался в струнку, а с некоторой даже фамильярностью наклонился к окну машины и отсолютовал двумя пальцами.
- Бывший наш, - словно оправдываясь, сказал Струпанов.
На небольшой, окружённой самшитовым кустарником, парковке уже стоял горделивый «Гранд Чероки», при виде которого Струпанов издал понимающее «Ага!». С трёх углов над площадкой нависали резные веточки софоры с розово-жёлтыми венчиками соцветий. Справа возвышалась задняя стена двухэтажного дома, плотно до самого верха заросшая диким виноградом. Небо, прозрачно-голубое над городом, здесь было ещё светлее, обещая исчезнуть вовсе в подступающем мареве дневного зноя. Струпанов блаженно потянулся, выставив из пиджака свисающий над брюками живот.
- Хороший будет денёк! – с удовольствием сказал он. – Тут ещё знаешь что важно? Никакой телеком сюда не достаёт, а провода тащить – сам понимаешь, далековато. Да и не хочет никто этим заниматься. Так что у нас тут полная автономия. А то привыкли, понимаешь, чуть что звонить, согласовывать. Пусть сами…
Он отмахнул рукой, словно отбрасывая все проблемы и нерадивых сотрудников, и пошёл в обход виноградной стены. Выложенная мозаичной плиткой дорожка, огибая декоративный фонтан в виде античной дамы, льющей воду из кувшина, вывела на берег небольшой бухты, закрытой с двух сторон причудливыми изломами скал. В их обрамлении море, перетекая от стеклянной прозрачности у берега в лазурно-серебристый тон у горизонта, почти сливалось с прозрачным небом. Золотистый пляж плавно поднимался от линии прибоя к дому, прерываясь ровной линией искусственного травяного покрытия вокруг небольшого бассейна. На обоих этажах дома в сторону моря были устроены веранды с искусно сплетёнными перилами. На них стояли кресла и лежаки на любой вкус, столики с фруктовыми вазами и бутылками в ледяных ведёрках. В глубине нижней веранды белела куртка официанта, невидимого в тени. Под полосатым навесом у бассейна стояли три столика, несколько плетёных кресел и шезлонгов.
Струпанов бросил пиджак на спинку шезлонга и основательно, по-хозяйски опустился в кресло. Не торопясь, по часовой стрелке, обвёл он взглядом свои владения – полускрытую олеандрами скульптуру Психеи слева от бассейна, кустарники, постепенно взбирающиеся на скалы слева; с довольной улыбкой пересмотрел на краю пляжа ворох матрацев, джетботов, ринго и прочей надувной чепухи, рядом с которой красовались красно-белый катер и два новеньких аквабайка. Одобрительно покачивая головой, он отметил чистоту убранного под грабли пляжа без всякого признака наносных водорослей, мельком прошёлся по скальной гряде, закрывающей бухту справа, и удовлетворенно вздохнул.
- Чего стоишь? – расслабленно сказал он. – Располагайся. Тут у нас никаких правил. Каждый делает, что хочет. Так что давай… Носок, наверное, уже добрался до бара. Хочешь – раздевайся…
- Боже мой! – раздалось сзади. – Кого я вижу!
Из домика к нам спешил грузный усач с залысинами на полголовы и маленькими цепкими глазками. Остатки волос были собраны сзади в жидкий подкрашенный хной хвостик. Поросший серым мехом живот скрывал резинку трусов, разрисованных пальмами. Без предупреждения Струпанова я никогда не узнал бы в нём туповатого второгодника, с которым проучился последние два класса в нашей школе. Несмотря на полную неспособность к усвоению любых без исключения предметов школьной программы, Носковский отличался каким-то особенным складом ума, позволявшим ему вовремя подлизаться к нужному преподавателю, налету схватить подсказку или интерпретировать с противоположным смыслом свой же неправильный ответ. Он умел моментально улавливать настроения нужных ему людей, тут же подстраиваться под них.
Носковский кинулся ко мне, заранее протягивая руку для пожатия, а вторую широко отводя в сторону в преддверии объятия. Я не стал возражать. Мы потискали друг другу ладони, приобнялись, похлопали друг друга по спине.
- Мишка, чёрт! Надо же! Сколько лет! Ну, ты молодцом!
- Да и ты, как огурчик, - постарался подыграть я. – Почти не изменился. Возмужал. Заматерел!
- Ещё как заматерел, - засмеялся Струпанов, хлопая нас обоих по плечам. – Я тебе как-нибудь расскажу…
- Ну, ну! Только никакой компры… Пошли уже – пивка для рывка.
- Да ты, я вижу, уже рванул.
- А как же! На то и выходной.
Мы вернулись под навес и уселись вокруг столика. Возникший словно из ниоткуда официант неслышно опустил на скатерть три кружки пива и снова пропал. Дальше всё развивалось по скучному сценарию, почти в точности такому, который я смоделировал, хотя кое-какая режиссура в этом спектакле была. За пивом последовала текила, виски, какие-то коктейли, орешки, чипсы, фрукты. Я настроился не пьянеть, но, к сожалению, этот процесс зависел не только от настроения и воли. Скоро я понял, что борьба с опьянением может окончиться головной болью, и немного расслабился. Окружающее быстро приобретало лёгкие, яркие оттенки. Море засверкало миллионами солнечных улыбок, ласково зашептал что-то ветерок в кронах софоры; Носковский забавно смотрит на меня с доброй людоедской улыбкой и удобный, гладкий шезлонг и коктейль в гладком бокале с тяжёлым, похожим на льдину, дном и далеко внизу приятное шевеление пальцев на ногах…
- Так тебя, значит, интересуют пирамиды?
Мне показалось, что Носковский пьянеет быстрее, чем положено, хотя неизвестно, сколько он принял до нашего приезда. В его голосе появились дурашливые интонации взрослого, говорящего с несмышлёным ребёнком.
- Да ну, это не тема! – я постарался отмахнуться вялым движением пьянеющего человека, которое подсмотрел где-то на улице.
- Это ты хорошо сказал! – Носковский пристукнул кулаком по столу. – Ты когда-нибудь бакланов стрелял?
- Не…
- Напрасно! Их, гадов, надо не просто стрелять, а изничтожать массово. У них говно, как кислота. Проедает машину на раз. В смысле – краску, ну – лак. Мне капот изгадили, пришлось красить по новой. Сегодня постреляем! Слушай, Васька, а где же бабы?
Он повернулся к Струпанову, который развалясь с закрытыми глазами наслаждался первыми наплывами опьянения.
- Не дёргайся, - лениво сказал он. - Всё здесь и всё будет! Я специально для Мишки шоу организовал… Но ты-то не надирайся, а то я тебя знаю…
Он покрутил рукой в воздухе, и зазвучала музыка – что-то восточное, загадочное и обещающее. Жестом заправского конферансье Струпанов выбросил вперёд руку ладонью вверх, и на пляже появились женщины.
Как бы невзначай, вне всякой связи со зрителями, купальщицы по одной и парами выходили на ярко освещённую сцену, которую мы наблюдали из тени своего навеса, как из ложи театра. Из-за статуи Психеи появилась пухлая шатенка, затянутая в золотистый купальник с декольте, открывавшим ореолы сосков. Две похожие, как близнецы, блондинки в минимальных бикини уселись спиной к морю и принялись натирать друг дружке плечи блестящим кремом. Из зарослей олеандра вышла крутобёдрая рыжеволосая красавица с движениями пантеры. Её стилем была ленивая томность, с которой она и расположилась в центре сцены на кремовом коврике.
Из-за скалы послышалось мощное урчание и в фонтанах брызг вылетел белый аквабайк. На нём, хищно расставя локти, летела девица в тонких трусиках с цветными, как палитра сумасшедшего художника, волосами. Она заложила лихой вираж и тяжело осадила байк у самого берега. За её спиной сидело бритоголовое, узкобёдрое создание неопределённого пола, но в красном бюстгальтере на плоской груди. Словно не замечая нас, раскрашенная бросила байк у берега, спрыгнула в воду и помогла сойти своей спутнице. Она что-то крикнула и сбоку прибежал пляжный стюард с махровыми простынями. Устроив прибывших, он исчез и тут же снова появился с подносом, уставленным бутылками и бокалами, обнёс женщин напитками и установил зонтики. Но принятие солнечных ванн было не тем занятием, которое следовало по сценарию. Женщины, не глядя в нашу сторону, гибко по-змеиному двигались на своих подстилках, принимая изящные позы, выпячивали груди, запрокидывали головы, трясли распущенными волосами. Шатенка поправляя бретельку своего купальника, словно невзначай обнажила левую грудь, которая розовым шаром выкатилась наружу, и стала мягко её массировать. Блондинки, уже до блеска натёртые кремом, продолжали гладить и ласкать друг друга в худших традициях лесбийского искусства.
Носковский по-звериному заурчал и стал поправлять трусы. Похоже, даже это показное, слабо отрежиссированное эротическое шоу оттесняло куда-то в глубину прочие его приоритеты, выпуская вместо них изуродованный алкоголем инстинкт. А мне было приятно смотреть на красивые женские тела, замечать контраст толстушки и девицы тинэйджерского типа, изящество блондинок и звериную стать рыжеволосой красавицы. Всё это вместе вызывало приятный зуд в теле, но воспринималось как нечто недоступное, отделённое от меня, словно картина в рамке под стеклом. Струпанов и Носковский воспринимали происходящее более реалистично.
- Как хотите, господа, а доступность меня возбуждает, - сказал Струпанов.
- Нет, вы только посмотрите на эту ж…, - не слушая его, бормотал Носковский.
- Какой вы, однако, вульгарный, полковник, - Струпанову, похоже, захотелось поиграть в джентльмена. Однако Носковский подыгрывать ему явно не собирался. Шумно выхлёбывая через соломинку свой коктейль, он стал комментировать достоинства и недостатки дам в выражениях, которые я постарался не слушать. Невольное вспоминание его высказываний в нормальных отношениях с женщиной могли бы отбить всякое желание близости. Струпанов шутливо возражал, пытаясь доказать противоположное. «Для достижения консенсуса» Носковский, почёсывая пах, потребовал конкурса «ню». Как и всё прочее в этом сомнительном раю, исполнение последовало незамедлительно и под «Ночную серенаду» Моцарта женщины, стараясь быть артистичными, по очереди стали стаскивать с себя последние лоскутки ткани и исполнять что-то вроде танцевальных «па», больше похожих на позирование для порно. Конечно, долго это продолжаться не могло. Уже через пару минут, ещё стараясь сохранять вид благопристойности, Струпанов поманил к себе одну из блондинок, набросил на неё халатик и усадил к себе на колени. Носковский выбирал, по-бычьи раздувая ноздри. Что желает выпить прекрасная дама, фальшиво ворковал Струпанов, почему только фанты, не кобенься, Сима… Что? Жарко?!
- Антон! Шампанского! До похолоднее…
- Спасибо, Вась. Я правда не хочу. Я уже пила сегодня…, - она пошевелила ягодицами, устраиваясь у него на коленях. – Я уже такая, как тебе надо.
Струпанов прыснул в бокал, который как раз подносил ко рту.
- А ты откуда знаешь, какая мне надо?
Продолжая смеяться, Струпанов обхватил её за шею, притянул к себе и стал целовать. Делал он это как-то порывисто, словно кусая губами её рот, то едва касаясь губ, то захватывая их до самого носа и подбородка.  Язык его – малиновый с синими прожилками снизу, облизывал её рот изнутри и снаружи. При этом раздавалось слюнявое хлюпанье, и слышать его было неприятно.
Поцелуй – соединение тончайших, идущих прямо к мозгу рецепторов, реагирующих на нежнейшую вибрацию эпителий губ, способное передавать и через генерацию мозга сообщать всему телу невыразимое чувственное и душевное наслаждение, - здесь превращался в серию мокрых столкновений, захватов и присосов с целью вызвать половое раздражение, уже не способное возникнуть естественным путём.

Свой самый мощный оргазм Струпанов испытал во время организованной Горкомом комсомола показательной безалкогольной свадьбы. Это происходило в период той самой перестройки, пытавшейся с Олимпийских вершин надстройки одним устремлением партии и правительства изменить вековой базис общественной жизни. Выбранная из сотни ничего не подозревающих претендентов пара брачующихся сначала просто не хотела понять, чего хотят от неё комсомольские лидеры. Произносить заздравные тосты с бокалами, наполненными лимонадом и квасом, казалось молодожёнам и их родителям не только несерьёзным, но даже кощунственным. Увещевания о вреде алкоголя, общественных интересах и линии партии не пробудили должного патриотизма. Линия партии всегда проходила как-то параллельно реальной жизни. Народ мог издалека любоваться ею на плакатах и транспарантах, не переставая видеть рядом жадные руки и толстые рожи проводящих её лидеров. Только предложение устроить свадьбу в Горкомовской столовой, причём без платы за аренду и по магазинным ценам, склонило брачующиеся стороны к согласию.  При этом условие сделать свадьбу показательной, без чего не было бы смысла вообще огород городить, стало отдельным пунктом соглашения. Жених заявил, что ни за какие деньги не станет посмешищем города, но скрепя сердце, согласился на это после того, как Горком взял на себя расходы по закупке мясных и рыбных изделий. Впрочем – Струпанов это хорошо помнил – не вся закупленная для свадьбы икра появилась на праздничном столе. Пока молодёжь в столовой смущенно чокалась лимонадом, ответственные за мероприятие лица на втором этаже закусывали дефицитными бутербродами коньяк, тайно принесённый в солидных комсомольских портфелях. Время от времени, ополоснув рот, один из организаторов спускался вниз наблюдать ход мероприятия и благосклонно фотографироваться с молодыми.
Под конец вечера на втором этаже Стас из организационного отдела предложил посмотреть «западный» фильм по принесённому с собой видеомагнитофону. Эти чудеса техники, привезённые контрабандой моряками дальнего плавания, тогда только начали появляться в городе. Чтобы бороться с буржуазной идеологией, мы должны хорошо изучить врага, сказал тогда Стас, выключая свет. Свадьба затянулась и комсомольцы, несмотря на выпитый коньяк, начинали скучать. Поэтому предложение Стаса было принято с энтузиазмом, хотя неделю назад на бюро был исключён из комсомола матрос Изотов, доверчиво позволивший секретарю комсомольской организации корабля посмотреть по своему «видику» «Греческую смоковницу». Но лидеры всегда понимали – то, что дозволено Цезарю, не дозволено его коню.
Когда на экране заскользили обнажённые тела, Струпанов стоял у стола с группой товарищей. Рядом, чуть впереди находилась Октябрина Петровна Строкова - начальник отдела пропаганды, очень гордившаяся своим именем. Насмешливые комментарии комсомольцев относительно любовных прелюдий фильма постепенно смолкли. В прерываемой короткими покашливаниями и фырканьем тишине, Струпанов слышал, как Октябрина Петровна тяжело дышит носом, а потом, переступая с ноги на ногу, она вдруг коснулась плечом его груди, и тогда Струпанов, неожиданно для самого себя, как-то особенно бесстыдно, сзади и снизу облапил её правую ягодицу, страстно сжал, чувствуя, как пальцы проникают ей между ног, и, наливаясь жаром, понял, что Октябрина Петровна как будто слегка раздвигает их… А потом она молча повернулась и пошла к двери. У Струпанова похолодело в разогретом коньяком желудке. Он уже представил разбор своего персонального дела на Бюро Горкома, но тут у самой двери Октябрина Петровна приостановилась и бросила ему через плечо такой взгляд, от которого всё мироощущение Струпанова сместилось в низ живота, и он, не помня себя, вышел за ней в коридор. Там, в Горкомовской кладовке, среди швабр и скатанных в рулоны плакатов наглядной агитации, они сцепились в преступном, жарком, как ожог, прелюбодеянии, особая острота которого была именно в его запрещённости всеми комсомольскими канонами и в полной дикости исполнения.
Какие бы безобразия не совершал Струпанов позже с той же Октябриной Петровной, со своей женой или во время оргий на Горкомовской даче, они уже не давали ему того необыкновенного ощущения. И каждый раз перед сексом Струпанов в глубине души надеялся снова почувствовать хоть что-нибудь подобное, хотя бы отголосок былого, и каждый раз испытывал только разочарование.
Сейчас, тиская и облизывая Симу, он снова надеялся, и снова напрасно.
 А по пляжу бегал Носковский в полуспущенных трусах. Он ловил голую толстушку Клаву, которая, смеясь, неожиданно ловко уклонялась от его захватов. Она размахивала своим халатиком, как матадорским плащом, а Носковский по-бычьи ревел и изображал пальцами рога. Продолжалось это недолго. Пытаясь сделать вертушку, женщина упала на колено, и Носковский налетел, схватил, облапил, подхватил её под груди и тут же, не тратя время на галантность, потащил к домику. При этом он как-то торопливо хватал её за разные части тела, как бы проверяя их наличие и опасаясь чего-то не успеть. Он часто отводил назад голову и смотрел на какой-нибудь её фрагмент словно со стороны перед тем, как исследовать его на ощупь. Клава отвечала стыдливым кудахтаньем и как будто старалась вырваться. Я видел, что она равнодушна к этим захватам, оглаживаниям, шлепкам и щипкам, хотя и реагирует на них хихиканьем и вскриками. Носковскому, похоже, было совершенно безразлично её притворство. В какой-то психосоматической путанице его организма женщина, данная ему на заклание, переставала иметь индивидуальные черты и обязана была отвечать только групповым качествам своего вида. А для этого, кроме наличия соответствующих органов, достаточно было более-менее правдоподобно кокетничать, дополнять исполнение его прихотей некоторым звуковым и тактильным сопровождением, которое придавало бы половому акту видимость страсти, обогащая примитивную физиологию элементами чувственности.
Вернулся Носковский на удивление быстро, Струпанов только что успел увести в домик свою даму. Он от души плеснул в свой бокал текилы и выпил залпом неприятными, громкими глотками.
- Хреново, Клавка, вафлю лыкает! Не умеет зубы прятать, – заключил он, разваливаясь в кресле. – А ты чего сидишь?
- Да вот, не выберу никак. Не мой тип.
- Какой ещё там тип?! Все они одинаковые. Хочешь – мою бери. Она хоть и …
Тут последовали подробности, которые отбили бы у меня последнее расположение к толстушке, если бы таковое имелось. В конце этих откровений из глубины веранды появился и сам объект критики. Клава видимо приняла душ и была в купальнике. Нерешительно приблизившись, она как-то просительно потёрлась голым бедром о плечо Носковского. Он снисходительно похлопал её по заду и подтолкнул к соседнему креслу.
- Падай! Налей себе, если хочешь…
Клава потянулась за бутылкой и, промахиваясь мимо стакана, налила себе виски. Официант Антон снова возник будто ниоткуда и быстро промокнул пролитое.
Из троих оставшихся на пляже дам, пожалуй, поинтересней других была спектральноволосая девица, приехавшая на аквабайке. Её боевая раскраска, экстравагантное появление с голой грудью, презрительный излом тонких губ казались мне протестом, жалким и бессильным, но единственно возможным  вызовом судьбе.
- Это Аэлита, - пояснил Носковский. – Не знаю, как там её на самом деле зовут, да мне, в общем-то, плевать. У меня на неё не стоит… Ты её е…шь, а она тебя ненавидит. Слушай, а ты бакланов когда-нибудь стрелял? Я тебе расскажу…
- Пойдём лучше скупнёмся, - предложил я. – Вода – что надо!
- Да, - сказал Носковский, - вода…
Обогнув бассейн, я пробежал по колкому песку, прибрежному мелководью и головой вперед бросился в воду. И мне показалось, что море сразу смыло с меня и ненужный хмель и что-то наносное, неприятное, кисло-терпко-телесное. Я вынырнул, и ещё смутно видя через стекающую в глаза воду, столкнулся с блондинкой. Чтобы не сбить женщину с ног, я поспешно обнял её и повернулся так, чтобы она оказалась сбоку. И тут блондинка обняла меня за шею.
- Какой ты стремительный!
- Пойдём, поплаваем, - предложил я, смахнув капли с лица, - что это вы тут только мокнете понапрасну.
Её нога скользнула по моему бедру. В сочетании с дежурной улыбкой это вызвало у меня ощущение оплаченного сервиса. В её скользком поглаживании, в чересчур страстном прогибе талии было что-то казённое, отработанное,  как раз то, что по моим понятиям лишает общение с женщиной интима – ощущения, предназначенного только для двоих. Я прекрасно понимал, что она просто отрабатывает свои деньги, но какой-то Астаховский атавизм зудел изнутри, что я и в самом деле стремительный и много выигрываю своим телосложением и прочими достоинствами у Струпанова и Носковского, и именно поэтому, а не из меркантильных соображений блондинка скользит по моей ноге своим гладким бедром. Почему бы и нет?!
Аэлита возникла рядом, как подводный взрыв. Поверхность моря взметнулась между нами, и из неё сквозь красные, зелёные, апельсиновые брызги вылетело блестящее загорелое тело. Аэлита скользком прошла между нами, обдав брызгами, и ушла в длинный нырок.
- Дура! – крикнула блондинка, закрывая ладонями лицо. Её имплантаты, едва прикрытые треугольничками бюстгальтера при этом как-то безжизненно качнулись и тяжело потянули бретельки вниз. Аэлита по-дельфиньи взметнулась из воды в нескольких метрах от нас и снова нырнула, мелькнув блеснувшим на солнце бедром. Я дурашливо кувыркнулся в воде и поплыл за ней следом, поймал за пятку, потянул на себя и получил в лоб чувствительный тычёк другой ноги. Мы вынырнули одновременно. Её слепленные водой волосы наполовину скрывали лицо и плечи, смеющийся рот пересекали пряди розового и зелёного цвета. Не останавливаясь, она извернулась и ушла в сторону. Я догнал её под водой, обхватил за талию и потащил вниз. Она задёргалась, стала вырываться, и было в этом что-то вроде трепета только что пойманной и зажатой в ладонь рыбы. И как и пойманная рыба, она быстро смирилась. Но, когда мы вынырнули, в её лице не было нужной по сценарию игривости. Оно вдруг исказилось плаксивой гримасой обиженного ребёнка, несправедливо поставленного в угол. Но длилось это мгновение, а потом Аэлита вернулась в роль, руки её расслабились и обняли мне шею, и тело её как будто потекло из моего захвата вниз. Позже, дарлинг… Я отпустил руки, и она побрела к берегу, с улыбкой оглядываясь и отжимая на ходу волосы. 
- Кто быстрее до берега! – крикнула рядом блондинка, игриво толкая меня в плечо, и в следующий момент её голый зад в ничего не скрывающих стрингах, мелькнул у меня перед глазами.
Чтобы подыграть ей, я без всякого энтузиазма проплыл несколько метров по мели, и вышел на берег. Блондинка ждала на линии прибоя. Стоя на одной ноге, она большим пальцем другой писала что-то на гладком песке и сразу стирала, а маленькие волны тут же заполировывали песок.
- А не выпить ли нам аперитив перед обедом? – сказала блондинка. – Вас, кажется, зовут Майк? А меня – Лиана.
Она произносила «аперицив» и растягивала гласные в именах. Видимо это придавало ей в собственных глазах дополнительный шарм. С нескрываемым кокетством она протянула мне руку, поигрывая кровавыми ноготками. Как и другие женщины, она была тщательно ухожена и приятно пахла, но я не мог отделаться от ощущения её захватанности и затёртости,  ярко закрашенной сверху. Глядя на неё, я почему-то вспомнил поэтическую мысль Горького о женщине, красоту которой нельзя было описать словами, а можно, разве что, сыграть на скрипке. Красоту Лианы, пожалуй, можно было бы сыграть на барабане, настолько ярко и навязчиво она била в глаза и уши.

- Не спаивай его, Носок, - говорил Струпанов. – Миша у нас человек умственного труда, у него утром голова болеть будет...
- А чему тут болеть?! - подыгрывая ему, удивился Носковский и звонко постучал себя костяшками кулака по темени. – Это же кость!
Они рассмеялись, я тоже. Носковский не глядя стал лить текилу в мою и без того полную рюмку.
- Да бросьте вы, я же хочу, чтобы всё было путём... хочу, чтобы тебе было хорошо, корешь всё-таки со скольких лет. Так ты, значит, пирамидами интересуешься?
- Ты уже третий раз спрашиваешь, Гек, - я постарался быть ироничным. – Не интересуюсь я, а работа у меня такая. А ты, значит, преступников ловишь?
- Кто? Я?– изумился Носковский. – Это кто тебе сказал?! Васька что-ли?! Грош бы мне цена, если б я их просто ловил. Я их претерпеваю, превентирую и превосхожу. Не знаю, как там у вас в геологии...
- Геофизике.
- Ну, да, ну, да! – он отмахнулся рукой. – Не знаю, как там у вас в геофизике, но у нас в уголовке, главное страх. Мне не надо, чтобы преступники просто сидели, мне надо, чтобы они мучались. Не важно, что они воруют и грабят. Главное, чтобы они при этом боялись! Это всё чушь, что мир спасёт красота! Мир спасёт только страх! Б-э-э-э!
Мне показалось, что Носковского сейчас действительно стошнит. Он передёрнулся и заклокотал горлом. Но заговорил после этого удивительно трезво, хотя язык ему не всегда повиновался.
- Страх всегда был и остаётся силой, которая обсусла…, обсус-ло-вливает развитие общества. Обезьяна или, там, первобытный человек, почему взял в руку палку или камень? От стра-аха! И убил он своего первого зверя не потому, что хотел съесть, а от страха, что зверь убьёт его. По этой же причине люди объединялись в стада, придумывали оружие, строили з-заборы, крепости и эту – Великую китайскую стену. У человека две необходимые составляющие – страх, как движущая сила его личного прогресса, и враг, как повод для этого страха. Страх передаётся из поколения в поколение вместе с опытом убийства. И всё это эволюционирует. Сначала люди убивали просто, чтобы не убили их самих. Потом они начали бояться за свои жалкие к-крохи…
Носковский рыгнул и вытер губы ладонью.
- За всякое барахло и бабки… и стали убивать всех, кто вроде бы посягал... И заметьте, господа… заметь, Миша, это продолжалось тысячеле-ти-я-ми. У людей потребность в страхе перед наличием врага стала генетически необходимой. Только страх даёт нам ощущение полноты жизни, стимул для её продолжения. Если страха нет, человек чувствует себя обделённым, чувствует, что у него нет чего-то, что он имел всегда.
- Ну, ты даёшь, Носок, - восхитился Струпанов. – Я и не знал, что ты так умеешь…
А мне вдруг болезненно не захотелось слушать эту теорию страха. Может быть потому, что в ней была правда…
Носковский потёр ладонью потный живот, задумчиво посмотрел на рюмку и стал кругами водить ею в лужице пролитой текилы.
- С приходом так называемой цивилизации, - снова заговорил он, - страх у людей видоизменился. Медицина, соцстрахование, ***-моё, а главное – бизнес, торговля, мирное сосуществование. Пропадают такие стимулы, как эпидемии, революции. Всё вроде хорошо. А люди начинают психовать, растёт недовольство, этакий беспричинный протест против всего… В обществе, если нет страха и врага…, оно заболевает всякими революциями всё равно против кого, психоз прорывается в дурацких манифестациях или фанатских буйствах. Если нет врага, народ сам его выдумывает.
Он на секунду примолк, и у меня возникло впечатление, что говорил только что не он, а кто-то другой – трезвый и злой.
- А ты я смотрю, совсем не пьёшь, - сказал Носковский, как будто возвращаясь в своё нормальное состояние. - Давай, давай! Смотри: сегодня с нами ты не выпил, а завтра родину продашь!
- Ты особенно не налегай, Носок, - лениво сказал Струпанов. – Ещё не вечер. Отдохнём, а там под шашлычок, со смаком…
Я пьянел и не хотел нарушать это бездумное, пустое торможение. Раздвинулось и стало кристально чистым пространство между небом и морем. Море, казалось, сейчас зазвучит хрустальным смехом, прозрачным, как набегающие на песок волны. Солнечные зайчики, проникая сквозь стеклянные валики волн, играли и прыгали по дну, в бассейне переливались топазы и аквамарины, а золотые созвездия софоры казались сказочными картинками из «Аватара», невозможными в обычном, земном восприятии. Время приостановилось и снова пошло, когда в него ворвался голос Струпанова.
- … неравенство – это закон природы, - услышал я сквозь всю эту благодать. Струпанов раскинулся в шезлонге, поставив на голый живот запотевший бокал. Он водил его донышком от пупка к соскам, оставляя на коже мокрый треугольник. Говорил ли он со мной или с Носковским, или рассказывал что-то сам для себя, было неясно.
- Никакого равенства и никакой симметрии! Где ты видел хоть что-то совершенно одинаковое или просто симметричное от природы? Не бывает двух одинаковых людей, как не может быть двух одинаковых волков. В любой стае обязательно должен быть вожак, стая нуждается в нём, стая хочет его иметь и хочет его бояться, благоговеть перед ним. Это закон стаи, закон толпы… Это закон природы.
- Вот они тебя и поимеют, всей стаей! – захохотал Носок.
- Да пошло оно всё к чёрту! –  крикнул Струпанов. – Мы что сюда приехали шоу друг перед другом крутить или отдохнуть от всей этой бодяги. Пошли купаться, скоро обед!
- Подожди, а бакланов стрелять?!
- Я тут пока вижу только одного баклана, и тот бухой в дым.
Он подхватил Носковского под руку и потащил из-за стола. Тот стал шутливо отбиваться и оба свалились в бассейн, который оказался на их пути к морю. Они смешно барахтались, стараясь утопить друг друга, и Носковский чуть не потерял трусы, которые всё время с него спадали.
Я обошёл бассейн и побежал по горячему песку к морю.
- Девки, купаться! – скомандовал сзади Струпанов, и скоро в воде началась беспорядочная кутерьма из беззастенчивых хватаний, шлепков и щипков. Бюстгальтеры поминутно соскальзывали с женщин, и те не спешили их поправлять… Я заметил, что силиконовая Лиана всё чаще оказывается рядом, подставляясь под руки, оглаживая мои ноги под водой скользкими икрами…
Наконец, вся эта эротическая возня всех утомила, и мы полезли на берег, кто ползком, кто на четвереньках…. Глуповатый смех… Стаскивание друг с друга трусов … Дурацкие шутки…(;)
- Всё! – закричал Струпанов, размахивая руками, как футбольный арбитр в конце матча. – Леди и джентльмены – обед!
По дороге к дому многие попадали в бассейн, чтобы смыть соль, устало выбрались из него и, кое-как обтираясь валявшимися тут и там полотенцами, отправились в дом. Струпанов почему-то обмываться не стал, заявив, что морская соль полезна для потенции. Прилипшая к нему девочка-мальчик, не стала от него отлипать, и оба так и упали на один лежак, который с хрустом сломался, Васька шлёпнулся задом об пол, вскочил и с нарочитой злостью расшвырял вокруг его обломки… Это было смешно…
Переодеваться к обеду никто не стал. Раскалённой на солнце полуголой компанией, растрёпанные, мокрые и перепачканные песком мы ввалились в столовую, где ждал сервированный чешским фарфором и хрусталём стол в клетчатой скатерти с крахмальными конусами салфеток. Красиво декорированные гранитом стены, натяжные потолки, обилие дорогих цветов, удобная мебель и какое-то особое слегка пружинящее под ногами покрытие шоколадного цвета – всё это в первую очередь почему-то наводило на мысль об огромных деньгах. Но, несмотря на весь шик, в столовой было неуютно, разило казёнщиной и временностью. Такое ощущение возникает иногда в санаториях и домах отдыха совкового периода. Не хватало только инвентарных номерков на мебели и вазах.
Что мы ели и пили за обедом, осталось как-то за пределами моего восприятия. Было вкусно, пряно, смешно… Хохотали над старыми анекдотами. Носок разбил какую-то дорогую супницу и слизывал суп с колен своей соседки, Лиана рядом со мной многозначительно уронила себе на грудь капельку шоколадного крема….
После обеда Струпанов объявил «тотальную сиесту». Похоже, ничего определённого это понятие не содержало. Сам он тут же развалился на мягком топчане и стал то ли дремать, то ли медитировать, одновременно поглаживая как кошку, устроившуюся рядом девицу…. Носковский ушёл в дом, как он выразился «под кондиционер»… Я тоже решил воспользоваться сиестой для паузы в бесконечном пьянстве и эротических играх, которые мои знакомцы называли отдыхом. Несмотря на призывные намёки Лианы, я ушёл в свою комнату отдыха и проспал около часа.
Мне приснился взгляд из-за угла, вернее – за угол. Мой собственный взгляд. Незаметный для тех, кто был там, за углом. И сначала там было пусто: просто стена и неширокий тротуар, и дальше – совершенная неопределённость, как это бывает только во сне. Потом воображение дорисовало карикатурное, в стиле Бидструпа, изображение толстозадой женщины в купальнике. Она призывно вертела ягодицами и оглядывалась через плечо… Выглянув из-за угла второй раз, я почти уткнулся носом в грудь затаившегося убийцы... успел увидеть только эту грудь, застёгнутую белой перламутровой пуговицей, а потом – занесённый и уже начавший движение нож. Окончилось это движение беззвучным взрывом в голове и мутным пробуждением, похожим на выход из обморока.

3.     Проснувшись, я долго лежал, смотрел в потолок, и выискивал повод убраться отсюда, побыстрее и покорректнее. Но такого повода не находилось, во всяком случае, без конфликта с кем-то из моих приятелей. Уж очень хотелось им поразить меня римским размахом своих возможностей. А мне почему-то не хотелось их разочаровывать. Я поднялся и вышел к бассейну.
Голова отяжелела, и это скверным образом изменило окружающее. Плоское монотонное небо, слитое с морем, казались задником театральной сцены, а скалы по сторонам – мрачными кулисами, между которыми разыгрывал какую-то безобразную сцену пьяный Носковский с двумя голыми бабами. Причём разыгрывал ненатурально и ненужно, потому что все его движения - хватания и шлепки перестали уже быть эротичными и, если усталые пьяные женщины и отвечали на них игривым взвизгиванием, то его фальшь могла быть не заметна только человеку, совершенно оглушённому алкоголем.
Стараясь избежать общей возни, я обошёл сцену и поплыл далеко за скалы. Плыть было хорошо. Всё тише доносились звуки с берега и скоро совсем пропали. Горизонт отступал и становился всё шире, пока не захватил полмира. В стороне заиграла стайка дельфинов. Несколько бакланов, широко раскрыв крылья, плавали в высоком небе. Я лёг на спину и закрыл глаза, чтобы не слепило солнце. Так можно было и заснуть, и наверное я таки заснул, потому что грохот катера резко и неприятно вернул меня к действительности. Катер под управлением Носковского носило из стороны в сторону, и сопровождавшим его с двух сторон аквабайкам приходилось уклоняться от столкновений. Носковский что-то кричал, но за шумом моторов слышно его не было. На заднем диванчике в обнимку с Лианой и Симой развалился Струпанов.
Тишина закончилась, и нужно было возвращаться на берег. Видимо, я плавал долго. Солнце уже опускалось к горизонту, и на веранде был накрыт стол для ужина. И пьянка продолжалась.

- … а я знаю! – почти выкрикнул Носковский. – Ты думаешь, я не в курсе?!
Я не стал открывать глаз, и сквозь ресницы увидел, что как-то незаметно наступили сумерки. Носковский сидел на лежаке, прижавшись боком к Струпанову, и обнимал его левой рукой за плечи. Васька пытался отстраниться, но, похоже, что-то важное происходило сейчас между ними, потому что отстранялся он как-то нерешительно, словно не всерьёз, а Носковский, сознавая это, не отпускал и, в свою очередь, понимая важность ситуации, совал свои губы в самое Струпановское ухо. Но, видимо, контролировать громкость и тембры голоса им было трудно, и отдельные фразы иногда вырывались из интимного шёпота блеющими вскриками, сердитым мычанием и откровенным матом. Впрочем, слышать звуки мне было не обязательно. Они рвались и путались, и порой просто мешали разбирать, как работали мысли в двух пьяных головах.
- Заткнись, дурак…, атомная, видишь ли станция… рад, что не охраняется…, развалины… А ты знаешь, кто купил? Никто не знает! главный… а сколько в цепочке, ты знаешь? Их, значит есть, а меня нет?! … нашёл время… Заткнись, тебе говорю! Нет, ты подожди…
Струпанов искоса поглядывал на меня через плечо, но я полулежал в шезлонге, романтически подставив лицо свету первых звёзд и пьяно шевеля губами.
- Дура ты, Носок, - говорил Струпанов. – Тогда был Сэ-сэ-сэр, и всё Москва держала в кулаке, а теперь у них своих проблем хватает, а здесь – мы!
- Тут скоро снова будет Сэ-сэ-сэр, - заплетающимся языком пробормотал Носковский. – Так просто они не отпустят…
- Молчи, дурак…
Сердито выругался Носковский, вырвался возмущённый вскрик Струпанова, и снова их голоса слились в плохо различимый рокот.
- … при Союзе там было что тырить, а сейчас… эти подвалы на хрен никому не нужны! … а под подвалами – пещеры и разломы, а там черти живут… Ты не боишься чертей, Вася? Нашёл о чём болтать по-пьяни! Это я нашёл? Сам заткнись. Ты думаешь – я не понимаю?!... это ****ец... мы не доживём..., а и так всё засрано... больше – меньше?! ... почти половина лимона... Заткнись! 
Они завозились на лежаке, как будто один хотел уйти, а другой не пускал. Из дома раздался женский смех, и кто-то позвал Струпанова, но он даже не ответил. Отделавшись кое-как от Носковского, он перешёл к шезлонгу около меня, сел и стал мычать какую-то мелодию. Тут только я обратил внимание, что из динамика в углу веранды хрипловато гудит смутно знакомый бас:
«- Но пуля-дура прошла меж глаз ему на закате дня.
Успел сказать он и в этот раз:
 «Какое мне дело до всех до вас, а вам до меня?!».
Это была песня из старого фильма «Последний дюйм», видимо, оставившей глубокий след в душе Струпанова. В мрачной мелодии было что-то прощальное, роковое, болезненно надломленное и безнадёжное. И это настроение странным образом впитывалось в Струпанова и Носковского. Я чувствовал, что им обоим, как-то через силу, становилось всё равно, что будет с танкером «Кальмар» и его грузом, который значится по документам, как мазут, и что будет с карстовыми колодцами под атомным недостроем, когда этот «мазут» проест непрочные бочки, и уйдёт в землю, грунтовые воды, в море, в воздух. Это будет не скоро. Струпанов и Носковский доживут свой век в роскошных загородных домах, или за границей, или в тюремных камерах, а «мазут» будет продолжать свою медленную, незаметную работу, уродуя их правнуков.
Мир Струпановых и Носковских представился мне переплетением множества нитей, беспорядочной паутиной, концы которой уходят в липкий туман. Нити сверху заставляют двигаться их самих, за другие они дёргают, приводя в движение или связывая других людей, а где-то внутри этого тумана концы нитей сходятся во власть единой злой силы.
Зачем всё это мне? Какое мне дело до попытки Струпанова сбросить яд в пустоты под строительством? Какое мне дело, если планета всё равно обречена… и так всё загажено... больше – меньше?! Нужно сосредоточиться на главном, но… но… главное всё равно связывалось с этим, с непрерывным, всегдашним, вечным явлением, которое обязательно проявит себя сейчас или потом, в прошлом или будущем…
«Но какие могут случиться новые люди! Зачем нам этот мусор, погрязший в продажности, в разврате, в глупости… зачем нам этот неудавшийся эксперимент бога».
Меня словно дёрнуло током. Это не было голосом Координатора. Кто-то посторонний лез мне в голову, и я догадывался, чьи это штучки.
«Нынешние люди - это ошибка, тупик, так называемой эволюции. Зачем же длить ошибку? Уже сейчас появилось много талантливых особей, способных разрушить стереотипы, разбить преграды, сломать рамки, забыть о нарушенных когда-то правах… Это чисто человеческие понятия или непонятия, и они не могут, не должны влиять на движение вперёд…»
Я встал и пошёл в дом. В голове мутилось, но вкрадчивый голос отстал. Мягко светящийся розовый проём двери с диваном в глубине холла наклонился вправо, потом влево, и крепкая рука мягко подхватила под локоть... Антон осторожно провёл меня к дивану, помог сесть и предложил ледяной тоник. Это помогло, но как-то частично. Или моя или Астаховская психика или обе вместе не выдерживали. Казалось: где-то посередине черепа вибрирует струна – одна из тех, что звучали у меня в голове после аварии автобуса. Я как будто вплывал в опьянение и выныривал из него, и в зависимости от своего очередного состояния, то понимал, что всё понимаю, то нет. Скоро вернулась координация движений, но сознание творило со мной странные шутки: оно словно пыталось убрать из памяти ненужное и сдавалось лишь когда ему это было не под силу. Зачем-то, как будто из какого-то глупого упрямства я налил себе чего-то из первой попавшейся бутылки и выпил...
В сауну с ними я не пошёл, и остаток вечера остался в памяти мелкими фрагментами… Бегущая к ночному морю голая компания… Степнов возится с Лианой, раскинувшейся на столе… Уродливая подделка под дикарский танец у костра… Носковский с наполовину соскользнувшим презервативом… Острые лезвия огня в черноте ночи… Стоны, слабые, скользящие мимо моих плеч отталкивания Аэлиты… «Ненавижу тебя!», - бормочет она, дёргая бёдрами…

Дома меня ждала свежеоткрытая банка солёных помидоров и укоризненный взгляд тёти Глаши. Перед отъездом с «дачи» я принял контрастный душ, до усталости наплавался в утреннем море, сделал восстановительную серию, но всё равно, судя по тёткиному взгляду, выглядел плохо. Струпанов предлагал мне «нюхнуть», обещая, что это сразу снимет все проблемы, но я отказался. Не потому, что боялся наркотиков, но внутри меня продолжала звучать тонкая, туго натянутую струна. Её звук отдеял меня от чего-то страшного. Она болезненно вибрировала прошлой ночью, грозя лопнуть. Казалось, достаточно небольшого воздействия и произойдёт какой-то не до конца понятный разрыв действительности. Казалось, за этой тонкой преградой прячется что-то худшее, чем смерть, какое-то знание, способное свести с ума…
- Зря ты с этими связался, - говорила тётя Глаша, наливая в чашку прозрачный зеленоватый рассол. Нажрались, небось, до поросячьего визга. Смотри, Миша. Заведётся в животе алкоголь, не вылечишься. Вон, дядя Коля, уж на что умный мужик, а и то – не может.
В дверь позвонили и тётка, продолжая ворчать, вышла в коридор. Я услышал тихий голос Инги и сердитое восклицание тётки:
- Ох, Инга, нет! Болеет он. Давай в другой раз.
- А что с ним?
- Ничего. Голова болит. Давай, потом он тебе поможет, - похоже, тётка почти вытолкала Ингу за дверь.
- Шкаф ей, видите ли, надо передвинуть, - сказала тётка, входя в комнату. – Загорелось…, - она снова подозрительно посмотрела на меня. – Смотри, Михаил!
Я застонал и повернулся к стене.

4.      До обеда я провалялся на диване, пил рассол и старался привести себя в порядок. Это давалось нелегко. Конечно, мне далеко не впервой приходилось страдать от похмелья, но сегодня знакомые симптомы словно тянули за собой, вытягивали из какой-то глубины новые мучительные ощущения.
Тётка, деликатно закрыв двери в мою комнату и на кухню, готовила завтрак. Тихо шипела сковородка, и пахло свежими сырниками. От запахов кухни меня мутило, но это было не самое неприятное. Головная боль и рассеянность через неравные промежутки времени смывала волна беспричинного страха. Страх накатывал изнутри и расходился по всему телу холодными мурашками. Временами казалось, что рядом, чуть-чуть за краем видимости кто-то стоит. Я несколько раз дёргал головой, стараясь поймать невидимое присутствие. И каждый раз оно исчезало раньше, чем я успевал что-то рассмотреть, уходило в мрак гнилостного нефтяного оттенка, сквозь который смутно шевелились чёрные щупальца. Струна у меня в голове снова напряглась и стала тонко вибрировать. Я почти слышал её жалобный, прощальный звон. Ван Гог и Мунк сошли с ума, многие люди искусства были или считались сумасшедшими. Сошли с ума или взошли к безумию, к безмысленному пониманию, которое и есть сумасшествие по мнению большинства… От мыслей и образов я уплыл в лёгкий сон и увидел себя в больничной палате, пристёгнутого к кровати широким ремнём. Он проходил поперёк груди и не только не отпускал, но и не давал глубоко вздохнуть, и от этого возникало ощущение подступающего удушья. С трудом хватая ртом воздух, сквозь слёзную пелену я увидел наклоняющееся ко мне мрачное лицо с безжалостными, холодными глазами…
Тёплая ладонь гладила мне щёку, и кошмар пропал. Надо мной склонилось лицо тёти Глаши.
- Ну что, Мишенька, плохой сон? Перевернись на бочёк…
- Да, что-то такое непонятное… Не помню уже, - сказал я вставая. – Пойду-ка  я лучше проветрюсь. А то совсем скис.
Прошатавшись около часа по городу, я решил, было, искупаться, но вид смеющегося, как вчера, моря был неприятен. Казалось, море смеётся именно надо мной и в любой момент готово выплеснуть мне в руки женщину с разноцветными волосами. Я вернулся на площадь и в поисках тени свернул в тихую, неширокая улицу, обсаженную по тротуарам тенистыми деревьями. Проникая сквозь желтеющую листву, солнце окрашивало тротуары и стены домов уютным пепельно-золотистым цветом. Яркий разрез перекрестка подчёркивал мягкую прохладную тень улицы. Здесь можно было расслабиться, и я уже наметил себе скамейку в конце квартала, когда всё это спокойное, почти сонное очарование было грубо нарушено. Я сначала не понял в чём дело. Просто ушло ощущение покоя, и где-то внутри отозвалась тревога. Я чувствовал сбой равновесия, болезненные импульсы опустошенности и обиды, исходившие от паренька-водителя, бессильно сидевшего за рулем чёрного «Вольво». Он курил, почти не отрывая ото рта быстро истлевающей сигареты. Невидимый след вёл от машины к солидным дверям серьёзного учреждения. Мне, в общем-то, не было дела до чужих проблем, но здесь ощущалась не просто служебная или бытовая ситуация. Я остановился в нескольких метрах от паренька и вдруг ясно увидел, что произошло немного времени тому назад.
Мария Стефановна Савойская, как всегда деловито вышла из дома и, внимательно посмотрев вокруг, пошла к машине. Она ощущала легкое беспокойство и вялость, которые иногда беспричинно посещали её по утрам.
Сегодня невестка рано ушла на работу и Мария Стефановна не успела рассказать ей, что хорошие хозяйки не оставляют в кухонной раковине невымытые чашки от кофе. Сын же, давно привыкший к её замечаниям, ничего не возразил, молча вымыл чашки и ушёл бриться в ванную. Он брился электрической бритвой, а разве можно о чём-то говорить с человеком, который почти не слышит тебя под  её раздражающее жужжание. Обычно утренние ссоры с родными освежали Марию Стефановну, и тогда рабочий день начинался нормально, но сегодня всё своё неудовольствие она вынесла из дома с собой. Усевшись в машину, она не ответила на приветствие шофера Пети, из чего он заключил, что сегодня будет трудный день. Действительно, окинув внимательным взглядом машину, Мария Стефановна изрекла:
- Опять половичёк не вымыл.
Это было несправедливо, потому что, зная придирчивость начальницы, Петя содержал машину в идеальной чистоте.
- Мыл я, - обиженно сказал он, - перед выездом, спросите завгара.
- Значит, подвозил кого-то, - перебила Мария Стефановна, - знаю я тебя. Вон грязь...
И она топнула ногой по половичку, отчего на нем действительно появилось пыльное пятно.
- Да никого я не подвозил, - совсем  расстроился Петя. - Выехал в 8.15 и сразу к вам, сейчас  8.30... Когда тут?
- Ты мне не вкручивай, - повысила голос начальница, чувствуя как приятная волна пошла от левого виска, разлилась по груди, растворяя утреннюю слабость и наполняя тело энергией. - Я давно уже замечаю, что ты стал сачковать, да ещё и дерзишь всё время... Хочешь увольняться, так я не держу!
Петя судорожно вздохнул, как всхлипнул. В горле появился неприятный комок, который никак не хотел проглатываться, и ладони стали влажными.
Наглая «Тойота», обгоняя, «подрезала» его слева и Петя был вынужден притормозить и принять к тротуару.
- Как ты едешь! - взвизгнула начальница. - С похмелья что ли?!
- Да ведь это он виноват! - изумленно воскликнул Петя. - Ведь перед самым носом...
Теперь уже он был окончательно расстроен и готов  заплакать.
- А ты на меня голос не повышай, - ледяным тоном  изрекла Мария Стефановна, - а выводы я, конечно, сделаю.
Теперь его энергия свободно перетекала в неё, и сладкий ток  заструился сначала ото лба в глубину мозга, опустился в грудь и наполнил сердце, согрел солнечное сплетение. Она чувствовала утраченную с утра бодрость и была готова к трудовым подвигам. Когда они приехали, Мария Стефановна вошла в свой офис бодрая и полная сил. Петя  вытер влажные ладони о штаны и дрожащими пальцами достал из пачки сигарету...    
Я поднялся по лестнице, с натугой преодолел тяжёлую дверь и вошёл в сумеречный холл. Здесь деловито сновали сотрудники и посетители учреждения. Дежурный за столиком у двери зачем-то спросил, куда мне нужно, и, удовлетворившись простым указанием пальца влево, уселся на место. След привел на второй, директорский этаж к приоткрытой двери приёмной с золотой табличкой. Из кабинета доносились женские голоса и вскоре с видом явного облегчения  выпорхнули две молодые женщины.
- Уф, - глубоко выдохнула одна из них, - сегодня мы, вроде бы, в духе.
- Да, уж, кажется, пронесло, - в тон ей ответила другая, и они быстро прошли мимо.
Видимо, одна из них была секретаршей, в приёмной за секретарским столом было пусто. Справа от него я увидел недавно встроенную дверь европейского образца. Она немного контрастировала с полустёртым рисунком наката в виде синеньких виноградных листьев, и вокруг рамы виднелись желтые пузыри монтажной ваты. Я вошёл в кабинет и закрыл за собой дверь.
Мария Стефановна, строго соединив брови, сидела за столом, аккуратно заваленным деловыми бумагами, и не сразу подняла отягощенный заботами взгляд. Было что-то нарочитое в том, как она не замечала вошедшего без доклада посетителя, продолжая водить кончиком пера по строчкам какого-то документа.
- Вам нужно выслушать меня, - сказал я и встал напротив стола, - это не займет много времени, но крайне важно.
- Что? Вы кто такой? По какому вопросу?
Наши глаза встретились, и Мария Стефановна должна была почувствовать беспокойство. Должна была понять, что я не был просителем или потенциальным деловым партнёром.
- Постарайтесь понять..., - я старался говорить спокойно и внушительно, хотя уже чувствовал, что понят не буду, - вы находитесь в опасности и спасение зависит только от вас...
- Что за чепуха? Какая опасность? Что вы несете? - начала закипать Мария  Стефановна.
Я понял, что говорить мне, скорее всего, не дадут, и очень захотел, чтобы она замолчала.
- Вы, наверное, замечали, как после ссоры с людьми у вас поднимается настроение, прибавляется сил, повышается тонус. И после этого вы прекрасно себя чувствуете,  можете много работать, развлекаться и долго не уставать. Вы не могли также не заметить, что люди после такого контакта с вами слабеют, теряют уверенность и вы не могли этого не сопоставить, хотя бы неосознанно.
Мария Стефановна нервно заёрзала в своем кресле и засопела носом, потому что губы её оставались плотно сжатыми. Но в глазах её бушевала буря.
- И вы наверняка знаете, хотя бы понаслышке, что это явление называется энергетический вампиризм. Я не хочу вас ни в чем обвинять, если вы признаете и захотите измениться. Но поверьте, я знаю об этом предмете достаточно, нераскаявшийся вампир рано или поздно наказывается. Постарайтесь сейчас не уходить от этой темы в свой гнев. Постарайтесь понять, что я хочу помочь, прежде всего, вам... Подумайте пять минут и говорите.
Я подошёл к окну и стал смотреть на улицу. Паренёк-водитель всё ещё сидел в машине и курил очередную сигарету.   
Мария Стефановна за своим столом явно не собиралась ничего обдумывать, и только отчаянно боролось с внезапной немотой. Она возилась в своем кресле, вскакивала, снова садилась, пила воду и откашливалась, стараясь что-то произнести, но ничего не получалось. Я обернулся.
- Итак?
Ответом был яростный вопль, в котором слились все накопившиеся в ней слова. Коротким движением пальцев я снова замкнул ей рот. Конечно, это не могло надолго избавить её от возможности высасывать силы из других людей, но ничего больше сделать я не мог. На обратном пути, проходя мимо Пети, я вернул ему часть украденных сил.
Встреча с вампиром, как ни странно, отодвинула в сторону похмельную сентиментальность, лишний раз доказывая преимущество психики над физиологией. Но она напомнила мне, а может быть, просто довернула моё внимание к явлениям неочевидным, но скверно влияющим на состояние психического и физического здоровья людей.
Я поставил машину на краю бельевой площадки, и стал вытирать случайное благословение чайки на ветровом стекле. На детской площадке те же двое снова что-то делали, по-моему, отрывали тот же столб, который закапывали в прошлый раз. И как тогда, работал один молодой, а усатый на краю детской качалки щёлкал семечки из бумажного кулька, расплёвывая вокруг себя лузгу. Делал он это с артистизмом, издалека бросая семечки в рот, производя затем быстрые хомячьи движения губами и громко, с надуванием щёк, выплёвывая шелуху. Увидев меня, он поплотнее уселся на качалке, и лицо его приобрело выражение, которое можно было бы определить, как смесь уксуса с горчицей. Он скомкал ещё не опорожненный кулёк и, не сводя с меня глаз, бросил его на землю в шаге от урны.
- Эх, промахнулся, - сказал он с ехидцей.
Я остановился. Стало вдруг жалко этого человека. Он творил такие вот туповатые пакости по многолетней привычке, потому что и сам получал их в избытке. И грязь вокруг тоже была для него привычной. Сейчас он смотрел мне в глаза с ожиданием и вызовом. Прошлый опыт он успел уже объяснить себе, как глупую случайность, потому что все эти гипнозы и внушения – это там где-то, в телевизоре, а на деле никто не помешает человеку мусорить там, где ему хочется. Ну, давай! Попробуй! – говорили его глаза, а зад нетерпеливо елозил по бревну качалки. Молодой рабочий вдруг с хрустом воткнул лопату в землю, шагнул вперёд и, подобрав мятый кулёк, сердитым броском отправил его в урну.
- Свинья ты, дядя Сеня! – сказал он и вернулся к столбу. В мою сторону он не смотрел.
- Чё-о-о-о?! – приблатнённым тоном протянул усатый, вставая. – Да я тебе, щенок, глаз на жопу натяну!
По-обезьяньи выпятив челюсть, дядя Сеня двинулся вперёд и тут же упал, запнувшись о край песочницы. Пытаясь удержаться, он ухватился за угол ещё не закреплённого в земле грибка и, падая навзничь, обвалил его на себя. Испугался он как-то неадекватно, до истерики. Из-под крыши упавшего грибка вознёсся заполошный почти бабий вопль, задёргалась и забила в землю оставшаяся на свободе нога. Мы с молодым рабочим быстро подняли грибок. Дядя Сеня, лёжа на спине, уставился на меня выпученными глазами, потом, всё быстрее перебирая ногами, руками и даже ягодицами, пополз назад, на краю площадки перевернулся на четвереньки (к его штанам сзади крысиным хвостиком пристал стебель засыхающей травы), побежал, постепенно вставая на ноги, и неровным галопом скрылся за углом.
- Чего это он!? – спросил молодой рабочий.
Я пожал плечами.
- Стыдно, наверное, стало.